Текст книги "Солона ты, земля!"

Автор книги: Георгий Егоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 78 (всего у книги 88 страниц)

2

Сергей закрыл последнюю, оборванную и запачканную грязью, страницу – чистые листики были кем-то оторваны – снял телефонную трубку.

– Восьмой! – Подождал, пока в трубке ответили. – Семен Петрович, кто добыл этот дневник, что мне передали?.. Пришли его ко мне.

Вскоре на пороге появился сержант.

– Товарищ полковник! По вашему приказанию сержант Козулин прибыл!

– Скажите, вы где нашли этот дневник – комбриг взял со стола замусоленную записную книжку без корочек.

– Там за Бродами, товарищ полковник, немецкие танки потрепали нашу пехоту. Когда мы их отогнали, я пошел по полю – решил посмотреть. И вот среди убитых один юнец лежал. Я просто решил посмотреть, с какого он года. Достал документы и там эта записная книжка.

– А документы есть?

– Так точно, товарищ полковник. Вот они. Я хотел написать родителям. Уж больно жалко мальчишку – еще считай не жил. Тут и письма всякие. Комсомольский билет.

Сергей раскрыл красноармейскую книжку. «Шатров Родион Геннадьевич, 1923 года…» Правильно – земляк…

– Вы сможете сейчас найти то место?

– Конечно, товарищ полковник.

– И парня этого убитого угадаете?

– Еще бы не угадать, товарищ полковник.

– Я вас очень прошу, сержант, съездите туда и похороните этого парня. Местечко получше выберите. А потом мне покажете на карте это место, я отмечу. Я вас очень прошу.

– Конечно, товарищ полковник. Какой разговор? Мы вчера, хотели похоронить, да торопились. Будет сделано!

Командир бригады задумчиво потрогал шрам на голове. Тихо проговорил:

– Это сын моего товарища по работе – первого секретаря того райкома, где я работал перед войной.

Сержант сочувственно закивал головой.

– Будет сделано, товарищ полковник. Самым наилучшим образом сделаем. Разрешите идти? – козырнул он.

Полковник наклонил голову.

Много за последние годы видел смертей Сергей, сам не раз был на краю гибели, но как-то не доводилось вот так одним взглядом окидывать жизнь. А эта маленькая человеческая судьба потрясла его. Сергей Григорьевич тут же написал письмо своему когда-то не особо любимому секретарю райкома, сообщил ему печальную весть. Дневник же, комсомольский билет, красноармейскую книжку и все письма отправил спецсвязью в военкомат.

3

Танковую бригаду, которой командовал Сергей Григорьевич Новокшонов, в штабе корпуса в шутку называли «Новокшоновской трезвой». К удивлению кадровых офицеров, в этой дивизии почти совсем не пили водку.

А случилось это так. В одном из боев бригада потеряла особенно много танков. Как потом выяснилось, перед боем водителям и стрелкам была выдана водка. И хотя некоторые командиры подразделений говорили, что дело совсем не в водке, что не впервой таким образом поднимали боевой дух уставших, измотавшихся танкистов, Новокшонов решил все-таки доказать, что все зло именно в этом.

На очередном командирском занятии между боями он сам вывел офицеров на стрельбы. После, как отстрелялись, он приказал выдать по сто граммов водки. Немного погодя стрельбы начались снова. А когда сличили мишени, все удивились – никто не набрал прежнего количества очков.

Офицеры недоумевающе пожимали плечами. Нашлись и тут скептики.

– Не может быть, товарищ полковник, чтобы со ста граммов рука дрожала.

– Мне, например, чтобы почувствовать, надо пол– литру…

Сомневающиеся стреляли снова. Некоторые для интереса выпили еще по сто граммов – очков набрали еще меньше.

– Есть еще сомневающиеся? – спросил Сергей Григорьевич.

– Вроде нет, товарищ полковник.

– Трудно поверить, но факт налицо.

– Вот уж никогда не думал…

Командир бригады резко перебил:

– Офицер обязан думать!.. Впредь за выпивку перед боем буду отдавать Военному трибуналу!

И никто не усомнился – не задумываясь, отдаст, крут и решителен был новый комбриг.

Почти три года в армии Сергей. И странно – нигде раньше он так быстро не осваивался. Уже со второго боя он почувствовал себя на фронте как рыба в воде. Привычка всегда быть впереди, привычка главенствовать – то, о чем когда-то говорил ему Данилов, – нашла здесь благодатную почву. Еще будучи комиссаром, он частенько водил танковые роты в атаку – не мог высидеть на командном пункте. После упразднения армейских комиссаров и переаттестации политработников в конце 1942 года, после шестимесячной переподготовки при Генштабе Сергей был назначен заместителем командира бригады. Теперь он стал считать себя просто обязанным участвовать в каждом крупном бою. А три месяца назад его назначили командиром бригады. Он и сюда принес свои привычки – всюду совался сам, от всех требовал полной отдачи сил. Трусоватых гнал из бригады, нерасторопных понижал в звании, лишал должностей. Любили и побаивались командира бригады. Любили за храбрость, решительность, за отсутствие малейшего высокомерия; побаивались за беспощадность к человеческим слабостям – ничего не прощал он своим подчиненным, не признавал никаких оправданий.

Свое назначение на должность командира бригады полковник Новокшонов отметил поступком, слух о котором облетел все батальоны.

Бригада, прорвав немецкую оборону, громила ближние тылы противника. От четкости действия каждого подразделения зависел успех всей операции. И тут один из командиров рот доложил подъехавшему полковнику, что его танки не могут форсировать пойму небольшой речушки.

Новый комбриг в ярости округлил черно-жгучие глаза. Поежился ротный, втянул голову. Попытался объяснить:

– Пойма, как видите, товарищ полковник, заболочена. Две машины уже завязли…

Командир бригады молча зашагал к переправе. Оглядевшись, он приказал раскатать в ближайшей деревне дом-два – сколько нужно, и использовать застрявшие в трясине два танка, как опоры для настила. Сам по грудь залез в зыбкую хлябь, стал помогать и командовать наведением переправы. Через час первый танк осторожно переполз на противоположный берег. За ним, окончательно вдавливая в трясину обреченные машины, пошли остальные.

Сбрасывая на руки своему водителю кожаный комбинезон, заляпанный тиной, комбриг подозвал ротного.

– Доложите комбату что я снял вас с командования ротой! Примете взвод!..

Так круто, так ловко и так успешно начал Сергей командовать бригадой, что командир корпуса как-то сказал ему:

– В военную академию надо тебе поступать, Сергей Григорьевич. Ты молодой, у тебе все впереди. Хочешь, я тебе помогу?

– Спасибо, товарищ генерал, но я не собираюсь оставаться в армии. Я человек сугубо гражданский. Кончится война, если останусь жив, поеду поднимать сельское хозяйство на родину, на Алтай.

– Зря. Из тебя был бы хороший военачальник.

– Нет, Алексей Кузьмич. – Душа тоскует по деревне, по мирному труду.

Генерал помолчал.

– Я тоже вырос в деревне, – проговорил он медленно. – А вот армия полюбилась. Всю жизнь ей отдал. Сейчас и не мыслю себя вне армии. Ты же… Хватка у тебя армейская.

4

Сергей Григорьевич пропускал мимо себя танки, поторапливая их взмахами руки. Танки, расшвыривая гусеницами комья земли, на полном газу устремлялись вниз, к мосту через Буг.

Сергей Григорьевич стоял не просто на бугорке – он стоял на Государственной границе. На той стороне – Польша. Свою землю освободили, принялись за чужую! А танки идут и идут, и рев их кажется торжественной музыкой, от которой мороз пробегает по спине. Возбужденно горят глаза у Сергея. Вот она за рекой, Польша! Хотя и мечтал в сорок первом, там, перед парадом на Красной площади, слушая Сталина, об этой минуте, но разве мог надеяться, что доживет… «На вас смотрят порабощенные народы Европы, подпавшие под иго немецких захватчиков, как на своих освободителей. Великая освободительная миссия выпала на вашу долю. Будьте же достойными этой миссии…» – до сих пор звучал в душе неторопливый, спокойный голос. Как надо знать свою страну, свой народ, чтобы в самую трудную минуту, когда враг у ворот столицы, с такой уверенностью смотреть вперед!.. И вот он, Сергей Новокшонов, вчерашний деревенский парень, ведет танковые батальоны освобождать Европу! Вот она, Европа, перед ним! Она ждет, когда он освободит ее…

За последним танком бригады Сергей Григорьевич переправился на левый берег. У развилки дорог прямо за мостом велел остановиться, вылез, подошел к указательному столбу со множеством стрелок. «На Замостье», «На Хрубешув», «В именье графа Стромбжевского», «На Красныстав»– гласили свежие надписи. Но кто-то из Иванов-остряков углем перечеркнул все эти надписи и написал: «Никуда не езжай, х…чь на запад до Берлина!» Сергей захохотал, потом покачал головой, но стирать не велел, вернулся в танк.

В короткие передышки между наступательными боями, пока механики и водители ремонтировали танки, у Новокшонова по вечерам собирались товарищи из штаба корпуса, из других бригад поговорить о победе, которая теперь уж приближалась с каждым днем все ощутимей, и о том, какая жизнь будет после войны.

Однажды приехал комкор, старый, седой генерал, принявший корпус в сорок втором году сразу же после освобождения из лагеря.

– Что же вы старика никогда не пригласите на свои посиделки? – улыбнулся он. – Ждал, ждал, не вытерпел, сам явился.

– Вы же, товарищ генерал, заняты всегда…

– Ну, ну, не юли. Знаю – боитесь, стесню.

Генерал повесил шинель, снял даже китель. Остался в одной рубашке и сразу же превратился в насмешливого, добродушного старичка.

– Налей-ка мне чайку, Сергей Григорьевич, да покрепче, – попросил он. Потом, прищурившись, посмотрел на собравшихся в комнатке. – Ну, и о чем у вас сегодня разговор?

– Да так, обо всем, товарищ генерал. О сорок первом годе, например.

– А что именно о сорок первом, если не секрет…

Присутствие генерала действительно стесняло. Мялись. И только потом, когда выпили по кружке чаю, пообвыклись, один из офицеров сказал:

– Предательства много было в сорок первом, товарищ генерал. Целыми армиями сдавали. Вот мы и говорим: поздно очистили вооруженные силы от предателей и врагов народа.

Сергей мельком глянул на генерала. Побледнев, он двумя пальцами крутил на столе стакан с недопитым чаем.

– А что, – продолжал офицер, – разве мало пострадало людей от предательства командиров? Взять хотя бы того же Власова…

Генерал поднялся, надел китель. Все тоже встали.

– Ну, ладно, – проговорил он. – Пойду отдохну. Что-то устал я. – И вы шел.

А несколько дней спустя он спросил Новокшонова:

– Ты тоже, полковник, считаешь, что мало пересажали в тридцать седьмом?

– Нет, товарищ генерал, я так не считаю. Я вообще до сих пор разобраться не могу: кого и почему сажали? Я сам чудом избежал ареста. Посадили соседа. Аресты были самые загадочные.

Комкор задумался, словно что-то вспоминая.

– Мда-а, – протянул он. – Много загадочного. Я вот просидел пять лет и не знаю, за что. А разве один я? Сколько смелых, честных, преданных партии и Сталину генералов погибло! Погибли те, кто мог бы решительно предупредить Сталина о надвигающейся опасности, именно тех посадили, кто говорил то, что думает, не заглядывая в рот, не угодничая. Вот, по-моему, в чем трагедия сорок первого года…

А недавно – перед самой польской границей – генерал, как показалось, ни с того ни с сего сказал:

– Трудно тебе будет, полковник, на гражданке.

Сергей удивленно вскинул брови.

– Трудно потому, что сейчас легко все дается, – мягко продолжал генерал. – Ты очень решительный. Это от ума. И в то же время от самоуверенности, от внушения, что ты непогрешим. Взять хотя бы тот случай с двумя танками, когда ты ротного снял. По-моему, после даже не задумался: правильно поступил или неправильно. А стоило бы… Я припоминаю, был у нас начальник лагеря. Терпеть не мог никакой самодеятельности заключенных. Сделал кто-то корыто, чтобы обувь мыть осенью. Велел разломать. Говорит: вон лужа, мойте в ней. А весной сам «придумал» эти же корыта. Приказал поставить у каждого барака. Прогуливался по территории, довольный своим изобретением… Мне это вспомнилось сейчас, знаешь почему? Пожертвуй тот ротный по собственной инициативе те танки, положи на них настил, ты бы его в штрафную роту упек за такое самоуправство – перед решающим боем вывести из строя две машины!..

– Но ведь машины я все-таки вытащил после.

– А если б не вытащил – тебе бы тоже попало…

Об этом и думал Сергей Григорьевич, стоя в открытом люке своего танка. Он смотрел на польскую землю и удивлялся лоскуткам пашен – только по книгам да по рассказам стариков знал он о единоличных наделах… «А ведь правда, отдал бы под суд ротного… А как иначе – этак каждый начнет из танков делать мосты, на пятой речке воевать нечем будет!.. Но не пожертвуй я тогда этими машинами, утром бой проиграл бы. Надо же разбираться, где что можно, а где нельзя…» Вдали показались черепичные крыши первой польской деревушки. А через несколько минут танк въехал на мощеную улицу. Кругом чисто, аккуратно подметенные вымощенные плиточным камнем дворы. «Культурно живут… А освобождать их нам приходится… Поляки». Вспомнил тестя – иногда за бутылкой вина тот любил поговорить о Польше, из которой вывезли его еще ребенком. Мысль перескочила на Ладу – защемило сердце. Что-то опять творится с ней. Два месяца уже нет писем. Вернулся из Куйбышева аттестат. Начфин развел руками: не знаю, дескать, почему… Сколько писем послал – никакого ответа…

А вечером штаб бригады догнала почта, и Сергею Григорьевичу принесли письмо от матери. Некогда было прочитать сразу – отложил до ночи. И только ложась спать вспомнил.

Мать, перечислив все поклоны от односельчан, писала: «Сынок, я исполнила, как ты велел, съездила в Куйбышев. Сватья встретила меня плохо, но жаловаться тебе не стану, Бог ей судья. Она говорит, чтобы мы отстали от ее дочери, что она вышла замуж и живет теперь счастливой жизнью. Я, сынок, не поверила, когда вышла, поспрашивала у соседей, они говорят, да, Лада замужем за военным врачом и сама работает в госпитале. Вот и все, сынок, что я узнала, еще пишу, что новостей у нас в селе много, пришла похоронная на той неделе на Митрия Тихомирова, потерянный он без вести под городом Витебском, Лизка в голос ревет вторую неделю. Николай живет со своей Оксаной, Иногда забегает ко мне, спрашивает про тебя, передает тебе поклон, а еще пишу тебе: куда ты сэстоль много денег мне посылаешь, куда мне с ними. Живу я ничего, работаю в колхозе, много ли мне одной надо, ты бы уж на эти деньги лучше бы питался хорошенько, а об Ладе ты забудь, раз вышла замуж, что же теперь о ней думать, жив придешь, невест много, облюбуешь себе, человек ты сейчас большой, за тебя всякая пойдет».

«Милая мама, – думал сквозь боль Сергей, разглаживая на столе треугольник письма, – всякая, может, и пойдет, да не всякая мне нужна…»

5

В конце апреля Михайловка – родное село Сергея Новокшонова – приступило к своему третьему военному севу. На поля вышли сплошь одни бабы. Весна в этом году была какая-то тихая, уставшая. Даже солнце, казалось, светило тускло, вроде бы по обязанности. Кое-как исковыренная земля принимала зерна нехотя, будто говоря людям: ну, что вы еще от меня хотите? Неужели ждете урожая?..

А урожая ждали. Без урожая дальше нельзя было. В избах колхозников выветрился хлебный запах, давно уже ели одну картошку. Но главное – хлеб нужен был стране.

Бригаде Николая Шмырева предстояло посеять в этот год триста восемнадцать гектаров. Паров и зяби заготовлено с прошлого года лишь около ста гектаров. Остальное надо было сеять по весновспашке. А чем ее поднимать? Из двух тракторов, закрепленных за бригадой, один даже не дошел до поля, сломался, второй – едва сделал несколько кругов, заглох и пятый день стоит в борозде. О конях и говорить нечего, их после зимы на руках пришлось выносить на зеленую траву.

Такой трудной весны еще не было. Николай, почерневший, осунувшийся – одна кожа да кости, – тоже уж ногу свою едва волочил, измотался вдрызг. На чем пахать, на чем сеять?

И вот вчера его вдруг осенило: возят же колхозники на своих коровах картошку с поля, сено, а почему бы не пахать на этих же коровах!.. Вечером он собрал женщин. Слушали его молча, хмурясь. Никто не возражал, но никто и не изъявил желания запрячь свою корову. На этом и разошлись. А утром по приказанию бригадира пастух пригнал коров к полевому стану.

Когда Николай подъехал на своей двуколке (он ездил на единственной ходячей лошади бригады), здесь было многолюдно. Колхозницы стояли каждая возле своей коровы и выжидательно смотрели на вылезавшего из таратайки бригадира. Николай, делая вид, что не замечает этих настороженных взглядов, махнул деду Охохо, чтобы тот выносил приготовленные пахотные шлейки, постромки, ярмы.

– Давайте, бабоньки, давайте, милые, – весело крикнул он, – запрягайте по три пары в плуг и по две пары в бороны. Вон пять плугов стоят настропаленные.

Но никто не сдвинулся с места.

– Ну, чего?

– Попортим коров, Коля, – тихо сказала тетя Настя.

– Ничего, тетя Настя, им не сделается. Сами же будете работать на них. Потихоньку потянут плуг. Гнать, конечно, не надо. Постепенно втянутся, и дело пойдет хорошо, – уговаривал Николай. Он стоял перед женщинами, оперевшись на костыли.

Дед Охохо приволок кучу сбруи, бросил ее к ногам толпившихся все еще в нерешительности колхозниц.

– Запрягайте, девоньки! А то я вас самих запрягу, – скалил беззубый рот дед. – На вас самих пахать можно, не изъезженные – мужиков-то какой год нету…

Ничего не сказал нового дед Охохо, а к месту напомнил лишь о мужиках, и потеплели женские взгляды.

– Начинай, тетя Настя, первая, – шепнул Николай. – За тобой пойдут все.

И, видимо, вспомнила Настя своего сына – где он сейчас мыкает горе? – вздохнула: жив бы вернулся – и корову наживет и все наладит, все будет.

– Ладно, бабы, – крикнула она. – Чего уж тут ломаться. Себе же сеем, своим же мужикам да сыновьям. А коров лихоманец не задавит, выдюжат. Запрягай! – И первая надела на свою корову ярмо.

Начали запрягать и другие. И только четверо во главе с Maтреной Волковой стояли в стороне. Они стояли, обняв своих коров за шеи, и не двигались. Николай прикостылял к ним.

– А вы чего?

– Я свою корову не дам, – решительно заявила Матрена. – Она у меня не обучена.

– Обучим. Я тоже вот на костылях не умел ходить, а война научила.

– Все равно не дам. Испортить корову…

Николай чувствовал, что уступать нельзя, иначе завтра половина колхозниц откажется запрягать своих коров.

– Ничего ей не сделается, тетка Матрена, не благородных кровей.

– Не дам! – настаивала та. – После запряжи не жди от нее молока.

– Правильно, – поддакнули остальные трое.

– Нешто корова для этого?..

Николай видел, что на них стали оглядываться все колхозницы.

– Хорошо, – громко сказал он. – Испортится твоя корова, свою отдам. Запрягай. Вон моя ходит в борозде…

Через два дня на своротке к полевому стану Николай встретил ехавшего в Михайловку секретаря райкома партии. Шатров открыл дверцу, позвал бригадира. Николай выкинул костыли, спустился с двуколки, подошел.

– Твои поля?

Николай кивнул.

– Что это за катафалки движутся?

– Это не катафалки, товарищ секретарь. На коровах пашем.

– А зачем же столько людей?

– А коровы колхозников. Вот каждая хозяйка свою и погоняет.

– Хм. – Шатров снова посмотрел на медленно, словно в траурном шествии ползущие упряжки. – Блажь какая-то. Неужели вашим людям нечего больше делать, как погонять своих коров? Оставить одного пахаря и двух погонщиков на плуг! Остальным картошку сажать, семена подрабатывать. Нечего потакать мелкособственническим пережиткам!

Николай промолчал.

Шатров еще раз глянул на поле.

– А вообще недурно придумано. Молодец… Председатель в деревне? – спросил Шатров.

– Там был.

Секретарь райкома хлопнул дверцей, машина покатила к селу. А вечером Оксана, работающая свинаркой, говорила мужу:

– Опять сегодня Тихомиров велел зарезать поросенка Шатрову.

Николай хлебал пустые щи из прогорклой капусты, молча слушал.

– Пока тот сидел в конторе, зарезали, опалили, в мешок завернули и в машину отнесли, – рассказывала она, гремя ухватами. – Выбрал самого лучшего… Чего вы там молчите на правлении своем? Мы выхаживаем каждого поросенка, с рук кормишь их, а тут приехал, забрал любенького. Видите ли он, этот ваш Шатров, свининки захотел к празднику.

Николай бросил ложку, полез из-за стола, проворно накинул замызганный дождевик и застучал костылями к выходу.

– Ты куда? Коля! Поешь, потом пойдешь.

Он ничего не ответил, размашисто закостылял по улице.

Председателя он застал в конторе. Подошел к нему вплотную, задышал тяжело прямо в лицо.

– Тебе кто, гад, дал право разбазаривать колхозных свиней! Ты их выращивал? А?

Тихомиров попятился от него, испуганно заморгал рыжими лисьими глазами.

– Бабы пластаются, испростыли все на этом свинарнике, а ты раздаешь поросят! В добрые влазишь к начальству!..

Находившиеся в конторе колхозники удивленно смотрели на бригадира. Ушам своим не верили.

– Что ты, Николай… ты погоди… да разве бы я… Ты погоди… послушай…

Николай стучал костылем об пол:

– Попомни мое слово, старая лиса: вернутся ребята с фронта – сидеть тебе в тюрьме за наше добро! – крутнулся на одной ноге и вышел из конторы.

А через неделю Шмырева вызвали в райком партии. Явился к самому Шатрову. Тот пригласил сесть, долго копался в бумажках, потом начал.

– В райком поступили сигналы, товарищ Шмырев, о вашем непристойном поведении: будто бы вы рукоприкладствуете – попросту говоря, бьете колхозников – и сожительствуете с солдатками, будучи женатым. – Николай побелел. Шатров мельком глянул на него, продолжал так же спокойно – Мы, конечно, понимаем, женщин молодых на селе много, а мужчин – вы один, поэтому соблазн большой. Но вы же коммунист, притом молодой коммунист…

– Враки! Все это враки! – не вытерпел Шмырев.

– Минуточку. Успокойтесь, – не повышая голоса, перебил его Шатров. – Мы же не говорим, что факты уже проверены и что они полностью подтвердились. Я поэтому и пригласил вас, чтобы предупредить, что к нам поступают такие сигналы. Вам, как никому другому, надо быть осмотрительным. Не забывайте, где у вас отец и за что он был взят… Поняли? Время военное – не посмотрим и на ваши боевые заслуги. Вот все, что я хотел вам сказать. Можете ехать.

Вошла секретарша, положила на стол пачку газет и писем. Сверху лежал конверт с треугольным солдатским штампом – Николай машинально обратил на него внимание. Уезжать он не собирался, не доказав своей правоты.

– Товарищ секретарь, все это поклеп, – говорил он, еле сдерживая себя. Шатров же разворачивал конверт и уже быстро бежал глазами по строчкам. – И все это дело рук самого Тихомирова…

Шатров вдруг побелел, судорожно сжав письмо, рот у него беззвучно открывался и закрывался, на лице выступил обильный пот. Николай испугался, кинулся к графину, налил стакан воды, подал. Шатров сделал несколько глотков и уронил стакан на пол. На звон прибежала секретарша. Вопросительно посмотрела на Шмырева, тот пожал плечами, кивнул на письмо. Сбежались еще работники, понеслись телефонные звонки в больницу, на квартиру. Николай незаметно вышел из кабинета. В коридоре, надевая шапку, услыхал шепот:

– Сына, говорят, убили на фронте.