Текст книги "Солона ты, земля!"

Автор книги: Георгий Егоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 88 страниц)

3

За город выбрались, когда уже окончательно рассвело. Перед самым спуском в Дурной лог заметили бегущего за ними человека. Он махал руками и что-то кричал.

– Погоди, – остановил друга Малогин, – может, это Филька вернулся, раздумал идти домой.

Остановились. Стали приглядываться к бегущему. Нет, это был не Кочетов: тот босиком и без шапки, а этот в сапогах. Огляделись. Кругом ни души. Они стояли на загородной свалке мусора. Павел шепнул.

– Ежели что, шлепнем его и – ходу.

– Конечно, нам терять нечего!..

Человек не добежал сажен полсотни, остановился.

– Эй, вы! Кто такие?

– А тебе чего надо? – спросил Малогин. – Иди сюда, поближе, мы тебе объясним.

– A-а, вы из тюрьмы сбежали, я знаю… – И он повернулся, побежал обратно в город.

– Догнать разве, тюкнуть разок по затылку?

– Не догонишь, город близко, заорет.

Раздумывать было некогда. Ребята спустились в Дурной лог и по его берегу побежали в сторону поселка Рыбного. На дне оврага еще лежал снег, а под ним бурным потоком шумела вода. В одном месте этот мутный поток выходил наружу и через большую корягу водопадом вновь устремлялся под снег. Василий остановился. Его осенила мысль: нет ли под водопадом пустого места. Заглянул. Действительно, за стеной падающей грязной воды была большая вымоина. Василий залез туда. Вот это убежище! Но вдвоем – не втиснуться. Попеременке стали углублять нишу: один на верху оврага смотрит, другой ковыряет, потом меняются. Вынутую землю вода уносила под снег.

Вдруг Павел кубарем скатился на дно оврага, закричал:

– Едут двое верховых. Должно, милиционеры.

– Лезь сюда, – как из-под земли донесся голос Егорова.

Малогин забрался. Разместились скрючившись – колени к подбородку. Замерли. Над головой поверх коряги и перед самым носом шумный поток воды, снизу и с боков промозглая глина – точь-в-точь, как в могиле. Слушали, притаив дыхание. По земле далеко слышен конский топот. Вот он ближе, ближе. С галопа перешли на рысь, потом на шаг – видимо, спускаются по склону. Совсем близко зачавкали копыта. Подъехали к коряге, остановились. И, казалось, остановилось сердце. «Все, – решил Василий, – нашли. Пришибут сейчас». И так ему было обидно за столь глупую смерть, что хотелось заплакать. Хоть бы какое-нибудь поганое ружьишко, все бы не даром отдали жизнь.

– Вот, смотри, – донесся знакомый голос одного из милиционеров.

«Жданов», – мелькнуло у Василия.

– Видишь следы на снегу, босиком проходили.

– Вижу. Но куда они делись? Наверное; дальше по логу пошли.

– Может быть. Иначе им некуда деться. В степь они не пойдут.

Снова зачавкали копыта. Ребята протяжно, с облегчением вздохнули.

– Ну, Пашка, кто-то здорово за нас молится!

– Да, за три дня от трех смертей уйти…

Немного погодя, когда сидеть дальше в ледяной могиле стало невтерпеж, они осторожно вылезли, осмотрелись. Потом ползком выбрались на кромку оврага и залегли, наблюдая за степью. Кругом ни души.

Солнце стояло высоко и пригревало по-весеннему. Одежда стала быстро высыхать, захотелось есть, а еще сильнее – спать. Вялость и умиротворяющий покой опускались в душу.

Покидать овраг и свое тайное убежище днем было рискованно, и ребята решили здесь дожидаться ночи – никому и в голову не придет искать их на виду города. Так, поочередно подремывая, они скоротали день и с наступлением сумерек пошли в сторону Рыбного. К полночи недалеко от ложка наткнулись на заимку. Мучил голод. Они вошли в землянку. На камельке нашарили коробок спичек, зажгли коптилку. В углу на лежанке нашли в мешке сухари. Набросились на них. Ели долго и жадно, изодрали сухарями губы, десны. Во рту стало солоновато от крови.

Спали в тепле, на жесткой подстилке лучше, чем дома на перине. Но, несмотря на это, проснулись рано. Едва продрали глаза, услыхали далекий скрип колес. Выскочили из землянки. Со стороны Ключей приближались три подводы. Малогин дернул Василия за рукав:

– Пошли потихоньку в степь… будто ничего не знаем.

Шли неторопливо, не оглядываясь. Через несколько минут сзади раздался конский топот. Оглянулись. Впереди рысил бородач, следом двое молодых парней, видимо, сыновья. Василий показал Малогину прихваченный из землянки огромный, сделанный из старой литовки нож.

– Ты хватай за узду лошадь вот того, в синей рубахе, а я чалдона. Ежели что – я пырну бородатого и кинусь к тебе на помощь. Только не пускай лошадь. Потом мы на них ускачем.

Павел согласно кивнул.

Верховые подъехали.

– Вы откель, паря, будете? – спросил бородач, не слезая с коня.

– А тебе не все равно? – буркнул Павел.

– Нет, не все равно, – ответил тот, – вы, видать, сбежали из каталажки.

– Это не твое дело.

– Как это, паря, не мое? Вас велено задержать.

– Кто тебе велел?

– Вечор староста сход созывал и бумагу читал про беглецов.

Друзья переглянулись Весть о их побеге идет впереди их. Павел крепко держал за узду лошадь старшего сына, Василий не выпускал из рук повод лошади бородача. Младший сын – совсем юнец – чуток сторонился. «Ежели я своего пырну в брюхо, – думал Василий, – и, не выпуская повода, кинусь на Пашкиного, тот молокосос бросится удирать».

– Ты вот что, дядя, – сказал Малогин, недобро поблескивая глазами, – убирайся поживу-поздорову отсюда. Мы тебя не трогаем, и ты не прицепляйся к нам.

– Вы, паря, ночевали у меня в землянке.

– Ну и что? Съели мы твою землянку?

– Землянку не съели, а сухари ополовинили.

Павел полез в нагрудный карман гимнастерки, достал оттуда слежалую двадцатипятирублевку.

– На, за сухари.

– Нет, денег мне не надо.

– А чего тебе надо?

В это время с соседней пашни крестьянин гнал к ручью коней на водопой. Кони пошли пить, а он направился сюда. Когда подошел ближе, Василий узнал в нем знакомого жителя из Мысков. Тот несколько раз приезжал в Тюменцево на ярмарку и ночевал у Егоровых.

– Здорово были, – поздоровался он. – Ты чо, Силан, людей задержал?

– Да вот, паря, ночевали они у меня в землянке, сухари поели.

– И много сухарей?

– Да нет.

– Ну тогда пришли ко мне Миколку, так и быть, уж отсыплю с полпуда…

– Не в сухарях, паря, дело-то. Порядок нужон… Эти расейские понаехали, безобразят… Староста вчерась читал на сходе бумагу…

…На четвертую ночь после побега из тюрьмы, 22 мая, Малогин и Егоров крадучись вошли в Тюменцево.

– Домой нельзя, – сказал Василий, – там наверняка засада.

– Знамо. Пойдем к моему брату.

Знакомыми с детства огородами они пробрались к дому Пашкиного брата. Несмотря на глубокую ночь, в окне горел свет. Подкрались, заглянули. За столом против окна сидел Митька Петров, волостной милиционер, в штатском и что-то живо рассказывал, смеялся.

– Да-а, – протянул разочарованно Пашка, – дело наше табак.

Друзья отползли в огород и стали совещаться.

– Ну, куда подадимся, Васюха?

Егоров думал, сдвинув брови.

– Черт его знает, куда идти… В родном селе – и негде переночевать. Достукались.

4

В амбаре было душно, пахло мышами. Иногда по утрам в щели проникал солнечный луч. Он стрелой пронизывал черную пустоту амбара, играя множеством мельчайших пылинок. Василий лежал на дерюге, разостланной поверх прошлогодней соломы.

Оказывается, трудное это дело – самому разбираться в жизни. Никогда раньше не замечал он этого, потому что жил не задумываясь. А вот третью неделю лежат они с Пашкой в амбаре и только тем и занимаются, что думают. А мысли тяжелые, неповоротливые. Каждая из них, зародившись неуклюжей, бесформенной, копошилась в голове, металась и потом исчезала, вытесненная новой, оставив после себя такой же неопределенный след.

Почему он, Василий Егоров, должен прятаться? Что он сделал преступного – убил кого, ограбил? Нет. Он просто не хочет воевать. Не хочет потому, что ему безразлично, кто придет к власти: меньшевики, большевики или разные там колчаки, ему все равно – брать у него нечего, а потому и защищать ему тоже нечего… А его заставляют. Заставляют защищать магазины Винокурова, мельницы Большакова. Он не хочет – его заставляют силой. А почему?

Глядя на копошащуюся массу пылинок, он думал: «Вот так и люди всю жизнь суетятся бестолково, не зная, куда податься и что делать. Толкают друг друга, сильные сшибают слабых, слабые выталкивают тех, которые совсем немощные. И, наверно, никогда этому не будет конца…»

За амбарами послышались шаги. Малогин проворно вскочил и припал к проковырянной в пазу щели.

– Что там? – шепотом спросил Василий.

– Тс-с… Тихо, – предостерегающе поднял Павел руку, не отрывая глаз от щели. – Сам пришел.

– Ну! – Василий тоже вскочил и прижался к щели.

От ворот не спеша вышагивал Андрей Матвеевич Большаков. Посреди ограды он остановился, по-хозяйски подобрал валявшуюся ступицу от старого колеса, направился с ней к амбару. Друзья обмерли и невольно отшатнулись от щели. Старик положил ступицу, постоял и, повернувшись, пошел в дом. В амбаре разом облегченно вздохнули. Третью неделю сидят они здесь и третью неделю каждый раз, когда приходит старик Большаков к снохе, у них замирает сердце.

Той памятной ночью, наткнувшись на засаду у брата Малогина, Василий предложил пойти к своему давнишнему другу Павлу Кирюхину.

Под утро они постучали в окно его избы. Чей-то сонный голос спросил:

– Чего надо?

– Пусть Павел выйдет на минутку.

– А кто это?

Ребята замялись, а потом Малогин ответил:

– Из Вылковой это.

– Из Вылковой? А что надо-то?

– О-о, боже мой, «чего» да «зачем»! Ну пусть, выйдет, не съедим же его.

За окном смолкли. Долго вполголоса переговаривались, кашляли. Наконец хлопнула избяная дверь, в сенях щелкнул засов, на приземистое крылечко вышел Кирюхин в накинутой на плечи шубенке, в подштанниках.

– Ну? – сонно спросил он.

– Здорово, Павел.

– Здорово. Кто это?

– Не узнаешь?

– У-у, Васюха! Здорово. А это кто? Пашка! Здорово, ребята. Вы откуда это? Чего по ночам-то шляетесь, дня вам не хватило?

– Не хватило. Мы к тебе по делу, Павел. Давай сядем, – предложил Василий.

Сели.

– Вы откуда? В отпуск, что ли?

– В отпуск, – хмыкнул Малогин.

– Дело вот в чем, Павел, – начал Василий. – С тобой будем говорить напрямки…

И рассказал все.

– Н-да… – задумчиво протянул Кирюхин. Поднялся. – Ну что ж, ребята вы хорошие. Пошли.

Когда друзья наскоро закусили, он показал им на полати.

– Вот ваше убежище, лезьте.

Утром к Кирюхиным пришла мать Василия Матрена Ильинична. Только глянула на сына, сразу же заплакала. Немного попозже прибежала жена Малогина. Долго обсуждали, что делать дальше. Но так ничего и не придумали. Кирюхин успокоил:

– Пусть пока поживут у меня… Только вы пореже ходите сюда, а то заметно будет.

Друзья просидели ка полатях больше недели. Однажды прибежала взволнованная, радостная Ильинична.

– Нашла вам, ребяты, хорошее убежище. Ни за что там не отыщут вас.

– Где?

– И даже не подумаете… У Пелагеи Большаковой.

– У Большаковой?

– Это у жены офицера?

– Ага.

– Она нас выдаст сразу же, – заявил Малогин.

– Нет. Она хорошая баба, хоть и офицерша.

5

Пелагею выдали замуж за Большакова насильно – уж больно ее отцу, всю жизнь проведшему в нужде и заботах, в страхе перед неурожаем и падежом скота, хотелось, чтобы дети его жили прочно и хорошо. А было их у него много – пять душ. Ставшие две дочери – Марья и Авдотья – правда, давно выданы замуж и жили теперь не так уж плохо. Пелагея в семнадцать лет расцвела на удивление. Со всего села парни заглядывались на нее.

Но отец выбрал самого богатого.

Пелагея долго плакала, говорила отцу, что любит другого – паренька из Усть-Мосихи Димку Антонова. Отец был неумолим. Выросший сам в строгости, он держал в руках и своих детей. Да и что девчонка понимает в жизни, рассуждал он, Василий – парень богатый, красивый, умный, что еще надо для хорошей жизни?..

За два дня до свадьбы приехал Димка, мрачный и убитый горем. Долго сидела Пелагея с ним на старом полусгнившем бревне за огородами.

– Поедем сейчас со мной, – просил Димка, заглядывая ей в лицо, – ты же знаешь, ничего мне не надо, никакого приданого, ничего.

Поля плакала, закрыв лицо руками, она боялась ослушаться отца.

– Милый… милый мой, да я бы и не охнула, бросила бы все, – сквозь слезы говорила она, – да ведь отец – ты не знаешь его – проклянет. А с родительским проклятьем и с любимым человеком жизнь будет в тягость.

– Ас нелюбимым век мучиться?

Уехал Димка за полночь. Прощаясь, сказал, что приедет провожать ее к венцу. Он еще надеялся, что Поля наберется смелости и под венцом, когда священник спросит «По любви идешь, дочь моя?», скажет: «Нет» и укажет на него, на Димку, и они обвенчаются. Такие случаи, хоть и редко, может, раз в сто лет, но бывают.

Пелагея не посмела ослушаться. И потянулась ее жизнь, сытная, богатая, но не радостная. Через год, когда Василий уже ушел служить в армию, родился сын Николай. После окончания русско-японской войны Василий жил некоторое время дома. Появился Иван, потом еще и еще дети. В 1914 году снова Василий ушел в армию. На этот раз надолго. В письмах писал, что дослужился до прапорщика и командует взводом. Потом с полгода от него не было писем. Приходившие после семнадцатого года его сослуживцы рассказывали, что Василий будто бы там женился на городской. И верила, и не верила Пелагея этим разговорам.

В те тяжелые годы одиночества и мрачных дум она отводила душу только с двоюродным братом Иваном, маленьким, смекалистым пареньком, еще в мальчишестве прозванным за свой ум старчиком. Из всей многочисленной родни она любила его больше других. Было у них что-то одинаковое и в простоте общения с людьми, и в неподкупной честности. Иван-старчик ей говорил, чтобы она не верила сплетням сослуживцев мужа. И она начинала успокаиваться, смотреть на жизнь более веселыми глазами.

И все-таки болтали не зря. Однажды Пелагея увидела в окно незнакомую молодую женщину, входившую в ограду. Пелагея вышла ей навстречу. Та остановилась у крыльца, осмотрела с ног до головы Пелагею и певучим голосом спросила:

– Здесь живет поручик Большаков?

– Здесь, – ответила Пелагея, вытирая руки о фартук и также рассматривая незнакомку, – только он в армии уже четвертый год.

– Как в армии? – вскинула женщина брови. – Он мне сказал, что поехал домой. Я его жена.

– Его жена? – поразилась Пелагея. – Какая жена?

– Обыкновенная.

И тут только Пелагея поняла, кто перед ней.

– Я его законная жена, – ответила Пелагея и, уперев руки в бедра, громко добавила – А ты не жена, ты шлюха полковая.

– Как вы смеете оскорблять?..

– Я тебе покажу, как, – спускаясь с крыльца, приглушенно заявила Пелагея. – Я тебе покажу сейчас, потаскуха ты этакая, подстилка солдатская. Ишь ты, явилась сюда!.. Кто тебя звал?

Пелагея схватила стоявшую у ограды метлу.

– Я тебе покажу, какая ты жена!..

Женщина, подобрав юбки, шмыгнула в калитку…

Об этом событии долго потом говорили в селе. Бабы восхищались решительностью Пелагеи и удивленно шептались о том, как это Василий – хоть он и офицер – посмел жениться при живой законной жене…

Годы шли, Пелагее уже стукнуло тридцать пять. Старшему сыну пошел семнадцатый год, а радости она так и не видела. И все чаще и чаще вспоминала своего жениха Димку Антонова.

За это время она видела его дважды. Первый раз – еще до германской войны, второй – полгода назад, осенью восемнадцатого года. Приезжал он в Тюменцево по каким-то торговым делам. Она шла со свекром. Встретились неожиданно, растерялись оба. Пелагея остановилась, остановился и он. Свекор, отойдя немного, стал закуривать, поджидая ее. Поговорить не удалось. Так, перебросились несколькими словами. Она узнала, что он был женат, но три года, как жена умерла, оставив ему четверых детей. Вот, собственно, и все, что она узнала…

Спрятав у себя в амбаре беглецов, Пелагея долго мучилась сомнениями – правильно ли она поступила. С одной стороны, конечно, правильно – ведь как-никак люди они свои, деревенские, не враги. Жалко их. А с другой – вдруг узнают. Вот, мол, прячет людей, которых власть ищет. Да еще парней! Не успел муж уехать, а она уже двоих к себе приголубила. У баб языки-то вон какие! Одна за другой так и начнут хлыстать по селу.

Однажды о своей тайне она рассказала Ивану Буйлову. Ваня-старчик, сидя за столом, выслушал ее.

– Ты очень смелая женщина, Поля, – сказал он. Тепло и ласково посмотрел на сестру. – Молодец.

И, помолчав, попросил:

– Знаешь, дай-ка мне ключ, я поговорю с ними.

– Да не надо, поди, Иван, – несмело возразила она.

– Ничего, давай.

Увидев на пороге Ивана Буйлова, ребята удивились.

– Здорово, приятели, – улыбнулся он и закрыл за собой дверь. – Ну как живете здесь?

– Ничего, – ответил Малогин. Он с самого начала опасливо относился к затее прятаться у Большаковых, поэтому сейчас вызывающе спросил – Ты, случайно, не за нами пришел?

– Нет, – просто ответил Иван. – Я пришел поговорить с вами.

– А чего с нами говорить? Нас надо отвести в волость – и все.

– Ты, Пашка, не ерепенься, – сухо сказал Иван, – если бы я думал тебя отвести, я бы не зашел сюда один.

– Брось, Павел, – одернул друга Василий, – ты вечно задираешься.

Иван, сел на дерюжку.

– Вы что-нибудь думаете дальше делать? – спросил он.

– А что, разве уж надоели тут? – на рожон лез Пашка.

– Мне вы не надоели. Живите. Только ведь сами не согласитесь целый год здесь жить.

– А нам здесь неплохо.

Егоров взбеленился:

– Пашка, да заткнись ты! Чего ты такой поперешный. Человек, может, хочет дело сказать, послушай. – И, повернувшись к Ивану, спросил – Ну и что?

– Поблизости бродит отряд партизанский. На крещенье он налетал на нашу милицию.

– А кто там, не тюменцевские? – спросил Василий.

– Нет, вылковские вроде. Командиром у них вылконский лесник Лынник.

– Ну и что? – спросил снова, немного подумав, Егоров.

– Не податься ли вам туда? Я могу помочь.

– Ты что, с ним связь держишь? – прищурив один глаз, осведомился Малогин.

– Связь не держу, но разузнать могу.

– Нет, – решительно ответил Василий. – Мы не хотим воевать. Затем и из армии убежали.

6

Лошади были откормленные, бежали шустро. Недаром говорят, что по лошадям судят и о хозяине. Поэтому старый Большаков держал у себя, да и у Василия, лошадей выносливых и красивых. На них приятно выехать.

Слаженно постукивала на железном ходу рошпанка, дроги чуть покачивали. Правила лошадьми Ильинична. Пелагея сидела в задке, укутавшись в большой кашемировый платок. Все трепетало в ней: огненным румянцем полыхали щеки, не унимаясь, колотилось сердце, а по телу расплывалось давно забытое волнующее ощущение полноты и истомы. Еще не верилось, что едет она к Димке Антонову, о котором много лет мечтала, как девка-перестарок о неведомых красавцах женихах – сладостно, с трепетом, но отвлеченно, без всякой надежды. Постукивают колеса, молча сидит, ссутулившись, Ильинична; вразнобой покачиваются на рыси лошади…

С первого дня, как только Василий и Пашка устроились в амбаре, Матрена Ильинична и жена Малогина искали место, куда бы их пристроить, – сколько же можно сидеть взаперти! Но для того, чтобы уехать из села, нужны документы. В Тюменцево добыть их – дело невозможное, а в соседних селах знакомых людей, способных сделать это, не было ни у Малогиных, ни у Егоровых. Ильинична обратилась за помощью к Пелагее. И тогда Пелагея сказала про Антонова, который, наверное, мог бы достать нужные документы. Сказала и тут же пожалела – Ильинична стала просить ее съездить в Усть-Мосиху. И никакие уверения Пелагеи в том, что она уже много лет не знается с ним и что ей неудобно просить его о таком необычном деле, не помогли. Две недели колебалась – и две недели ее уговаривала Ильинична. И она согласилась, совсем не уверенная, что из этой поездки будет какой-либо толк.

День был знойный. Конские холки потемнели, под шлеями на лоснящихся ляжках появилась пена. На Новотроицком выселке – примерно на полпути – остановились кормить лошадей.

Пелагея тщательно выхлопала пыль из платка, умылась у колодца и снова замерла в оцепенении. Казалось, что это не у нее семнадцатилетний сын и не у нее полна изба ребятишек и что сама она – только-только влюбившаяся девчонка – впервые едет на свидание к милому. Матрена Ильинична недоумевающе посматривала на изменившуюся за дорогу Пелагею.

В Мосиху приехали под вечер. У первой же бабы на улице Ильинична спросила:

– Скажи, милая, где проживает господин Антонов?

– Это который служит, скот заготовляет?

– Да-да, он, – подтвердила Пелагея.

– У-у, милая, он далече живет. Это аж за церквой, на той стороне.

…Еще целый час плутали по селу. Наконец остановились у старого большого дома.

– Сходи, Ильинична, спроси: дома, мол, Дмитрий Иванович? – послала Пелагея, а сама, обессилев, прислонилась к телеге.

Через минуту на крыльцо выбежал мужчина без фуражки, в офицерском френче без погон.

– Поля! – подбежал он, протягивая руки. – Как это ты надумала? Заходи в комнату… Боже мой!

Он суетился, открывая ворота. Тянул за вожжину лошадей. И был какой-то по-молодому радостный и в то же время незнакомый, чужой. И все-таки Пелагея облегченно вздохнула – значит, помнил все эти годы, значит, рад ее приезду.

В доме было чисто – видно, это дело рук его матери, еще не совсем старой. Двое ребятишек сидели за столом. Младшему было лет восемь, а старшему лет двенадцать. Дом был из трех комнат и теплых рубленых сеней. Антонов сразу же провел Пелагею в дальнюю комнату, усадил на стул, а сам встал перед ней, немного растерянный, с блестящими счастливыми глазами.

– Как это ты надумала приехать?

– По делу… Дима, – вспыхнув кумачом, проговорила она. Непривычно было произносить его имя. – Потом расскажу. Как ты живешь?

Он улыбнулся, развел руками:

– Так вот, вдовцом…

Проговорили они долго. Здесь и ужинали вдвоем, в этой маленькой комнатке.

Утром, еще лежа в постели, Пелагея слышала через неплотно прикрытую дверь, как Антонов с кем-то разговаривал в проходной горнице.

– Надо, Мирон Авдеич, сделать еще парочку. Я ж ведь в долгу перед тобой не остаюсь: вот соберешь еще гурт, опять приму по таким же ценам. Но эти две бумажки надо сделать сегодня же.

– Ведь рыск, Митрий Иванович, – елейным голоском отвечал собеседник. – За такое дело по головке не погладят, ежели узнают. Тюрьма, верная тюрьма.

«Должно, про документы говорят», – догадалась Пелагея.

– Тебе до тюрьмы далеко, Мирон Авдеич… Ты из воды сухим вылезешь, – с нескрываемой неприязнью заметил Антонов. – А притом я ж тебя не за спасибо прошу. Не хочешь – дело твое, я в Ермачиху поеду, там старшина посговорчивей.

– Ну ладно, что уж там говорить. Я же не отказываюсь. Я только баю, больно рыск большой.

– Значит, сегодня принесешь?

– Что ж делать…

Как во сне, как в радужном бреду прожила Пелагея неделю у Антонова. Первые два дня Ильинична, видя молодой блеск в глазах Пелагеи, ее девически легкую и беззаботную походку, радовалась этому мимолетному счастью своей благодетельницы. Она догадывалась, что стала свидетелем большой и давнишней любви. Сама еще не старая, Ильинична сочувственно относилась к захватившей Пелагею страсти. «Пусть порезвится», – думала Ильинична, просиживая целые дни на крылечке. Но когда прошел третий, четвертый день, на нее вдруг напала тоска. Останавливая пробегавшую по двору Пелагею, Ильинична моляще смотрела ей в лицо, просила:

– Хватит, голубушка, хватит. Пора уж и ехать. Дни-то ведь идут.

– Завтра поедем, Ильинична, завтра обязательно.

И снова проходил день, и снова Пелагея девочкой взбегала на крылечко, молодухой по утрам нежилась в постели. Жаль было Ильиничне рвать цепочку ее счастливых безмятежных дней. Но надо было ехать. Не дай бог старый Большаков, хозяйничая в доме снохи, заглянет в пустующий амбар!

Наконец в понедельник выехали. Пелагея уезжала печальная, в глазах ее были растерянность и горечь. Когда проехали бор, она тяжело-тяжело вздохнула:

– Вот так, Ильинична, на одну неделю появилось солнце и – опять хмарь. Жить муторно.