Текст книги "Солона ты, земля!"
Автор книги: Георгий Егоров
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 79 (всего у книги 88 страниц)
Над головой в молодой ярко-зеленой листве на разные голоса захлебывался в любовном восторге соловей. Он то рассыпался мелкой трелью, словно сыпал бисер по мелкорубчатой стальной пластинке, то начинал свистеть заливисто, самозабвенно.
– Куда его холера занесла, – крутил головой Иван Савин. – Душу надрывает.
Но соловей, помолчав минуту, будто прислушиваясь к голосу разведчика, снова начал выщелкивать с самых низких нот, постепенно набирая и набирая высоту, входя в экстаз.
– Товарищ старший лейтенант, в таких условиях я воевать не могу, – зашептал Иван снова. – Усыпляет бдительность, стервец.
Юра Колыгин повел бровью.
– Ладно, не дурачься, следи за дорогой.
Третьи сутки конный взвод дивизионной разведки находился за Тиссой в ближнем тылу немцев. По агентурным данным, германское командование намерено здесь держать длительную оборону – строит мощную укрепленную линию. В задачу конного взвода и входило разведать эту линию, нанести на карту, установить численность войск на участке. За трое суток кое-что удалось узнать, половина укрепления была уже нанесена на карту. Белым пятном оставался участок, примыкающий к чехословацкой границе. Сюда и перекочевали ночью разведчики, оседлали небойкую проселочную дорогу – нужен был «язык». Солнце еще не взошло, хотя уже рассвело. Дорога по-прежнему пустынна. Заливаются соловьи, щебечут пуночки, лес шелестит задумчиво, тихо. И совсем не пахнет войной. Кажется, что вышли ребята-школьники после уроков в лес помечтать, прилегли около дороги и слушают лесные звуки.
Послышался едва уловимый рокот. Савин первый насторожился.
Через минуту отчетливо различили – не самолет, не автомашина – мотоциклист! Иван ухватился за конец веревки, перекинутой через дорогу и замаскированной травкой, азартно зыркнул глазами на разведчиков.
Мотоциклист приближался быстро. Иван встал, прижавшись к дереву. Другой конец веревки был привязан на уровне груди к сосне на той стороне дороги.
Разведчики затаились – а вдруг он не один едет, вдруг за ним машины? Но раздумывать некогда – мотоциклист уже стремительно вынесся из-за поворота.
Рывок. И немца как не бывало. Мотоцикл же, даже не вильнув, прокатился по прямой несколько метров, врезался в кусты и упал, продолжая трещать.
Немец очухался только в лесу, вдали от дороги – его облили ледяной родниковой водой, дали понюхать нашатырного спирта. Из кармана куртки был извлечен пакет на имя командира отдельного полка «СС» обер-штурмбанфюрера Хитцингера с приказом любой ценой – вплоть до массовых расстрелов – задержать отступление венгерской дивизии, вчера перешедшей через государственную границу. Дивизия должна занять оборону на Тиссе и стоять насмерть.
Юрий спросил:
– Где расположен эсэсовский полк Хитцингера? – И протянул ему планшетку с картой.
Немец долго старательно лазил пальцем по коричневым зигзагам дорог и голубой вилюжине Тиссы, наконец, ткнул в излучину западнее станции Кишварда, у самой границы с Чехословакией.
– Точно?
– Я, я, – поспешно прижал руки к груди немец. Большего – как ни бился переводчик – узнать не удалось…
Старший лейтенант Колыгин лежал под деревом на разостланной бурке, жадно курил, не спуская глаз с точки, указанной немцем, – обстановка немного проясняется. Если шугануть отсюда этот эсэсовский полк, то венгры, конечно, покатятся дальше без задержки. Но чтобы передать об этом штабу, надо все-таки быть точно, уверенным, что полк стоит именно там, где указал немец.
– Нужен контрольный! – И желательно оттуда, из этого эсэсовского полка.
Лейтенант, командир взвода, молодой донской казак, недавно кончивший военное училище и смотревший на своего ротного, как на личность легендарную, согласно кивнул, молча поднялся, взял с собой четверых разведчиков и ушел с ними в сторону тракта…
Савин лежал под кустом, закинув за голову руки, сквозь густую листву смотрел в маленький клочок неба.
Старший лейтенант, когда война кончится? – спросил он неожиданно. Юрий оторвался от карты, удивленно посмотрел на Савина. – Понимаешь, так воевать неохота стало! Смотри: птички поют, весна кругом, девчата где-то вянут без нас, а тут на самый последок возьмут да и убьют. Уж сдавался бы Гитлер скорее, что ли…
Подошел помкомвзвода, присел на корточки.
– Товарищ старший лейтенант, что делать с этим типом? Опять таскать за собой, пока не сбежит?
Юрий, не поднимая головы, махнул рукой.
– В расход…
Помкомвзвода поднялся, пошел. Иван Савин, не шевелясь, проводил сержанта глазами.
Иван по-прежнему не занимал никакой командной должности в разведроте, носил солдатские погоны, но был на привилегированном положении. Как ветеран-разведчик, он запросто заходил к начальнику разведотдела дивизии, говорил ему, не стесняясь, то, что считал нужным, и вообще делал все, что хотел. Он знал, что командование дивизии оформило документы на присвоение ему звания Героя Советского Союза. Дня три ходил гоголем, а потом опять стал самим собой. Каждому новому ордену – а у него их уже около десятка – он радовался, как ребенок, навешивал на грудь, чистил мелом, чтобы блестел, а потом вдруг охладевал, складывал в пустой подсумок и передавал на хранение старшине вместе со всеми документами. Казалось, он больше радовался красивому, с блеском взятому «языку», чем награде за него. Его увлекал сам процесс охоты за немцами. Тридцать четыре «языка» было на его счету. Сегодняшний – тридцать пятый. И вот Иван даже не обернулся, не посмотрел, кто повел его «крестника» в кусты и как тот себя чувствует – так и лежал, мечтательно прищурившись в небо. Посвистел, подражая синичке. И вдруг рывком сел, обняв, колени. Юрий с беспокойством посмотрел на своего дружка – что-то было в нем сегодня необычное.
– Вот и еще одного человека не стало… Махнул ты рукой, сказал всего лишь одно слово: «В расход» – и понеслась душа в рай.
Юрий отшутился:
– Не одно слово, а два…
– Все равно. Два или одно – разница не велика… Я вот говорю, хоть он и немец, а все-таки человек. Детишки, наверное, есть, жена. Ждут его. А мы – р-раз! И на тот свет. А ведь его мать растила, в пеленки кутала, от насморка лечила, кашками всякими кормила. Вырастила – любовалась, думала: краше ее Ганса и на свете нет. А ты только пальцем пошевелил – и матери до конца дней своих слезы и детям его на многие годы печаль, и жизнь их без отца повернется совсем по-другому – сиротская жизнь будет.
Юрий растерялся.
– Ты чего это сегодня расфилософствовался?
Иван смотрел на своего ротного грустно.
– Не иначе, Иван, тебя убьют сегодня. Сердце у тебя чует, – подал голос кто-то из разведчиков.
– Типун тебе на язык! – огрызнулся Савин. – Не сердце чует, а вот эти стервецы-птички всякие поют здесь, как будто мирное время. Вот и разбередили душу. – Иван привалился к стволу дерева, продолжал – Домой захотелось, и вообще захотелось лежать, ни о чем не думать и смотреть в небо. И так долго, долго лежать и не думать, наслаждаться! А насчет сердца – это ты зря, оно у меня на всякую дрянь не реагирует. Воевать неохота – это правильно. Но четырех «языков» еще возьму – чтоб тридцать девять было. Сорокового брать не буду…
– Это почему же?
– У меня дед был первейшим медвежатником. Так вот среди медвежатников поверье есть: сороковой медведь – роковой медведь.
– Немец – это не медведь.
– Все одно – зверь. Все одно уничтожать надо…
В полдень на шоссе вдруг началась стрельба.
– Помкомвзвода! Бери десяток человек и – бегом туда! – приказал Колыгин. – Остальным – приготовить коней!
Прибежал разведчик, доложил: подбили легковую машину, не успели вытащить барахтающегося в ней офицера, как показался бронетранспортер с солдатами – видимо, патрулировали дорогу – завязался бой.
– Кольку Виноградова наповал убило. Лейтенанта слегка царапнуло в голову! – сообщил он.
– Сейчас же бегом обратно – приказ: немедленно всем отходить!
Кони, слыша приближающуюся стрельбу, прядали ушами, беспокойно переступали.
Вскоре появились разведчики. Они несли троих убитых и двоих раненых. Лейтенант – замыкал. Над головами уже щелкали пули.
Не мешкая, тронулись. Савин отходил последним. Оглядел, место привала – не обронили ли какой бумажки или чего либо еще – тронул коня.
Скакали долго, петляя по лесу. Наконец выехали к берегу. Река Уж.
– Давайте здесь похороним ребят, – слезая с коня, сказал Юрий. – На этом вот взгорочке.
Застучали лопаты. Разведчики копали попеременке, быстро.
Юрий достал из пистолета три патрона, зубами выкрутил к из них пули, вытряхнул порох, а вместо него вложил записки: «Николай Виноградов, 1925 г. разведчик. Погиб 21 мая 1944 года», Михаил Варавский, 1920 г. разведчик…» и Иван Самшин, 1923 года». Потом вставил в гильзы пули, только теперь уже заостренным концом внутрь. Положил в карманы гимнастерок погибших. Тела опустили в могилу, прикрыли плащ-палаткой, по русскому обычаю бросили по горсти земли.
– Прощайте, друзья… – тихо сказал Юрий. – Мы не забудем вас… Хорошие вы были разведчики…
Ребята стояли молча над раскрытой могилой. Может быть, думали о том, что у этих троих есть матери, которые в пеленки их кутали, от насморка лечили, кашей кормили, ждали с войны и для которых теперь уже уготованы слезы до конца дней. Может, вспоминали, как вместе не раз лазили за «языком», пили из одной каски, ели одной ложкой. Может думали и о том, где настигнет их смерть, где им суждено лежать и суждено ли быть вот так заботливо захороненными – на войне всякое бывает…
– Закапывайте, – прервал молчание Юрий. Он достал карту и на ней отметил крестиком место могилы.
С наступлением темноты Юрий опять привел разведчиков к этому же шоссе – контрольный пленный нужен был до зарезу. На этот раз решено было засесть между двумя поворотами шоссе и в обе стороны выставить заслоны с таким расчетом, чтобы к подбитой машине не могло подойти подкрепление.
К двенадцати часам ночи «язык» был добыт, причем не простой, а «длинный» – обер-лейтенант, штабист. Через час по рации передали место дислокации эсэсовского полка и его функции в предстоящей обороне на Тиссе. Задача была выполнена. Начальник разведотдела дивизии приказал возвращаться и указал место выхода к своим.
Ехали шагом, ориентируясь по карте. Задумчиво шелестел лес над головой, было тихо и по-летнему тепло. Разведчики молчали. Иногда тишину нарушал слабый стон раненого, которого везли на самодельных носилках из молодых березок, подвешенных между двумя лошадьми. У второго раненого была повреждена нога, но он крепился и сам держался в седле. Связанный обер-лейтенант тоже ехал верхом. Одну лошадь пришлось бросить – шальная пуля задела ей заднюю ногу чуть повыше бабки. Лошадь была Ивана Савина. Он забинтовал ей рану, снял седло, узду и пустил в лес, сам пересел на лошадь Кольки Виноградова.
На рассвете вышли точно в назначенном пункте. На опушке леса их поджидал начальник разведотдела подполковник Табашников с врачом.
Штабной врач тут же осмотрел раны, сделал новую повязку и забрал с собой обоих раненых.
Разведчики расположились под кустами отдохнуть, а офицеры стали бегло просматривать добытые документы. Подошел комбат, старый приятель подполковника Табашникова, которому полтора года назад он передал командование батальоном. Так и не попал больше лихой танкист Табашников в свои бронетанковые части – прижился в пехоте, так и не слыхал больше ничего о своем первом комиссаре Сергее Новокшонове. Наверное, считал его погибшим. Комбат опустился рядом с разведчиками, с любопытством поглядывая на трофеи.
– Ты, капитан, чайком бы побаловал нас, – попросил подполковник. – Ребята давно уже горячего не пробовали.
– Это можно, – весело согласился комбат. Крикнул ординарцу – Петрович! Чайку бы принес нам.
– Чай готов, товарищ капитан, – отозвался голос из блиндажа.
Появился солдат с термосом и кружками, стал неторопливо разливать крепкий чай. И вдруг рука у него задрожала, чай расплескался. Юрий, рассматривающий бумаги не видел, какими глазами смотрел на него солдат.
– Юра… Юра…
Колыгин вскинул глаза и тоже остолбенел.
– Александр Петрович! – закричал он. Кинулся к солдату и стал его обнимать. – Александр Петрович! Боже мой… Александр Петрович… Александр Петрович… – радостно повторял он одно и то же. – Как же это вы здесь Александр Петрович? Вот Алька-то обрадуется!.. Александр Петрович… – Юра прыгал, как школьник, не замечая, что клинок больно бьет его по ноге и, забыв, что вообще он уже не мальчик, а командир роты, что седина уже в голове. Разведчики сбежались и недоумевающе смотрели на своего сдержанного ротного.
Александр Петрович Сахаров плакал, не стесняясь, и сквозь слезы шептал:
– Юра… сынок…
– Александр Петрович! – повторял Юра, словно не веря самому себе. Потом обернулся ко всем. – Ребята! Вот мой учитель. Настоящий учитель! Роднее отца родного.
Подошел Иван Савин. Протянул Сахарову руку:
– Иван Савин я. Может, слышали? Разведчик я. Мы со старшим лейтенантом побратимы – он мне жизнь спасал и я ему тоже. Так что мы свои люди. И вообще мы тут все свои, – сказал он и отошел.
Как-то получилось само собой, что за Иваном по одному стали подходить к Сахарову разведчики, знакомиться.
– Вот это встреча! – бормотал Иван и качал головой. Потом вдруг громко объявил – Я считаю так, ребята: учитель – это родня человеку на всю жизнь! Я так понимаю…
Взволнованный Юрий потянул, было, из кармана кисет, но глянув на Александра Петровича, спрятал его обратно. Никто этого не заметил, кроме бывшего учителя.
– Кури, кури, Юра. Ты теперь уж не школьник.
– Да нет, я просто так…
Шумно пили чай. Разведчики с интересом посматривали на бывшего учителя своего бесстрашного командира.
– Ну, комбат, – толкнул Юрий в бок капитана. – Как хочешь, а придется тебе распрощаться с Александром Петровичем. Заберу я его у тебя.
– Ничего не выйдет, разведчик. Хоть и хороший ты парень, а Петровича не отдам. Самим нужен. Он у нас ведает всем хозяйством. Без него мы, как без рук.
– Найдешь себе другого.
– Нет, – уперся комбат.
Юрий благодушно улыбался.
– Добровольно не отдашь, комдиву позвоню.
– Это уже не по-приятельски, старший лейтенант, – нахмурился комбат.
Вмешался Сахаров.
– Спасибо, Юра, за заботу, но мне и тут хорошо.
– У нас будет еще лучше, Александр Петрович. Старшиной сделаем. А то наш разжирел, уже мышей не давит…
– Нет, Юра, я уж довоюю здесь. Попроведать заходи, когда время будет.
Только Наташе Обуховой не похвастала Аля своей счастливой новостью, только ей не показала письмо, где Юра описывал встречу с ее отцом. Кончилась у них дружба, давно не разговаривают, хотя работают в одном цехе и жили до последнего времени в одном общежитии.
А случилось все со смертью Тимки Переверзева.
Поплакала Наташа, погрустила, узнав из Родькиного письма, как погиб Тимка, да и завязала горе веревочкой. Начал крутиться возле нее какой-то дядя в военных галифе (для Альки мужчина в тридцать лет – это уже «дядя»), и появился в Наташкиных глазах озорной блеск и зазвенел рассыпчатым колокольчиком ее смех.
Однажды Наташа пришла в общежитие поздно ночью, восторженная, счастливая. Залезла к Але под одеяло, зашептала:
– Ой, Алька, как хорошо-то было!..
На Алю пахнуло вином. Она отстранилась.
– Ты пила вино?!
– Ага! В ресторане были. До чего же там красиво. Музыка, танцы и шампанское! Я первый раз в жизни пила шампанское… Там дамы разодетые в шелка, с золотыми брошками. А все почему-то смотрели на меня… Потом подошел какой-то лысый с двумя бокалами шампанского и говорит, давайте выпьем на брудершафт. А сам пьяный. Я испугалась. А Женя взял его за руку, что-то зашептал ему. Тот было хорохориться начал. Потом его успокоили…
Нет, ты не представляешь, как там красиво! А Женя такой внимательный, ласковый… Зря ты говоришь, что он старый. Он совсем не старый. Всего на десять лет старше. У меня папа на восемь лет старше мамы – и ничего.
Аля слушала и пыталась представить, как хорошо в ресторане. Она никогда еще не была в ресторане. Наверное, Наташке на самом деле хорошо было. Вернется Юра – обязательно они сходят в ресторан.
А Наташа все рассказывала. И Аля представляла сверкающий огнями зал, оркестр – настоящий, с ослепительными трубами. Смех, веселье всего зала, танцы красивые, тоже настоящие, не как у них в сельском клубе. Вслед за Наташиным рассказом воображение перенесло Алю в легковую машину: темная ночь, свет фар, машина несется по Ленинскому проспекту. А в голове все еще музыка, голова слегка кружится. И так приятно, и так хорошо на душе. А рядом Юра… Это здорово: ночь, машина, Юра…
– Знаешь, как Женя целуется! – Наташа засмеялась. – Взасос целовались. Ты никогда еще не целовалась так? Ух… знаешь, дух захватывает…
И вдруг волнующий мираж исчез, исчез Юра, и она представила лишь одну картину – Наташу целующуюся как-то не по-обычному с совсем чужим, взрослым мужчиной. Ее брезгливо передернуло, как когда-то от Зинки Шкурко. И она оттолкнула от себя Наташу.
– И тебе не стыдно со всякими целоваться?..
Наташа на полуслове умолкла. Ее восторг мгновенно потух. Долго лежали молча, не шевелясь. Аля думала о Юpe, о том, что никогда, ни за что не изменит ему, и если случится та самая страшная беда, которую она боится даже в мыслях назвать по имени, она никогда и ни за что не выйдет замуж, всю жизнь до старости будет верна ему и, конечно, уж ни с какими Женями целоваться не будет. Наташа, наверное, думала в эту минуту о Тимке. Потом Аля услышала легкие всхлипы.
Ночь они проплакали вместе, но каждая о своем.
И все-таки потом Наташа опять стала приходить поздно. Больше она не делилась впечатлениями, стала избегать Алю, будто чувствуя вину перед ней. А однажды совсем не пришла ночевать, не была и на работе.
В общежитии она появилась лишь вечером следующего дня. Бледная, с пылающими внутренним огнем глазами, она упала на кровать, запрокинула руки за голову и уставилась в потолок.
Аля подошла к кровати подруги.
– Ты где была?
Наташа, не отрывая глаз от потолка, с ленивой нехотью ответила:
– У Женьки на именинах… Еще вопросы будут?
– И ночевала у него?
– Да, и ночевала у него.
– С ним?
Наташа презрительно посмотрела на Альку– наивность, дескать, ты и простота!
– Конечно. – И, помолчав, добавила – Мы поженимся.
– Это он сказал или ты придумала?
– Это мы решили.
– Ты уже за вещами пришла?
– Пока нет. Скоро он получит квартиру…
Алька поджала губы.
– Все ясно. Вопросов больше нет. – И уже повернувшись, бросила:
– Дура ты вислоухая.
Наташка потянулась с зевотой.
– Может, мне надоело жить с тобой монашкой. Мне ждать уже некого… Может, Я сама так захотела…
Алька вспылила:
– Тогда не садись больше ко мне на кровать. Я тобою брезгую!
После гибели Тимки не прошло и месяца.
И – все. Дружба кончилась. Наташа замуж за своего Женю-снабженца, конечно, не вышла – позабавился он ею, порезвился, пока не надоела, и бросил. Снова Наташа поплакала-погрустила, и вскоре опять заблестели ее глаза, опять зазвенел в цехе ее смех. Аля перешла из общежития на квартиру. Ее избрали комсоргом цеха. Встреч бывшие подруги избегали. Потом до нее дошел слух, что Наташа вышла замуж за эвакуированного инженера. Семья у него погибла в Ленинграде, и он здесь жил бобылем. Крупный специалист, со старыми интеллигентскими привычками, холеный, нежный, он был в два с лишним раза старше Наташи. На второй день после свадьбы он взял Наташу из цеха и посадил в своей отдельной двухкомнатной квартире с мягкой мебелью, с ванной и душем.
И потянулась у нее жизнь тихая, сытная, полная комфорта и удобств.
А Аля крутилась день и ночь на заводе – некогда Юре письма написать. Уже начинала из сил выбиваться. И тут – радость, отец нашелся. Удивлялась: велик же фронт – вот сошлись же их с Юрой дорожки.
Потом письма прекратились. Заметалась Аля – неделю, вторую, третью нет писем. По ночам ревмя ревела, волосы вала на себе. Сердце чуяло беду – не было еще такого, чтобы за три недели ни одного письма. Наконец пришел треугольник с адресом, написанным незнакомыми каракулями. Похолодела Аля. С трудом развернула – небольшая, Криво нацарапанная писулька: «Аленька, милая, не беспокойся – я жив, лежу в госпитале. Много потерял крови. Оклемаюсь – напишу подробнее… Выше носик…»
И вот настал счастливый Алькин день. Два с половиной года пыталась она представить этот день – сколько раз она встречала мысленно Юру на вокзале, сколько разных букетов «нарвала» она ему за это время! А настал этот день, и все, конечно, получилось не так.
Понатащили девчата из цеха к Альке в комнату дорожек, расшитых цветастых салфеток, ковриков, тарелок, стаканов, Закупили водки, соленых огурцов, капусты, снесли полученный по карточкам черный хлеб и вместе с Алькой гурьбой бегали встречать героя-фронтовика к каждому поезду из Новосибирска. Девушки разбегались вдоль вагонов и заглядывали на погоны всем, сходившим на перрон, офицерам. Но Юры не было.
Алька, наряженная подружками, уже изжулькала в руках букетик из акварельно-нежных осенних цветов. Она стояла на самом бойком месте – у выхода на привокзальную площадь. Ее толкали мешочники, сновавшие подростки в форме ремесленников, но она не замечала ничего, приподнявшись на цыпочки, разглядывала толпу.
А он приехал неожиданно, на товарняке, перед приходом последнего вечернего поезда. Пожилой седоусый машинист притормозил, Юрий сбросил на перрон чемодан и спрыгнул с подножки паровоза перед толпившимися девушками. Те ахнули. Алька изумленно раскрыла глаза, взвизгнула, бросила букет и повисла у Юрки на шее. Он обхватил ее одной рукой, правую же на черной перевязи отвел в сторону, чтобы не разбередить не зажившую еще рану. Алька топала ногами и восторженно визжала, уткнувшись ему в шею. Наконец она оторвалась, глянула на него.
– Ю-урка… Юрка… Неужели это ты? Какой ты стал… Юрка… – повторяла она снова и снова, – Юрка…
Он улыбался и тоже во все глаза смотрел на Альку. Глядели девушки на них и ни капельки не сомневались, что нет более счастливых на земле, чем эти двое.
Еще недавно Юрий тосковал по своим разведчикам, ушедшим на Берлин без него. Вспоминал, как тащил его под ураганным огнем Иван Савин от самых немецких траншей, как растерянно дрожащим голосом шептал потом, перевязывая друга: «Юра, ты давай крепись. Крепись, дорогой мой старший лейтенант… Руке, конечно, твоей копец, а остальные раны пустяковые… Кровищи только много… Ну ты держись, Юра, держись, сейчас мы тебя в санчасть…» Вспоминал, как вся рота провожала его до полевого госпиталя, как Иван Савин шел рядом с тачанкой, положив руку на крыло, и, насупившись, смотрел под ноги; как потом вызвал он начальника госпиталя и, потрясая автоматом, велел вне очереди делать операцию их командиру, пригрозив: «Я сяду под дверями и ежели что такое… смотрите, перестреляю всех…» Трое суток в белом халате с автоматом в руках просидел он около Юриной койки, зверем озираясь на весь персонал.
И вот теперь все это как-то само собой отодвинулось в далекую даль. Перед ним сейчас Аля, его Алька, о которой он постоянно думал и письма которой, наивные, полудетские, читал и перечитывал все эти годы. Вот она, его Алька, стоит и даже не плачет – настолько ошалела от радости, смотрит своими прежними лучистыми, восторженными глазами. И вдруг по спине у него пробежала дрожь – что бы было с ней, если бы его убило! Не себя жалко стало, а ее, такую родную, такую свою и близкую. Он нагнулся и поцеловал ее в губы…
Потом шумной гурьбой шли по песчаным улицам города на далекий Четвертый Прудской переулок, скученно сидели за столом. Освоившиеся девчата уже смелее поглядывали на мужественное лицо Алькиного жениха, рассматривали ордена и медали, в три яруса завесившие грудь. Юрий немного смущался – никогда еще в жизни не смотрело на него столько любопытных девичьих глаз. Аля больше не подходила к нему – стеснялась, посматривала издали, словно еще не могла признать в нем Юрку.
Наконец девчата ушли, оставив их вдвоем в комнате. Аля закрыла дверь и остановилась у порога, смущенная, не поднимая глаз.
– Юрк, а я ведь отвыкла от тебя. Стесняться тебя стала.
– Может, мне уехать обратно? – пошутил он.
– Не выдумывай! – Она подошла к нему, все еще сидевшему за столом, обняла за шею, зарылась лицом в его волосы. – Понимаешь, какой-то ты стал не такой, изменился. Вот сидишь ты сейчас, а мне кажется, что это не ты, не тот Юрка, с которым, я в школу ходила, который на санках меня катал, а какой-то другой – немножко тот и немножко не тот. Даже «не тот» больше, чем «тот». Понимаешь, я так уже сжилась с мыслью, что ты где-то далеко, что, кажется, ты всегда будешь там далеко и я всегда буду тебя ждать и всегда наша встреча – самое хорошее, чего я ждала в жизни, – всегда будет впереди.
– Конечно, самое хорошее в жизни у нас с тобой впереди…
