Текст книги "Солона ты, земля!"
Автор книги: Георгий Егоров
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 76 (всего у книги 88 страниц)
В конце июня 1943 года ЦК КП(б) Белоруссии выдвинул план массового уничтожения железнодорожных рельсов на оккупированной территории. По решению Центрального штаба партизанского движения к этой операции были привлечены ленинградские, калининские, смоленские, орловские и часть украинских партизанских отрядов. Предусматривалось подорвать более двухсот тысяч рельсов, из них более половины – в Белоруссии, через которую проходили важнейшие железнодорожные коммуникации группы немецких армий «Центр». Каждой бригаде, отряду отводился определенный участок. Если до этого на железных дорогах действовали лишь специально выделенные группы подрывников, то теперь к диверсиям готовились все партизаны. Выплавляли тол из трофейных авиабомб и снарядов, в каждой бригаде и отряде на полную мощь работали механические мастерские, изготовляли для толовых шашек крепления к рельсам.
Операция началась в ночь на 3 августа 1943 года одновременно на всех дорогах. В первую же ночь было взорвано 42 тысячи рельсов. Немцы были ошеломлены. Они думали, что партизаны применили какую-то неведомую адскую машину по разрушению железных дорог. Снабжение фронта сразу же застопорилось. Сотни эшелонов полетели под откос, тысячи других замерли на станциях и полустанках, в страхе ощетинившись пулеметами. А на железнодорожных магистралях гремели взрывы. Охрана металась в панике.
В течение августа было подорвано 170 тысяч рельсов, что составило более тысячи километров одноколейного железнодорожного пути. К середине сентября партизаны подорвали уже почти 215 тысяч рельсов. Немцы не успевали ремонтировать. На путейские работы были брошены не только все железнодорожные строительные батальоны, рабочие команды, но даже боевые части. В срочном порядке рельсы вывозились из Польши и Югославии, разбирались все тупики и запасные пути на станциях.
Не успели немцы опомниться, а с 19 сентября начался второй, более мощный этап «рельсовой войны». Если в первом участвовало 170 партизанских бригад и отрядов, то в этом, в новом этапе, условно названном «Концерт», на железные дороги вышли 193 бригады и отряды общей численностью в сто двадцать тысяч человек. Немецкое командование было вынуждено снимать с фронта целые соединения для охраны железных дорог.
Только на участке Витебск – Орша было дополнительно установлено одиннадцать гарнизонов кроме постоянных постов, расставленных ранее через каждые один-два километра. На многих участках посты теперь были выставлены через 200–300 метров. И все-таки не помогло и это. Белорусские и особенно калининские партизаны держали в своих руках основные железнодорожные нитки. Поезда ходили лишь время от времени и то только днем, под усиленной охраной.
Водокачка работала безотказно. Костя Кочетов из шкуры что называется, лез, чтобы показать свою «преданность» хозяевам «нового порядка». Он со своей сворой собак старался почаще попадаться на глаза господину коменданту станции, лез к нему с предложениями по усовершенствованию работы водокачки.
– Герр гауптман, я хочу поставить запасной бачок на водокачку, понял? – кричал он ему. – Воду греть буду и подавать ее на квартиры господ немцев, а? Ванну вам сделать. Ванну! Понял, ихтиозавр ты допотопный? Чтоб ты кипятком ошпарился, понял? Буль-буль будешь дома, – показывал Костя, как господин комендант будет мыться в ванне. – Понял? Я тебя ошпарю, как свинью.
– Свинья? – насторожился немец.
– Да, да, гер гауптман. Русские железнодорожники жили тут, как свиньи, о ванных понятия не имели. Как свиньи жили, понял?
– Да, да. Руссиш швайне… Да-вай, дава-ай!..
Костя отгонял от господина коменданта своих собак, крутился перед ним.
– Мне людей надо, герр гауптман. Бачок принести надо там вон валяется старый бачок, его надо принести, я его вжить-вжить – запаяю и будет ванна и душ, понял?
– Я, я… гут. Давай, дава-ай!..
Костя нагнулся, пробормотал зло:
– Ох, и болван же ты. Одно и научился, что «давай», давай»…
Последнее время пустошкинский комендант был расстроен и напуган. Он чувствовал себя, как заяц, попавший в свет автомобильных фар – поминутно ощущал на себе партизанский глаз, а сам не видел ничего. Станция была обложена партизанами. Как петарды под колесом паровоза, пались кругом станции взрывы на рельсах. Рабочие бригады и солдаты не успевали ремонтировать пути, не хватало рельс. Каждую ночь комендант ждал партизан в гости к себе на станцию. В своем доме на чердаке он установил пулемет, на окна приказал навесить железные ставни, которые запирались изнутри, и едва начинало темнеть, запирался и сидел, как в крепости.
Конечно, предложение механика водокачки иметь в доме хотя бы одно из удобств, которых он лишился, покинув Великую Германию, могло до некоторой степени скрасить жизнь в этой дикой варварской стране. Он дал людей, они установили дополнительный бак, механик оборудовал ванну, душ. Господин комендант в благодарность за это вынес ему в переднюю стакан водки. Костя скрепя сердце выпил.
После этого партизанский резидент стал пользоваться особым доверием немцев на станции. Костя знал теперь назначения и груз каждого маршрута. Эшелоны по-прежнему горели в пути, взрывались, но теперь уже не на соседних с Пустошкой перегонах, а вдали – в Маевке, в Выдумке, в Заваруйке. Некоторые составы пропускали и дальше.
К Косте Кочетову стекались не только данные с железной дороги, но и о жизни гарнизона. Соклассница Кости Гордиенко Маня все-таки устроила в полицию фельдшерицу из Руды. Галя стала работать уборщицей-рассыльной. Веселая, хорошенькая, она сразу же стала в центре внимания всей зондеркоманды.
В один из первых дней произошел случай, который обратил на нее внимание и немецкого районного начальства. Галя мыла пол вечером в коридоре комендатуры, когда проходивший мимо полицай вдруг облапил ее сзади, захохотал с жеребячьей игривостью. Галя – откуда только взялась сила! – так толкнула его, что он отлетел от нее, ударился головой о стену, а она, не задумываясь, со всего маху огрела его половой тряпкой по лицу. По известке веером разлетелись грязные брызги. Полицай, словно только что выскочивший из помойной ямы, испуганно моргал глазами. Галя стояла взъерошенная, как кошка, готовая кинуться на него и выцарапать глаза.
– Я тебе, неумытая харя, ведро надену на голову! – бормотала она сквозь зубы.
Сзади раздался отрывистый резкий смех. Галя испуганно обернулась. В дверях своего кабинета стоял «барин». Так называли представителя Германского деревообрабатывающего объединения инженера Мюллера, которому были на откуп отданы Пустошкинский, Кудеверьский и Опочкрвский районы. Он был полновластным хозяином этих районов, ему подчинялись комендатуры, полиция и отряды СС.
– Молодец, девка. Не дает себя в обиду. – Инженер Мюллер в совершенстве владел русским языком, говорил даже без акцента. – Голопищенко! – жестко окликнул он.
– Слушаюсь, господин комиссар! – вытянулся в струнку полицай.
– Ты что же это, свинья такая, делаешь? Ты почему к девушке пристаешь? – Полицай, с которого капала грязная вода, виновато моргал. – Скажешь Гаркуше, что я приказал посадить тебя на пять суток под арест!
– Слушаюсь, господин комиссар!
Немец лениво посмотрел на Галю, потом на застывшего по стойке смирно полицая и, поворачиваясь, пробормотал:
– И когда я только научу вас, грязных свиней, человеческому обращению… – Ушел в кабинет.
После этого Галя стала замечать на себе внимательный взгляд «барина». Холодело в груди от этого взгляда – знала немецкие повадки. Начала совсем неряшливо одеваться, мазать незаметно лице сажей – не дай бог понравиться немцу.
Гале вначале почему-то казалось, что стоит лишь ей проникнуть в стены комендатуры, как она тут на каждом шагу будет натыкаться на секреты, которые так необходимы партизанской бригаде. Но секретов не было. Через три дня она пришла к Косте Кочетову со слезами на глазах.
– Ничего из меня, Костя, не получится, не умею я.
– Я тоже не разведчиком родился. Я вот собак люблю, а мне приходится немцев любить, улыбаться им, ванны устанавливать, поняла?
– Все равно. Где я там что возьму?
– Тебе пока ничего не надо брать. Твоя задача – смотреть и слушать. За тобой сейчас там, конечно, следят, проверяют, поэтому будь осторожна. Мюллера ты особо не избегай. Посмотри, что ему от тебя надо. Вы ведь девки, народ такой – можете даже немца оседлать и поехать на нем, поняла?
Еще через два дня Галя передала подобранную под столом бумажку – черновик рапорта начальника полиции германскому коменданту. Вернее – это был даже не рапорт, а только начало его – Гаркуша разминал руку, выводил каждую букву. Внимание Гали обратила на себя фраза: «Довожу до Вашего сведения, что вверенная мне зондеркоманда готова к выполнению намеченных мелких нале…» Дальше стояла клякса, и, видимо, из-за нее начальник полиции скомкал листок и бросил на пол.
Костя сказал:
– Значит, готовят какие-то мелкие пакости. Помаракуем. А ты ухо востро держи, поняла?.. Ну, как твой Мюллер?
– Придирается. Почти каждое утро заставляет заново вытирать свой стол, подоконники. А сам нет-нет да и поглядывает на меня… Я, смотри, ногти отпустила подлинней, если что – обдеру ему морду до костей…
Не успел Костя разгадать, о каких «намеченных мелких нале…» говорилось в скомканной бумажке начальника полиции, как в бригаде произошел несчастный случай.
Партизаны вернулись на третий форпост с задания после полдня и удивленные замерли на поляне. Дверь в землянку была сорвана с петель, всюду разбросаны вещи. Не иначе – на пост был налет немцев, причем недавно – из трубы легкой струйкой еще шел дымок.
Все говорило о том, что комендант третьего, старый алтайский партизан Тихон Яковлевич, прозванный Братом Тишкой, сопротивлялся отчаянно. Три пустых автоматных диска, по всему полу и по нарам разбросаны стреляные гильзы, против выбитого окна черными подсолнухами припечатались к земле воронки от ручных гранат «Ф-1». Валявшаяся тут же дверь была изрешечена пулями, бревенчатые стены избушки, косяки исщепаны. Бой, видать, был жаркий. У порога земля избита сапогами, на гвозде – лоскут дедовой рубахи. Наверное, немцам все-таки удалось взять партизанского коменданта живым.
Ребята устремились по следу. То и дело попадались капли крови и почти без перерыва тянулись по траве две борозды – немцы торопились и кого-то волокли ногами по земле. Может, это был их убитый, а может, связанный комендант. Километра через два следы вышли к проселку. На нем – отпечатки автомобильных протекторов и множества солдатских ботинок, утыканных головастыми шляпками гвоздей на подметках, и снова кровь.
В этот вечер никто не расспрашивал подрывников об операции, никто не суетился, не акал поминутно, никто не ворчал и не заботился о них – плащ-накидки лежали мокрые еще после вчерашнего дождя, ужина не было, и вообще избушка выглядела сиротливо и неприветливо. Только сейчас отчетливо стало ясно, кем был для них разговорчивый до надоедливости старый партизан – комендант поста. Оказалось, он был и кормильцем, и рачительным экономным хозяином, и строгим судьей, и доброй нянькой-наставником. Сразу осиротели ребята.
Через пять дней Ким Данилов, ходивший на связь с пустошкинскими подпольщиками, вдруг оказался в потоке людей, сгоняемых немцами на площадь. Тиская в кармане кацавейки мокрую от пота рубчатую рукоять «парабеллума», он пробрался в середину толпы.
– Что такое будет здесь? Зачем согнали народ-то?
– Не знаем, мил человек.
– Разве они говорят зачем сгоняют.
Носатый, с хищным вырезом ноздрей мрачный мужчина желчно процедил:
– Не концерт же показывать. Должно приказ какой-то зачитать.
– Приказы под виселицей не читают, – заметил кто-то сзади тихо.
И тут только Ким обратил внимание на огромные столбы
С перекладиной, спортивные кольца и шест, что были там раньше, теперь исчезли. Подъехала машина с автоматчиками. В тишине разнесся стук откидываемых бортов.
Автоматически расступились, и Ким вздрогнул. На машине со связанными руками стоял комендант третьего форпоста, Брат Тишка. Голова у него забинтована, борода подпалена косо и всклокочена, рубаха на плечах изодрана. И только глаза прежние – чуть удивленные, словно он вот-вот засуетится и спросит толпу: а вы что сюда собрались, а? Посмотреть хотите, какие бывают партизаны, а?
Переводчик в немецкой форме торопливо читал приговор. Ким жадно искал в толпе кого-нибудь из подпольщиков. Надо было что-то делать. Стоять и смотреть, как будут вешать старого отцова сподвижника, он не мог. Одному открыть стрельбу – бесполезно. Ким – уже не тот младенец новичок, каким был год назад! А вдвоем-втроем можно, уже рискнуть. Во всяком случае – панику поднять можно, а там, глядишь, что-нибудь и получится, если дед не растеряется и проявит проворство. Ким уже пробрался на другую сторону площади, заглядывая в лицо чуть не каждому. Знакомых подпольщиков не было. Вдруг на плечо ему легла тяжелая рука – легла, словно придавила к земле. Ким щелкнул предохранителем в кармане и только потом поднял глаза. Рядом стоял машинист паровоза, которого все разведчики звали дядя Саша. Настоящего его имени не знал никто. Тихо, но внушительно шепнул над ухом:
– Не вздумай что-либо делать! Бесполезно.
А между тем переводчик закончил чтение и спустился с машины. Вверх, через перекладину взвилась веревка. Ким смотрел на деда и ему хотелось плакать – до того уж было жалко старика, такого родного и доброго, ворчливого и неунывающего. Старик жадно шарил по толпе глазами, наверное, надеялся увидеть хотя бы одно знакомое лицо. Не хотелось, должно, ему умирать безвестно. Ким понял его желание. И когда взгляд старика пробегал вблизи, Ким поднял руку. Их глаза встретились. Старик обрадованно и нетерпеливо затоптался на месте. Потом вскинул голову и громко произнес:
– Вас, гражданы, согнали сюды, чтобы вы посмотрели, как умирает старый сибирский партизан, а? Так вот, брат, смотрите! Я Колчака бил, Врангеля бил в Крыму, и ихнему Гитлеру жару в мотню насыпал. Вон их сколько с автоматами на одного меня собралось! Что, думаете, это от храбрости, а? А я ведь не такой, брат, страшный, а? Я не самый, брат, храбрый. У нас есть ребята, так они один на один выходят с немецким эшелоном и взрывают его, и мосты взрывают, и немцам убитым счет ведут. Вот те – храбрые. Вот тех бы они повстречали – быстро бы, брат, портки подмочили! – В это время автоматчики подтолкнули старика к краю кузова, накинули на него петлю. Дед крутнул головой, поправляя веревку. Их глаза опять встретились. Дед увидел у Кима слезы, ободряюще кивнул. Потом отпихнул плечом автоматчика, крикнул:
– Смотрите, люди! Хорошенько смотрите, как умирают сибиряки! – И сам шагнул с кузова. Веревка натянулась и обрвалась – грузен оказался старик.
Кима затрясло. Машинист снова положил ему на плечо свою свинцовую руку.
– Пойдем отсюда, сынок, пойдем, милый…
Они уже не видели, как поспешно подняли старика, как торопливо связали веревку и как снова накинули петлю на измученного коменданта. Они только слышали, как гудит и охает толпа…
На форпост Ким пришел поздним вечером разбитый. Упал на нары.
– Дядю Тихона сейчас повесили, – сказал он и заплакал.
И хоть никогда так не называли в бригаде коменданта третьего поста, все поняли, о ком говорит Ким.
За дверью зазвенело стекло. Секретарша «барина» метнулась в кабинет.
– А ну, позовите сюда эту глазастую замухрышку! – услышала Галя через приоткрытую дверь голос шефа. Обомлела.
Вошла в кабинет – остановилась у двери, поклонилась.
– Сколько раз я буду говорить, чтобы воду у меня в графине меняли каждое утро?
– Я меняла сегодня, господин комиссар.
Немец стоял у окна и, сдерживая себя, – он всегда был сдержан и лаконичен, – говорил:
– Не знаю, меняли или нет, но воду в рот нельзя взять – затхлая. – И уже по-немецки обратился к сидевшему к кресле начальнику районного гестапо с погонами бер-штурмфюрера – Много нам придется работать, пока приучим этих русских свиней хотя бы к элементарным навыкам культуры. – И опять по-русски – Смените воду и уберите здесь! – указал на лужу и разбитый стакан.
Пока меняла воду и подтирала пол, немцы молчали, Ютом гестаповец, видимо, продолжая ранее начатую мысль, сказал:
– Die Russen sagen, Wolfe morden niemals neben Jiren Hohlen. Lassen wir uns mal gut umsehen!..
«Волки не режут овец вблизи своего логова… Хорошенько осмотреться вокруг себя!» – перевела мысленно Галя, может быть, по тону, каким это было сказано, может, Ютому что ей казалось, что здесь вообще говорят только партизанах, она почувствовала какой-то подспудный смысл за этими словами, смысл, который имеет прямое отношение к ней самой и к ее товарищам.
На другой день эта фраза была уже в штабе бригады. А еще через два дня партизаны налетели на станцию Пустошка, взорвали все рельсы, свалили под откос маневровый паровоз, разбили телеграфный аппарат, убили двух немцев, взорвали водокачку, а самого механика повесили за ноги на перекладине, приколов булавками прямо к телу записку: «Немецкий холуй!». Районный центр взять не удалось, но страху на немцев и полицаев нагнали немало, комендатуре и зондеркоманде несколько дней только и было разговору, что о налете партизан.
Откуда-то появились листовки. Во всю страницу нарисован жирный зад немца, его старательно лижет огромным красим языком полицай, с лакейской преданностью стоящий на полусогнутых тонких ножках. Снизу – подпись: «Ты скажи мне, гадина, сколько тебе дадено?» На обороте текст:
«Полицейский! Ты пошел в услужение к немцам, в немецкую полицию – русский человек, рожденный на русской земле, вскормленный русской матерью! Ты совершил тягчайшее преступление перед Родиной…» Листовка рассказала о гнусных деяниях полицаев против своего народа. И заканчивалась призывом, набранным жирным шрифтом: «Опомнись, русский человек! Отказывайся служить проклятой немчуре, переходи к партизанам!»
Галя случайно заметила из окна, как за пригоном один из полицейских торопливо засовывал в кисет листовку, окликнула его:
– Господин Селезнев!
Полицай испуганно зажал в руках кисет, торопливо туда– сюда оглянулся, потом только увидел на втором этаже в окне девушку, сердито спросил:
– Ну, чего тебе?
– Не видели, где господин Гаркуша?
Полицай, досадуя на недавний свой испуг, ворчал:
– На кой он мне сдался, твой Гаркуша? Мне на нем не ездить…
А в конце дня подошел к ней, миролюбиво спросил:
– Ты того… этого… ничего не заметила там, за пригоном, когда я стоял?
– Н-нет, а что?
– Ничего. Кто-то набросал там листовки.
– Какие листовки?
– Никакие, – строго ответил он и пошел.
Вскоре после этого опять вызвал ее комиссар, прочитал ей нотацию, провел ослепительно белым носовым платком по оконному стеклу.
– Видите, сколько здесь грязи. Протрите сейчас же.
Галя взяла чистую тряпку и стала лазить по подоконникам, протирать стекла. Мюллер сидел в кабинете один, что-то мурлыкал себе под нос, перебирал бумаги. Потом снял телефонную трубку, набрал номер.
Галя с трудом разбирала фразы. Но все-таки поняла, что речь идет о размещении прибывающих через пять дней четырехсот солдат. Конечно, комиссар не подозревает, что неряшливая уборщица знает немецкий язык, поэтому говорит без стеснения. Он положил трубку, побарабанил пальцем по настольному стеклу, помурлыкал песенку и пробормотал:
– Берегитесь теперь, милые мои партизаны.
– Господин комиссар, – своим обычным в этих стенах дрожащим, испуганным голосом обратилась Галя, – я протерла стекла.
Немец веселыми глазами окинул окна, подошел к одному из них, провел пальцем, обернутым платком, остался доволен.
– Хорошо. Вот чтобы всегда такими были окна. Да и за собой следи: умывайся по-человечески да и одевайся почище. У тебя есть что одеть? – почему-то на «ты» перешел он.
– Есть, господин комиссар. Два платья есть у меня почти новые.
Дома – а жила Галя вместе с Маней у ее матери – Галю оглушила мысль: а вдруг этот Мюллер о чем-то догадался? Вдруг он испытывает – знает она или не знает немецкий язык?! Тот раз вызвал ее во время своего секретного разговора с гестаповцем и сейчас при ней взялся звонить по телефону. Может, это никакие и не секреты, а просто провокация?
Ким, прошлый раз приходивший на связь, передавал, что его отец похвалил ее за смекалистость. Когда в штабе, говорит, прикинули по карте, то получилось: везде партизаны беспокоят немцев, а в Пустошке – нет. Это действительно могло вызвать подозрение у местного гестапо. Пришлось немедленно исправлять оплошность. И постарались на славу. Ким говорит, сам прикалывал Косте на грудь бумажку с надписью, что тот немецкий холуй. Жалко было друга. А тот, мол, шипит: «Коли! Только, чтобы булавки были не ржавые, обожги спичкой…»
Может, тогда специально немцы разговор этот затеяли при ней?.. А какой разговор? Никакого разговора и не было – просто обмолвился гестаповец, что волки не режут овец около своего логова – и все. Мало ли что можно подумать об этой фразе. Обязательно разве партизаны имелись виду? Ну, допустим, что тот разговор случаен. Но сегодняшний?
Или Мюллер считает ее дурочкой или все подстроил намеренно.
Вечером к Мане пришел Костя Гордиенко. Пока та хлопотала на кухне, готовя ужин, Галя шепотом передавала слово в слово подслушанный разговор, велела повторить и убедившись, что Костя запомнил правильно, высказала ему для передачи в бригаду свои сомнения и опасения. Через пять дней эшелон с пополнением пустошкинскому гарнизону попал в крушение, был обстрелян на перегоне между Идрицей и Нащекино. Четвертая часть солдат не доехала к месту назначения.
Галя ждала ареста. Но прошел день, другой, третий – ее не трогали.
Для партизан бригады наступали тяжелые дни. Немцев вели местные проводники, хорошо знавшие лес, на вооружении немцев была их же – партизанская – тактика!..
Все, конечно, понимали, что единственно правильное решение – избавиться от тылов, эвакуировать их. И военный совет решил: все, что можно сложить во вьюки, отправить под охраной на запасную базу, сделанную еще во времена освейских боев. Отправить сегодня же ночью – завтра будет поздно! Остальное – артиллерию, кухни, повозки и другое имущество – в случае чего, бросить.
– Кончилась сидячая тактика, – сказал на заседании военного совета комиссар. – Переходим к маневренным, подвижным действиям.
Когда на рассвете следующего дня нарочный доложил, что вьючный караван благополучно прошел в глубь болот по единственной тропе и обосновался на новой базе, комбриг облегченно вздохнул – ну, руки теперь развязаны!
– Не унывай, полковник, – заговорил сам не слишком веселый Данилов. – Мы им еще потреплем нервы. Развяжемся здесь, перейдем опять к диверсионным действиям на железной дороге. И вообще, между нами говоря, – улыбнулся он, – не вовремя немцы затеяли сейчас эту кутерьму. Дел непочатый край. Связи, связи надо расширять, полковник! Довольно нам держаться за Пустошку, Идрицу да за Себеж. Надо вглубь лезть. Людей пошлем в Невель, в Псков, на станцию Дно. Надо знать, что делается кругом нас. – Аркадий Николаевич задумчиво покачал головой. Столько дел предстоит сделать – хоть разорвись на части!
И неожиданно заговорил о другом:
– Знаешь, иной раз так домой хочется, в Сибирь! Секретарем райкома опять хочется стать. Представляешь: в поле хочу, на уборку – чтобы трактора стрекотали где-то вдали, комбайны плыли по золотому полю пшеницы. А над всем этим солнце в высоте и жаворонки чтоб трепетали, птичьи голоса кругом и запах пшеницы! Ты – горожанин, ты не поймешь. А знаешь, чем пшеница пахнет? Ни с чем нельзя это сравнить. Солнцем пахнет и степью, ветром пахнет…
Комбриг удивленно смотрел на своего комиссара.
– Ты, Аркадий Николаевич, оказывается, вон из каких!
– Из каких?
– Поэт ты. Певец пшеницы!
– Не-ет. Я еще не певец пшеницы. Вот я был знаком с одним человеком в девятнадцатом и двадцатом году – вот то был певец.
– Почему «был»? Помер?
Данилов помолчал, вспоминая то, далекое, поколебался, говорить или не говорить. Вздохнул тяжело, накопившимся вздохом.
– Не просто помер. Расстреляли. Отрубили голову, возили ее по селам, показывали жителям. Потом надели на кол возле сельсовета, облепленную мухами, и тоже несколько дней не давали похоронить…
Полковник, понятия не имевший о том, что сделал этот человек, и то был потрясен такой казнью. Молчал.
– Что же мог сделать такое этот человек, что с ним поступили так? – спросил он наконец.
– Он стоял во главе крестьянского восстания в двадцатом году за Советы без коммунистов. А фамилия его Плотников Филипп Долматович, бывший сельский учитель. Во время гражданской был комиссаром партизанского полка, завоевывал советскую власть.
– Завоевал. Рассмотрел и – пошел против нее?
– Да. Именно так и получилось. Три красноармейских дивизии усмиряли Алтай, поднявшийся по его зову за Советы без большевиков!
– Это, наверное, чуть поменьше антоновщины в Тамбовской губернии?
– Так вот когда он говорил о мужике – это была симфония! Он говорил, что мужика, у которого есть в амбаре хлеб и мужика, у которого одни мыши в сусеках, можно отличить даже со спины, по походке… Он говорил, что мужик – основа всей жизни на земле. Не будет мужика – не будет и жизни у нас… И еще он такую мысль проводил: не пролетариат является ведущей и направляющей силой в обществе, а крестьянин! И он вот так поднимал палец. – Аркадий Николаевич улыбнулся, припоминая очень дальнозоркого, очень умного крестьянского и заступника и вожака. – Пролетариат, идя за большевиками в революцию, ничем не рисковал. У него кроме собственных цепей… и так далее. А мужик мог все потерять. И – потерял… Все потерял – ни земли, ни хлеба, ни скотины. Ничего нет у нынешнего колхозника, у нынешнего крестьянина. Он сразу понял это, как только пошли в деревню продотряды. И поднялся против тех самых Советов, которые завоевал. Да, видать, уже поздно было… – Данилов опять замолчал. Надолго насупился, наверное анализировал и свои в том числе поступки по отношению к Плотникову. – Жестоко подавили крестьянское восстание во главе с Плотниковым. Очень жестоко! А ведь, смотрю сейчас, он прав оказался почти на все сто процентов. Мужика, который любил землю, выжили из деревни, уничтожили именно как класс. А те, кто остался в деревне, не могут дать хлеба стране, столько, сколько ей надо. Так мы до сих пор и не достигли уровня девятьсот тринадцатого года по валовому сбору зерна. А уж казалось бы – и тракторы, и комбайны, и автомашины, все налицо – ан, чего-то нет. И, видимо, главного нету – любви у мужика к земле нету! Чужая она ему, земля– то. Из-под палки он на ней работает… Годы идут. Я нет-нет да вспоминаю Плотникова. И чем дальше, тем чаще вспоминаю: ой как прав он был! Он говорил всегда, при каждом удобном случае: собственность – самая большая в мире движущая сила!.. Смеялся я над ним. Называл это отсталыми взглядами. А сейчас вот смотрю и вижу: для своего удобства государство создало колхозы – чтоб легче забирать урожай у того, кто его производит! Немцы не дураки, они это поняли сразу. Поняли и не стали распускать колхозы на оккупированной территории. Эта барщина и им выгодна.
– Да, это я тоже понял.
– Я тоже только здесь, через столько лет прозревать начал. Раньше бы…
– Это очень хорошо, что только сейчас, а не раньше. Раньше прозрел бы – да-авно на Соловках был бы. В лучшем случае…
– Да. Конечно, – как-то спокойно и даже равнодушно согласился Данилов с комбригом. – Мы с чего начали? A-а… Вот он был поэт по мужицкой части. Мужичий поэт. Я любил его слушать, хотя и не соглашался с ним почти во всем. Молодой был, напичкан был всякими так называемыми новыми идеями. Лошадь – это архаизм, сноп – это тем более архаизм, комбайны на поле. А то, что этот комбайн до сорока процентов теряет зерна на полосе, на это закрывают глаза.
Комбриг, профессиональный военный, он не был связан с крестьянским трудом никогда, поэтому его потрясло не это – не потери зерна и не собственность мужика на землю и на хлеб.
– Это же надо – как во времена Мамая: голову на кол!.. Ну, допустим, он враг. Ну и что? Нельзя же до такой степени быть жестоким!
Они долго молчали. Потом Данилов вспомнил, с чего начался разговор – с поэзии.
– Сказать тебе – не поверишь: когда-то стихи писал. Печатали их в газете… А войну душа больше не приемлет. Горе людское, слезы женские, разрушенные села, сироты, и кругом смерть, смерть и смерть… Жив буду – вернусь домой, в Сибирь, на областной партийной конференции или еще лучше – в печати обязательно выступлю о любви друг к другу, о товарищеской чуткости. Ведь до чего мы и дожили перед войной! Друг друга подозревали. Мы – коммунисты! После войны все будет по-другому! Во всяком случае должно быть по-другому – все честно и все открыто…
Приедем отсюда, кое-кого притянем к ответу: спросим, куда делись лучшие военные и партийные кадры?.. За сорок первый год спросим…
– А у кого ты будешь спрашивать, комиссар? Тех, кто должен бы отвечать за все прошлое, самих прибрали к рукам. Их уже нету. Ты же сам рассказывал про Эйхе. Где он? Сам там же, где и «разоблаченные» им «враги народа». А больше не с кого. А тех, кто и теперь у власти, с них не спросишь. Не спросишь потому, что они… у власти.
– И все равно я оптимист. Все равно после войны все будет по-другому. Народ многое сейчас увидел, переосмыслил.
Я на себе это ощущаю. Пять – семь лет назад я был солдатом, рядовым солдатом партии. И мыслил, как солдат – выше райкома партии, в крайнем случае отделов райкома, не поднимал и глаз. А сейчас…
– Что – сейчас? – перебил его комбриг. – Что ты сейчас – приедешь к Ворошилову и спросишь: куда ты дел Тухачевского или Блюхера? Куда дел командармов, комкоров, комдивов? Спросишь ты его? Нет, не спросишь…
– И что же ты считаешь, что это так и должно остаться безнаказанным?
– Нет, я так не думаю. Не пришло время, дорогой ты мой Аркадий Николаевич. Дети наши спросят.
– Да нет, полковник. Должны и мы дожить до того дня. Люди из войны выйдут совсем другими. И вообще после войны все мы будем жить заново. Война очистит человеческие души от многих корост, от налета грязи, обнажит души, сделает их восприимчивей ко всему хорошему.
– Неунывающий ты оптимист, Аркадий Николаевич…
А бои усиливались с каждым днем. Все больше накалялась атмосфера, словно кольцо таежных пожаров наступало на них. Немцы теперь были всюду. Бригада то выходила из окружения, то попадала вновь. Несколько раз удалось вывезти на запасную базу раненых. Но потом забились в самую лесную глубь. Это были самые тяжелые дни. Беспросветные. Бульдожьей хваткой впились вооруженные до зубов экспедиционные отряды и оторваться от них больше уже не было мочи. Бригада металась, трепля на загривке у себя немецкого пса.
