Текст книги "Солона ты, земля!"
Автор книги: Георгий Егоров
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 88 страниц)
Филька, как бы ни был занят, все-таки каждый вечер бегал к Насте. Больничку, где устроилась недавно Настя сиделкой, превратили в околоток. И у Фильки всегда был повод забежать сюда. Вот и сегодня, возвратясь из Тюменцева, он дождался вечера, шмыгнул из штаба, поправил на боку кобуру с браунингом (кобуру он нашел в квартире немца при обыске) и направился прямо в околоток. Раненых еще не было, и персонал слонялся без дела. Поэтому здесь всегда были рады Фильке. Рада была не только Настя, но и сама фельдшерица Лариса Федоровна. Но за последние дни у Фильки здесь появился соперник. Второй вечер подряд он застает в околотке Милославского. Тот ходит по комнатам, рассказывает всякую чепуху, смешит девчат. Неспокойно стало на душе у Фильки. Поэтому он торопился. Наконец в густых сумерках увидел, что на крыльце околотка кто-то стоит. Филька прибавил шаг. «Он, обормот… И чего только околачивается тут? Надавать разве ему по шее?» Еще не доходя до Крыльца, узнал: в белом халате – Настя, а рядом с ней Милославский. Перевернулось все внутри. Филька остановился перед крыльцом, угрожающе помахивая плетью, – хотя конем Филька еще не обзавелся, но плеть уже раздобыл.
Ой – Филя! Это ты? – воскликнула Настя. – А я тебя заждалась. Домой идти собралась, а одна боюсь.
Филька не ответил. Так же стоял, помахивая плетью. Милославский, видимо, догадался, что мешает ему.
– Может быть, она не придет? – спросил он у Насти.
– Нет, обязательно должна прийти, – ответила Настя, тоже вставая. – Вы подождите еще. Ну а я пойду. – Настя спустилась с крыльца, подошла к насупленному Фильке.
– Пойдем. Что надулся, как индюк? – Она тихо засмеялась.
Когда отошли немного, Филька не вытерпел:
– Чего он тут околачивается?
– Кто?
– Да этот… сморчок.
– Милославский? А тебе разве не все равно?
– Смотри. Еще тебя увижу с ним, берегись.
– Да ты что?
– Ничего, а чтоб больше я не видел. Поняла?
Настя засмеялась, растроганно прижалась к Филькиному плечу.
– Дурачок. Он на перевязку пришел к Ларисе Федоровне.
– Знаем мы эти перевязки. Вот я скажу Данилову, он ему сделает… перевязку…
– Чудак. Он такой хороший, культурный. Все время говорит нам о книжках, стишки рассказывает. Ты, Филя, мне хоть бы один стишок рассказал когда-нибудь.
Филька пробурчал:
– Некогда мне стишками заниматься, воевать надо. Что мы, в бирюльки собрались играть! Стишки!.. Ты выбрось это из головы.
Настя присмирела. Шла молча, сердилась на Фильку. Вот почему-то, когда Милославский придет в околоток, сразу всем бывает весело. Почему бы Фильке не быть таким.
А Филька продолжал о своем. Любил он перед Настей похвастать.
– Данилов говорит, завтра наступать будем на Шелаболиху. Меня берут с собой. Там я непременно коня себе добуду… Ты сегодня не ходила на площадь? Что было! Избирали этот… как его… революционный… нет не так. Военный революционный комитет.
– А что это такое?
– Это такое, которому будут подчиняться все. Не только люди, но и все командиры, все отряды. А председателем выбрали Данилова. Ох он и голова! Это он все придумал… – И ни с того ни с сего вдруг спросил – Ты, Настя если меня завтра убьют, будешь плакать?
Настя опешила.
– Дурак. Чего ты мелешь? – Она даже отшатнулась. – Такое сгородит…
До самого Настиного дома шли молча. Настя искоса посматривала на Фильку. Тот сопел. Около дома сразу же стал прощаться. Настя задержала его.
– Посиди.
– Некогда мне рассиживаться. Надо идти в штаб, там дела важные решаются, а я тут прохлаждаюсь.
– Пойдем в избу, поужинаем – ты же не ел, поди?
У Фильки, как всегда, быстро сменилось настроение.
– В избу? Что ты! А отец?
– Ничего, пойдем. Он теперь на Хворостовых глядеть не может.
Филька нерешительно ступил за калитку. В избе Леонтьич встретил гостя широкой улыбкой.
– A-а, Филипп! Заходи, гостем будешь.
Филька, ожидавший обычного крикливого разноса старика, его попреков Филькиной непутевостью, бездомовностью и голодранством, был обрадованно удивлен таким неожиданно радушным приемом.
А Леонтьич восторгался:
– Во какой стал молодец, прямо герой. Ты еще тогда, когда в Камню мы с тобой виделись, героем был, говорил, скоро, мол, мы им рога скрутим. Правда твоя, скрутили мы им. – Старик восторженно топтался вокруг неожиданного гостя. – А я ить, Филипп, тогда тоже не с пустыми руками приехал из города, листовку захватил. Думаю, вот обрадуются ребята, которые против той власти были навостренные. Привез и сразу же Андрею Боркову, покойничку, царство ему небесное. Говорю, передай кому следует. А посля ктой-то донес об этой проклятой листовке, нас с Андрюхой и заграбастал Зырянов – будь он трижды проклят. Но на допросе мы с Андреем стойко держались, как настоящие леворюционеры. Он, правда, слабоват был – больной человек, что с него возьмешь. А я – ни в какую. Плетями Нас пороли – молчим. Зырянов с Ширпаком аж позеленели от злости.
Старик долго еще распространялся за столом о своем героизме, до тех пор, пока окончательно осмелевшему Фильке уже не надоело слушать его. Сославшись на то, что его ждут в штабе (не где-нибудь, а именно в штабе!), Филька распрощался, поблагодарил за ужин и вышел на улицу. Настя пошла его проводить и провожала ровно до… вторых петухов.
Когда небо сильно посерело, Филька направился к штабу, где он обычно ночевал на лавке. К его удивлению, в окнах земской управы все еще горел свет.
Военно-революционный комитет заседал всю ночь. От споров охрипли. Большая часть стояла на том, чтобы не уходить от родных сел. Она-то, часть, эта, и наседала на Данилова.
– Здесь и стены помогают, – доказывал командир куликовского отряда Белослюдцев. – Куда нам расширяться? И так, смотри, – и стал загибать пальцы, – смотри, сколько восстало: наши сразу, в тот же день три села, потом, смотри, Грамотино, Ермачиха, Корчино. Восстали Мезенцево, Тюменцево и Вылково. Смотри, какой размах. Куда тебе еще шире? Раскорячиться можно, раздеремся, как корова на льду. Свои села надо укреплять хорошенько… Ну я согласен, Боровлянку можно еще взять, Шелаболиху – это не так далеко. А что касаемо Сузунов и вообще правого берега, нечего нам там делать, незачем туда идти. Надо здесь, само сердце оборонять. Мы – сердце: Мосиха, Куликово. Раздавят эти села – хана всему восстанию.
Выступали все. Грамотинский командир Горбачев подступал к Данилову с другой стороны.
– Вот ты, Аркадий Николаевич, говоришь, что надо на правый берег идти. А я спрашиваю: с чем? С пиками много не навоюешь.
– А здесь с чем останешься? – выпалил Субачев. – Здесь тебе что, пулеметы дадут, пушки, ерапланы?..
– Здесь, милый мой, – дома. А дома, говорят, стены и те помогают.
Субачев вскипел:
– У-у, какие вы твердолобые! Уцепились за эти самые свои стены, как малое дитя за цицку, и думают, что за них стены будут воевать!
– Ты, Матвей, не сепети, ты еще молод, – вступился Белослюдцев. – С этим делом спешить некуда – главное, надо подумать хорошенько.
– Больно думало-то у вас неповоротливое…
Данилов терпеливо слушал. А когда многие уже порядком поохрипли, он поднялся. Все смолкли, повернулись к нему.
– Слушал я вас, товарищи, и удивлялся, – начал он сдержанно, – удивлялся: взрослые, серьезные люди, многие уже с сединой, а такую ерунду городили – стыдно рассказать Коржаеву, не поверит, что у нас такие командиры…
Вот товарищи Белослюдцев и Горбачев особенно рьяно защищали сидячую тактику восстания. Неужели вы, товарищи, в самом деле думаете отсидеться за своими стенами против регулярных войск, вооруженных пулеметами и артиллерией? Не помогут вам никакие стены, даже если это будут и крепостные стены! – Данилов повысил голос – Одной из причин поражения многих прежних восстаний была пассивность их руководителей. Триста лет назад восставшие крестьяне не взяли Москву только потому, что их вождь Болотников в нерешительности остановился у стен столицы и вместо наступления занял оборону. Полтораста лет назад Пугачев тоже не взял Москву лишь потому, что послушал своих атаманов и полгода просидел под Оренбургом. И высидел на свою голову правительственные войска. Сто лет назад восстали декабристы, вывели полки на площадь в Петербурге и стояли без действия до тех пор, пока их не обезоружили.
– Вот дураки! – воскликнул Ильин. – Надо было и Москву и Питер брать и – концы в воду.
Данилов сделал паузу, осмотрел внимательно слушавших его членов совета. Продолжал:
– Вот и выходит, товарищ Белослюдцев, что поход на правобережье – это не чья-то блажь, как ты выразился, а это наше спасение и единственный путь к нашей победе.
– А почему, Аркадий Николаевич, ты настаиваешь именно на правом береге? – возразил Белослюдцев. – Можно же, в конце концов, расширяться в степь. Тут наш уезд, свои люди. Можно даже идти на соединение к Мамонтову. Зачем же обязательно за Обь лезть?
– Лезть надо затем, что Обь – единственная жила, через которую питается каменский гарнизон из Барнаула. Эту жилу надо перерезать: поснимать бакены, прекратить движение пароходов. Делать это будут сами жители тех мест. Наша задача – поднять их. А насчет степи – это другой разговор. Но первоочередная задача – Обь. Утром надо выступать на Шелаболиху, а оттуда на Мереть и Сузуны.
– Но ведь не пойдет народ от своих сел, – сделал последнюю попытку убедить Данилова Белослюдцев.
– А ты кто, командир? – зло спросил Субачев.
– Ну командир.
– Значит, хреновый командир, ежели за тобой народ не пойдет. За хорошим командиром всегда люди пойдут.
– Мой отряд завтра пойдет на Шелаболиху, – заявил Ильин.
Горбачев улыбнулся.
– Ты же, Иван, у нас хороший командир, вот за тобой и пойдут, а мы – плохие.
Ильин покраснел.
– Слушай, брось ты свои подковырочки. Пойдет не потому, что я хороший или плохой, а потому, что нам… вот нам, нашей организации верят. Потому и пойдут.
Решили так: Данилов с отрядом Ильина пойдет на правый берег, куликовский отряд Белослюдцева будет нести охрану Усть-Мосихи, а грамотинцы пойдут на Трубачево, поселок Гришинский, Гонохово – вплоть до Гилевки. Алексею Тищенко поручили наладить работу ружейных мастерских и круглые сутки делать пики, сабли, порох и патроны для всех отрядов.
На рассвете разошлись. Ильин сразу же начал готовить свой отряд к выступлению.
К Шелаболихе подъехали ночью. Ильин, всю дорогу маячивший верхом впереди отряда, остановил колонну, приказал рассыпаться цепью и окружить село с трех сторон, а сам направился к Данилову.
– Наступать, думаю, с рассветом, – сказал он.
– Разведку надо бы послать прежде, – посоветовал Данилов.
Ильин что-то прикинул в уме, ответил:
– Я, пожалуй, сам схожу в село, с дедом Ланиным. Он тут каждый плетень знает.
Высокий костлявый старик с котомкой за плечами и огромной шишкастой дубиной в руках стоял в сторонке. Он молча слушал разговор командиров, опершись подбородком о скрещенные на тяжелой дубинке узловатые кисти рук – точь-в-точь как пастух перед стадом.
– Пойдем, дед, – позвал Ильин.
Тот, по-прежнему ни слова не говоря, последовал за командиром. Долго не возвращались они. Данилов начал было беспокоиться. Потом из темноты вынырнула приземистая фигура Ильина, за ним, как ходячая каланча, выплыл дед Ланин.
– Ну что? – спросил Данилов.
– Все в порядке. Пронюхали досконально. Значит, так: в селе разместились шестьдесят белополяков. Сила небольшая, но вооружены они, что называется, до зубов. Днем гуляли, пили самогон, сейчас спят. Это хорошо. Утром мы им устроим крепкое похмелье.
– Ты смотри, чтобы не получилось так, как в Тюменцеве.
– Нет. Два раза в одну яму только дурак падает.
Подошел Филька, за ним Милославский.
– Ну что, командир, надумал? – спросил Милославский.
– Надумал утром взять село.
– Хорошее у тебя желание может, поделишься своими планами? Ум, как говорят, хорошо, а четыре лучше, – сказал Милославский.
– А какие тут могут быть планы? Начнет светать, возьмем с трех сторон на «ура» – и готово. В селе шестьдесят поляков. Неужели такой оравой не справимся!
– Справиться, конечно, справимся. Но мне кажется, лучше было бы, если ко всему этому перед наступлением пустить в центр села небольшую группу самых отчаянных ребят. Они бы там подняли панику и не дали возможности полякам занять оборону.
– Предложение стоящее, – поддержал его Данилов, – распорядись, Иван.
Ильин посмотрел на Милославского.
– Ну вот тебе, как говорят, и карты в руки, Милославский. Подбери с десяток ребят и через часик пробирайся. Проводником возьми вон деда Ланина.
– Хорошо.
Филька сразу завертелся вокруг Милославского.
– Товарищ Милославский, Михаил Евсеич, возьмите меня с собой, – просил он.
– A-а, это ты, Филипп! Возьму, оружие у тебя есть? Браунинг? Хорошо.
– Мы сейчас с вами сформируем группу. Я всех знаю. У меня есть дружок Васька Егоров – отчаянный парень. Его возьмем?
– Давай. Еще кого?
– Найдем. Колька Чайников, Аким Волчков, наш подпольщик Полушин. Сейчас я их всех соберу.
Вскоре группа Милославского гуськом отправилась огородами в глубь села. А немного погодя Ильин дал приказ о наступлении.
Чуть начинал брезжить рассвет. Горланя что было мочи, партизаны устремились вниз, в село. И вдруг Ильина – как обухом по голове.
– Аркадий Николаевич, – остановил он Данилова. – Как бы чего не получилось: там ведь группа Милославского. Перестреляем друг друга.
Данилов махнул рукой:
– Нечем стрелять-то.
Первые улицы пробежали без остановок. Потом со стороны поляков раздалось два-три выстрела. И опять тихо. Ильин, бежавший рядом с Даниловым, забеспокоился:
– Что-то подозрительно.
– Ничего. Они еще не проснулись.
Быстро светало. Внизу в центре села метались фигуры, изредка раздавались одиночные выстрелы. Потом и там поредело. Выстрелы перекатились к пристани.
Когда совсем развиднелось, партизаны захватили все село. Несколько поляков валялось убитыми посреди центральной улицы. Остальные отплыли на буксирном пароходе. В селе стало тихо, как будто здесь ничего и не случилось. Партизаны – бородатые, в разномастной одежде мужики – ходили по улицам и собирали трофеи. Если бы не оружие в руках некоторых, то ни за что не скажешь, что это войско, занявшее с боем село.
Дед Ланин вышел из проулка и остановился, по привычке опершись на свою увесистую дубину, посмотрел на широкую Обь. Мирно и тихо кругом. Но в это время из двора выбежал заспанный солдат. У него через плечо болтался патронташ, в руках была винтовка. Он недоумевающе посмотрел вдоль улицы, скользнул взглядом мимо старика, пожал плечами. Ланин, ухмыляясь в бороду, не спеша подошел к поляку.
– Пан, – позвал он, – ты не видал красного быка?
Поляк смерил взглядом высокую фигуру пастуха.
– Ниц, – ответил он сердито и отвернулся.
Дед отступил на шаг, размахнулся своей увесистой дубинкой и с выдохом опустил ее на голову поляка. Тот даже не ойкнул, мешком свалился на дорогу.
– Вот тебе и красный бык, – по-прежнему ухмыляясь, проговорил старик. Он поднял винтовку, рукавом смахнул с нее пыль, отцепил с пояса поляка четыре гранаты и долго привешивал их к своей домотканой опояске. Потом снял тяжелый патронташ, сел в сторонке к плетню и начал считать обоймы.
– Хм… тридцать штук. Гляди-ко, по скольку им дают на брата. Нам бы на весь отряд хватило, а им на каждого по полтораста патронов.
Дед сложил обратно в патронташ обоймы, поднялся, повертел в руках свою дубину – жаль бросать, чай, за тридцать верст принес, – но все-таки подошел к ограде, швырнул ее туда: хозяину пригодится. Пошел к пристани.
На пристани оживленно гудели партизаны. Многие хвастались трофеями. Филька добыл наган и уговаривал Егорова сменяться на винтовку.
– Ну что винтовка? – доказывал он. – Длинная, как оглобля, с ней ни повернуться, ни побежать быстро. Дубина – она и есть дубина.
– Зачем же ты тогда просишь эту дубину?
– Да ведь у меня два нагана получилось: наган и браунинг. Чего я, из обоих рук, что ли, буду стрелять? А тебе наган лучше.
– Отстань, Филька. Тоже дурака нашел – винтовку на мухобойку менять.
С утра до вечера палит солнце. Трава на обочинах дорог пожухла. Воздух, тугой и горячий, колеблется, перекашивая дали, крыши раскалены. В селе пустынно, словно и не случилось ничего здесь неделю назад. Вся жизнь перешла за околицу, где день и ночь стучат лопаты о закаменевшую землю – полсела роет окопы… А здесь прежняя мирная, сонная тишина – первозданный деревенский ритм жизни: обхлюстанный петух, видимо, растерявший свое узорное оперение в постоянных драках, неторопливо разгребает с двумя хохлатками почерневшую за неделю мелкую щепу около сруба; от соседнего пригона к молоканке звонкой лопнувшей струной чертят свой путь большие сизые мухи. Жар и звенящая в ушах тишина сковывают мысли и желания.
Лариса сидит в тени на ступеньках больничного крыльца. На душе тоскливо. Грусть навевает заунывная картина млеющего в жаре села. Вот совершилось восстание, о котором так много и восторженно мечтал Аркадий. А что изменилось? Ничего. Тот же маленький мирок, накрытый большим полушарием выцветшего за лето неба. Так же вон стоят по колено в пруду мосластые старые лошади, с той же унылой меланхоличностью раскачивают костлявыми головами. Все то же. Так же она сидит одна – за неделю всего-навсего единственный раз видела Аркадия. Кому нужна такая жизнь!
Со стороны штаба показался всадник на вороном коне. Было видно, что он проделал сегодня немалый путь – высохшая пена тускло серебрила грудь и впалые, со скрюченными завитками шерсти, потемневшие бока лошади. Всадник ехал шагом, направляясь прямо к околотку. У Ларисы трепыхнулось сердце. Но тут же она успокоила себя: если бы что случилось с Аркадием, гонец, не ехал бы шагом. Всадник устало слез с седла, подошел к Ларисе:
– Доброго здоровья, докторша.
– Здравствуйте, – ответила Лариса и снова забеспокоилась под неприятно пристальным взглядом партизана. – Что-нибудь случилось?.. Вы оттуда, из отряда?
– Ага, оттуда. Не беспокойтесь, ничего худого не случилось. Шелаболиху ноне на рассвете взяли. Донесение об этом привез в штаб. А тебе вот товарищ Милославский велел передать вот эту безделицу. – И он протянул Ларисе небольшую золотую брошь.
Ларисе почему-то стало неудобно перед бородатым партизаном. Она пролепетала:
– Спасибо, дядя… Может, чайку выпьете?
Тот ответил почему-то сердито:
– Недосуг мне чаи распивать, велено обратно ехать. – Вставил ногу в стремя и проворно, по-молодому поднялся в седло.
Лариса посмотрела ему вслед, потом перевела взгляд на миниатюрную брошь, и стало ей вдруг обидно и грустно. Защекотало в носу, закапали слезы. Было обидно за Аркадия. Вот Милославский, которому она сделала всего несколько перевязок, вспомнил, прислал эту «безделицу». Неужели Аркадий не мог написать хотя бы несколько слов? Писал же он донесение в штаб…
Рейд по правобережью длился несколько дней. Первой после короткого боя была взята Мереть, затем Малый и Большой Сузуны. В каждом селе проводили митинги. Данилов сорвал голос – выступал по нескольку раз в день. Из Большого Сузуна повернули в глубь территории, на Завод-Сузун (в десятке верст от Оби).
Небольшой поселок среди тайги называли Заводом по старинке. В 1763–1764 годах по екатерининскому указу на слиянии мелководных речушек Пивоварки и Сузунки был выстроен медеплавильный завод. К 1919 году здесь сохранился только один заводской сарай, а самого завода и в помине не было. Но название так и осталось и существовало вплоть до конца 30-х годов. Потомки заводских работных людей жили бедно, они более жестоко, чем коренное крестьянство, притеснялись колчаковскими властями. Поэтому Данилова с отрядом здесь встретили как долгожданного освободителя.
Поход Данилова на правобережье сыграл решающую роль в освободительной борьбе не только Каменского уезда, но более значительного по территории района Западной Сибири. Из Завод-Сузуна Данилов разослал по селам небольшие группы агитаторов не только из своего отряда, но и из местных товарищей. И там, где проходили эти группы, как по суходолу, змейкой бежало пламя восстания. В течение нескольких дней восстание переметнулось на Шипуново (в тридцати верстах от Завод-Сузуна), Карасево, на станцию Черепаново. На железной дороге повстанческая волна раздвоилась. Часть ее пошла на Евсино, Бердск, вплоть до самых подступов к Новониколаевску, захватывая близлежащие волости – Медведевскую, Бурановскую, Егорьевскую. Другая часть повернула на юг, в район нижнего течения Чумыша, образовав свой отдельный повстанческий центр в селах Видоново, Большой Калтай, Черемушкино.
Здесь, на правобережье, появились свои вожаки, такие как Степанов и Смирнов (в Сузуне), Чанкин (в Карасево), Бураченко (в Черепаново), Шишкин (в Перуново), Пятков и Рыбкин (в Новотроицке), Громов-Амосов (в Большом Калтас).
Если до августа 1919 года с Колчаком боролись только разрозненные партизанские отряды – делали налеты на милицию, на отдельных должностных лиц, – то теперь в борьбу вступили крестьянские массы.
