Текст книги "Солона ты, земля!"
Автор книги: Георгий Егоров
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 38 (всего у книги 88 страниц)
Несмотря на приближающуюся весну, по ночам по-прежнему было холодно. Разводить костры ночью не решались, отогревались только днем, и то, сучья для костров выбирали посуше, чтобы меньше было дыму. Люди в отряд прибывали каждый день. Но и это Большакова не очень радовало. Предсказанного генералом Степняком массового выступления крестьян против советской власти не было. Оно было, массовое, но не здесь, не у Большакова. К нему шли какие-то одиночки, в основном уголовники… Как ни странно, именно уголовники: кто-то изнасиловал девку – сбежал из каталажки, не дожидаясь суда, кто-то поджег соседа за то, что тот воткнул вилы в бок его корове, проникшей к чужому зароду сена, поджег сено – сгорела изба и все пристройки. Сам чуть не сгорел – насилу отстоял свою усадьбу. А тут как-то примкнула ватага конокрадов – видать, тоже некуда было податься зимой.
Большаков целыми днями сидел в землянке, не вылезая на свет, чтобы не видеть разбойничьи морды. Все думал и ждал. Чего ждал – толком не знал и сам. Ждал весны, надеясь, что весной все изменится. Вот и весна пришла. А что изменилось? Нет массового наплыва мужиков в его отряд. Массовое где-то рядом было, у Плотникова. Там, по рассказам вновь прибывающих к Большакову, несколько тысяч человек уже. Создан Главный штаб повстанческого движения – все поставлено на широкую, военную ногу.
Недалеко, в рожневских лесах бродит с большим отрядом бывший партизанский разведчик Чайников. Перехватывает продотряды и расстреливает продотрядников всех до одного. На власти пока не нападает, не трогает их. Партячейки – ежели бывает, наткнется где на такую – расстреливает. Сочувствующих пока не трогает.
К Плотникову почему-то Чайников не присоединяется – то ли разногласия какие идейные, то ли Плотников его не берет по каким-то другим соображениям. Орудуют почти по соседству. Иногда отдельные группы натыкаются друг на друга, но расходятся мирно, по-свойски. Говорят, что даже иногда табачком угощаются, посидят, о жизни поговорят, о делах. И к Большакову Чайников тоже не присоединяется – будто бы так и заявил где-то, что с карателями дела не имел и иметь не собирается…
Говорят, на правом берегу Оби снова появился Новоселов, сбежал из новониколаевской тюрьмы. Вроде бы пока не объявил о себе, не обнародовал свою программу. Должно, тоже ждет весны. А еще сколько отрядов мелких, фактически безымянных! От таких мыслей на душе у Василия Андреевича становится теплее, а сидение в Парфеновском бору более осмысленным. Но чутье незаурядного военного подсказывало ему, что даже в ожидании бездействовать нельзя. Надо все время напоминать о себе зажиточным мужикам. Пусть знают, что у них есть защитники и есть дорога, единственная, считал Василий Андреевич, по которой все они непременно должны пойти, если не хотят, чтобы большевики поскручивали им головы, как курятам. И Василий Андреевич все чаще и чаще делал вылазки из бора, громил сельский и волостные Советы, вырезал большевистские ячейки.
К лету отряд разросся до тысячи человек. Только сейчас Василий Андреевич Большаков понял, какой надо обладать силой воли, какой поистине фанатической уверенностью в правоте своего дела, чтобы вот так, в условиях, в каких год назад находились большевики, не пасть духом. Быть стойким и непреклонным в такой обстановке мог далеко не каждый. Как ни крути, а большевики – люди сильные. В этом Василий Андреевич убеждался все больше и больше, испытывал с каждым днем все новые и новые трудности ведения войны с правительственными войсками. Быть на положении волчьего вожака, на стаю которого непрестанно устраиваются облавы, очень тяжело. И хотя Большаков до сих пор пока еще не имел крупных поражений, действовать становилось все труднее и труднее. Карательных правительственных отрядов становилось все больше – они были буквально всюду. На них Большаков натыкался буквально на каждом шагу.
Умный и талантливый Большаков понимал, что не для бандитских налетов оставлен он на родной земле, не шла ему роль бандита, орудовавшего темной ночью из-за угла. Его оставили возглавить все движение против советской власти. А по существу, во главе оказался Плотников – к нему стянулись и продолжали стягиваться повстанческие силы. Его отряды насчитывают в своих рядах в десятки раз больше бойцов, чем болынаковский отряд. Тягаться с ним, конечно, нет смысла. Пытался Василий Андреевич установить контакт с Главным повстанческим штабом Плотникова, но Плотников даже не принял послов Большакова, не стал с ними разговаривать.
Плотников вернулся на третий день, под утро. Кони опали в пахах. Пожелтевшая пена засохла на груди на завитках шерсти. Сам Филипп Долматович тоже осунулся, почернел, больше на цыгана стал похож. Борода свалялась. Усы обвисли.
Начальник Главного штаба, встретивший его за частоколом, озабоченно спросил:
– Благополучно съездил? Без приключений?
– Можно сказать без приключений. Два раза, правда, останавливали, документы проверяли.
– Не подвели документы-то?
– Нет.
– Ну и слава Богу. А то я извелся – зря тебя послушал, отпустил одного… Ребятишки здоровы? Жена – как?
– Здорова, – неуверенно ответил Плотников. – Замаялась она с ними. Как-никак, а семеро их. На одну женщину – это все-таки многовато. Да к тому же беременна восьмым…
– Геройская у тебя жена, Филипп Долматович… И ты – тоже. От такой семьищи революцией заниматься… Теперь ты их хорошо устроил?
– Хорошо. Вроде – надежно.
Плотников прошел по шаткому крылечку в свежесрубленную избу. Устало опустился к столу на лавку. Начальник Главного штаба присел перед ним на корточки, словно перед больным.
– Кваску дать?
– Дай, пожалуйста. Все внутренности переболтались за три-то дня. – Пил не спеша, с отдыхом. Порожний ковшик потом поставил на край стола. – Понимаешь, подъезжаю к Боровскому, а там отряд товарища Анатолия свирепствует. Думаю: объезжать село – подозрительно, чего, мол, вдруг объезжает? Поехал напрямую, через село… Останавливают в центре, на площади, около церкви. Документы! А тут только что расстреляли (я даже слышал выстрелы, когда подъезжал) «шпиона и агитатора». Не понял только, как можно быть одновременно шпионом и агитатором?.. Долго рассматривали документы – я уж руку под сено сунул за гранатой. Ничего, обошлось. Спрашиваю: кого ловите? Говорят: Плотникова. Ну и как, говорю, поймали? Не его это расстреляли? Пока, говорят, нет, не его. Одного из его бандитов… A-а, ну-ну, говорю, ловите, а мне, говорю, недосуг…
– Ну, слушай, Филипп, ты даешь! Не мальчик ведь, чтоб такие фокусы выбрасывать.
– Ладно уж…
– Домой добрался засветло?
– Да. В Песчаном тоже отряд. Трясут весь поселок. В каждом дворе подводы. Ну, и я въехал в свой двор – к счастью, там не было постояльцев. Въехал и – все. Распряг лошадей. В пригон не повел, к возу привязал – как во всех дворах. Чтоб не выделяться. Сосед все-таки заметил. Узнал. Подошел к плетню. Поздоровался. Ты что, говорит, с ума спятил? Стемнеет сейчас – уезжай, тебя же тут всякий знает… А я подумал и решил: ночью ехать – подозрение сразу же появится, чего это ради с ребятишками на ночь глядя… Поэтому дождался утра, посадил ребятишек и – поехал. Никто и внимание не обратил. По всем дорогам семьями на покос едут. Никто и не остановил до самой Парфеновой. В Парфеновой опять документы потребовали. Так мельком глянули. Говорят: на Столыпина ты, дед, похож… Это я-то – дед!_
– Ага. Семеро ребятишек – мал мала меньше… А они – Дед!..
– Вот и съездил я. У вас тут что новенького?
Начальник Главного штаба оглянулся на спящих вповалку, поискал кого-то глазами, не нашел, полушепотом сообщил:
– Связкой пришел с правобережья Оби. Говорит… правда, он не все говорит, хочет удостовериться, что попал именно в тот отряд, в какой надо, тебя ждет… Так вот, говорит, от Рогова привет тебе принес. И больше ничего не говорит. Впрочем, я сейчас его разыщу – где-то спит тут среди наших.
– Подними. Успеет выспаться. Не за этим сюда его Григорий Федорович послал.
Связного дневальный нашел в кустах на охапке сена – посыпохивал безмятежно. Растолкали. Привели. Он подозрительно уставился на Плотникова.
– А чем ты докажешь, что ты Плотников?
Плотников даже чуток смутился – впервые требовали доказывать такое, всегда надо было делать наоборот.
– Это тебе надо доказывать, что ты тот, за кого себя выдаешь, – отпарировал Плотников. – Я бы на месте нашего начальника штаба тебя держал бы под замком, а не позволял бы вот так разгуливать по повстанческому лагерю… А меня тут знают все.
– Мало ли что все. Может, я попал не в тот отряд. Может, все они подыгрывают тебе. Может, вы договорились.
А мне не велено!
– Чего тебе не велено?
– С первым попавшимся вести разговор.
Связной настырно смотрел в глаза Плотникову и стоял на своем.
– Ну, хорошо, – махнул рукой Плотников. В голосе его уже чувствовалось раздражение– Чем тебе доказать?
– А вот чем: когда ты последний раз виделся с Роговым Григорием Федоровичем? И что тебе батька при этом говорил?
Плотников захохотал.
– Последний раз мы с ним виделись… – он задумался, припоминая. – Знаешь, когда?..
– Я-то знаю. Ты – скажи.
– Когда он уезжал на свадьбу своей дочери в Жуланиху. Это было весной восемнадцатого года на Красную горку. Правильно?
– Правильно! – разулыбался посыльный.
– А теперь я тебя проверю: что произошло, пока мы с ним обнимались на прощанье в кабаке?
У посыльного рот до ушей.
– Пока вы обнимались, лошадей угнали…
– Правильно. Где их нашли?
– За городом, около полковых казарм.
– Все правильно. Выкладывай с чем пожаловал.
– А пожаловал я вот с чем, – начал посыльный, предварительно оглянувшись. – Рогов поднял восстание против большевиков, против засилия Советов большевиками.
– Давно?
– Месяц назад.
– Много волостей поднялось?
– Вся Чернь поднялась, вся тайга салаирская.
– Прямо уж так и вся…
– Не веришь? У меня письмо есть к тебе от Григория Федоровича.
Письмо было зашито в поднаряд сапога. Долго доставал – жалко было распарывать голенище.
Письмо бывшего партизанского вожака Причумышья, члена губземотдела Григория Федоровича Рогова, читал Плотников торопливо и жадно. Потом перечитывал заново. Шагал по-за избушкой. Было видно, как он метался в мыслях: то останавливался он на секунду-две, потом снова шагал и шагал, и снова останавливался.
Связной сидел на крылечке, терпеливо ждал.
Потом Плотников приказал собрать на завтра совет командиров. Он понял: подошли к поворотному рубежу в повстанческом движении – настало время единого действия, время объединения сил. И помчались гонцы, нахлестывая лошадей по им только одним известным проселкам и лесным тропам по селам и деревням.
Остаток дня Плотников просидел с роговским посланником, разговаривая о делах повстанческих – парень-то был не просто посыльный, он к тому же еще и разбирался в обстановке. Плотников выпытывал все.
– Как мужик-то живет?
– Хорошо жил бы – не поднялся бы с оружием.
– У вас ведь там зажиточный народ, таежники.
– Да. Комбеды не создавали, не из кого было их создавать – лодырей два-три человека на деревню. Какой из них, из двух-трех комбед? Поэтому продотряды хлеб выгребали у всех подряд. Почитай, что каждого коснулась эта самая продразверстка.
– Кто начал восстание-то?
– Стихия. Никто специально не готовился, мне так кажется. Накопилось внутре у народа. Знаешь, как хлеб в амбаре у плохого хозяина сам возгорается. Лежит, лежит и – возгорится. Так и у нас произошло. Терпели, терпели мужики и – возгорелись… Первого мая стали перехоранивать расстрелянных колчаковцами и закопанных на скотском кладбище, тут и началось. Около сотни гробов – всех выкопанных положили в красные гробы – понесли по деревне. Бабы – в рев. Вся Жуланиха в голос ревела. Братскую могилу вырыли в центре села, на площади. Митинг открыли траурный. Вот тут-то люди, что называется, и возгорелись… Кричат Рогову: за что эти люди погибли? Разве за такую жизнь они погибли, которую ты для нас завоевал?.. И пошло. И поехало. Мы, кричат, воевали за свободу, за власть Советов. А что получили? Что завоевали? В Советах – большевики. Правят так, как хотят. Хлеб выгребают подчистую… А свободой и не пахнет – карательные отряды чека один за другим так и ходют по кругу, так и шныряют. И ревтрибуналы в этих отрядах не бездействуют – каждый день кого-то расстреливают… Так оно и в самом деле – чуток зазевался, не успел спрятать зерно, подчистую выгребут, оголодят…
У Плотникова не было армии. Той, в привычном ее понимании – ни полков, ни дивизий (даже формально, для отвода глаз противнику). Было просто множество повстанческих отрядов – почти в каждом селе отряд во главе с командиром. Вместо армии была своего рода федерация самостоятельных, равноправных крестьянских повстанческих отрядов. И командующего не было. Был просто Плотников. Без чина, без звания, без должности. Он не командовал. Не приказывал. Он только координировал! Советовал выбрать направление для ударов, советовал выбирать ту или иную тактику, советовал, как объединиться для очередной операции отрядам, на кого возложить временное объединенное командование.
Задача у отрядов была одна, общая: защищать мужика (то есть самих себя) от набегов продотрядов; бить, уничтожать эти отряды всегда и везде, где появляется малейшая возможность…
Поздней весной, когда мужики уже отсеялись, Плотников созвал съезд повстанческих крестьянских отрядов.
Привыкли уже мужики к пустобрехству штатных (волостных, уездных) ораторов – была бы охота (а поначалу была!), можно каждый день по десятку докладчиков слушать, хоть с ночевкой уходи из дома на собрания, до петухов говорят. Беда одна при этом – ораторов друг от друга не отличишь. Речи были одни и те же: городу нужен хлеб. Нужен и – все! А раз нужен – значит, отдай хлеб. А когда из толпы слушателей спрашивали: а чего это ради мужик должен ни за што, ни про што отдавать выращенный потом и горбом хлеб, тот из начальства, который ведет собрание, недвусмысленно окорачивал такого говоруна.
– Ты тут нам кулацкую пропаганду не насаждай! Знаешь приказ губревкома от 8 февраля? – В зале наступала обычно мертвая тишина, в которую начальство бросало: – То-то! Смотри у меня!..
И человек замолкал. Знал, новые власти не церемонились.
Съезд крестьянских повстанческих отрядов, который провел поздней весной двадцатого года в парфеновском бору Филипп Долматович Плотников, ни капельки не был похож на такие собрания.
– Партия большевиков, – сказал на этом съезде Плотников, – борется не словом, не правдой. Она борется против своего народа террором… За минувший год – за девятнадцатый год только в центральной части России, как пишут некоторые газеты, вспыхнуло около двухсотпятидесяти крестьянских восстаний, примерно таких, как наше. Даже покрупнее нашего! Подавление этих восстаний возложено на Красную армию, в которой служат крестьянские сыновья, мобилизованные соввластью… Сыновья наши не хотят идти пробив своего народа, дезертируют из армии. Их сейчас каждый третий красноармеец находится в бегах, скрывается от властей…
Мужики слушают при гробовом молчании – такого не говорят на сельских собраниях, поэтому сейчас такое ложится на сердце, как семена на сдобренную почву, сразу же дают ростки.
– Советская власть всецело держится на терроре, – рубил наотмашь воздух над головами повстанцев Плотников. – Человеческая жизнь не стоит ничего. Ни копейки. Расстрелять могут любого. Взять из толпы любого, отвести к стенке и расстрелять…
Съезд молчит. Все, что говорит Плотников, известно каждому. Так оно и есть. Именно так: поджег кто-то государственные амбары с зерном, отобранным у мужика, долго не разыскивают виновника – сгоняют людей ка площадь, выбирают человек пять-шесть-семь наиболее зажиточных, наиболее уважаемых в селе, пять минут заседает ревтрибунал и – расстреливают тут же и тотчас же. Плотников знает, что говорит!..
– Большевиками движет не столько – и даже совсем не движет – любовь к рабочим, сколько ненависть к людям имущим. А все потому, что ты – если ты имущий человек – неуправляем, тебе есть, что терять, поэтому ты не каждого оратора будешь слушать, не за каждым горлопаном пойдешь. А с голым, с нищим человеком, что хочешь, можешь сделать. Он на все будет согласен – ему терять нечего. Вот почему большевики за бедняков. Больше того: опасность большевиков для человечества состоит в том, что они делают ставку в своей политике на самую низменную человеческую страсть – на страсть разрушать!.. А самое главное – рушат мужика! Без мужика пропадет Россия! Кто ее накормит, кто ее напоит? Не будет мужика в деревне – пропадет Россия. По миру пойдет, С протянутой рукой! Христа ради просить будет, чтоб голодной смертью не помереть. А будет хлеб у мужика – при любой власти выстоит Россия-матушка! Большевики же не хотят оставить в деревне зажиточного, крепкого мужика. Или вот сейчас – создают коммуны. Думают, что из десятка лодырей получится хоть один работящий мужик. Никогда такого не было. Никогда такого не будет! Это вам же на шею новых нахлебников сажают!.. Они сами себя не могут прокормить, эти коммуны, а не то, чтобы государство содержать.
Мужики видели это, и понимали бесперспективность коммун. Деревни со смеху покатывались, глядя, как свозили коммунары свое «имущество» в общий котел, в коммуну. Всю зиму разговоры велись только об этом – о таком деревенском новшестве. Бабы судачили: диковина – общая кухня, общий котел, один на всех. По очереди коммунарки обеды варят на всю ораву. Это надо же такое! Всем одну и ту же пищу! А ежели кто не хочет, тому как? Вот захотела она огурчиков солененьких – может, ее приспичило, может, она запоносила, а огурчиков сегодня нету, как тогда быть?..
– Мы – народные мстители! – накалялся Плотников, все энергичнее размахивая рукой. – Мы есть тот самый народ, о котором якобы пекутся все партии и прежде всего большевики! Не надо о нас печься. Мы не нуждаемся в этом. Нам надо всего-навсего, чтобы нас не грабили… Всего– навсего! Большевики говорят: кто не с нами, тот против нас! Из за этого идет гражданская война. Идет потому, что большевики не принимают инакомыслия. Мы же говорим так: кто не против нас – тот с нами…
Съезд молчит. Съезд думает. Слова новые, непривычные. Такие слова не говорят там, в селах на митингах и на собраниях. Их, оказывается, говорят только здесь, в лесу. Говорят люди, которых преследует закон, преследует приказ губревкома от 8-го февраля. По этому приказу Плотникова могут расстрелять тут же, даже не отводя в сторону. Его может застрелить из толпы каждый, чтобы получить награду – два-три пуда муки, а в лучшем случае – корову…
– Мы – народные мстители! Мы так же защищаем свой народ от набегов продотрядов, как во времена татарского ига дружины защищали русский народ от набегов хана Батыя. – Плотников вдохновлялся, разжигал душу и свою, и слушателей. – Татарское иго висело над Русью триста лет. Большевистскому игу столько не продержаться. Русский народ свергнет его раньше. Это произойдет скоро. Это все зависит от нас с вами… Но для этого мы должны быть неуловимы для карательных отрядов и беспощадны в своем мщении. У нас должна быть своя тактика. А эта тактика должна заключаться в следующем: не строить казарм ни в прямом ни в переносном смысле. Каждый должен жить дома, заниматься своим обычным повседневным делом – заниматься хозяйством. Надо, чтобы въехавший в село карательный отряд даже очень наметанным глазом не мог отличить повстанца от мирного крестьянина, чтобы каждый чекист в кожаной куртке всегда, в любую минуту ощущал своим затылком мушку твоей винтовки. Всегда! В любую минуту! Только тогда мы сможем держать в страхе большевиков. Только тогда мы сможем чего-то добиться, сможем заставить их считаться с нашими интересами. Надо сделать так, чтобы за каждый пуд зерна, отобранный у мужика, большевики платили минимум одной кожаной курткой – одной жизнью продотрядника… На меньшее не соглашайтесь, товарищи!
Народные мстители, кудлатые, небритые, сидели недвижно, устремив задумчивые лица на своего предводителя. Они верили каждому этому его слову, только от него, от Плотникова, ждали спасения, только он мог вывести их из того тупика, в котором они очутились. Житья совсем не стало в деревне от этих продотрядов – все забирают: и зерно, и скотину. Мобилизуют брички для армии, овчины и скотские кожи. Не говоря уже о сыновьях. Их тоже мобилизуют в армию.
– Мужики! Мы не одиноки. Повстанцами кишит не только парфеновский бор, не только села, расположенные вдоль кулундинского бора. Вчера прибыл гонец из-за Оби от Григория Федоровича Рогова с письмом, в котором тот сообщает, что месяц назад поднялось все правобережье Оби против большевиков. Пишет, что там, у них в притаежных волостях особо свирепствуют продотряды. Народ там живет зажиточно, так вот у них выгребают все, до зернышка, как у явных врагов советской власти…
После выступил роговский посланец, которого слушали несколько настороженно, думали: чего же ради он приехал, чего будет у них просить? Но посланник ничего не просил и ничего не обещал. Он предлагал действовать совместно – чтобы власти разбросали свои войска по всему Алтаю и не дать им возможности сконцентрироваться ни на Рогове, ни на Плотникове. Не давать покоя властям.
Перед тем, как разъехаться, уже в сумерках, приняли резолюцию: полностью поддержать обращение тамбовского съезда трудового крестьянства, потребовать в свою очередь (как и тамбовцы) созыва Учредительного собрания, разогнанного советской властью два года назад; потребовать от властей свободной торговли и особо потребовать роспуска учреждений РКП (б) как вредных для трудового народа. Приняли следующее обращение к трудовому крестьянству: «Коммунисты говорят, что советская власть не может быть без коммунистов. Почему? Разве мы не можем выбрать в Советы беспартийных? Да здравствует народная советская власть!» В этом же обращении съезд с возмущением осудил действия советского правительства, использующего против хлеборобов регулярные части Красной армии, ибо война против собственных крестьян не улучшит снабжение городов продовольствием. Только еще больше усугубит.
Не все уехали в ночь. Кое-кто, особенно из дальних, кому ехать сотню, а то и две сотни верст, остались ночевать у Плотникова в так называемом Главном штабе. Хотя никакого Главного штаба не было. Был просто один начальник этого несуществующего штаба Смолин. Федор Смолин. Молчаливый, внимательный и умный. Слова у него на вес золота. Говорит при крайней необходимости.
Сидели все у костра, на котором в огромном артельном казане варилась уха. Смотрели на огонь, курили, не спеша разговаривали – в основном не о делах, подтрунивали над командиром воронихинского отряда Нечунаевым. Тот вяло отшучивался. Все были стеснены присутствием Плотникова, причем Плотникова, непривычно молчаливого, неразговорчивого. Многие из сидевших у костра, бывшие мамонтовские партизаны, знали Плотникова еще комиссаром Первого полка. Тогда он был общительнее, разговорчивее. Теперь же, в новой роли он стал совсем другим – правда, и роль у него теперь другая! Стал задумчивым, неулыбчивым. И чем дальше, – замечали, – тем он становился мрачнее. Вроде бы и дела в отрядах идут неплохо – три уезда поднялось под его знаменем. А веселинки в его глазах не видать давно уже. Всякое думали мужики: может, о семье беспокоится, говорят, у него ребятишек много и жена беременна, а может, вести какие получил из Барнаула о карателях. Никто не знал. Спрашивать не решались. Да и задумываться над такой метаморфозой своего командира очень-то не старались – не тот это народ, который вдавался бы в такие тонкости…
А Плотников действительно грустнел все больше и больше. И тому, конечно, была причина.
Плотников знал, с первого дня твердо знал, что восстание бесперспективно. Но что же делать? Мужики восстали стихийно, как матросы на крейсере «Очаков» и нужен был свой лейтенант Шмидт, который бы пожертвовал собой ради них. И Плотников встал во главе стихии. Утешая себя: может, это восстание (вкупе со многими другими) откроет глаза властям на их антинародные методы руководства страной.
– Наше восстание бесследно не пройдет, – убеждал он сам себя.
Начальник Главного штаба Федор Смолин, наверное, – только он один! – догадывался о подлинной причине. Может быть. А скорее всего и он не догадывался. Носил в себе все это Плотников как неимоверно тяжелый груз.
