Текст книги "Мир Гаора (СИ)"

Автор книги: Татьяна Зубачева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 74 (всего у книги 93 страниц)

   – Молодец, Малуша, сегодня безукоризненно. Где рецепт отыскала?

   – А в большой книге, – ответила Малуша, убирая со стола. – Так, может, в воскресенье на весь стол сделать? Как слово хозяйское будет?

   – Делай, – кивнул Ридург. – Но тогда и остальное продумай, чтоб вкус не перебивало.

   – А как же, – даже обиделась Малуша и стала перечислять, чего тогда на закуску, первое, антреме, мясное и третье подавать.

   Ридург согласился с её вариантом и велел сказать хозяйке, что воскресный обед она будет делать, а остальные у неё на подхвате. Малуша просияла радостной улыбкой: полный воскресный обед ей в первый раз доверили – и, ещё раз поклонившись и поблагодарив на добром слове, покинула кабинет, важно катя перед собой столик с опустевшей посудой.

   Оставшись один, Коррант достал каталог рабского ведомства и в который раз с удовольствием прочитал отчёркнутые месяц назад строки, из которых следовало, что грамотный повар или повариха с умением готовить по книгам стоит до пятидесяти тысяч. Вот так! Растёт на твоём дворе девчонка, крутится под ногами у взрослых женщин, случайно выучивается читать, и пожалуйста! Конечно, до нынешних высот была масса подгоревшего, недосоленного и переперченного. Хорошо ещё, что рабы нетребовательны и молотили Малушину стряпню независимо от её качества. Он думал, что она так и останется рабской стряпухой, тоже, кстати, весьма необходимой в хозяйстве и стоящей дороже обычной девки, но Малуша нашла в ларе забытые, вернее, брошенные ещё матерью Гарда, кулинарные журналы. А после первых удачных опытов с рецептами Гройна дала Малуше "Большую кулинарную энциклопедию", и началось. Готовить каждый день на всех и всё, конечно, девчонке не под силу, но почти каждый день его знакомят с очередным кулинарным шедевром. А Малуше всего двенадцать, даже "в сок" не вошла, ещё в детском ошейнике. Так что... этому капиталу ещё расти и расти. Во всех отношениях. Хорошие умелые повара и поварихи наперечёт и всем известны, горбатый полковник из соседнего городка даже живёт за счёт своих рабов-умельцев, сдавая их в аренду, а Малуша подрастёт и будет не хуже его знаменитого на всю округу раба-кондитера, без которого не обходится ни одна свадьба или другой крупный праздник. Так что... даже не продавая Малуши, он будет иметь доход.

   О Рыжем Коррант старался не вспоминать, хотя то и дело мысли возвращались к нему. Умелый знающий раб всегда ценен, а зачастую – это самое ценное в хозяйстве. Нет, видимо, неизбежна прикупка грамотного мальца, чтобы делать из него если не шофёра, то хотя бы механика. А был бы Рыжий, купил бы тогда второй фургон, и завертелось бы колёсико... с двойной скоростью. Но это вполне потерпит до Аргата. Будет он там в феврале, новые законы вступают в действие с января, но не надо бежать впереди паровоза, посмотрим что и как, и уже тогда...

   Коррант отложил каталог Рабского Ведомства и взял текст Закона о бастардах. Весьма, весьма толково и предусмотрительно сделано, но забора без дырок не бывает. Вот и поищем их и подумаем, нельзя ли их использовать.

* * *

   Боль теперь была постоянной. Он никогда не думал, что бывает такая боль, чтоб болело везде и всегда. Раны, контузии, побои, порки... всё у него было. Стреляли, резали, обжигали, били, травили собаками, пропускали ток, а теперь... Эти раны были внутри, эта боль была позорной.

   Гаор лежал ничком на полу, вытянувшись во весь рост и уткнувшись лбом в холодный, скользкий кафель. Он в очередной раз попросил снять наручники, за которые был пристёгнут к скобе у самого пола, так что ни встать, ни повернуться, и получил очередной отказ:

   – Неа, паря, ты опять махаться начнёшь.

   И насилие возобновилось.

   Ладонь Младшего погладила его по спине.

   – Ты расслабься, он выйдет сейчас, я тебе стержень вставлю, поспишь.

   Гаор прохрипел в ответ невнятное ругательство.

   – Младший, третий номер, – распорядился, отделяясь от него и вставая, Старший, – и отсоси ему. А то накопилось наверняка.

   – Ему поспать надо, – попробовал возразить Младший.

   И тут же, судя по звуку, получил хлёсткую пощечину.

   – Порассуждай мне! Делай как велено.

   Счёт времени Гаор потерял почти сразу. Его насиловали, как и было сказано, практически без перерыва. Сопротивляться после пыток током, с прикованными к стене руками он не мог. А их было двадцать человек, и они менялись. Гладя, лапая, насилуя, доводя его умелыми до омерзения ласками до насилия уже над кем-то еще, ловко подложенным под него... Глаз он не открывал, и не желая видеть залитый его кровью кафель, и потому, что глаза после тока болели и слезились. Своих мучителей он различал по голосам.

   – Расслабься, – повторил Младший, гладя его по спине и ягодицам, – себе же хуже делаешь.

   Гаор молчал, из последних сил напрягая мышцы. По-другому сопротивляться он не мог. Тогда, в первые доли, когда его втащили в пресс-камеру, он услышал над собой:

   – Всё, лохмач, щас мы тебя оприходуем.

   Попробовал рвануться, и... очнулся уже прикованным к стене с разрывающей внутренности болью. Оказывается, один из "прессов", потом он узнал, что того зовут Шестым – почему-то у большинства вместо имён были простые номера – дал ему глотнуть воды, а после тока пить нельзя. Тогда он задохнулся собственным криком, потом его долго и болезненно выворачивало наизнанку, и Младший гладил его по голове и убирал из-под него рвоту и нечистоты, чтобы ему не разъело болячками кожу. Младший так и ухаживал за ним, большинство заставляли его кричать, только если к камере подходил надзиратель, и шептали ему прямо в ухо, навалившись и придавливая к полу:

   – Кричи, надзиратель рядом. Ну же, кричи, не подставляй нас, Лохмач.

   А Шестой и ещё тот, которого другие называли Резаным, насиловали не по приказу, а в своё удовольствие, и будто им было мало того, что с ним делают, не упускали случая ущипнуть за мошонку, крутануть ему член, потыкать чем-то металлическим в ожоги от электродов. Будто... будто имели к нему что-то личное, или... Боль путала мысли, он терял сознание, иногда ему давали полежать в забытье, но чаще приводили в чувство болью или нашатырём.

   Боль от вставленного стержня была настолько острой, что он вскрикнул. И услышал, как совсем недалеко удовлетворённо хохотнул чей-то сытый басок. Надзиратель?

   – Старший, – приказал тот же голос.

   – Да, господин надзиратель.

   – Двоих в надзирательскую наряди, – и снова хохоток, – а то ночь долгая, скучно.

   – Да, господин надзиратель, двоих в надзирательскую, – спокойно ответил Старший и гаркнул. – Резаный, Гладкий, живо марш!

   Мимо Гаора прошлёпали быстрые шаги, дважды лязгнула дверная решётка. Младший повернул его набок, погладил по животу и лобку.

   – Не надо, – прохрипел Гаор. – Уйди.

   – Велено, – вздохнул Младший. – Ты лежи себе, я сам всё сделаю.

   – Давай, – подошёл к ним Семнадцатый, – я ему ноги подержу, а то опять брыкнёт. Лежи тихо, Лохмач, а то рот заткнём.

   – А как он кричать тогда будет? – ядовито спросил Старший.

   – Надзирателя нет, – возразил Седьмой. – А он всё равно только хрипит.

   Гаор попытался дёрнуться, отбиться, зная, что это безнадёжно, что их много, и ему всё равно заткнут рот чьим-то членом, или поцелуем, или, пропустив пальцы под ошейник, заставят задохнуться. Но... Нет, всё равно... Нет, он не сдастся... Губы Седьмого плотно прижались к его губам, и, задыхаясь, теряя сознание, Гаор упрямо продолжал дёргаться, пытаясь отбиться, вывернуться из чужих обхвативших его рук. Последнее, что он услышал, это смех Старшего и азартный спор остальных: на каком счёте Младший добьётся струи...

   ...Сознание возвращалось медленно. Боль была далёкой и привычной. В камере тихо. И он лежит на спине. Это было настолько неожиданно, что Гаор рискнул приоткрыть глаза.

   Далеко над головой белый потолок, белый шар лампы.

   – Очнулся? – спросил рядом негромкий голос.

   Гаор узнал голос Новенького и осторожно повернул голову. Высокий черноглазый и черноволосый голый парень смотрел на него вполне доброжелательно.

   – Отвяжи, – прохрипел Гаор.

   Новенький покачал головой.

   – Нельзя, велено тебя так держать.

   Новенький подошёл и сел рядом, положил руку ему на член. Гаор дёрнулся, пытаясь отодвинуться.

   – Лежи, – тихо сказал Новенький. – Это для надзирателя, пусть думает, что лапаю. Узнал меня, Рыжий?

   Гаор медленно покачал головой. Новенький улыбнулся.

   – Я тебя на летнем празднике видел, у Ардинайлов, ты их шофёр. А я у Акхарайна шофёром был, их "гнездо" рядом. Ну, вспомнил?

   Летний праздник... стол для рабов возле гаражей... трое парней в шёлковых рубашках, сидят на дальнем конце стола... шофёры-подстилки... Гаор неуверенно кивнул.

   – Ну вот, надоел я своему. Да и щетина полезла, двадцатый год уже, – Новенький говорил весело, по-дружески. – Да и ещё кое-что. Вот он меня и сюда. А никого нет, так все на работе сейчас. На допросах. Понимаешь, Рыжий, когда кто говорить не хочет, а здоровье слабое, то берут их детей, жён, сестёр, младших братьев, ну, кто есть из семьи, и дают нам для насилия. Это мало кто выдерживает, сразу колоться начинают. А нам это не в тягость. А может, и в удовольствие.

   – Палачество... – смог выдохнуть Гаор.

   – А что? – Новенький смотрел на него в упор. – А они с нами что делают? То-то. Так хоть здесь посчитаться. Ничего, когда попробуешь, тебе понравится, ты злой. Мне говорили, как ты собак убивал. А они что, лучше?

   Новенький прислушался и быстро наклонился над Гаором, почти коснулся своим ртом его лица и быстро зашептал:

   – Идут, левую ногу приподними и руку мне прижми, вот так, правильно, и тебе не больно, и мне удобно.

   Мимо камеры тяжело прогрохотали подкованные ботинки, вдалеке хлопнула дверь, и всё стихло. Немного выждав, Новенький выпрямился, но руку не убрал и удивлённо сказал:

   – Чего это спецуру сюда занесло? Хреново.

   Гаор невольно кивнул. Новенький опять прислушался и встал.

   – Сейчас покормлю тебя.

   Он отошёл, и Гаор осторожно, стараясь не дёргаться, чтобы не разбудить дремлющую в плечах боль, попробовал оглядеться. Камера была больше обычной рабской. Нары низкие широким помостом, раковина, параша как в отстойнике. Он прикован к стене напротив, под какими-то полками, четвёртая стена – решётка и за ней коридор. И всё белое, кафельное, даже нары выкрашены белой эмалевой краской.

   – Вот, я тебе хлеб в кипятке разболтал, – Новенький, бережно держа большую слабо дымящуюся кружку, сел рядом с ним на пол. – Твёрдого тебе нельзя пока. Попей.

   – Отвяжи, – безнадёжно попросил Гаор.

   Вместо ответа Новенький подсунул руку ему под голову и, упираясь ладонью в его затылок, помог приподняться, прижал горячий край кружки к его губам.

   – Маленькими глотками пей, – просто сказал он, – а то захлебнёшься.

   Гаор послушно глотнул горячую густую жидкость. Проглоченное болезненным комком прокатилось по пищеводу.

   – Через боль глотай, – по-прежнему тихо сказал Новенький. – Ты третий день без еды, только воду пил, а от чего другого тебя выворачивало сразу, мы и не стали давать. А ты упрямый, и злой, на допросах у тебя получится. Младший на допросе плохо работает, насилует, а сам плачет, никакого, – Новенький усмехнулся, – эффекта. Вот встанешь, и тебя вместо Младшего оставят. А Младшего в "печку". И чего его сюда сунули? "Пресс" он никудышный, только дневальным может, аккуратный. А Шестой зарываться стал. Ему командуют "стоп", а он как не слышит. Ну, и заломал... сынульку. У клиента – это кого допрашивают, клиентом называют – ну, так вот, у клиента инфаркт. Ушёл к Огню, без всякой пользы для протокола.

   Гаор пил жидкую хлебную кашу и слушал спокойный, даже весёлый, голос Новенького. Возразить, сказать, что он не палач и палачом не будет, он даже не пытался. Чего самому себе врать? Умереть ему не дадут, а после пресс-камеры другой жизни у него не будет. Когда он допил, Новенький прислушался и озабоченно покачал головой.

   – Так, смена у них. Давай, задницей кверху крутись, я тебе стержень вставлю, чтоб не привязались, а мне ещё отмывать всё. Да не дёргайся ты, третий день, привыкнуть пора.

   Он ловко перевернул Гаора на живот, отошёл и тут же вернулся, навалился сверху:

   – Давай, кричи, у них дверь открыта.

   Острая боль хлестнула Гаора по позвоночнику, и он захрипел, теряя сознание...

   Совет начальства равносилен приказу, а если он совпадает с твоими собственными намерениями, то его выполнение не только обязательно, но и приятно. И уже на следующий день Венн отправился в закрытый санаторий навестить Фрегора.

   Окрестности Аргата изобилуют красивыми местами, а когда пейзаж подправлен умелыми руками парковых дизайнеров и фортификаторов, то безопасность становится красивой, а красота функциональной. На КПП, упрятанном в заросли усыпанных красными и белыми ягодами пышных кустов, у Венна проверили служебную карточку и впустили, любезно указав место автомобильной стоянки.

   Оставив машину в указанном месте, Венн неспешно, наслаждаясь изысканно печальным осенним пейзажем, пошёл по причудливо извивавшейся между редкими деревьями дорожке к пятому коттеджу.

   Фрегор был у себя в комнате. Валялся на диване в окружении вороха глянцевых "мужских" журналов. Венну он шумно и очень искренне обрадовался и вызвал по внутреннему телефону официанта с вином и закусками. Начался их обычный беспорядочный, полный понятных только им намёков и воспоминаний разговор "обо всём и ни о чём". Венн с удовольствием хохотал над шутками Фрегора, шутил сам и... всё как обычно, как всегда, если бы не одно маленькое и неизвестное Фрегору обстоятельство. Венн не отдыхал, а работал, аккуратно наводя Фрегора на нужные темы, проблемы и выводы, выясняя необходимое и готовя последующее.

   Фрегор стал восхищаться последним победителем конкурса культуристов и мимоходом отметил, что у его Рыжего мускулатура не столь рельефна, но, в принципе, не хуже. Венн согласился, столь же мимолётно заметив, что после пресс-камеры Рыжий не будет столь импозантен.

   – Знаю, – вздохнул Фрегор. – Но куда-то же его надо было деть на эту неделю. Дома его сразу мой дядюшка оприходует, сюда с собой не возьмёшь. А там... Пятый сказал, его подучат. Как подстилка он мне ни к чему, а палачу я работу всегда найду, – и захихикал.

   Венн задумчиво кивнул:

   – Да, но с палачами из пресс-камеры всегда проблемы.

   – Знаю, – кивнул Фрегор. – И зарываются, и без лекарств не работают, но это пустяки, контроль над Рыжим я всегда удержу, а таблетки или питьё я тоже всегда достану. Тут, дружище, другая проблема. Им, ты знаешь, кто палку взял, тот и капрал. Доводим послушание до автоматизма, а машине ведь начхать, кто за рулём. Так и рабу. Любой свободный – господин, и его приказ обязателен к исполнению. Я ведь ещё почему Рыжего у ноги всегда держал? Чтобы никто не перехватил, понимаешь?

   Венн, слушая всё с большим интересом, кивнул. Рассуждал Фрегор не только здраво, но и интересно. Проблема ведь, в самом деле, есть. И не только с рабами, а и со спецовиками, и с военными вообще.

   – Ну, и какой выход? Личная преданность?

   Фрегор рассмеялся:

   – Ну, Венн, цену этому дерьму мы знаем. На чём держится личная преданность? На деньгах, на крови, на страхе, ещё...?

   – На симпатии? – предположил Венн.

   – Симпатия кончается с окончанием траханья, – авторитетно заявил Фрегор, – а иногда и раньше. Нет, мой милый. Только эти три. И все три можно перешибить. Деньги... всегда найдётся, кто заплатит больше. Страх... всегда найдётся более страшное. Кровь... а вот тут, – Фрегор озорно подмигнул, – я кое-что такое знаю, что на кровную верность можно накласть с присвистом. Самое ненадёжное – это кровь. Нет, дружище, вот заберу Рыжего из пресс-камеры и закодирую его.

   – Что-что? – искренне удивился Венн.

   – Увидишь, – пообещал Фрегор. – Способ новый, вот на Рыжем я его и опробую, всё равно мне его скоро менять придётся. Но дядюшка мой грёбаный его не получит! Хрен ему! – Фрегор возбуждённо забегал по комнате. – Рыжий мой! Что захочу, то и сделаю!

   "Как бы он после пресс-камеры с тобой не сделал, чего ему хочется", – весело подумал Венн и перевёл разговор. Главное – готовность Фрегора вскоре расстаться с Рыжим он получил, форсировать пока рано и незачем, ещё надо посмотреть, каким тот будет после пресс-камеры. А новый способ контроля – кодировка... кажется, он знает, кто повесил на уши Фрегору эту лапшу, и знает, с кем стоит проконсультироваться по этому поводу.

   Уже смеркалось, когда Венн стал прощаться. Фрегор накинул свою меховую куртку и вышел его проводить.

   – Ужинать не пойдёшь? – спросил Венн. – Здесь всегда хорошо кормили.

   – Я решил посидеть на диете, – ответил Фрегор, – чего-то мне врач про печень говорил. Она у меня наследственная. Братец мой вон желтеет периодически. А на меня антидот наш что-то стал слабо действовать.

   Венн понимающе кивнул. Что ж, пьянеть Фрегор действительно стал гораздо быстрее, чем в начале их знакомства, пусть лечится.

   Уже у стоянки Фрегор вдруг как-то смущённо попросил:

   – Слушай, если не трудно... выкрои время, загляни в пресс-камеру, как там Рыжий. Ну, чтоб его не слишком уродовали. Я просил, конечно, но, – Фрегор вздохнул, – чужой раб и забота чужая. Пусть хотя бы лицо ему не трогают.

   – Посмотрю, – охотно согласился Венн.

   Он сердечно распрощался с Фрегором и отправился в обратный путь. Итак, подобьём итоги. Кодировка – раз. Если она окончательно сорвет Рыжему крышу, то надо будет Фрегора от неё отговорить. Пресс-камера – два. Чужой отдел и даже отделение. И так, чтобы Рыжий не узнал о заботе Фрегора, пусть по-прежнему считает своего хозяина психованным садистом, кем тот, по сути, и является. И Рыжий, похоже, серьёзно заинтересовал Пятого. Так что тут нужна предельная осторожность. Куда отправить Рыжего после Фрегора – это три. Здесь много будет зависеть от состояния Рыжего, и всё же... Конечно, подальше от Аргата, куда-нибудь в сельскую глушь, чтобы отъелся, отлежался и одумался. А если... если туда, откуда брали, в Дамхар? И к тому же хозяину. Правда, капитан Коррант уже отработан. Значит, ту комбинацию не повторяем. Придумаем что-нибудь новенькое.

   Венн переключил фары на дальний свет и прибавил скорость. Пока всё идет как надо и как должно. Адвокат своё отработал, и о нём можно не думать. Законы о бастардах вступят в действие с января, а бастарды от рабынь, особенно в старых семьях, явление весьма распространённое, так что и здесь... перспективно и весьма. Ох, лишь бы форзейли не зашевелились раньше времени. Но это он поговорит с внешниками. Там есть с кем говорить и работать.

   На этот раз он не очнулся, а проснулся. И не от боли, видно, и впрямь привык, а от холода. Лежал он, как его и бросили, ничком, уткнувшись лбом в пол, с вытянутыми к стене скованными руками. Но ни в нём, ни рядом никого не было. Это он уже научился хорошо различать.

   Гаор осторожно повернул голову и приоткрыл глаза. Свет не белый, а синий. Ночь? За чёрной сейчас решёткой в коридоре синяя как светомаскировочная лампа, а в камере свет выключен. Слышно чьё-то многоголосое сопение, покряхтывание и тихая ругань. По-прежнему осторожно, стараясь не дёрнуться, Гаор повернул голову в другую сторону, чтобы увидеть нары. Там слабо колыхалась тёмная бесформенная куча переплетённых, прижатых друг к другу тел. Общая свалка? Или всей камерой кого-то одного трахают? О чёрт, холодно как. Ладно, чёрт с ними и с холодом, а вот пока он один и на него не смотрят, надо попробовать подтянуться на руках и отцепить наручники от стенной скобы, тогда он сможет встать и хоть к параше подойти, и вообще – Гаор мрачно усмехнулся – получит свободу действий.

   Он попробовал напрячь мышцы и едва не закричал от пронзившей его боли. Эта боль – боль от перенапряжённых мышц и застывших суставов была знакома ему ещё по фронту и не позорна, но от этого не стала менее острой. И почти сразу от тёмной кучи на нарах отделилась фигура. Гаор мгновенно замер и зажмурился, надеясь, что паскудник встал по собственной надобности и не тронет его. Но шлёпанье босых ног по кафельному полу приблизилось и замерло у его головы.

   – Тебе чего? – тихо спросил Младший.

   Он не ответил, но в его ответах и не нуждались. Ладонь Младшего легла на его плечо, погладила по спине, тронула ягодицы. Гаор сцепил зубы, удерживая рвущийся наружу крик, и приготовился к неизбежной боли.

   – Старший, – сказал Младший, – он холодный совсем, давай отцепим. Он же замёрзнет тут один.

   – Ну и ложись с ним, – пробурчал кто-то с нар.

   И посыпалось:

   – А тебе не один хрен.

   – Вставь ему третий номер на пять шаров, вот и согреется.

   – Точно, от пяти шаров аж в пот кидает.

   Стержень третий номер на пять шаров... к своему ужасу, Гаор уже и понял, и представил, что его ожидает, если Младший сделает сказанное. Он непроизвольно вздрогнул.

   – Сейчас, – сказал Младший, – сейчас, потерпи, темно здесь, я сейчас, – и стал возиться со скобой.

   – Ты ж не там ищешь, – засмеялся Резаный.

   – Помочь? – предложил Шестой.

   – А пошёл ты... – вдруг выругался Младший, – забыл, как сам так лежал. Просил всех, – и явно передразнивая, – пощадите, пощадите... Просил ведь? Просил. В ногах ползал, слезами заливался, пока тебе стержнями задницу не растянули, чтоб работать смог. А он что... неклеймёный, что ли? Ну вот.

   Раздался металлический щелчок, и Младший снял со скобы стягивавшие запястья Гаора наручники.

   – Наручники не снимай, – строго сказал Старший. – И сюда его тащи, вниз пока положим.

   Вниз? Подо всех? Гаор отчаянно замотал головой, но его уже обхватили поперёк туловища и приподняли, оторвав от кафеля. Боль в плечах стала настолько нестерпимой, что он застонал.

   – Давай помогу, – сказал рядом голос Новенького.

   Вдвоём они дотащили его до нар и... и Гаор оказался на деревянном, показавшимся удивительно тёплым после кафеля помосте, а с боков и сверху его сдавило множество других тел. И он не сразу понял, что было странного в этом переплетении рук, ног, спин и ягодиц. Здесь не лапали и не насиловали, а грели друг друга своим теплом, и его положили на низ, подо всех, чтобы согреть. И только сейчас он почувствовал, как же он отчаянно замёрз. Его начала бить дрожь, и он ощутил, как его ещё плотнее сжимают, как чьи-то ладони растирают ему грудь и спину, массируют плечи.

   – Сволочи, – шептал кто-то, – им игрушки, а мы хоть подыхай.

   – Может, с отоплением что?

   – Как же, каждый месяц такое.

   – Зачем? – вырвалось у Гаора.

   – А чтоб слабаков повыморозить, – хохотнул Резаный. – Ну как, Лохмач, согрелся, побалуемся?

   Ответить Гаор не успел.

   – Меняемся! – негромко скомандовал Старший.

   И вся куча тел пришла в движение. Лежавшие в центре и внизу выбирались наверх, а верхние и крайние перебирались в нагревшуюся серединку. Чья-то ладонь легонько придавила Гаора, и ему просипели в ухо:

   – Твоя смена следующая.

   До утра, которое обозначилось включением белого света, они поменялись трижды. Под конец Гаор даже не просыпался, перемещаясь вместе с лежавшими рядом, и разбудил его голос надзирателя и пробивавшийся сквозь веки свет.

   – Старший, поднимай поганцев! Кто стоит, тем паёк, кто лежит, тех в печку.

   Гаор почувствовал, что лежавшие рядом зашевелились, и разлепил веки. Яркий белый свет ударил по глазам, но вызвал уже не боль, а злобу.

   – Вставай, – шепнули рядом, – лежащих в печку.

   Что надо встать и занять место в строю, Гаор понимал и сам, но вот сможет ли? Одеревеневшее за эти дни тело не слушалось, болели натруженные плечи, он посмотрел на свои руки и увидел, что кисти распухли и стали сизыми, как тогда в Алзоне, когда он потерял перчатки и едва не отморозил руки, пришлось снимать с трупа, а подходящий размер никак не попадался. Он сумел сесть, потом встать и вместе со всеми побрёл к стене напротив параши, чтобы стоящему у решётки надзирателю были видны нары: не остался ли кто лежать.

   Встали все, и надзиратель явно огорчился:

   – До чего ж смена живучая, – и даже сплюнул. – А Лохмач где?

   Стоявший рядом Новенький плечом подтолкнул Гаора, и тот шагнул вперёд, едва не упав.

   – И ты живой?! – удивился надзиратель. – Старший, в работу его сегодня отправишь, хватит ему отдыхать и учиться, пусть паёк отрабатывает.

   – Да, господин надзиратель, – спокойно ответил Старший. – Лохмача в рабочую бригаду.

   – Двоих за пайком, – распорядился надзиратель, – в остальном сам знаешь.

   – Да, господин надзиратель, Восьмой, Двадцатый, пошел!

   Строй мгновенно рассыпался. Воздух в камере заметно и быстро теплел, дыхание уже не клубилось паром. На подгибающихся дрожащих ногах Гаор побрёл к параше. Надоело ходить под себя. Кто-то его поддержал сзади за бока, не дав споткнуться и упасть прямо в унитаз.

   – Начнёшь трепыхаться – опять прикуём. Понял, Лохмач?

   По голосу это был Гладкий. Не оборачиваясь, Гаор прохрипел:

   – Лезть не будете – никого не трону.

   Сзади хохотнули.

   – Да не будь приказа, на хрена нам твоя задница. Иди ложись, поедим и обработку начнём.

   Гаор резко развернулся, выбросив в ударе скованные руки, но удар пришёлся в пустоту, а ещё кто-то схватил его сзади за шею и, пропустив пальцы под ошейник, пережал ему дыхание.

   Пришёл в себя Гаор уже лежа на боку между двумя плотно зажавшими его телами. Но не на полу, а на нарах. Задний был в нём и одной рукой придерживал за ошейник, а другой гладил его по боку и бедру. Передний, лежа с ним лицом к лицу, одной рукой прижимал к нарам его стянутые по-прежнему наручниками запястья, а другой гладил и щекотал ему мошонку и член.

   – Ну вот, – улыбнулся он Гаору, когда тот открыл глаза, – сам видишь, расслабился, не дёргаешься, и боли нет.

   – Отпустите, парни, – безнадёжно прохрипел Гаор, – что ж вы со мной делаете?

   – К работе готовим, – ответил сзади Десятый.

   – Плохо сработаешь, всю камеру подставишь, – сказал лежавший спереди Гладкий.

   Гаор прикусил губу, удерживая крик, уже не боли, а отчаяния. Его сделают палачом, и он никак не сможет этому помешать, потому что его сопротивление отправит на смерть всю эту двадцатку. Сволочи, что же они с нами делают? Самое... святое, последнее отнимают.

   – Тебе и так лишний день дали, – безжалостно продолжил Гладкий. – Велено было, чтоб ты с третьего дня работал, а сегодня четвёртый. Сейчас мы доведём тебя и поесть дадим, передохнёшь немного.

   – А поить когда? – спросил над ними Седьмой.

   – В предварилке, – ответил издалека Старший, – а то он перегорит с непривычки.

   Гаор зажмурился, чувствуя, что умелые руки парней доводят его до неизбежного, противного здесь и сейчас до судорог, до рвоты. И попросил:

   – Придуши.

   – Лёгкой жизни хочешь, – засмеялся сзади Десятый.

   – Тебе прочувствовать надо, – сказал Гладкий, – а то так и не научишься.

   Гаор из последних сил напрягся, пытаясь помешать неизбежному, но его тело в который раз за эти дни предало его, забившись в неуправляемых судорогах. И снова даже не беспамятство, а оцепенение полной беззащитности.

   – Ну, вот и молодец, – чья-то ладонь погладила его по лицу, – отдохни.

   Он почувствовал, как его отпустили и успокаивающе похлопали по плечу.

   – А ничего, – звучали далекие смутные голоса, – привыкает.

   – Ничего, на допросах он злобу скинет, нормально будет.

   – Подстилка он никудышная.

   – Ты сам на какой день прочувствовал? Забыл, как тебя всей сменой учили?

   – Ничего, пусть полежит.

   – Старший, на сынулек его ставить нельзя, не сработает.

   – Не учи.

   – Подберут ему клиента.

   – Твоя-то какая печаль?

   – А за его дурость расплачиваться чья печаль?

   – Давайте лопайте, сейчас пойдём.

   – А ему?

   – Сдурел, Младший? Его ж от пойла если вывернет, то лучше, чтоб пустой был.

   Гаор слышал и понимал, не желая понимать. "Лучше бы убили", – с отрешённой печалью подумал он. Что за "пойло" ему должны дать, он не знал, но догадывался, что это как-то связано с "работой", то есть насилием по приказу. В самых страшных россказнях о пресс-камере "губы", о Тихой Конторе, о лагерях пленных он не слышал о таком и подумать не мог, что с ним такое сделают. И что он позволит это сделать. Ну, сержант... и тут же понял, что потерял право так себя называть даже мысленно. Да, его загнали к краю и... и он переступил через край. Стал тем, кого презирал и ненавидел больше всех. Стукачом, палачом и подстилкой. Всё, кончили его, был человеком, а стал нелюдью , всё.

   – Вставай, – тронул его за плечо Старший, – пора.

   Гаор тяжело повернулся на живот и, оттолкнувшись скованными руками от нар, встал. Его тут же шатнуло, но он устоял. Старший пытливо осмотрел его.

   – Смотри, дурить не вздумай, – строго сказал он, – успеешь в "печку".

   – И других за собой не тяни, – кивнул, стоя рядом, Седьмой.

   – А если... я... один... буду? – с трудом выталкивая слова, спросил Гаор.

   – Один ты не будешь, – ответил Старший. – Работаем всей камерой, полной бригадой, и круговая порука у нас, понял, Лохмач?

   Гаор кивнул и протянул к нему скованные руки.

   – Сними.

   – Потерпишь, – отрезал Старший. – Всё, парни, пошли. Девятый, дневалишь. С Лохмачом...

   – Мы, – ответил Новенький, становясь рядом с Гаором и беря его за руку повыше локтя. – Младший, с другой стороны встань, шатает его.

   Лязгнув, отодвинулась дверь, и они общей толпой – без строя, сразу заметил Гаор – вышли в коридор. Старший повернул направо, и они пошли за ним. Белые глухие стены, белый кафельный пол. Зачем-то Гаор запоминал дорогу. Хотя запоминать было нечего. Всё прямо и прямо. И вроде недолго шли, а у него стали подкашиваться ноги, и Новенький с Младшим всё плотнее поддерживали его, подпирая своими телами. В небольшой и тоже ослепительно белой комнате в трёх больших картонных коробках навалом тёмно-серые рубашки, штаны и чёрные матерчатые тапочки. Все быстро с привычной сноровкой разбирали и одевались. Младший помог Гаору надеть брюки и тапочки.

   – Старший, а рубашку ему как?

   – На плечи накинь, сойдёт. Все готовы? Становись.

   "Как в отстойнике", – успел подумать Гаор, с удивлением чувствуя, что ему становится любопытно. О чёрт, неужели и в самом деле, как говорили, кто с чем, а журналист и к Огню с диктофоном заявится и интервью брать будет? Боль была далёкой и посильной. Ну, ноги больно переставлять, ну, саднит горло и кружится голова, но глаза уже видят, и уши слышат, и... о чёрт, неужели он и к этому привыкает?!

   Четыре пятёрки выстроились перед стеной. Гаора поставили в третью, в самую серединку. Прищурившись – всё-таки глаза ещё не восстановились полностью – Гаор разглядел тонкую чёрную вертикальную линию по прямой перечеркнувшую белую стену от пола до потолка. Дверь?