355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Татьяна Зубачева » Мир Гаора (СИ) » Текст книги (страница 30)
Мир Гаора (СИ)
  • Текст добавлен: 8 сентября 2016, 21:35

Текст книги "Мир Гаора (СИ)"


Автор книги: Татьяна Зубачева



сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 93 страниц)

   Рыжий говорил не спеша, останавливаясь после каждого вопроса, будто ждал ответа. Старший замер, оцепенев, не от страха, нет, просто, не было такого, чтоб мертвец пришёл и чтоб живой говорил с ним. Он видел, сквозь ставший вдруг прозрачным ночной сумрак, что и остальные так же проснулись и так же оцепенели на своих койках, не смея шевельнуться. Вот на койке Махотки сидит, заткнув себе рот кулачками, Аюшка, приподнялся на локтях, да так и застыл Асил, сидит Мастак, а рядом с ним прячется за его плечом Белена...

   – Почему ты боишься его, Сержант? – устало спросил Рыжий, – ты же мёртвый уже. Что тебе его приказы теперь? За Огнём он не властен над тобой, – и после долгого молчания, – ладно, Сержант. Ещё спрошу. Ты должен знать. Он сам убил её? Или только приказал, и они убивали, а он смотрел? Что же ты молчишь, Сержант? Кто моя мать, Сержант? Ты всё знаешь теперь, ты видишь, что он со мной сделал, что же ты молчишь, Сержант? Боишься? Теперь-то чего тебе бояться? Или ты со мной, рабом, говорить не хочешь?

   И снова долгая, нестерпимо долгая тишина.

   – Прощай, Яшен Юрд, – тихо сказал Рыжий, – не хочешь говорить, не надо. Теперь мы с тобой только у Огня встретимся.

   Старший встряхнул головой и оторопело заморгал: серый полупрозрачный столб посреди спальни вдруг заколебался, задрожал и исчез. И почти сразу кончилась тишина. Заскрипели койки, вздохнули люди, тихонько ахнула женщина... Старший вылез из-под одеяла и подошёл к Рыжему. Рыжий лежал на спине, одеяло сдвинуто до середины груди, руки брошены вдоль тела, кулаки не сжаты, а глаза закрыты. Будто спит. Только грудь ходуном ходит, как от бега, да из-под ресниц по щекам ползут слёзы. Постояв немного, Старший вернулся к себе и лёг. Что бы это ни было, но лезть в это нельзя.

   Когда Гаор открыл глаза, в спальне стояла обычная ночная тишина из храпа, сопенья и дыхания множества людей, привычный с детства шум казармы, и он никак не мог понять: было что на самом деле или только приснилось ему. Щёки мокрые, значит, что-то снилось, и плакал во сне, иногда и раньше с ним такое случалось, но, похоже, никого он не разбудил. И тут же сам себе задал вопрос: а было из-за чего, нет, чем будить? Вряд ли он опять кричал и командовал, как ему рассказывали, когда он всю спальню перебудил и ему где-то снотворное доставали. Нет, сегодня, похоже, обошлось. Ну и слава Огню, нечего ему свои психи и дурость на других перекладывать.

   Гаор повернулся набок, плотнее завернулся в одеяло. Ну как, получил? По вере своей? Ладно, нашёл на кого надеяться. А все же... ладно, не вышло, так не вышло, будем жить дальше, как живётся. Чтоб в печку раньше времени не попасть.

   Ни утром, ни потом никто никак даже не обмолвился о ночном случае. Будто и не было ничего. У Гаора, правда, чесался язык спросить у Ворона, не попытался ли тот позвать кого из своих родичей, может, тому больше повезло, но сумрачное лицо Ворона исключало какие-либо расспросы. И он забыл о то ли виденном, то ли приснившемся.

   Праздничный день оказался серым, то и дело начинал моросить мелкий по-осеннему противный дождь, сырой порывистый ветер задувал сигареты.

   Гаор со всеми курил, спрятавшись от ветра за парапетом. И хоть днём можно было гулять по всему двору, на турник не пошёл: сорваться с мокрой холодной трубы ничего не стоит, да и холодно для гимнастики, недолго и мышцу порвать. На хрена ему это?

   Неспешный о всяких житейских мелочах разговор, с вплетающимися в речь нашенскими, но почти всегда уже понятными ему словами, блаженное ощущение общности, что он свой им, по-настоящему свой. А что ночью было? Да нет, вряд ли, скорее всего это просто приснилось ему, если бы было что, ему бы сказали, как о том, когда он воевал во сне. Как матери говорят? Обошлось и ладноть. Жил без этого, значит, и дальше проживёт.

* * *

7.05. – 21.05.2002; 11.07.2010

СОН ПЯТЫЙ

...год спустя, но всё там же...

   ...Человек привыкает ко всему. При одном условии: если хочет выжить. И тогда он может всё: идти по трупам, спать под крики умирающих, спокойно есть, разворачивая пайковый пакет теми самыми руками, которыми только что стряхивал с себя комья земли и клочья мяса от разорванного собеседника. Гаор это понял ещё на фронте. Нет такого, к чему бы человек не привык, чего бы не смог выдержать. Если хочет выжить. Он пока хочет. И потому живёт.

   Летит под колеса тёмно-серый, влажный после недавнего дождя бетон шоссе, ровно гудит мотор, за спиной в кузове негромкие голоса и смех: парни треплются в своё удовольствие. Хорошо, что Сторрам не доверяет тамошним грузчикам и посылает за товаром свою бригаду.

   – Парни, блокпост, – бросает Гаор, не оборачиваясь и мягко сбавляя скорость.

   Обычное дело: притереть трейлер к обочине в точно обозначенном для проверки и обыска месте, открыть задние двери и выпустить парней, достать четыре выездных карточки и маршрутный лист и выйти самому. Отдать карточки патрульному и встать, как положено. Руки на капот, ноги расставить. Парни так же привычно встают на обыск вдоль борта. Сторрам – известная фирма, и ни разу патрульные не попробовали пошуровать в их грузе, обыскивали тщательно, но без особого рвения и пристрастия. На хрена им связываться со Сторрамом, который их начальство за одну дневную выручку купить может и ещё останется.

   – Валите, волосатики, – лёгким пинком дубинки пониже спины его отправляют в кабину.

   Парни уже в кузове. Он получает обратно их карточки и маршрутный лист, закрывает двери и мягко, чтобы парней не побросало на коробки с товаром – расплачиваться придется "горячими" – трогает машину.

   – Как вы? – бросает Гаор через плечо, отъехав от поста.

   – Нормалёк, Рыжий, – весело отвечает Моргунок. – "По мягкому" ткнули разок и всё. А тебе?

   – Так же. Держитесь там, сейчас повороты пойдут. Губоню на дно положите, а то он опять на яйца сядет.

   В кузове дружно ржут: в прошлую их поездку, когда пришлось притормозить на повороте, Губоня не удержался на ногах и сел на коробку с перепелиными яйцами. Огребли все как положено, но ржали тогда и ещё долго будем. Над кем же ещё посмеяться, как не над собой. Специально коробку наверх поставили, чтоб её даже случайно не придавило, и на тебе... приспичило Губоне в окошко смотреть, его, дескать, очередь, и всё тут.

   – Ему сегодня только на своих сидеть, – ржёт Чубарь.

   – Эти пусть давит, – кивает, смеясь, Гаор, – не жалко.

   А хорошая мембрана получилась. Когда он стал ездить с бригадой, то под потолком в стенке между кабиной и кузовом, сделал маленькую сетчатую мембрану и узкое поперечное окошко. Если не знать и специально не искать, то незаметно, а и ему поговорить с парнями можно, и им по очереди постоять у окошка, посмотреть на дорогу. Конечно, когда в кабине кто из господ, то парни как мышки, даже тише, лежат на полу и не то, что голоса, дыхания не подают. Пока ни одного прокола не было. Хотя... много здесь и не надо, и одного вполне достаточно, чтобы оказаться в "ящике".

   Междугородняя поездка – это вещь! Когда на Центральные склады посылают, то маршрут уже так накатан, что и подумать ни о чём не успеваешь. А самое поганое в Центральных складах, что там, рядом Центральный Накопитель – Большой Отстойник...

   ...Он уже и не помнит толком, как это так получилось, но ему пришлось заночевать на филиале. Да, так оно и было. Его отправили после обеда на Центральные склады забрать товар для филиалов. И на последний он приехал как раз к ужину, да, уже ноябрь был, темнело рано, и тамошний управляющий принял товар, подписал ему накладную и велел идти в казарму.

   Порядки у Сторрама одинаковы на всех филиалах. Он поставил трейлер в гараж, сам его вымыл и подготовил на завтра и как раз успел на построение. Местный Старший поставил его на левый фланг, и он вместе со всеми после пересчёта и обыска вошёл в казарму. Маленькую, здесь всего-то сорок рабов и было. Паёк и свободную койку ему нашли, ужин был сытный, поел со всеми, рассказывая, как оно, на центральном комплексе, знакомых, правда, не нашлось, но приняли его как своего. Да он и был своим, а что клеймо не такое, так это в первые дни важно, когда надо ставить себя. А сейчас-то уж всё. Язык он знает, а клейма под волосами не видно. Сразу после ужина он завалился спать, даже в душ не пошёл, так устал. А разбудили его до общего подъёма. Надзиратель вызвал к решётке Старшего и велел поднять Рыжего-водилу. Велели одеться, выпустили в гараж и там вручили вместо маршрутного листа... телефонограмму. Опять на склады, получить там новый товар и гнать на Центральный комплекс. Так мало того, что ему ехать не жравши, так и вместо маршрутного листа он что, патрулям телефонограмму предъявлять будет?! Он не выдержал и выругался в голос, влезая в выездной комбез, накануне, возясь с машиной, он его снял и работал в рубашке и штанах. Надзиратель сделал вид, что не услышал и выпустил его без обыска. До складов он добрался благополучно, а на пути домой его, разумеется, тормознули, и за отсутствие маршрутного листа набили морду, так что доехал он с подбитым глазом и засохшей кровью из разбитых губ и носа. Встретил его Гархем, влепил пощёчину, велел тут же выгрузить товар, оставить машину в гараже и идти в казарму.

   – За комбинезон вечером получишь пять "по мягкому". После обеда на пятый склад.

   – Да, господин управляющий, – гаркнул он и побежал выполнять приказание, не так огорчённый предстоящей поркой, как удивлённый, что его снова отправляют к Плешаку. Неужто Салага напортачил? Вроде грамотный парень, и Плешак говорил, что справляется.

   Махотка был в гараже, но стоял с другим механиком и издали показал глазами, что не может подойти. Он кивнул, поставил трейлер на место и побежал в казарму. Комбез надо замыть, пока кровь свежая, а то к пяти ему добавить могут, и не "по мягкому", а "горячих".

   Что встречные дворовые команды как-то уж очень хмурые, он заметил, но не понял, да и мало ли что могло тут случиться. Впустили его без звука, слегка обыскав внизу. А всё-таки интересно, откуда надзиратели всегда так знают о приказах Гархема? Ведь не было случая, чтобы его тормознули, когда он по приказу бежит. Он вбежал в спальню и стал раздеваться, и уже сбросив всё, обернулся и увидел. Сидящего на своей койке Плешака и стоявшего у стояка мрачного, как после "горячих" Типуна.

   – Что случилось? – вырвалось у него.

   – А ты не знашь? – хмуро спросил Типун. – Ты где был-то?

   – На филиалы ездил. А что?

   – Плешак вона тоже поедет щас, – ответил Типун, – на торги.

   И тут он увидел. Что Плешак сидит в старой заплатанной одежде, маленький и тихий, и до ужаса похож на Сержанта, каким он того видел в богадельне в последний раз перед Чёрным Ущельем. И что Типуна трясёт от злобы, которой нельзя дать прорваться, потому что тогда конец. Он бросил прямо на пол выездной комбез и как был, голым, подошёл и сел рядом с Плешаком.

   – Последние это мои торги, паря, – тихо сказал Плешак.

   Он попытался что-то сказать, но Плешак остановил его, положив руку ему на колено.

   – Пятьдесят мне, куда ж больше, – у Плешака задрожали губы, из глаз покатились слёзы, – прощевайте, ребяты, вам дальше жить. А мне... мне всё... работал, работал и не нужон стал.

   В спальню быстро вошла Маманя с кружкой в руках.

   – На вот, попей тёплого, – протянула она её Плешаку и охнула. – Мать-владычица, Рыжий, ты-то чего?

   – Из рейса вернулся, – ответил он, глядя, как Плешак пьёт тёплый густой кисель, – велели комбез замыть, а после обеда на пятый склад.

   – Это хорошо, – оторвался от кружки Плешак, – за Салагой там приглядишь, а то он один и не справится пока. А парнишка дельный. И Булану скажи, чтоб на Салагу не держал, просто... вышло моё время. Да, фишки же у меня и сигареты ещё остались, – Плешак торопливо отдал кружку Мамане, полез в тумбочку и достал неполную пачку сигарет и горсть разноцветных фишек. – Ты, Типун, Старшему их отдай, пусть поделит, поминки справите, как положено.

   – Две фишки и пачку в тумбочке оставь, – сказала Маманя, – а то прицепятся, – и прислушалась, – никак идут уже. Рыжий, быстро в душевую и чтоб носа не высовывал.

   И так как он замешкался, то Маманя влепила ему неожиданно хлёсткую оплеуху.

   – А ну марш! Типун, и ни под каким видом не выпускай его, сдуру отбивать полезет.

   Пинками Типун с Маманей заставили его подобрать комбез и запихнули в душевую, захлопнув за ним дверь...

   ...Гаор бросил взгляд на карту, на дорогу впереди и сзади. Да, здесь можно отвернуть за кусты и выпустить парней размяться. Пять долей у них есть, выгадал на трассе.

   – Товсь! – бросает он через плечо.

   Теперь на всё про всё пять долей. Резкий поворот за кусты, затормозить, открыть двери и самому кубарем наружу. Хоть постоять не на бетоне, а на земле, среди усыпанных жёлтыми листьями кустов. Когда листва опадёт, и этого себе не позволишь: с дороги всё будет просматриваться. То ли дело летом. Только сейчас до него дошёл смысл известной с детства фразы: летом каждый кустик переночевать пустит. Ещё один вдох, чтобы ощутить и запомнить запах земли, палой листвы, грибов и чего-то ещё, и в машину.

   – Ботинки оботрите.

   – Помним.

   Перед тем как сесть в машину они горстями листвы обтирают ботинки, чтобы налипшая земля не выдала их, и залезают в машину.

   Всё, поехали...

   ...Прямое попадание. Был человек, и нету человека. Он хоть успел с Плешаком проститься, а Булану и остальным и этого не дали. Уходили на смену, был Плешак, пришли на обед – нету. На обеде и ужине Плешаку ставили его миску с кашей и воткнутой ложкой – на помин, объяснили ему, а вечером тихонько, чтоб не придрались: день-то будничный – женщины отвыли его. И всё. Был Плешак, и нету его. Ему дали три дня поработать с Салагой, а потом к Салаге поставили молчаливого новокупку, прозванного почему-тоГлуздырём – он этого слова тогда не знал, а узнав, что так зовут либо за ум, либо за глупость, не мог понять. Ни особого ума, ни глупости у Глуздыря не было. Не Тукман понятное дело, но и... так, обычный работяга, буквы и цифры знает, читает кое-как, бланки и надписи разбирать будет, ну и... а на хрена больше-то? Ну, выучил он Махотку читать, а что тому читать, кроме надписей на банках и канистрах? А он вдруг с удивлением понял, что ему не хватает книг, газет, да чего угодно, но чтобы почитать. Он долго рылся на "бросовых" полках в кладовке Матуни, искал, хоть что-нибудь, может, завернуто что было, может от инструкции какой обрывок, но... ничего. Рабу, как он понимает, это никак не положено, ни под каким видом. Прописи для Махотки он делал сам. Писал по памяти стихи, обрывки прозы и заставлял парня читать и переписывать. Но рулон, что он тогда взял у Матуни, подходил к концу, и... и всё. А дальше что? Он жил, ел, работал, спал, учил Махотку и ещё желающих, но... но всё плотнее окружала его серая пелена тоски. И сознание бессмысленности всего происходящего. И память о Плешаке, ставшем маленьким и тихим. Он не видел, как того вывели босого, в одной рубашке и штанах, руки за спиной в наручниках и запихнули в серую, с зелёной полосой по борту машину Рабского Ведомства. Это всё ему рассказали потом. И не о Плешаке уже говорили, так трепались, это у него торги были первыми, а уж их-то всех повозили... И на последние торги так же везут. А там... утилизация. Это он уже представлял: слишком хорошо ему запомнился тот пережитый задним числом страх в душевой Большого Отстойника. А тут приехал как-то на склады, въезд был занят, и ему велели ждать. Он вышел из трейлера, был один, без бригады и просто стоял, смотрел в небо. И увидел странные, отдельными большими хлопьями облака, а потом понял, что за крышами складов и переплетением пандусов и развязок не что иное, как само Рабское Ведомство, Центральный Накопитель, Большой Отстойник. Зрение вдруг обострилось, и он разглядел и чёрточку высокой трубы, и выплывающие, отрывающиеся от неё клубы дыма. И всё понял. Он получил груз: серые с зелёной полосой мешки "натурального многофункционального продукта для садоводов", ну да, осень и многие именно сейчас, под зиму закладывают подкормку, утепляют пеплом нежные растения, осушают лужи на дорожках – мало ли для чего пригодится пепел...

   ...Гаор хорошо помнил, с каким холодным спокойствием он загрузил мешки в трейлер, ещё какие-то коробки, машинально расставив и увязав их так, чтобы ничего не помялось, и поехал обратно. Вокруг была серая пепельная пустота. И тишина. Такая же, как после контузии, когда он видел взрывы, чьи-то перекошенные в крике рты, взлетающие и падающие обломки блиндажей и обрывки человеческих тел, но ничего не слышал, а тело было странно лёгким, и он плыл в этой тишине как воздушный шарик, и было не страшно и даже не интересно. И опять он всё видел, и понимал, и делал положенное: останавливался у патрульного поста, выходил и вставал на обыск, ехал дальше, проходил обыск на въезде, сдавал груз на склады, мыл и убирал на завтра машину, даже вроде о чём-то говорил с Махоткой. Но всё это было где-то там, в другом мире, а он был здесь в холодной пепельно-серой тишине и пустоте...

   ...Выдача и выход на двор. Сумерки, но прожекторы почему-то ещё не включили. И серый сумрак, серые громады складов, серое, затянутое как тучами небо, мелкая изморось в воздухе, смутно, как издалека доносился гомон выпущенной погулять толпы, ругань курильщиков из-за гаснущих от ветра и сырости сигарет, вымученный смех и визг девчонок. И зачем-то, сам не помнит зачем, он пошёл к складской многоэтажной коробке, опоясанной длинной лестницей, по которой он в свой первый рабский праздник гонялся за девчонками, а потом катался на перилах с Кисой. Темнеет. Если зажгут свет, а он окажется вне светового круга, то откроют огонь на поражение. Ну и что? Сторрам понесёт убытки, ну и что? Он медленно поднимался по бесконечной лестнице, ведя рукой по холодной мокрой трубе ограждения. Всё было серым, пустым и тихим. Он поднялся на верхнюю площадку и подошёл к перилам, облокотился на них.

   Далеко внизу двор, толпящиеся люди, широкий скат въездного пандуса, домик охраны, ворота, ограда, ещё дальше... да видит ли он это? Просто знает, что это есть. Сколько ему на это смотреть? В любой день продадут, прикажут остаться в спальне и за ним придёт машина, "чёрный ворон", да нет, "чёрный ворон" для свободных, а ему серая, с зелёной полосой, как те мешки, что лежат сейчас в торговом зале и ждут покупателя. И в котором из них Плешак? И Киса? И тот старик, которого он видел на сортировке? И ему... Стоять на торгах, пока не купят, а потом лежать пеплом в мешке, и тоже пока не купят. Так... а если рулетка? Окопная, а другие говорят "королевская", со старинным револьвером, один патрон, крутануть барабан, дуло к виску и нажать курок. А там уж как повезёт. Или встать в полный рост на бруствере, или пойти вперёд на минное поле, где не знаешь схемы, да способов полно. Когда уже не можешь выкручиваться, когда устал... Он устал. Годом раньше, годом позже... рулетка... Везёт, не повезёт... а что тут будет везением? Как сказал Ворон? Смерть не мука, а избавление от мук... умирать не больно... а это смотря по способу... Геройствуй, как хочешь, но других за собой не тяни... Какое уж тут геройство, трусость? А и пусть, он устал... А других я не потяну, разойтись успеют, а с такой высоты это наверняка...

   Он выпрямился, опираясь руками о перила, и мягким плавным движением перенёс ноги через ограждение, сел на перила лицом к серой пустоте. Сейчас убрать руки и заскользить, а вперёд или вбок... как получится. Рулетка... Он резко выдохнул и убрал руки... И тут же, он не успел ни... ничего он не успел. Потому что какая-то сила сзади схватила его за волосы и шиворот – он вышел без куртки, в одном комбезе, поверх белья, даже рубашки и штанов не поддел – и сильно дёрнула назад и вниз. Он больно ударился спиной и копчиком о бетон лестничной площадки, и его ударили по лицу. Не хлёсткой надзирательской пощёчиной, а простецкой оплеухой, как в драке. И из серой, лопнувшей, разлетевшейся мелкими даже не осколками, а брызгами пустоты выступило бешеное лицо Старшего.

   – Старший? – тупо удивился он, – ты чего?

   И получил ещё один удар, уже по другой щеке. Он потряс головой, машинально попробовал, не течёт ли кровь из носа, и спросил с медленно нарастающей в нём злобой.

   – Сдурел? Тебе-то чего?

   – Того! – крикнул Старший. – Брат ты мне, чего ты мне сердце рвёшь?! – и заплакал.

   Он опустил голову: настолько нестерпимым было это. Помедлив, Старший сел рядом с ним, всхлипом перевёл дыхание. Достал сигареты.

   – Здесь можно курить? – удивился он.

   – Накласть мне на запреты их, – отмахнулся Старший.

   – Меня значит по морде, – заставил он себя усмехнуться, – а сам...

   Старший устало и весьма затейливо выругался. Он кивнул, и они закурили. Он курил непривычно для себя быстро, будто куда-то спешил. Докурив до губ, растёр окурок и уже совсем спокойно сказал.

   – Зря ты это, Старший. Захочу, найду способ.

   – А ты не хоти, – неожиданно ответил Старший.

   – Как это? – искренне удивился он.

   – А так, – ответил Старший, – нельзя это, значит, и не хоти.

   – Почему нельзя? – с внезапно вспыхнувшей злобой спросил он. – Кто запретил?

   – Не знаю, – пожал плечами Старший, – нельзя и всё, – и совсем другим тоном попросил: – Обумись, Рыжий, как брата прошу.

   – Обумись, – медленно повторил он, словно пробуя слово на вкус, – как это?

   – Нуу... Ум над сердцем поставь. Баба сердцем живёт, а мужик умом жить должон, понимашь? Нельзя нам сердцу волю давать, ты ж... по сердцу мне вдарил седни, – Старший устало вздохнул и повторил, – обумись. Я тебя на сердце себе взял, не выдержу я от тебя...

   Он кивнул.

   – Прости, брат, но... не могу я больше. Ты знаешь, что я за мешки привёз? Серые с зелёной полосой.

   – Знаю, – ответил Старший, – удобрение.

   – А... а из чего оно знаешь?

   – Знаю, – просто ответил Старший, – все знают.

   – И...

   – Мать-Земля всем нам мать, из неё выходим, в неё и ложимся, не по-людски, конечно, вот так, порошком, без могилы, а всё равно, к ней идём, в неё уходим. А как... не наш выбор, и вины за то на нас нет.

   Он медленно, вынужденно кивнул. Старший так же докурил свою сигарету и растёр пальцами остаток в пыль. Посидели молча.

   – Устал я, – тихо сказал он.

   Старший кивнул, но возразил.

   – Быстро ж ты сломался. Твои такими не были.

   Он невольно насторожился.

   – Это какие такие мои?

   – Не говорила тебе матерь твоя? – удивился Старший и сам себе ответил. – Ну да, мальцу страшно говорить, проболтается ишшо по малолетству да глупости. Ты, видно, изкурешан, там, говорят, много рыжих было, и гридни всё были добрые. Мы-то криушаны, нас ещё кривичами звали, мы кметы, а ты в тех, в материн род пошёл. Их-то и вырезали всех, и мужиков, и парней, кто в бою не полёг. Говорят, и мальцов, кто до стремени головой доставал, тоже, и баб тоже, а девок да девчонок себе в полонянки забрали и по другим, покорившимся родам роздали, матерь твоя, верно, оттуда род свой ведёт.

   Старший говорил как сам с собой, и он, напряжённо застыв, слушал, не смея дохнуть, чтоб не перебить, чтоб не замолчал Страший. Все непонятные слова, всё потом... Старший покосился на него и усмехнулся, блеснув из-под усов зубами.

   – Чего ж не спросишь ничего? Ну, про криушан да волохов ты давно знашь, а про остальное? Не интересно стало?

   Его мгновенно обдало ледяной волной страха. Плешак всё-таки проболтался?! Тогда... И будто услышав его, Старший ответил.

   – У Плешака держалось что когда? В тот же вечер повинился, что проболтался тебе.

   – И что? – глухо спросил он.

   – А сам видишь, – пожал плечами Старший и отвернулся.

   Он молчал, не зная, что сказать. И Старший опять заговорил сам.

   – Горячий ты, нравный, а нас и так-то мало осталось, что ж сами себя кончать будем, им помогать?

   – Это я знаю, – твёрдо кивнул он, – добровольная смерть – помощь врагу.

   – Ну вот, сам всё знашь, а дуришь.

   И он рискнул.

   – Старший, а какие ещё рода есть?

   – У матерей поспрашивай. Родам матери счёт ведут. Они всё знают. Мужиков побьют – новые вырастут, детей побьют или увезут, новые народятся, а матерей побьют – конец роду. Потому он и род, что по рождению счёт идет. Понял?

   Он кивнул.

   – Голозадые, грят, по крови, ну по отцу считают, так?

   – Так, – согласился он.

   – Кровь она тоже, конечно, – задумчиво сказал Старший, – только... на доброй земле и злое семя хороший росток даст.

   – Гридни это...?

   – Воины. Добрые да умелые. Кметы это вот, взяли с поля и в бой поставили. Он бы и рад, а не то, не по нему это дело. Замах есть, а удара хорошего нет. А ты гридин, и по роду и по выучке.

   – Добрый воин, – повторил он, пытаясь не так понять, как принять новое непривычное словосочетание.

   – Хороший, значит, – объяснил Старший, – ну...

   – Я понял. Спасибо, братан.

   Старший кивнул.

   – Без рода тяжело. Твоего рода матерей ишшо тогда со всеми поубивали, весь род вырезали, я ж говорю, только девчонок да совсем мальцов оставили, вот и имён нет, только поминаем их.

   – Ты сказал, ты... – он запнулся, не решаясь произнести вслух.

   Старший кивнул.

   – Это ты правильно, что сторожишься. А раз побратались мы, мой род всегда тебя примет. Потом посёлки тебе назову, где от моего рода есть. А сейчас пошли. Вона, темно уже.

   Он и не заметил, как стало совсем темно, и зажглись прожекторы.

   – Стой, – дёрнул он за рукав привставшего Старшего, усаживая его рядом с собой. – Сейчас покажешься, пристрелят. Давай за мной и делай как я.

   Пригибаясь, прячась в тени за ограждением, они сбежали вниз. Между входом на лестницу и световым кругом неширокая – на два шага полоса полутени. Оглядевшись и убедившись, что охранников поблизости нет, он сильным толчком выбросил Старшего в световой круг и, переждав, проскочил сам. Толпа уже собиралась у дверей на ужин, и они быстро замешались в общую массу. Их отсутствия будто и не заметил никто...

   ...Гаор вписал трейлер в поворот, немного уже осталось. Ещё один блокпост, а там по прямой до Аргата и полупериода не будет. Точно укладываются. Как раз доехать, выгрузиться и вечернее построение. А всё же он Гархема переигрывает. Хоть пять долей, да урвёт.

   Больше он серую пелену к себе не подпускал, хотя, случалось, подкатывало к горлу, что вроде всё уже, но... ладно, обошлось и ладноть.

   – Блокпост, парни.

   – Ага.

   – Слышим.

   Снова привычные, отработанные до мелочей действия. Снова чужие недобрые руки шарят по телу. Гаор уже вполне спокойно и даже искренне не замечает их. Что бы с тобой ни делал враг, тебе это не в укор, и не в стыд. А эти в форме, с автоматами, с гладко выбритыми лицами – враги. Тебя убивают, а ты живёшь. Раз выжил, то и победил.

   – Вали, волосатик! – и пинок прикладом.

   "А пошёл ты..." – привычно отвечает Гаор про себя, забираясь в кабину и убирая выездные карточки и маршрутный лист на место. Дурни форменные, думают его этим пронять. А может и не думают, просто как иначе и не знают.

   И снова дорога. Глаза следят за знаками, встречными и попутными машинами, руки, как сами по себе, делают всё необходимое, отрегулированный, выверенный мотор гудит ровно и успокаивающе. И можно думать о своём, вспоминать... Огонь знает, сколько всего за этот год случилось. А ведь и верно, второй год его рабства кончается. Сейчас октябрь, Плешака увезли в прошлом ноябре, а самого его продали в позапрошлом, да два года. Первый день и первый год самые трудные, а умирать первые три раза тяжело, и первый бой пережить надо, а потом выживешь... ты смотри, сколько придумано и сказано об одном и том же. Первое потому и помнится так, потому что первое. Было ведь и страшнее, и тяжелее, а свой первый бой он и сейчас по долям и мгновениям помнит, и бомбёжку первую, и – Гаор усмехнулся – и сортировку.

   Справа холодная, отсвечивающая серым водная гладь Аргатского водохранилища.

   – Парни, помните?

   За спиной довольно хохотнули.

   – Пусть они нас помнят!

   – А здорово мы им вмазали, скажи, нет?

   – Здорово!

   – Ввалили тебе тогда, Рыжий.

   – Ну, так сам виноват. Повёл вас в атаку, а охранения не выставил, – засмеялся Гаор.

   Весеннее – да, в марте было дело – приключение он вспоминал с удовольствием. Несмотря на полученные в результате двадцать пять "горячих", подбитую скулу, рассечённую губу и порванный комбез, за что он ещё и дополнительно огрёб "по мягкому". Но драка была – что надо! И они в ней победили! Вмазали сволочам-блатягам как следует...

   ...Возникла угроза прорыва дамбы и городская власть запросила помощи у крупных рабовладельцев. Разумеется, им так не сказали, а просто явился сам Сторрам перед подъёмом, поднял его и ещё пятнадцать грузчиков из дворовых бригад. Одеться без комбезов, взять куртки, шапки и на выход! Это здорово напоминало боевую тревогу, но не торги. Уже легче. Они оделись и выскочили во двор.

   – Становись!

   Парни растерялись, и Сторрам нетерпеливо и совсем по-строевому рявкнул:

   – Рыжий! Построй обалдуев в две шеренги!

   Несколькими пинками он распихал парней и встал на правом фланге, догадавшись, что предстоит какая-то работа и его делают старшим. Сторрам оглядел их неровный – по росту он расставить парней не успел, а выправки у парней никакой – строй, заметно поморщился и выдал абсолютно неожиданное распоряжение.

   – Едете работать на дамбу. Рыжий, ты за старшего. Отвечаешь не задницей, а головой. Машина тоже на тебе.

   А делать-то что они на дамбе будут? Но тут же сообразил, что, скорее всего, земляные работы. А чего ж без комбезов? И возвращение когда? Но тут же всё разъяснилось. Надзиратели тут же выдали всем выездные комбезы и... по два пакета армейского сухого пайка. Значит, возвращение вечером. А уже ему пачку выездных карточек и маршрутный лист до дамбы и обратно. Время обратного пути указано не было.

   – Пошёл! – гаркнул на них Сторрам.

   И он бегом повел всю бригаду к гаражу, еле успев выдохнуть.

   – Да, хозяин.

   Пока он разогревал и выводил из гаража грузовик с поперечными скамейками – в таких его ещё в училище возили, а уж на фронте... несчитано, но откуда у Сторрама столько армейского добра и на все случаи жизни? Интересно, а оружие тоже где-то лежит? На каком-нибудь складе? – парни успели съесть свой паёк. А ему предстояло жевать в дороге, что не слишком удобно, но вполне возможно. Надзиратель из ночной смены не вмешивался, стоял поодаль, поигрывая дубинкой, и он сам рассадил парней по своему разумению, кратко, но предельно понятно объяснив, за что держаться, чтоб не вылететь на повороте, и стал закрывать задний борт.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю