Текст книги "Мир Гаора (СИ)"

Автор книги: Татьяна Зубачева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 93 страниц)

   – За книгу спасибо, – кивает Гаор. – а обедать я не буду.

   – И что ты на этот раз выдумаешь? Что не любишь мяса, или что сыт? – ехидно парирует он. – А книгу я тебе ещё не дал. Придёшь, поешь и получишь. На два дня. Понял?

   – А сюда ты её принести не можешь?

   Он поднимает голову и смотрит прямо в карие с жёлтыми искорками глаза.

   – Иногда мне кажется, – медленно говорит он, – что ты избегаешь меня. В чём дело, Гаор?

   – Ни в чём, – пожимает Гаор плечами. – А когда кажется, то надо молиться.

   Но он продолжает смотреть, и Гаор нехотя отвечает.

   – Это твоя семья, Кервин. Мне там делать нечего. И подкармливать меня не надо. Кто я тебе, родня, что ли?

   Он сердито бросает карандаш.

   – Ну, знаешь...!

   – Знаю, – перебивает его Гаор. – Мы друзья, Кервин, так? Ну?

   – Друзья, – кивает он, – но...

   – Так не порть дружбу. Не надо. Ко мне ты ни разу не пришёл, я же не обижаюсь. И ты не обижайся. Вот припрёт когда...

   ...Ладно, Огонь обжигает, но и освещает дорогу. А алеманы говорят, что Бог даёт проблему, но даёт и силы её решить. Сделаем!

   Под утро Гаору приснилось, что его опять засыпало в окопе, и, выбираясь из-под завала, он толкнул соседей. Ему немедленно врезали по затылку, чтоб лежал тихо, и этим окончательно разбудили. Он уже осторожно выпутался из одеяла и пошлёпал к параше. Потом умылся и попил из пригоршни. И постоял у раковины, прислушиваясь.

   – Давай ложись, – сонно сказали ему с нар, – надзиратель заметит, всем хватит.

   Совет был по делу, и он вернулся на своё место, влез в нагревшийся за ночь одеяльный кокон и посмотрел на соседа. Седой спал. В темноте щетина на его лице была совсем незаметна, и, разглядывая его, Гаор убедился: чистокровный. Но чистокровных не обращают в рабство. Ни за какие преступления. Рабство только для полукровок. Или... то, о чём иногда шептались с суеверным ужасом: политический. И что за статья: авария с жертвами? Компенсация семьям погибших? Но чтобы за это в рабство? Непонятно. Но в любом случае Седой вчера его спас. Первый день самый трудный, как поставишь себя, так и дальше пойдёт. Седой поставил его, и теперь любая его промашка не смертельна. Да, он многого не знает, а ведь был прав: есть свой Устав! Гаор улыбнулся. А самое здоровское, что успел он с Ясельгой расплеваться, а то бы загребли девчонку, жена не жена, пойди, докажи, а так... он чист, и она не при чём. С этой улыбкой он и заснул.

   А разбудила его общая, привычная с раннего детства команда.

   – Подъём! – орал надзиратель, хлопая по решёткам дубинкой так, что металлический гул перекрывал его крик. – Старшие, сдать одеяла, камеры к поверке!

   Толкотня у параши и раковины, встряхиваются, складываются и сдаются по счёту одеяла, многие со сна путают пятёрки, и Слон наводит порядок пинками и подзатыльниками, и в строю стоят, зевая и жмурясь, будто досыпая. Снова обыск камеры, личный обыск, лязгнув, задвигается дверь.

   – Ну и как? – смеётся Седой. – Какие сны видел?

   – Разные, – в тон отвечает он.

   – А дёргался чего? – бурчит Зима.

   – Война снилась, – вздохнул Гаор.

   – А чо? – спросил Чалый, – страшно тама?

   – Страшно, – честно ответил Гаор.

   Здесь, он это не так понимал, как чувствовал, молодецкое ухарство ни к чему, вернее, оно не в этом. Он сел на нары и стал растирать, массировать ступни и пальцы ног, как его научили тогда в госпитале. Вчера сильно замёрзли, болят, надо разогреть.

   Издалека донеслось повизгивание колёсиков.

   – Во! – обрадовался Гиря. – Жрачку везут.

   – Ты слушай, откуда, ща накормят тебя, не отплюешься! – фыркнул Чалый.

   Да, скрип приближался с другой стороны. Гаор поднял голову и увидел, как мимо их камеры прошёл надзиратель, а за ним двое рабов проволокли тележку с трупом. Ошибиться он не мог: навидался. Парень с тёмным ежиком в заляпанной кровью рубашке и рваных штанах был мёртв. Камера проводила тележку заинтересованными, но не сочувственными взглядами. Гаор посмотрел на Седого.

   – Да, – кивнул тот в ответ на не прозвучавший вопрос. – Забили ночью.

   – Блатяги, – пренебрежительно изобразил плевок Чалый. – Рвань голозадая. Лягвы.

   Лягва? Ещё одно ругательство? И Гаор не выдержал.

   – А это что?

   – Лягва-то? – переспросил Чалый и заржал. – Ты лягушек видел?

   – Видел, – настороженно кивнул Гаор, уже жалея о вопросе и подозревая, что стал объектом розыгрыша.

   – Они какие?

   – Зелёные.

   – А ещё?

   Гаор пожал плечами.

   – Бывают коричневые, в крапинку.

   – А ещё?

   Остальные слушали, не вмешиваясь, фыркая сдерживаемым смехом.

   – Мокрые.

   – А ещё?

   – Холодные.

   – А ещё?

   – Пучеглазые.

   – А ещё?

   – Ну, противные.

   – А ещё?

   Гаор пожал плечами и честно признался.

   – Не знаю.

   – Гладкие они! – заржал Чалый, – понял теперь? И холодные, и мокрые, и противные. Одно им слово – лягвы!

   И вокруг все заржали так же радостно и весело.

   Гаор медленно кивнул. Да, теперь он понял. То, что было предметом гордости: гладкость кожи, чтоб ни волоска на теле, чтоб волосы на голове не длиннее ногтя, а ещё лучше наголо, бритьё дважды в день, даже на фронте, здесь это... Всё правильно. Тогда, когда их пятёрку вывезли из Чёрного Ущелья на смену, первое, что услышали:

   – В душ марш. Как дикари обросли! Волосатики!

   И они не обиделись, сами мечтали об этом больше, чем о еде. И в душе брились сначала, потом мылись и снова брились, снимая всё до волоска, и предстали перед начальством ещё в прокопчённом мятом, кое-как заштопанном обмундировании, но гладкие, как и положено... чистокровным. А здесь значит... похоже, ему даже повезло, что волосы и щетина, похоже, чистокровных здесь крепко не любят. А как же Седой?

   Он посмотрел на Седого, и тот улыбнулся ему.

   – Привыкай. А! Вот и везут всё-таки.

   Тележка была, похоже, та же самая, но Гаор об этом не думал, стоя в очереди за пайком. Как и вчера вечером кружка с питьём и четвёртка хлеба и ещё кружок в палец толщиной чего-то напоминающего ливерную колбасу. Подражая Седому, он надорвал хлеб, выгреб и съел мякиш, засунул кружок в получившийся карман, размял, чтобы размазалось, и уже тогда съел., управившись как раз к приходу надзирателя за кружками. Паёк был, конечно, мал, но даже получше, чем на гауптвахте или в училищном карцере.

   Многие, поев, улеглись досыпать. Наверху, судя по доносившимся словам и звучным щелчкам по лбу, играли в чёт-нечёт. Ну, ему, пока лоб не зажил, играть нельзя – это понятно. А чесался лоб отчаянно. Настолько, что он встал и огляделся в поисках занятия, чтобы отвлечься от зуда.

   Гаор подошёл к решётке и, встав в углу, попробовал выглянуть в коридор.

   – Мотри, влепят! – предупредили его.

   – Не, – сразу возразил Чеграш, – слепой что ли, видел же кто седни.

   – Тады да, – согласились с Чеграшом.

   Чеграш подошёл и встал рядом.

   -Это надзиратель? – спросил Гаор.

   – Ну да, – кивнул Чеграш. – Есть тут такой. Он не вредный. Если начальства нет, петь дозволяет. Вчера слышал, не давали? Ну а при нём можно.

   И вдруг, отступив на шаг, дёрнул Гаора от решётки. И только тогда он услышал приближающиеся шаги. Шли трое. Вот притихли в соседней камере. Мимо их решётки, не поглядев в их сторону, прошли трое: два лейтенанта и майор – сразу определил Гаор. Вот остановились, лязгает отпираемая дверь.

   – У блатяг это, – шепнул Чеграш.

   Гаор кивнул, напряжённо прислушиваясь. Всё правильно, есть труп – надо разбираться. Бьют? Не слышно. Да и не должны чины сами мараться. На гауптвахте била охрана, не выше сержантов. Говорят, но слов не разобрать. Закрывается дверь, идут обратно.

   – Стандартная ситуация предполагает стандартное решение.

   – Да, естественный процент, оформите списание и не тяните.

   – Пока процент в рамках естественной убыли...

   Смеясь и разговаривая, они проходили мимо камер, и те начинали обычный шум по мере их удаления.

   Гаор почувствовал на спине чей-то взгляд, обернулся и встретился глазами со Слоном.

   – Чегой там? – требовательно спросил Слон.

   Будто он меня в разведку посылал – мысленно усмехнулся Гаор и ответил:

   – Говорят, что процент в рамках естественной убыли.

   – Это как понимать?

   Гаор пожал плечами.

   – Не будут метелить нас? – объяснил ему вопрос Зима.

   – Не знаю, – ответил Гаор. – Майор сказал, чтоб не тянули.

   – Значит, блатяг седни и отсортируют, – кивнул Слон.

   – А нас? – сразу спросил самый молодой, мальчишка совсем по виду, которого все называли Мальцом.

   – Им не до нас будет, – ответил Седой. – Ты, Рыжий не высовывайся так.

   – Всё равно ни хрена не видно! – засмеялся Чалый.

   Гаор вернулся к нарам и сел.

   – А ещё клейма есть?

   – Есть, – кивнул Седой. – Квадрат с волной это убийца и насильник, маньяк, и квадрат с косым крестом, пленный и изменник Родины. Но я о них только слышал, ни разу не видел. О твоём тоже... у тебя первого такой. Может, и ещё есть, но их давно не применяют.

   Гаор кивнул.

   – А сортировка... это что? – спросил он Седого.

   – Определяют продажную категорию и цену, – спокойно ответил Седой. – И решают. На аукцион, или по заявке. Желающие приобрести раба посылают заявки, и когда поступает, – Седой усмехнулся, – соответствующий контингент, их извещают. Приезжают, смотрят, договариваются о цене и забирают.

   Гаор кивнул.

   – Понятно. А что смотрят?

   – Здоровье в первую очередь. Ну и... перспективы использования.

   – Со слов или по документам? – задумчиво спросил Гаор.

   – По документам. На тебя при оформлении и регистрации заводят карточку. Номер на ошейнике. Ты обращённый, и в твоей карточке записано, и за что обращён, и чем ты до обращения занимался, всё, что ты умеешь. Как тебя можно использовать.

   – Ясно, – кивнул Гаор и невольно усмехнулся, – так-таки и всё?

   – По-разному, – ответно улыбнулся Седой. – Ну, блатяг, обычно, отправляют на шахты и другую тяжёлую неквалифицированную работу. Ценятся они дёшево. Иногда в палачи попадают.

   – Куда? – потрясённо переспросил Гаор.

   – Ну, пороть там, – вступил Чалый, – у нас в посёлке, я помню, был такой. С кубиком.

   – Лютовал? – заинтересовался Малец.

   – Поначалу шибко, а потом ему укорот дали, – Чалый хохотнул. – Аккуратненько. Ну и не дурак, сообразил. Мочилы, они умные, и жить любят.

   – А ты не любишь? – тут же поддели Чалого под общий смех.

   Усмехнулся и Гаор, ответив вместо Чалого.

   – Жить все любят.

   – Ага.

   – Точненько.

   – Жизнь тошна, а милее смерти.

   Гаор с невольным удивлением посмотрел на сказавшего. Такого он не слышал, но до чего ж здорово сказано!

   – Ты чо, паря, – удивлённо ответил на его взгляд тот самый лохматый, что вчера рассказывал о Таргуйском отстойнике, – не слышал разве?

   – Не слышал, – ответил Гаор и улыбнулся, – а здорово сказано.

   – Ну, Бурнаш могёт, – засмеялись вокруг.

   – Давай, Бурнаш, поври чего.

   – Поскладнее, а?

   Бурнаш горделиво взъерошил обеими руками бороду, почесался, взлохматив волосы.

   – А чо ж?

   Гаор со всеми приготовился слушать, но тут раздался стук дубинки по решёткам.

   – Камеры к уборке!

   Слон подзатыльниками назначил уборщиков. Но подзатыльники, как сразу заметил Гаор, были не всерьёз, удар только обозначался. Через окно выдали ведро с водой и тряпки. Дело для всех было явно привычное. Потеснившись, остальные сели на нарах, подобрав ноги и молча – надзиратель стоял у решётки, наблюдая за уборкой – переждали, пока вымоют пол. Гаор потихоньку, стараясь не привлекать внимания, растирал себе ноги. Но Зима заметил.

   – Ты чегой-то? – спросил он, когда уборка закончилась, и надзиратель ушёл. – С утра вон и сейчас.

   – Застудил я их, – нехотя ответил Гаор. – Болят когда замёрзнут, – и вздохнул. – Не привык я босиком.

   – Тебе по земле весенней походить надо, – сразу вмешался Чеграш.

   – Ага, – кивнул Чалый, – и по росе заревой.

   – Точно, – согласился Гиря. – Заревая роса болесть вытягивает.

   – Как это? – не понял Гаор.

   – Ну, Мать-Земля, она мать, боль детскую на себя забирает, мы ж дети ей, а через росу ей легче.

   Гаор кивнул и встал с нар. Ни на кого не глядя, шлёпая по сырому ещё полу, он прошёл в угол к решётке и встал спиной ко всем, невидяще глядя на серую стену. ...Мать детскую боль на себя забирает... Он ведь слышал это, ещё там, тогда, до всего, до отца, будь он проклят. Тёплые руки на его голове, быстрый ласковый шёпот.

   – Спи, маленький, утром здоровым будешь, беру боль твою и горести твои, всё на себя беру...

   Гаор качнулся вперёд, уткнулся горящим лбом в холодную жёсткую стену.

   – Рыжий, – позвали его, – иди, ляг.

   Он не оборачиваясь, дёрнул плечом.

   – Приведи его, – сказал сзади ставший твёрдым голос Седого.

   Его тут же крепко взяли с двух сторон за плечи, и даже руки назад завели. Но он не сопротивлялся. Его отвели к нарам и толчком уложили навзничь.

   – Ляг и успокойся, – голос Седого твёрд, сочувствие скрыто, но ощутимо. – Не психуй. Ещё не из-за чего.

   Гаор молчал, глядя перед собой, в нависающий над головой настил верхних нар.

   – Эй, Рыжий, – спросил Зима, – вспомнил чего? Да?

   – Не трогай его, – сказал Седой.

   – Пусть очунеется, – согласился ещё кто-то.

   Ещё одно новое слово. Но ему сейчас ни до чего. Эту боль тоже надо и возможно перетерпеть. Зацепиться мыслью за что-то другое и забыть. Сержант не разрешал ему вспоминать посёлок и мать, пресекая любые его попытки заговорить об этом ударом по губам.

   – Не было этого, понял? Ты только сейчас жить начал. Понял? Не было! Повтори.

   – Этого не было, – с трудом шевелит он распухшими от удара губами.

   – Кто ты есть?

   – Гаор Юрд, бастард Юрденала.

   – А раньше как звали?

   – Не было раньше, Сержант.

   – То-то, теперь правильно.

   Ни имени, ни названия, ничего... он послушно забывал. Кому же охота побои получать? И помнил. Какие-то обрывки, несвязные слова, яркие картинки – обрывки фильма без конца и без начала... и голос, тоненький, почти девчоночий, и странная никогда не слыханная им потом песня... в лу-унном сия-аньи сне-ег серебрится-а... вдоль по доро-оге троечка мчится-а... динь-динь-динь... динь... динь-ди-инь... колоко-ольчик звени-ит... этот звон... э-тот зво-он о любви-и говори-ит... и всё, и тёплая тишина сна... он честно забыл и это. Как было приказано. И вспомнил в госпитале, лёжа в бинтах, прикованным капельнице, пел про себя, уходя от разрывающей тело боли. И снова забыл. И вспомнил сейчас...

   Гаор шевельнул губами, беззвучно проговаривая слова. Выпустить их наружу, в звук он ещё не мог. И закрыл глаза, провалившись даже не в сон, а в беспамятство.

   ...Разбудил его стук по решётке и зычный голос Слона.

   – По четыре становись!

   – Чего? – рывком сел он.

   – Жрать будем, – весело ответил ему Чеграш, спрыгивая с верхних нар. – Становись, Рыжий. Потом доспишь.

   Гаор встал и занял своё место. Ну-ка, чем кормить будут? Неизменная четвёртка хлеба, но вместо кружки миска с баландой – горячей мутной жидкостью, в которой плавали куски чего-то съедобного. Не мяса, разумеется, но есть можно. Ложек не полагалось. Пили через край, вылавливая густоту пальцами. Гаор сел на нары, накрошил в баланду хлеб, чтобы было погуще, и уже спокойно стал есть.

   Многие, как он заметил, дочищали миски, вылизывая, но он ограничился пальцами.

   Съеденное не так насытило, как согрело, даже будто зуд отпустил, и ноги больше не болят. Гаор отдал миску Чеграшу как старшему в своей четвёрке и теперь, сидя рядом с Седым, с интересом следил за происходящим в камере, слушая разговоры. Бурнаш на верхних нарах трепался про баб, и над его складным – почти в рифму, отметил про себя Гаор – рассказом дружно и смачно ржали, многие добавляли своё и тоже складно. Он не видел ни рассказчика, ни слушателей, но это не мешало. Мальца обыграли в чёт-нечёт и теперь щёлкали по лбу. Малец жмурился и старался не отворачиваться. Не отворачиваться и не жмуриться от протянутой к лицу руки здесь, видимо, ценилось. Тоже запомним. Лоб заживёт, он со многими поспорит. Играть в чёт-нечёт он начал ещё в посёлке, и в училище играл, и в армии, так что... рука набита. Седой о чём-то сосредоточенно думал, и когда он зачем-то повернулся к нему, Зима ткнул его в бок, дескать, не лезь, не мешай. Седого не просто слушались, а оберегали – понял Гаор. И Седой не только свой, но и... уважаемый, и уважают не из страха, не в физической силе здесь дело. А в чём?

   Ответ он получил неожиданно быстро.

   К решётке подошёл надзиратель. Все немедленно прекратили разговоры и игры и уставились на него. А он дубинкой указал на Седого. Седой встал и подошёл к решётке. Слон почему-то остался сидеть, как все, молча наблюдая за происходящим. Надзиратель что-то очень тихо сказал Седому. Седой кивнул и, полуобернувшись, указал на Зиму и Чалого. Те немедленно слезли с нар и подошли. Рванулись следом Чеграш и Гиря, но Седой коротким жестом вернул их на место. Надзиратель открыл дверь, выпустил всех троих в коридор, закрыл дверь и увёл.

   Несколько долей в камере ещё стояла напряжённая тишина. Чеграш спрыгнул с нар и подошёл к Слону.

   – Слон, куда их? Не на торги?

   – Пошёл ты...! – рявкнул Слон. – Не доложили мне!

   Чеграш вернулся, но не полез наверх, а сел на место Зимы рядом с Гирей. У Гири вдруг по-детски как перед плачем задрожали губы. Чеграш мрачно смотрел перед собой.

   – Что это? – тихо спросил Гаор.

   – Не видел что ли! – огрызнулся Чеграш, но всё же стал объяснять. – Мы же бригада, с одного завода, нас так бригадой и привезли, и на торги обещали вместях поставить. Хозяин сказал...

   – Обещали! – взорвался Гиря. – Хрен тебе, слово хозяйское, станут они... – дальше последовало крепкое, покрепче армейского, ругательство, и Гиря заплакал, шмыгая носом и не вытирая слёз.

   – Если их на торги, – Чеграш удерживал слёзы, – то нас совсем по отдельности продадут.

   – Велика печаль, – сказал кто-то сверху.

   Чеграш кинулся наверх, за ним Гиря, и там сразу закипела драка. Драчуны с шумом упали на пол, сорвался с места Слон и двумя ударами раскидал их по углам. Всё это не заняло и двух долей.

   – Нну!... – рыкнул Слон. – Тихо чтоб. Сам накостыляю.

   Чеграш и Гиря сели опять рядом. Гиря подтянул колени к подбородку, обхватил их руками и спрятал лицо. А Чеграш, посасывая разбитую губу, негромко стал рассказывать.

   – Седой, он, как это, инженером был, до всего, и сейчас. А мы бригадой при нём. Кто подсобником, кто... ну он каждому дело находил. Читать выучил, и чертежи мы все знаем, ну, и вместе мы, понимаешь? На умственной работе, хоть и руки прикладываем. И на токарном, и на фрезерном, хоть пайку, хоть сварку, всё можем. Надзиратели до нас в работе и не касались. Задание есть, а уж по местам нас Седой расставляет, и не просто, жми, да точи, а чтоб понимали. Да хозяин задолжал банку, нас и на торги. Мы такие штуки делали... обалдеть. А теперь...

   – Кончай скулить, – вмешался подошедший к ним высокий худой мужчина с тёмными почти чёрными волосами, падавшими ему до бровей редкими прядями, и с длинной, но не сливавшейся в бороду щетиной по подбородку и нижней челюсти. – Не бывает торгов после обеда. Они с утра всегда. Отшибло тебе?

   – Отзынь, Сизарь, – буркнул Чеграш. – Самому отшибло. Аукцион с утра, а по заявке хоть ночью выдернут.

   Сизарь насмешливо оглядел его и неподвижно сидящего Гирю, скользнул неприязненным взглядом по Гаору и отошёл.

   – Пошёл он, – пробурчал, не поднимая головы, Гиря, – сам ни с кем не корешится, так и про других...

   – Про Седого он не говорил, – возразил Чеграш.

   – Попробовал бы. А Зиму чего шестёркой обозвал?

   – Так вмазали ж ему, теперь молчит.

   – Не вернётся Седой, ты его ещё услышишь.

   – Ну, так ещё раз вмажем, – спокойно сказал Гаор.

   – Умеешь? – оторвал голову от колен Гиря.

   Гаор усмехнулся.

   – Приходилось.

   – Ты или тебе?

   – По всякому.

   – И как? – спросил уже веселее Чеграш.

   Такой разговор, понятными недомолвками, ему, похоже, нравился.

   – Я целый.

   – А те?

   – Кто убежать успел, тоже.

   – Ладно, – кивнул Чеграш. – Трое уже сила.

   – А бежать здесь некуда, – уточнил Гиря.

   Разговор на этом оборвался, но ждали уже спокойно.

   По ощущениям Гаора, прошло периода два, не меньше, когда надзиратель подвел к решётке Седого, Чалого и Зиму.

   Чеграш и Гиря вскочили на ноги, но стояли у нар, пока надзиратель отпирал и запирал дверь. Но и когда надзиратель ушёл, Седой не разрешил им подойти, остановив тем же коротким и необидным в своей властности жестом. Все трое отошли от решётки и остановились перед притихшими в ожидании нарами. Седой оглянулся на решётку, и сразу, словно по сигналу, несколько человек забежали им за спину, загородив от случайного глаза.

   – Пошёл, – сказал Седой.

   – Шуры-муры гоп ля-ля, – Чалый как-то встряхнулся, и из-под его рубашки появилась буханка хлеба.

   – Ламца-дрица гоп ца-ца, – подхватил Зима, столь же непонятным образом извлекая короткую палку колбасы.

   – И трах-тибидох, – Седой достал плитку шоколада.

   – Ух, ты-и-и! – потрясённо выдохнул кто-то.

   – Давай, Слон, дели, – распорядился Седой.

   В мгновенно наступившей благоговейной тишине Слон непонятно откуда взявшимся обрывком тонкой стальной проволоки безукоризненно точно нарезал хлеб, колбасу и шоколад на двадцать восемь частей. Мальца развернули спиной к нарам, и тот натянул себе на голову рубашку. Началась процедура делёжки.

   – Кому? – указывал Слон на кучку из кусочка хлеба, ломтика колбасы и крошки шоколада.

   – Бурнашу... Сивому... Зиме... Сизарю... Себе... – отвечал Малец, – Рыжему... Мне... Седому... Чеграшу...

   Названный брал указанную кучку, но есть не начинал, ожидая окончания дележа. Наконец, назвав всех, Малец опустил рубашку и, обернувшись, взял свою долю.

   Слон убрал проволоку, и все приступили к смакованию. Подражая остальным, и Гаор ел медленно, хотя мизерность порции позволяла расправиться с ней одним глотком. Но это была не еда, а великое таинство приобщения к братству. Именно такими словами, беспощадно бы вычеркнутыми Кервином, он и думал сейчас.

   – Ну и чего психовали, дурни? – улыбнулся зарёванному лицу Гири Седой. – Иди, умойся. На работы нас дёрнули, вот и всё.

   – И за что ж столько отвалили? – поинтересовался, облизывая испачканные шоколадом пальцы, Сивый.

   – Отопление у них барахлило, – ответил Чалый, – ну и наладили им релейку. Ещё прогулку завтра обещали.

   – А чего не сегодня?

   – Льёт там, надзирателям мокнуть неохота.

   Седой улыбнулся Гаору, усаживаясь на свое место.

   – Трепанули тебе уже про меня? – и сам ответил. – Вижу, трепанули.

   Гаор кивнул.

   – Авария на заводе была?

   – Угадал.

   – Давно?

   Седой внимательно смотрел на него.

   – Скоро десять лет.

   Гаор свёл брови, напряженно считая и вспоминая.

   – Я тогда ещё в училище был. Нет, не помню.

   – Ты мог вообще не знать.

   – Нет, – покачал головой Гаор. – Чтоб за аварию сюда попасть, жертв за сотню надо считать. А тогда и расплатиться нельзя. Нет.

   Он говорил как сам с собой, уже не глядя на собеседника. Вокруг обсуждали съеденное, рассуждали, что умственность она себя везде покажет и оправдает, опять играли и трепались, а он тихо и быстро спорил и доказывал.

   – Первая нестыковка. О такой аварии слышал бы, не могло это мимо пройти. Это два. Кто погиб, что за них такой приговор? За рабочих столько не давали и не дадут. Это три. Скоро десять... это когда? Рамсел? Там бомбёжка, не подходит...

   – Зачем тебе это? – вклинился голос Седого.

   Гаор вздрогнул и повернулся к нему. Говорил Седой небрежно, с лёгкой насмешкой, но глаза его были серьёзны.

   – Не лезь, Рыжий. И опасно, и незачем.

   – Мне уже бояться нечего, а...

   – А вот здесь ты ошибаешься! – перебил его Седой. – Запомни, пока ты жив, есть и опасность. Всегда найдётся более страшное.

   – Страшнее этого?

   – На фронте было страшно? – ответил вопросом Седой.

   – Было, – честно ответил Гаор.

   – Думал, что страшнее не будет?

   – Думал.

   – Здесь страшнее?

   – Да, – вынужденно кивнул Гаор. – Но вы же...

   – Тебе по губам дать или всё же запомнишь? – перебил его Седой. – Кто над кем хозяин? Ты над языком или он над тобой?

   Гаор невольно смутился. Не водилось за ним раньше такого. Всегда знал, с кем, как и о чём говорить, на сколько язык отпустить.

   – То-то, – не стал его добивать Седой и улыбнулся. – Ноги отошли?

   – Да, – ответно улыбнулся Гаор. – А что, обуви совсем не дают?

   – Здесь только на работах. Видел, кто тележку возят, комбинезоны и ботинки. А у хозяина... как хозяин решит. Содержание и использование раба на усмотрение владельца, – и усмехнулся. – По закону.

   – Закон – это сила, – так же усмехнулся Гаор. – А... а я не понял, как выплаты вычисляются?

   Седой кивнул, показывая, что считает вопрос правомерным.

   – Семьдесят пять процентов от потенциальной зарплаты. Допустим, ты... ну, скажем, сделали тебя садовником.

   Гаор не смог удержаться и фыркнул, настолько нелепым ему показалось такое предположение. Седой, словно не заметив, продолжал.

   – Значит, твой владелец садовника не нанимает и на зарплату как бы не тратится. Вот семьдесят пять процентов он выплачивает, а двадцать пять ему оставляют на твоё содержание. Понял?

   – Понял, – кивнул Гаор. – Но разве это выгодно? Владельцу?

   – Значит, выгодно, если покупают таких рабов, – ответил Седой. – Всё зависит от использования.

   Седой легко встал, прекращая разговор. По коридору приближался голос надзирателя и скрип колёсиков. Гаор даже удивился, как незаметно прошло время. На гауптвахте и в карцере тянулось, а здесь...

   – Первые сутки ты пережил, – сказал Седой. – Врача ты пройдёшь, это тебе не в новинку. Ещё сортировка и торги в первый раз тяжело. Но выдержать можно.

   – Выдержу, – ответил, как давая обещание, Гаор.

   – Встать! – рявкнул Слон. – Становись по четыре! Двадцать восемь, господин надзиратель.

   – Так никого и не придавили, – рассмеялся надзиратель, открывая заслонку. – Чего так, Старший? Пошёл.

   – Так не за что, господин надзиратель, – ответил Слон, принимая паёк.

   Надзиратель рассмеялся. Да и сами рабы негромко фыркнули: таким нарочито простодушным был тон Слона.

   Получив свой паёк, Гаор уже спокойно и уверенно сел на нары и ел сидя. Попыток отобрать еду у другого он за эти сутки ни разу не видел и понимал, что это порядки, заведённые Слоном и, видимо, Седым. Но был бы другой Старший... его опыта гауптвахты и училищной столовой было достаточно для понимания других вариантов. Пришлось бы драться, а он только сегодня почувствовал, что отходит от первичной обработки, и прежней своей силы ещё не набрал.

   Как и вчера прошла поверка, раздали одеяла и погасили свет в камерах. Наступила тишина. И вдруг – Гаор даже вздрогнул от неожиданности – в соседней камере запели. Высокий мальчишеский голос растянуто выговаривал, выпевал слова, и низкие мужские голоса согласно вторили ему, поддерживая песню. Песню подхватили на верхних нарах, вступил Зима, загудел низкий голос Слона. Гаор с изумлением слушал сложное многоголосие, такое сложное, что простые незамысловатые слова, бесконечно повторяющиеся в новом порядке, с капризно меняющимися ударениями, становились похожими на заклинание. Пели лёжа, свободно, вроде каждый по-своему, но стихийный хор был слажен... куда там училищному. А в их училище был хороший хор, и спевками их мучили, и занятия специальные... Гаор понимал, что ничего этого здесь не было и быть не могло, откуда это? Он посмотрел на Седого. Седой пел со всеми, и его глаза, казавшиеся в камерном сумраке тёмными провалами, влажно блестели. "...Мы пойдём с конём по полю вдвоём... мы пойдём с конём по полю вдвоём..." Куда и зачем идут человек и конь, что это за поле, рождающее зарю... Да не всё ли равно? Гаор почувствовал, что не может молчать. Петь лёжа он не мог и, слегка откинув одеяло, сел, прислонившись спиной и затылком к стене, и вступил в песню.

   Он пел, не слыша своего голоса, потерявшегося в общем многоголосье, не зная ни мелодии, ни слов. Но, не портя – он чувствовал это – песню.

   Когда песня закончилась, на камеры обрушилась звенящая, полная ожидания тишина.

   – А вот иду и вижу бабу! – визгливо заорали в дальней камере.

   Но там петь согласно не умели, остальные камеры не поддержали похабщину, и донёсся голос надзирателя.

   – Заткнулись, подонки! – и после недолгой тишины, когда не слышалось, а чувствовалось дыхание множества людей. – Ещё одну и шабаш.

   Гаор вспомнил сказанное ему сегодня Чеграшом и, улыбнувшись, приготовился.

   На этот раз песню начали в их камере. Такую же протяжную, медленно набирающую силу, вбирающую в себя голоса, как река вбирает ручьи. Было много незнакомых непонятных слов, будто пели на другом языке, и даже знакомые слова звучали странно из-за изменённых ударений. И Гаор пел без слов, ведя мелодию голосом.

   Песня закончилась, хотя по ощущению Гаора, там было ещё много куплетов, но то ли устали, то ли ещё что.

   – И чтоб ни звука, – крикнул надзиратель. – Мало никому не будет.

   – Шабаш, – вздохнул Зима.

   Гаор соскользнул под одеяло, осторожно повернулся набок, сооружая кокон.

   – А ты хорошо ведёшь, – тихо сказал Седой. – Учился?

   – В училище хор обязателен, – ответил Гаор, закрывая глаза.

   Но так здорово не получалось – закончил он про себя. Может потому, что по приказу. Или песни не те. Почему-то там, а петь он любил, с удовольствием запевал, и в хоре и на марше, под песню хорошо ритм на марше держать, так хорошо, как сегодня, ему не было, никогда. Почему?

   – Рыжий, а тама что за песни? – спросил Зима.

   Совсем тихо, но Слон услышал и рявкнул шёпотом.

   – Цыц! А то сам встану!

   Гаор улыбнулся и расслабил, распустил мышцы. Почему-то он совсем успокоился, будто и в самом деле теперь всё будет хорошо.

14.03. – 29.03.2002;30.04.2010

СОН ВТОРОЙ

тогда же и там же

   Дни катились один за другим, похожие и в то же время разные. Каждый день приносил что-то новое, иногда смешное, но чаще страшное. Гаор старался не бояться, хотя получалось это не всегда. И потом... бойся, не бойся, никуда ты не денешься. Как на фронте. Дальше фронта не пошлют, меньше пули не дадут. А здесь... как это же перекрутить применительно к его нынешней жизни? Что-то не получалось. И ничего лучше услышанного от Бурнаша: «Жизнь тошна, а милее смерти», – в голову не приходило. Хотя тошноты хватало. Но не настолько, чтоб смерти захотелось.

   Сразу после завтрака заговорили о прогулке. Обещать обещали, да обещанного сколько ждут? Гаору рассказали, что на прогулку выпускают во двор, мощёный, правда, так что земли не чувствуешь, но зато крыши нет, пусть через решётку, а небо. И по две камеры зараз выпускают, так что и поговорить можно, и...