Текст книги "Мир Гаора (СИ)"

Автор книги: Татьяна Зубачева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 93 страниц)

   Запели мужчины, и Гаор открыл рот, давая вырваться наполнившей его изнутри неведомой силе. Зазвучали высокие голоса парней.

   Двести голосов звучали то в унисон, то расходясь и переплетаясь сложным не повторяющимся узором.

   Единой, ни на миг не прерывающей пение массой, они стронулись с места и пошли. Куда, зачем? – ничего этого Гаор не понимал и не хотел понимать. Чужая властная сила владела им, заставляла поступать так, а не иначе, будто его тело само по себе знало всё это и теперь делало должное, а он... Нет, он не мог и не хотел смотреть на это со стороны, и не сила внутри него, а он внутри чего-то огромного, что больше любого храма, больше... всего, больше самой жизни.

   Краем сознания он вычленял из многоголосия знакомые по вечернему пению голоса, поймал лицо поющего Ворона, сообразил, что они вышли с рабочего двора на другой, примыкающий к фасадному, на огромный газон под переплетением пандусов и лестниц, куда только третьего дня завезли землю, видно, собирались пересевать. На границе бетона и взрыхлённой земли, остановились и, не прерывая пения, разулись. Вместе со всеми Гаор сбросил ботинки и шагнул вперёд, погрузив ступни в мягкую, прогретую дневным солнцем и влажную от выступившей росы землю.

   Сами собой встали два круга, внутренний женский и наружный – мужской. Песня билась, вздымаясь и опадая, и Гаор вдруг различил знакомые слова: Мать-Вода, Мать-Земля, Мать-Луна. Медленно, то скользя, то рыхля землю ногами, люди пошли по кругу. Мужчины – направо, женщины – налево. Как сами собой срывались и отбрасывались назад, на бетон, рубашки и штаны. Прямо над газоном большая круглая ослепительно-белая луна, такие же ослепительно-белые тела кружатся по чёрной рыхлой земле. Женщины распустили, рассыпали по плечам и спинам волосы, сцепились руками по спинам. Мужчины положили руки друг другу на плечи. Круги теснее, ближе друг к другу, движение всё быстрее.

   Гаор шёл в общем кругу между Старшим и Тарпаном, чувствовал их руки на своих плечах и сам держался за них.

   Направо, налево, вперёд, назад, припадая на одно колено и вставая, мотая головой в такт шагам, разрывая горло песней. Женщины вдруг как-то все сразу повернулись лицом к ним, и теперь два круга шли то в одном направлении, то в противоположных, сближались и расходились.

   Перед Гаором мелькали знакомые, но неузнаваемые сейчас лица, ставшие в лунном свете совсем другими. И нагота, собственная и остальных, не смущает и не волнует, он просто знает, что иначе нельзя, не может быть, обдумывать увиденное, вспоминать и анализировать услышанное, выспрашивая слова, он будет потом, а сейчас есть только это: земля под ногами, луна над головой, и влага росы на теле. Мать-Земля, Мать-Вода, Мать-Луна, мы дети ваши, не покиньте нас, помогите нам...

   Поют эти или другие слова? Неважно, это он молит об этом, простите меня, что на чужом языке зову, но примите меня... себя в жертву отдам, силу свою вам отдаю...

   Круги всё теснее, уже в движении люди задевают друг друга, длинные волосы женщин при взмахах головой касаются мужских лиц, уже ощутимо тепло тел, уже руки расцеплены, и два круга становятся одним и движутся вместе, по солнцу. Правая рука мужчины на плече соседа, левая на плече женщины перед ним, у женщины левая рука на талии соседки, правая охватывает мужчину, притягивает его к себе. Круг окончательно рассыпается и какое-то время продолжается движением прижавшихся друг к другу пар. Песня стихает, и пары опускаются на землю, тёплую влажную землю, освещённую серебристо-холодным лунным светом, чтобы сразу и принять, и отдать им, трём набольшим матерям, свою силу...

   ...Кто были эти женщины, с которыми он бился и катался по земле, Гаор потом не мог, да и не пытался вспомнить. Всё дальнейшее смешалось, перепуталось, но помнил одно: делал должное, что иначе было нельзя, и хотя было уже тихо, та песня ещё звучала в нём, и делал он всё, подчиняясь ей, и заснув прямо на земле, продолжал слышать её...

   – Рыжий, – его тронули за плечо, слегка потрясли, – очнись, братейка.

   Гаор со стоном открыл глаза и увидел белый диск луны на голубом предрассветном небе.

   – Утро? – спросил он луну.

   Рядом негромко рассмеялись.

   – Светает уже, давай помоги мне.

   Гаор сел и помотал головой, просыпаясь и вытряхивая набившуюся в волосы землю. Вчерашнее медленно всплывало в памяти. Он... ладно, это потом, а сейчас... он сидит голым на истоптанном газоне, а рядом стоит Старший в одних штанах, без рубашки и тоже перепачканный землёй и с граблями в руках.

   – Иди, штаны надень, и мы сейчас тут быстренько, пока охрана дрыхнет.

   Гаор встал и огляделся. Газон был пуст, только на краю, уже на бетоне, валялись две пары ботинок, две рубашки и чьи-то, скорее всего, его штаны и грабли. Всё стало ясно. Все уже разошлись, а он так и заснул на земле и его не стали будить. А теперь ему на пару со Старшим надо разровнять землю, убрать все следы ночного... действа, не сразу пришло нужное слово. Он потянулся, расправляя мышцы, и пошёл за штанами. Почему-то после ночи, проведенной нагишом на мокрой от росы земле он не чувствовал себя ни замёрзшим, ни усталым.

   Вдвоём со Старшим они быстро разровняли землю, убирая вмятины от тел и вытоптанную хороводами дорожку.

   – Ну, вот и ладноть, – удовлетворённо кивнул Старший, оглядывая результат их работы. – Теперя пошли, грабли уберём и вниз, завтрак уже скоро, – и предупредил. – Ты не обувайся пока, а то ноги сотрёшь в кровь.

   Гаор кивнул. Как и Старший, он повязал рубашку вокруг пояса, взял ботинки, взвалил на плечо грабли, и они неспешно пошли под набиравшим силу золотистым солнечным светом на свой двор.

   Голова была лёгкой и приятно пустой, будто он проспался после хорошей выпивки с друзьями и теперь готов к новым и любым подвигам. В предутренней тишине вдруг неожиданно звонко засвистел, защёлкал в деревьях вдоль ограды соловей. И Гаор не удержался, подсвистел в ответ.

   – Откуль знашь? – спросил Старший.

   – Иногда команды не голосом, а вот так свистом или ещё как отдаешь, – стал объяснять Гаор, – ну когда в разведке или в дальнем охранении, нас и учили, птиц различать, ну и чтоб врага, если он под птицу сигналит, узнать.

   Гаор сам понимал, что получается не очень внятно, но Старший кивнул. Гаор искоса посмотрел на него и тихо сказал.

   – Спасибо.

   – Ладноть тебе, – улыбнулся Старший. – Чего я, братейку в таку ночь брошу, что ли ча?

   – Кого? – спросил Гаор, сразу вспомнив, как Старший его будил, – как ты меня назвал?

   – Братейка, брат молодший, меньшой, значит. Мы ж побратались на Новогодье, помнишь? Когда ты меня от капральской смеси отпаивал.

   – Помню, – кивнул Гаор, обрадованный, что так просто и хорошо объяснился тот обряд. – А почему я младший?

   – А тебе сколько? Ну, по летам.

   – Двадцать шесть, нет, чёрт, двадцать семь уже.

   – Ну вот, а мне тридцать два. И, – Старший усмехнулся, – по рабской жизни я старше.

   – Понятно. Значит, я тебе братейка, – Гаор старательно выговорил новое, но сразу ставшее близким слово, – а ты мне?

   – Братан.

   – Братан, – повторил Гаор, словно пробуя слово на вкус. – Так и звать тебя?

   – Зачем? Энто уж наше, – Старший улыбнулся, блеснув из-под усов зубами, – семейственное. Понял, Рыжий?

   – Понял, – засмеялся в ответ Гаор, – как ни крути, а ты Старший.

   Старший довольно захохотал.

   За разговором они дошли до своего корпуса. В полутёмном – лампы горели в полнакала и через одну – верхнем тамбуре-холле Старший провёл его мимо закрытой двери верхней надзирательской, мимоходом указав неопасливым шёпотом.

   – Тута "ящик", ну где держали тебя.

   Гаор кивнул.

   Свернули в такой же полутёмный коридор с рядом дверей. Одна полуоткрыта.

   – Сюда клади.

   Грабли, лопаты, вёдра, ещё что-то... Понятно. Света в кладовке не было, и её глубина тонула в темноте, не позволяя разглядеть всё хранившееся там. Они поставили грабли у двери, рядом с пучком штыковых лопат, и Старший захлопнул дверь, громко щёлкнув автоматическим замком.

   – У тебя есть ключ? – не выдержал Гаор.

   – Цыть, дурак, – шёпотом рявкнул Старший, – кто ж мне даст? – и озорно подмигнул, – у меня Мастак есть. Айда вниз, пока суки не затявкали.

   Они быстро пересекли холл, уже не таясь, спустились вниз и мимо закрытой надзирательской вошли в тихий коридор. Из кухни выглянула Маманя.

   – Ну?

   – Баранки гну, бубликом завиваю, – весело ответил Старший, – слепой видал, немой рассказал, а глухой услышал. Всё сделали.

   – И ладноть, – улыбнулась Маманя, – идите мойтесь, а то вона, аж чёрные оба. Головами, что ли ча, землю рыхлили.

   Гаор шутливо козырнул ей, щёлкнув босыми пятками, а Старший коротко и довольно рассмеялся.

   Спальня оказалась полупустой, свет горел по-дневному. Кто-то спал, кто-то просто лежал, отдыхая. Мастак на своей койке опять что-то сосредоточенно мастерил. Ворон спал, лёжа на животе и спрятав голову под подушку. Гаора и Старшего никто ни о чём не спросил и вроде даже не заметили, как они проходили к своим койкам, раздевались и шли в душевую.

   Отмыть волосы от набившейся в них мягкой, смешанной с торфом земли, оказалось нелегко.

   – Ты гребень возьми, – посоветовал обмывавшийся под соседним рожком Старший, – и вычеши по-мокрому.

   Старший ещё ни разу ему плохого не посоветовал, и Гаор, как был, голый и мокрый, пошёл за гребнем. Народу в спальне прибавилось, голоса стали громче: завтрак скоро, животы уж подводит. Гаора встретили и проводили хохотом и подначками, что дескать, паря жратву не промой, и с чего это ты Рыжий чубарым стал?

   – Каким-каким? – притормозил уже у двери в душевую Гаор.

   – А пёстрым!

   – Прядь рыжая, а прядь чёрная!

   – Понятно, – кивнул Гаор, ныряя в душевую.

   С гребнем дело пошло быстрее, и голову он отмыл, но выломал у гребня часть зубьев. Придется новый у Мастака покупать. И попросить сделать ему зубья потолще, что ли? Да, а что это Старший Мамане отвечал, когда они пришли?

   Слова оказались не запретными, а само присловье про слепого, немого и глухого Гаору понравилось. Вымыться они как раз к завтраку успели, а впереди ещё целый день солнца и простора. О ночных событиях впрямую не говорили, хотя шуток и подначек с намёками хватало. Но незнающий бы всё равно не понял.

   Стоя у окна, Гархем оглядывал двор, куда с весёлым гомоном вываливалась толпа рабов, надзирателя с автоматом, благодушествовавшего на своем стуле у входа, начальника дневной смены, разводившего по местам дневную охрану внешнего периметра. Подумать только, как мало надо, чтобы ночь летнего солнцеворота прошла спокойно! Три грузовика торфяной смеси, а газон всё равно надо делать для благоустройства территории, угощение для охраны, вместо праздничной премии, вернее, её выдали в несколько уменьшенном размере, и для рабов – свободный выход на двор. Полковник прав: надо учитывать физиологию. И если летнее полнолуние вызывает у дикарей приступ массового сексуального помешательства, то надо устроить им такие условия, чтобы свести убытки к минимуму. Очень удачно, что это совпадает с официальным праздником и послабления не нарушают обязательных норм содержания. А газон – полковник опять прав – засеять стадионной смесью, и пусть они себе на нём топчутся и валяются. Газон – Гархем улыбнулся – многоразового использования, что, безусловно, экономичнее.

   Прозвучал звонок, и Гархем отошёл от окна к изголовью аккуратно по-армейски застеленной кровати, где на маленьком столике стоял телефон.

   Звонил, как и ожидалось, Сторрам. Выслушав краткий отчёт, что всё в порядке, никаких инцидентов не было, все – Гархем иногда позволял себе шутить – довольны, Сторрам поблагодарил его, поздравил с праздником и предложил съездить куда-нибудь развеяться и отдохнуть. Гархем понимал, что это простая формула вежливости, что Сторрам отлично знает: никуда он с комплекса, кроме как по действительно важным делам, не выезжает, – но поблагодарил и сказал, что подумает над столь заманчивым предложением. Обычная, ставшая у них уже ритуальной, праздничная шутка.

   Гархем снова подошёл к окну и, проверяя себя, оглядел основной двор и близлежащие закоулки. Да, всё как обычно – детские игры, всё-таки дикари замедленны в развитии. Неугомонный Рыжий опять крутится на своем самодельном турнике, а рядом глазеют несколько парней, вполне допустимо, здоровее будут, накачают мускулатуру, подорожают для торгов, тоже удачно. Можно отдохнуть.

   Он перевёл сигнализацию на автоматический режим, чтобы при необходимости его могли вызвать с любого поста, быстро разделся, разобрал постель и лёг, приказав себе проснуться через четыре периода.

   Обычно – Гаор это хорошо помнил – на день летнего солнцеворота – День Торжества Небесного Огня-Солнца – большой парад, торжественное богослужение в главном Храме, после которого увольнительная с необыкновенным сроком: до темноты. Но сегодня ему об этом даже вспоминать не хотелось. Предчувствие радости не обмануло его, он теперь действительно «свой», нашенский, полностью, весь, без остатка. Матери набольшие приняли его, и тело налито удивительной, неиспытанной им никогда раньше силой, никогда ему не было так хорошо. И Киса отпустила его, он понял, ощутил, что не в обиде на него его сестрёнка, что он сделал всё, что положено старшему брату -братану, а что не получилось, так его вины в этом нет.

   И остальные – он ясно это видел и понимал – тоже довольны, даже счастливы. И Ворон... тоже? Да, тоже. Улучив момент, когда Ворон пристроился у парапета курить в одиночестве, Гаор достал сигарету и присел рядом.

   – Доволен?

   Ворон покосился на него и улыбнулся.

   – Упёртый ты, я смотрю.

   – Какой есть. Так как?

   Ворон пожал плечами.

   – Возможно, ты и прав. В самом деле, нельзя жить среди людей и отдельно от них. Если так, то да, доволен. – Ворон помолчал, задумчиво дымя сигаретой, и неожиданно спросил. – Ты веришь в Огонь?

   – Огонь-Справедливый? Верю.

   – А во всё остальное?

   Теперь пожал плечами Гаор.

   – Не знаю, я как-то никогда не думал об этом. Солдату, знаешь, как-то...

   – Всё по хрену, – закончил за него Ворон и улыбнулся. – Ты просто подумай, как они уживутся вместе? Вода и Огонь. Ты знаешь, что бывает, когда они сталкиваются? Перегретый пар, взрыв. Никогда не видел, как раскалывается земля, открывая внутренний огонь, и туда обрушивается вода, скажем, из озера, и тогда паром рвёт в щебень скалы?

   Гаор представил и поёжился. Ворон кивнул.

   – Ты не боишься, что две веры так же разорвут тебе душу? – тихо спросил Ворон.

   – А ты?

   Ворон покачал головой.

   – Нет, я видел такое, что мне уже бояться нечего.

   – Я тоже так думал, – усмехнулся Гаор и уточнил, – до первой сортировки.

   – Да, – кивнул Ворон, – смерть страшна. Но иногда... иногда лучше умереть, чтобы... не видеть... и не участвовать, – закончил он совсем тихо.

   Гаор затаил дыхание, ожидая продолжения, ведь Ворон явно был готов рассказать, облегчить душу, а там только слушай и запоминай, но... но к ним подсели ещё курильщики, и пошёл общий дружеский, но совсем не о том, что его интересовало, трёп.

   Гаор докурил сигарету и ушёл играть в ловитки, благо сегодня весь двор им открыт. А о том, что ему сказал Ворон, о двух верах, это стоит обдумать, не спеша, спокойно, лёжа под одеялом и записывая выводы на... да, правильно, четвёртый лист. Но это не сейчас. Гаор поймал подставившуюся ему Дубравку, поцеловал её и позволил ей вывернуться из его рук, потому что сзади его дёрнула за рубашку Чалуша. А поймав её, долго целовался с ней. И крутилось бездумное радостное веселье, где он как все, где он свой.

   Длинный, самый длинный день в году, день Торжества Солнца... И на ужин они ушли, когда было ещё совсем светло, но Гаор чувствовал, что, пожалуй, впервые насытился солнечным светом, нагулялся вволю, и сам посмеялся про себя над получившейся нелепицей: раб нагулялся вволю.

   И снова пошло время от вечера до вечера, от выдачи до выдачи. Работа, отдых, работа, отдых, занятия с Махоткой, к тому же нашлись ещё желающие слушать про физику и прочее. А чтобы никакая сволочь не могла прицепиться – Махотку-то сам хозяин к Рыжему в подручные, то есть в учёбу, поставил, а про остальных речи не было, тут и «горячих» огрести можно – то они как бы просто слушали, как Рыжий Махотку жучит, из пустого интересу будто. И с Вороном так же. Будто для смеху всё, так, из баловства. Гаор отлично понимал, что если придерутся всерьёз, то никого эти хитрости не спасут, но поддерживал игру в пустой трёп, охотно болтая обо всём, что сам знал и умел. Так же охотно рассказывали и ему. О поселковых и заводских нравах и порядках, о том, где кто что видел и испытал, кроме... да, он уже нащупал несколько запретных зон, где задавать вопросы, и даже просто говорить, даже намекать было нельзя.

   Прошлое, что было до рабства, что осталось с тех времён в памяти. Об этом только случайно проскользнувшие, ненароком вырвавшиеся слова. Услышал – понял, не понял, сделай вид, что ничего такого не было, и трепись дальше.

   "Галчата". Черноглазые и черноволосые поселковые ребятишки. В пять, редко когда в шесть лет, но до клеймения отбирают, и их никто больше не видит. Куда их, что с ними... не знают, или догадываются, но не хотят говорить. Так же, как о "печке" – крематории, что ждёт каждого раба, как заболеет или состарится, словом работать не сможет, как вообще не любят говорить о смерти. Здесь Гаор тоже больше догадывался, догадки были невесёлыми. Черноволосые и черноглазые – значит, похожие на дуггуров. И без клейма. Заставить всё забыть такого мальца можно, на себе проверено, а потом... вспоминались слышанные в компаниях, куда его вводили Кервин и Туал, рассуждения о вырождении ста семей. Но как это совместить с Ведомством Крови, которое и создано, дабы блюсти чистоту крови? Вопросов у него здесь было больше, чем ответов. Но, в общем, с детьми было так. В пять-семь лет отбирают, отвозят в отстойник, клеймят и надевают "детский" ошейник, возвращают в свой посёлок или отвозят в другой, кого уж как, а кто и вовсе исчезает. Критериев этой сортировки, видимо, действительно не знают. Второй раз отвозят в отстойник в десять-двенадцать лет, сортируют, меняют ошейник и опять... кого в свой посёлок, кого в чужой, кого ещё куда. И, наконец, где-то в шестнадцать лет, надевают уже взрослый заклёпанный ошейник и... и куда решат, где тебе определят работать, там и будешь. И первые торги тогда же. Говорили об этом неохотно, как о всем известном и неприятном, о котором и говорить незачем. Но не сразу, вылавливая по словечку, по обмолвкам, Гаор составил примерную цепочку.

   Незаметно для себя Гаор опять начал работать с папкой. Пересмотрел, оставил одну статью, о Седом, а на остальных листах стал вести записи. Твёрдо решив: пока не соберёт всей информации, никакой писанины. Просто сопли и вопли никому не нужны. В атаку с голым задом не ходят. Это листы разведданных. И листы, где он так же старательно вылавливая обмолвки, записывал то, о чём ему говорил когда-то Седой. Обычаи, поверья, историю, да он теперь вспомнил, как им говорили на уроках истории, что первая история дуггуров была устной, передаваемыми от отца к сыну легендами и рассказами о прошлом рода, и только потом их записали, сверили и по ним восстановили подлинную историю дуггуров, славную историю завоеваний и побед. Ну, насчет последнего у него теперь были вполне серьёзные сомнения, но что у... ладно, пока аборигенов, есть своя история, он уверен. Пока устная. Вот её ему и надо собрать воедино и записать, и соотнести с официальной историей, расставив даты. Это его журналистское расследование. Ни хрена себе работёнка!

   Многое знал Ворон. Но его разговорить было трудно. И, Гаор не так понимал, как чувствовал, опасно. И потому, что в знаниях Ворона было что-то безусловно опасное для знающего, и потому, что Ворон мог догадаться о причинах его любопытства. Как Ворон отнесётся к тому, что он журналист? Стоит ли рисковать? Или лучше оставаться любопытным по глупости, недалёким сержантом-фронтовиком? Пока, во всяком случае, так.

   Ворон внешне держался по-прежнему, несколько отстранённо, но отношение к нему изменилось. Его признали нашенским, а то, что он молчун, и как в стороне от всех – так это характер такой, а так-то мужик надёжный. И знает много, и не заносится, хотя по умственному работает, и если спросишь что, то объяснит, не откажет.

   Гаора всё чаще посылали в самостоятельные поездки, обычно на Центральные склады, за товаром. Несколько раз он не укладывался в рабочие промежутки, опаздывая то на обед, то на ужин. Но в поездки его отправлял и время ему рассчитывал сам Гархем, и потому его запускали вниз даже без оплеух, а уж Маманя его кормила за малым столом не в черёд, ругая неизвестно кого, что парню толком ни поесть, ни отдохнуть не дают.

   Незаметно уменьшались дни, утром он бежал в гараж уже не под солнцем, а в рассветном сумраке, вечернее построение тоже уже под прожекторами, и как летом – в комбезе на голое тело – не поработаешь и в выходной не погуляешь.

   И наступил выходной, когда они вывалились после выдачи во двор, а горят прожектора, а значит, из светового круга ни-ни. И Гаор простился с турником до следующей весны. А Плешак, с которым он курил у парапета, радостно сказал.

   – А скоро сызнова праздник, паря, во здорово! Опять гулять будем.

   Гаор сообразил, что речь идёт об осеннем равноденствии, когда Солнце – Небесный Огонь на отдых уходит, дверь в свою спальню открывает. Единственная ночь в году, когда можно позвать из-за Огненной смертной черты кровного родича и поговорить с ним. В эту ночь живые с мёртвыми говорить могут. Тем из-за Огня всё видно и ведомо. И ни храма, ни храмового оракула не нужно, позови только по делу, а не из пустого любопытства, верь и по вере твоей тебе исполнится.

   В училище он в это не то, что не верил, просто ему не с кем и не о чём было разговаривать. Хотя Сержант регулярно приводил его в каминный зал, показывал витражи, реликвии и трофеи, заставлял заучивать с голоса славные деяния и подвиги Юрденалов, гонял по генеалогическому древу и следил, чтобы называл он предков как положено, со всеми титулами и званиями. Он и сейчас может отбарабанить на память всех Юрденалов за пятьсот лет, но... но как были они чужими ему, так и остались. О чём ему говорить с генералом авиации, убитым, как он догадывается, собственным сыном, генералом спецвойск Яржангом Юрденалом? Да и не пойдёт генерал к демобилизованному старшему сержанту, бастарду, полукровке, а теперь ещё и рабу. Какой он ему внук? Так... И дядьям, братьям отца он не нужен, все они умерли до его рождения, да, так, хотя... хотя есть один, кого он может позвать. Кто знает его, и кто не может ему отказать, если... поверь, и по вере твоей тебе исполнится... А мать? – вдруг мелькнула сумасшедшая мысль, и он сразу вцепился в неё. Он же может позвать мать, увидеть её, спросить... о своём имени. Как она звала его. Но... но не слышал он, чтобы кто вызывал женщин. Надо проверить. Чтобы ненароком не обидеть Огонь.

   И – до праздника ещё два дня оставалось – вечером играя с Вороном в шахматы, он спросил.

   – Ворон, ты на Открытые Ворота звать кого будешь?

   – Ошалел? – изумлённо посмотрел на него Ворон. – Кого? И зачем? Чтобы они меня здесь увидели? То-то им радость будет.

   – Чего-чего? – сразу заинтересовался Мастак, как всегда наблюдавший за их игрой.

   Койка Мастака была недалеко от койки Ворона, и он зачастую, когда они играли, пересаживался со всем своим инструментом и рукоделием на соседнюю, чтобы и за игрой следить, и чтоб руки без дела не болтались.

   – Осеннее равноденствие через два дня, – объяснил Ворон, задумчиво разглядывая сложившуюся на доске позицию. – В ночь накануне можно разговаривать с мёртвыми.

   – Чо-о?! – изумился, лежавший над ними на своей койке Тарпан, свешиваясь вниз. – Ты чо, Ворон? Спятил?

   Немедленно собралась толпа крайне заинтересованных слушателей. И Ворон стал не объяснять, а рассказывать. От Гаора потребовали подтверждений, и он из слушателя стал рассказчиком. Вдвоём, дополняя и поправляя друг друга, они рассказали об Огне, что у Огненной черты встречаются умершие и Великий Огонь определяет им по делам их греться, или гореть, или в лёд вечный вмерзать.

   – Аа, – догадался Махотка, – ты потому, Рыжий, про ту сволочь и говорил, что у Огня, дескать, встретимся?

   Гаор кивнул в ответ. Он уже жалел, что завёл этот разговор. А ну как подумают, что его вера в Огонь оскорбительна для набольших Матерей.

   – А чо, – неожиданно для Гаора согласился Юрила, – тоже дело. Встретил, рассчитался и пошёл себе в Ирий-сад.

   Гаор перевёл дыхание, тем более, что у Ворона как раз спросили, любого ли мёртвого можно позвать.

   – Нет, – покачал головой Ворон, – только кровного родича, отца или брата.

   – А мать? – не выдержал Гаор.

   Ворон усмехнулся.

   – Плохо ты уроки закона божьего учил. Только кровного родича и только по делу.

   – А чо ж, по пустякам тревожить мёртвых не след, – согласился Мастак, – матери-владычицы вон тоже не любят, чтоб их почём зря беспокоили.

   За разговором Гаор зевнул своего коня и проиграл так глупо, что самому стыдно стало. Вместо него с Вороном сел играть-учиться Мастак, а Гаор пошёл в душевую. Чтобы спокойно без помех обдумать услышанное.

   Так, по порядку. Огонь Ирий-саду, а он уже понимает, что Ирий-сад – это место для мёртвых, не помеха. А что, все идут вместе, ну как по дороге с развилкой, у Огня встретились, а там разошлись. По вере своей. И Матери набольшие не в обиде. Уже хорошо. Но женщин из-за Огня не позвать, да, чёрт, ему же говорили на уроках, что женщины души не имеют, и потому им за Огнём и делать нечего, они свой долг при жизни исполнили: зачали и родили, больше ни для чего им Огонь жизни и не даёт. Ну здесь, положим, он и раньше не то что сомневался, а... нет, в такие дебри он не полезет, тут Матери точно обидятся. А может, женщины, их души к Матерям уходят? У кого бы узнать? Ладно. Главное он узнал: некого ему звать, кроме Сержанта, Яшена Юрда, кровного его родича, дяди, брата отца. У Сержанта на него обиды нет, должен прийти.

   С этим решением он и заснул, зная, что никто и никак помешать ему не сможет.

   Как всегда накануне праздника прошла выдача, обошлось без "горячих" и "по мягкому" и ему, и Махотке. Вообще надзиратели были какими-то тихо настороженными. Но ему на них накласть, лишь бы к нему не вязались.

   После выдачи как всегда погуляли, поиграли и покурили во дворе. Всё как всегда: запуск в спальни без обыска и пересчёта, дверь надзирательской плотно закрыта. Ну и хрен с ними, век бы их не видеть. Нынче наш вечер. И день завтра наш.

   После ужина Гаор ушёл в душевую. Сегодня ему не до вещевой и прочих укромных мест. Он не знал, нужны ли для ночного разговора какие-то особые условия и действия, но... ладно, пусть будет, как будет. Получится – хорошо, а не получится... так на нет и суда нет. Мылся он долго и тщательно, заодно выстирал портянки, и, когда вытершись и развесив портянки, вышел в спальню, многие уже лежали, хотя решётки не задвинуты и свет горит. Ворон тоже лежит, но не спит, глаза открыты. Может, тоже... готовится.

   Гаор, не спеша, тщательно и аккуратно навёл порядок в тумбочке, приготовил себе всё на завтра. Холодно уже в трусах и майке, ладно завтра сойдёт, а вечером он их в грязное скинет и будет носить армейское. А много как армейского: койки, белье... недаром, видно, Сторрам – полковник, почистил склады. Наконец он лёг. Наступили доли – он уже научился их узнавать – предпесенной тишины. Сегодня под праздник, надзиратели вязаться не станут. Уж три песни нам дадут.

   Дали четыре, они даже пятую начали, когда вошёл надзиратель, молча задвинул решётки и ушёл, не прокричав отбоя. Свет погасили, и допевали они уже в темноте.

   – Всё, мужики, – негромко, но так, что его услышали все, сказал Старший, – завтрева ещё попоём.

   С ним молча согласились. Как хлопнула дверь надзирательской, слышали все, так что... разбудим, себе дороже обойдётся.

   Сопенье, храп, кряхтенье, бесшумно скользящие по проходу и сквозь решётку фигуры... Гаор закрыл глаза и вытянулся на койке. С чего начать? Не знает он. Никогда не говорили об этом, но... ладно, пусть будет, как будет, поверь, и по вере твоей тебе дадено будет. И тут же ворохнулась мысль, что верь не верь в возмездие, в Огонь Справедливый, но он здесь, а Братец там. Нет, нечего ему об этой гниде думать, та ещё получит своё, не от Огня, так... стоп – остановил он сам себя. Огонь зовёшь, и в силе его сомневаешься, следи за собой, сержант, обидеть Огонь легко, а помириться с ним...

   Он лежал с закрытыми глазами и не то спал, не то дремал, не то... нет, ни о чём он не думает сейчас, просто лежит и ждёт, ни мыслей, ни чувств, ничего нет, серая, пепельная пустота...

   Старший по многолетнему уже опыту знал, что на осенний праздник надзиратели гуляют тихо, и ни за девками, ни за чем не лезут, это не Новый год, но на всякий случай, спал в полглаза. Мало ли что этим сволочам в голову взбредёт. А дураков хватает, за тем же Рыжим в оба гляди, так и норовит парень нарваться и вляпаться, мужик уже, а парнем колобродит. Но всё было тихо и спокойно, он стал уже в сам-деле засыпать и, когда женская рука тронула его за волосы, пробурчал:

   – Я сплю.

   – Ну и спи себе, – тихо засмеялась над ним женщина.

   И где-то в середине ночи, Старшего вдруг разбудил голос. Чистый и совсем не сонный голос Рыжего.

   – Сержант, – сказал Рыжий, – ты пришёл, Сержант. Здравствуй.

   Старший недоумённо открыл глаза, приподнялся на локте и замер, сразу вспомнив, о чём перед выходными толковали Ворон и Рыжий. Неужто и вправду, Рыжий кого из своих мертвецов позвал?! Ну... – додумывать было страшно. Но он и вправду увидел, что в проходе как раз напротив койки Рыжего – а ему с его места всю спальню видать, потому это и Старшего место – колыхается что-то белёсовато-серое, как... как столбик из пыли или пепла ветер закрутил.

   – Сержант, – голос Рыжего звучал ровно, негромко, но тишина вдруг стала такая, что каждое слово, да что там, вздох слышен, – Сержант, как звали мою мать? Ты же знаешь это. Я же говорил тебе, называл её, когда ты из меня память выбивал. И он называл тебе её. Как тот посёлок назывался, Сержант? Ты же знаешь, откуда меня привезли. Не можешь не знать. Почему ты молчишь, Сержант? Ты же родич мне, кровный, ты брат моего отца, почему ты молчишь, Сержант?