Текст книги "Мир Гаора (СИ)"

Автор книги: Татьяна Зубачева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 93 страниц)

   – Понимашь, паря, – бодро трепался за работой Плешак, – там при погрузке-выгрузке то порвётся что, то сомнётся, али ещё как попортится. Что получше, понятно, в дешёвые отделы скидывают, это не у нас, у нас основной комплекс, тута всё люксовое. И нам перепадает. Что из носильного к Матуне, там уж зашьют, починят и к делу приспособят, а жрачку бросовую в ларёк. Фишки-то дают, – хохотнул Плешак, – их тратить надо. Ты сигарету, скажем, купил, фишку отдал, её тебе же в следующую выплату снова дадут, ты её снова в ларёк снесёшь. Во колёсико крутится! – Плешак восхищённо покрутил головой.

   Гаор согласился, что придумано неплохо. В самом деле, даже сигареты есть, в россыпь, зелёненькая за штуку, многие, он заметил, покупали в складчину и курили, деля по затяжкам. Курили в умывалке и, вроде бы, где-то ещё, он не знал, но и не интересовался: ему купить не на что, попросить не у кого. Сигареты были и в пайке, мужчинам пачка на две недели, так что свою он получит ещё нескоро. Тогда всё и узнает.

   Постепенно укладывались в памяти лица и прозвища, всякие важные для жизни мелочи. С гребнем оказалось достаточно просто, и Гаор теперь, как и все, умывшись и натянув на бельё комбинезон, несколько раз проводил зубчатой стороной по волосам от макушки к краям. Зубцы сами разбирали и ровно укладывали волосы. Некоторые даже бороду так себе расчёсывали, но у него только короткая и редкая щетина вокруг губ и на подбородке, а на теле ещё меньше. В душе он то и дело ловил на себе взгляды, иногда насмешливые, чаще любопытные. И хотя всё понимал, было это неприятно, и потому старался мыться после всех и, как вытрется, сразу обязательно одевался.

   И вот, на чём берёгся, на том и вляпался!

   Тот день выдался уж очень суматошным. Привезли много нового товара, часто прибегали из залов, дверь не закрывалась, а под конец пошли вовсе дуры тяжеленные, да такие, что они и вдвоём их с трудом ворочали.

   – И на хрена тяжесть такая? – хрипел Плешак, – от неё ж радости никакой.

   – Нам точно, – согласился Гаор, перетаскивая неповоротливую громадину через поперечную рельсу, по которой двигалась дверь склада.

   Надзиратель, наблюдавший за их стараниями, хохотнул.

   – Ну, дурни, дикари волосатые, стационарный энергоблок называется.

   Уставший Плешак даже позволил себе высказаться.

   – Нам это без надобности.

   Надзиратель заржал, но замахнулся, и Гаор с хрустом в суставах вдёрнул контейнер вместе с Плешаком внутрь.

   Из-за них они не успели посидеть и отдохнуть, а главное остыть, чтоб не мокрым стоять в строю под холодным ветром, а сразу не переводя дыхания, побежали на построение, и стоя в ожидании обыска, Гаор чувствовал, как по спине и даже ногам у него ползут струйки пота. Тогда он решил выстирать майку и трусы самому прямо сегодня, поскольку помнил, как легко рвётся пропотевшее бельё, а засохшая на нём соль царапает кожу. До утра просохнет, а нет, оставит висеть на трубе, и наденет сменку из тумбочки.

   После ужина он переждал толкотню в умывалке, сидя на своей койке и зашивая разошедшийся шов на рукаве комбеза – иначе он теперь комбинезон и про себя не называл – и слушая разговоры вокруг. Из коридора доносились девичьи голоса и смех, но втираться в эти игры он пока не рисковал. Мало ещё знает, заденешь кого ненароком. Да и, как ему тот же Плешак объяснял, с девками без сладкого разговора нетути. Ну, это Гаор и раньше знал. Что с курсантом, что с солдатом бесплатно не гуляют. А вот подмигнуть не той, или отодвинуть не того, это уж серьёзно. Ладно, при здешних порядках он своё ещё возьмёт. Спальни на ночь запираются, но решётки, он их по возможности незаметно, но внимательно осмотрел, без проволоки, так что... другие же устраиваются, ему ещё в камере рассказывали, как через решётки лазят. Мужчинам в женскую, и женщинам в мужскую спальни ход закрыт, и не надзиратели за этим следят, а так, похоже, по – он усмехнулся – рабскому Уставу заведено, все свиданки в коридоре.

   – Эй, Рыжий.

   – Чего? – ответил он, аккуратно закрепляя шов и обрывая нитку.

   – Ты чего ж бабам комбез не дал? Сидишь вон, ковыряешься.

   Гаор посмотрел на спросившего, вспомнил его имя, Тарпан, и ответил.

   – Я, Тарпан, и сам это умею.

   – Мужик, а бабскую работу знаешь? – неодобрительно удивился Тарпан.

   Гаор пожал плечами.

   – На фронте баб нет, а форму держать в порядке нужно.

   – Ну, тады понятно, – согласился, но не одобрил Тарпан.

   – Фронтовики, они такие, – вдруг поддержал Зуда, – им бабы ни к чему.

   Зуда цеплялся ко всем, и не сказать, чтоб к нему больше, чем к остальным, и потому Гаор хоть и почувствовал весьма неприятный намёк, но ограничился обычным.

   – А пошёл ты...

   Зуда продолжать не стал, и Гаор счёл инцидент исчерпанным. Если б знать, где упасть, так соломки бы подстелил. Потом он не раз думал, что если бы почуял, понял, врезал бы Зуде сразу так, чтоб тот ногами накрылся и встал не сразу... может, всё бы и обошлось. И сам себе признавался: а может, и нет. Не успокоило бы это Зуду.

   Заметив, что большинство уже укладывается, Гаор взял мыло и полотенце и пошёл в душ, мочалку он брать не стал, рассчитывая использовать для мытья бельё, все равно он его стирать собрался.

   Расчёт оказался точным. Когда он, повесив полотенце на крючок в умывалке, вошёл в душевую, там только домывался на скамейке в углу парень из бригады уборщиков. Как его звали, Гаор ещё не запомнил.

   – Ты чего прямо в одёже? – удивился тот.

   – Стирать буду, – ответил Гаор, проходя к дальнему от него рожку.

   В отличие от душевой в отстойнике здесь каждый рожок и настенный кран имели свои рукоятки. Привычки остальных мыться сидя в пластиковых тазах – сейчас они стопкой лежали у двери – Гаор ещё не приобрёл, хотя и понимал, что всё равно придётся приспосабливаться к остальным. Но сейчас в душе никого, и можно мыться по-своему. Он пустил воду, как следует намок, намылился прямо поверх белья, растёр пену по себе ладонями и встал под душ. За спиной неопределённо хмыкнули. Гаор не обернулся и приступил к повторению. Смыв верхний слой, он убедился, что остался один, и разделся. Тщательно намылив майку и трусы, он выбил их о скамейку – в армейском душе для этого использовали любой выступ или трубу в кабинках – прополоскал под струёй из настенного крана и, бросив на скамейку, встал под душ, чтобы смыть остатки пены и ещё раз промыть волосы. Это раньше ему было просто: провёл мыльными руками по голове и смыл, заодно и определив, не пора ли бриться, и всё, мытьё закончено, а теперь мороки... Вроде, во время всех этих процедур кто-то заглядывал в душ, но он не обратил на это внимания.

   В умывалке тоже никого не было. Гаор быстро вытерся, повесил полотенце на трубу, чтоб хоть чуть подсохло, развесил майку и трусы так, чтобы сохли побыстрее, сдёрнул и обернулся по бёдрам не так сухим, как чуть согревшимся полотенцем, так что оказался прикрытым от пупа до колен, и вышел в спальню.

   До отбоя осталось всего ничего, в коридоре уже тихо, Мастак убирает свои инструменты, многие уже спят. На Гаора если кто и посмотрел удивлённо – так никто не ходил, голышом бегали не стесняясь, то ничего не сказал. Проходя к себе, Гаор краем глаза заметил, что Тукман сидит рядом с Зудой и Зуда чего-то ему рассказывает, а Тукман слушает, как всегда разинув рот и вылупив глаза. Ну – усмехнулся ещё про себя Гаор – неужто Зуде уж и поговорить больше не с кем. Знать бы... да и в голову не пришло, что это к нему хоть какое-то касательство имеет.

   Полоша уже спал. Гаор заложил мыло в тумбочку, подумав, что завтра зайдёт к Матуне попросить какую-нибудь коробочку под мыльницу, а то так неудобно, откинул угол одеяла, подтянулся на руках и сел на койку. Уже сидя, снял и повесил полотенце, подумал, что утром придётся в умывалку бежать нагишом, но достать и надеть сменку уже сейчас поленился. Да и, может, высохнет к утру. И утром всем ни до чего, разглядывать его некогда будет. Что Зуда, хитро блестя глазами, наблюдает за ним, он не заметил.

   Гаор успел лечь и натянуть одеяло, когда надзиратель прокричал отбой и погас свет.

   Спать с мокрой головой Гаор не привык, и сон получался какой-то неровный, рваный. Он засыпал, просыпался, вздрагивая, и снова засыпал, с трудом отличая явь от сна. И потому, когда кто-то осторожно тронул край его одеяла, не сразу сообразил, что это уже не сон. Чья-то рука приподняла край, забралась под одеяло, коснулась его бедра, живота и уже готовилась ухватить его за член, когда он не понял, а ощутил происходящее.

   Выдохнув невнятным криком, ещё не открыв глаз, Гаор ухватил эту руку и крутанул. Раздался пронзительный переходящий в визг крик. Ударив кулаком в источник крика, Гаор с силой приподнял и отбросил от себя неизвестного. Ночью свет горит только в коридоре и в уборной – чтоб если кому приспичит, не налетел ни на что и не будил остальных – но приглушённо, и в спальне не темнота, а сумрак. В этом сумраке Гаор увидел, как отброшенный им ударился о стояк койки напротив и упал на пол, продолжая визжать. Гулко загудел от удара стояк, упал спавший на нижней койке, завозились, ругаясь в полный голос, разбуженные.

   И тут ослепительно вспыхнул свет. Гаор на мгновение зажмурился, а когда открыл глаза, первое, что увидел, это сидящего на полу напротив его койки Тукмана с разбитыми в кровь носом и губами, который совсем по-детски ревел, с ужасом глядя на него. Этот лез? Зачем?! Но ни спросить, ни сказать ничего Гаор не успел.

   – И что тут такое? – спросил издевательски весёлый голос надзирателя.

   Лязгнула, открываясь, дверь.

   – Атас, – прошептал кто-то в наступившей тишине.

   Где-то пискнула девчонка, Тукман вдруг встал на четвереньки и неожиданно ловко метнулся под ближайшую койку и затих там.

   Надзиратель, стоя у дверей, поигрывал дубинкой.

   Все молчали.

   – Старший, – не повышая голоса, позвал надзиратель.

   Старший в одних подштанниках вылез из-под одеяла и встал перед надзирателем на колени. Одеяло на его койке как-то странно горбилось, будто под ним кто-то лежал, свернувшись клубком.

   – И что же это у тебя по ночам в спальне происходит? – спросил надзиратель.

   Старший угрюмо молчал, опустив под удар голову.

   – Кто шумел, Старший? А? За спальню ты в ответе. Ну, так отвечай.

   Гаор не выдержал, подставлять Старшего он не мог и не хотел. Проклиная себя за глупость – мог и по-тихому паскуднику врезать – он спрыгнул вниз.

   – Я шумел, господин надзиратель.

   – А, вот кто у нас такой нервный, – повернулся к нему надзиратель, – а ты постой так, постой, – бросил он Старшему, – раз за порядком не следишь.

   Стоя у своей койки, Гаор обречённо ждал наказания.

   – Фронтовик, никак. А ну смирно.

   Гаор привычно вытянулся, бросив руки по швам.

   – Ну и что приключилось с тобой, фронтовик?

   Гаор покосился на перепуганного Тукмана под койкой, на все ещё стоящего на коленях Старшего, на быстро встающих на колени остальных – всех ведь отлупят – и вздохнул.

   – Плохой сон приснился, господин надзиратель.

   – Бомбёжка или обстрел? – поинтересовался надзиратель.

   Гаор предпочел промолчать. Но надзирателю его ответ уже был не нужен.

   – Ну что ж, сейчас я тебя полечу, чтоб тебе бомбёжка кошмаром не казалась.

   Надзиратель перебросил дубинку в левую руку и раскрытой правой ладонью быстро ткнул Гаора в лицо. Гаор невольно отдёрнул голову, больно ударившись затылком о стояк. Но это пустяки. На ладони татуировка – открытый глаз! Спецвойска, надзиратель – демобилизованный из спецвойск. Это конец.

   – Узнал, – удовлетворённо кивнул надзиратель. – Ну?

   – Да, господин надзиратель, – заставил себя выговорить Гаор.

   – Вот и отлично, начнём, фронтовик. Для начала... Грудь к осмотру!

   Гаор молча выпятил грудь.

   Удар в душу, он выстоял, второй ... отшатнувшись, Гаор ударился о стояк уже спиной и, преодолевая боль, выпрямился, перевёл дыхание. Крепко бьёт сволочь.

   – Крепкий ты, фронтовик, приятно работать. А то ведь слабаки всё попадаются, разок ткнёшь и уже холодный. А тебя надолго хватит. А теперь руки за спину.

   Значит, будет бить в живот, понял Гаор, выполняя приказ. И первый же удар заставил его согнуться. Рука надзирателя, с силой надавив ему на затылок, воткнула его лицо в подставленное колено. Губам стало горячо от потёкшей из носа крови. Плохо – спецура от крови звереет.

   – Смирно.

   Гаор выпрямился, не смея вытереть лицо.

   – Ну а теперь к делу.

   Надзиратель улыбаясь, оглядывал его залитое кровью, распухающее лицо.

   – За шум в спальне положено. Положенное и получишь. Вот и вставай, как положено.

   Как положено, Гаор не знал и остался стоять смирно.

   – Всё-таки, Старший, надо тебе влепить, почему не научил. Ну-ка подойди, поставь.

   Старший встал с колен и подошёл к ним. Хотел что-то сказать, но надзиратель, улыбаясь, поправил его.

   – Нет, не словами, ты Старший сам его передо мной поставь, своими руками.

   Старший молча, губы у него дрожали, взял Гаора за плечо, развернул его лицом к койке, положил ему руки на перекладину нижней койки, слегка нажав на пальцы, заставил взяться за неё и ногой отодвинул ему ноги так, что он оказался в полусогнутом положении. "Столик" – с ужасом понял Гаор, теперь...

   – Хорошо сделал, Старший, хвалю. Теперь постой, далеко не уходи, чтоб всё видел.

   Удар, ещё удар. По спине, по рёбрам справа, слева, по пояснице, по ягодицам, между ног... Последний удар заставил Гаора замычать от боли. Но выпустить перекладину и упасть нельзя, затопчет. Или велит встать и начнёт сначала. Ещё по спине. По рёбрам, снизу по груди, по животу, снова между ног, по пояснице. Сволочь, пусть бьёт, но если он его сейчас при всех дубинкой изнасилует – а спецвойска такое любят – то тогда точно только в унитазе топиться. По хребту, снова по рёбрам...

   В камере тишина, и слышны только чмокающие звуки ударов и тяжёлые на полустоне выдохи Гаора.

   – А сколько ж тебе положено? – спросил надзиратель, и сам ответил, – двадцать пять горячих. Считай, фронтовик.

   – Раз, – тяжело выдохнул Гаор.

   – Неправильно, это за ошибку и начинай снова.

   – Один.

   – Опять неправильно, два за ошибку. Так, снова считай.

   – Первый.

   – Быстро сообразил, это не в счёт. А теперь считай.

   – Первый... второй... третий...

   Уже вся спальня молча стоит на коленях у своих коек и смотрит.

   По спине, по рёбрам, по груди, по ягодицам, по животу... из носа течёт прямо на пол кровь...

   Девятый удар Гаор назвать не смог: пришлось между ног, и он просто вскрикнул.

   – Сбился, – удовлетворённо сказал надзиратель. – Ты о бомбёжках, фронтовик, теперь мечтать будешь. Считай заново.

   Губы выговаривали числа сами по себе, думать Гаор уже не мог.

   – Двадцать пятый...

   – Ты смотри, – удивился надзиратель, – досчитал всё-таки. Смирно!

   И опять его тело помимо него выполнило команду.

   – Кругом!

   Гаор повернулся.

   Надзиратель удовлетворённо оглядел его.

   – Ну вот, фронтовик, теперь крепко спать будешь. Никакой бомбёжкой не разбудят. Можно ещё кое-что с тобой сделать, да ладно, добрый я сегодня. Благодари за науку, фронтовик.

   – Спасибо за науку, господин надзиратель, – как со стороны услышал Гаор свой голос.

   – А теперь за лечение.

   – Спасибо за лечение, господин надзиратель.

   – А теперь лезь на место, и если я тебя услышу, то, что было, игрушками будет. Понял?

   – Да, господин надзиратель.

   – Пошёл! И все пошли! Всем спать, и Огонь молить, чтоб я не рассердился.

   Все молча шарахнулись по койкам.

   Надзиратель не спеша прошёл к выходу, вышел и с лязгом задвинул дверь. Так же не спеша прошёлся по коридору вдоль спален и, наконец, далеко, еле слышно, стукнула, закрываясь, дверь надзирательской. И погас свет.

   Как ему удалось подтянуться и лечь на койку, Гаор не понял тогда и не понимал потом. Тело онемело, он не чувствовал его, только мучительно болела голова, хотя по ней-то совсем мало пришлось. Он лёг и провалился в черноту.

   В наступившей тишине всхлипнула девчонка.

   -Цыц, – шёпотом сказал Старший, – услышит, вернётся.

   – Дяденька, – тоненько заплакала она, – я боюсь, дяденька.

   – Боишься, так и сидела бы у себя, – откликнулся женский голос.

   С койки Старшего соскользнула женщина в мужской, еле прикрывающей ей бёдра рубашке.

   – Айда девка, – позвала она, – коли к мужикам лазишь, так бояться уж поздно.

   – Валите, пока дверь закрыта, – сказал Старший.

   Женщина что-то хотела ему сказать, он отмахнулся от неё. Из глубины спальни выбежала девчонка, тоже в мужской, но ей почти до колен, рубашке. На мгновение две тени помедлили у решётки, прислушиваясь, ловко протиснулись между прутьями и исчезли.

   Спальня прислушивалась, затаив дыхание. Но было тихо, видно, сволочь отвела душу и спать завалилась.

   – Полоша, – позвал Старший, – посмотри, как он. Живой?

   – Дышит, – после недолгой паузы ответил Полоша.

   – Всё, мужики, всё завтра, – сказал Старший.

   Кто-то в ответ вздохнул, кто-то шёпотом выругался. И вдруг звонким шёпотом заговорил Тукман.

   – Зуда, а чего ты наврал, а?

   – Цыц, – испуганно откликнулся Зуда, – заткнись, дурак.

   – Сам дурак, – обиделся Тукман, – говорил, у него гладко, ничего нет, а всё наврал. Я, пока его били, рассмотрел, всё у него как у всех, только волосьёв нету. А ты наврал всё, что у него как у лягушки везде гладко.

   – Во дурак, – с мрачным удивлением сказал Мастак. – Так ты за этим к нему и полез?

   – Ага, – согласился Тукман, – я ж не поверил, а Зуда говорит, ты пощупай, как заснёт, а то он прикрывается всегда.

   Спальня потрясённо молчала.

   – Разглядел, значит? – спокойно спросил Старший.

   – Ага.

   – Ну, так спи теперь.

   – Ага, – сонным голосом согласился Тукман.

   Когда он засопел, подал голос Зуда.

   – Братцы, я ж не хотел, я для смеха...

   – С тобой отдельный разговор будет, – ответил Старший, – всем спать.

   Ничего этого Гаор не слышал. Где он, что с ним... ослепительные вспышки не впереди, не сзади, а где-то внутри головы, голова большая и лёгкая, она бы улетела, но её держит тяжёлое, налитое свинцом тело... мимо глаз трассирующие беззвучные пули... вставшая стеной бьющая в лицо земля... белый круг хирургической лампы, боль в онемевшем теле и хруст разрезаемой кожи... – А вот и она, повезло тебе, сержант, на два ногтя правее и не довезли бы -... гранитная крошка забивает глаза и рот... колышется чёрная густая вода... это Ущелье или Алзон? Вода в Алзоне, чёрные болота, заглатывающие машины целиком вместе с людьми... проломлена гать... прыгай... куда?... прыгай!

   Его тело конвульсивно содрогнулось, выполняя ненужную команду. И новый приступ боли снова отбросил его в прошлое... грузовик трясётся на разбитой дороге, каждый толчок отзывается болью, – тише, парни, тише, не кричите, потерпите, парни, проскочим -... по шоссе нельзя, там заслон, спецвойска, безнадёжных не вывозить, просёлок не перекрыли, проскочим... голова, как болит голова... и тошнит... – у тебя контузия, потерпи -...

   И темнота, чёрная, сплошная и прозрачная сразу, он плывёт в ней, или его несёт, переворачивает, скручивает жгутом, это переправа, Валсская переправа, быстрая с водоворотами и опасными стремнинами Валса, его тянет ко дну, надо всплыть, оружие над головой, снесёт на мины, всплыть, пока не стреляют, с двух до полтретьего у аггров перезарядка аккумуляторов, когда зарядят, включат прожектора, надо успеть... Валса, какая ты широкая Валса... Кричат... далеко кричат... в атаку? нет...

   – Подъём, – наконец услышал он и со стоном открыл глаза.

   Тело казалось по-прежнему онемевшим и плохо слушалось. И с каждым движением оживала и нарастала боль. Но... если не можешь ходить, будешь лежать в печке. Седой просил его выжить.

   Преодолевая боль, Гаор сел, достал из тумбочки и натянул бельё, слез вниз и побрёл в уборную.

   – Рыжий, жив? – спросил кто-то.

   – А ты, паря, того... – сказал рядом ещё кто-то.

   Конца фразы Гаор не расслышал. Больно, всё больно, всё болит. Не можешь ходить, будешь в печке лежать. Кто выжил, тот и победил...

   Он вернулся из уборной, натянул комбинезон, обулся и пошёл в столовую. По-прежнему кружилась голова, и звенело в ушах от боли, иногда его пошатывало, и он налетал на идущих рядом, кажется, ему что-то говорили, он не слышал и не понимал. Но дошёл до своего места, сел, перед ним поставили миску с кашей, кружку с кофе и положили ломоть хлеба.

   Гаор взял ложку, набрал, поднёс ко рту и... не смог проглотить. Комок боли в груди не пропускал еду. Осторожно, боясь уронить, он взял кружку и стал пить маленькими глотками, проталкивая с кофе застрявшую в горле кашу. Нет, есть он не может, желудок сводит спазмами, вот-вот вывернет. Удалось нащипать и немного съесть вместе с кофе хлебного мякиша. Что-то сказал Зайча. Он не понял и не ответил, занятый одним: не закричать и не потерять сознания. Гаор допил кофе и встал со всеми из-за стола, оставив нетронутой кашу, шевельнул губами, благодаря Мать, встревожено глядевшую на него, и вышел со всеми в коридор.

   Построение, надзиратель идёт вдоль строя, выдернет и снова будет бить, или это другой? Всё в тумане. Налево... марш... холодный воздух обжигает лицо, не отстать от Плешака и не упасть прямо на глазах у надзирателей, гулкий свод, двери складов... обыск... как больно, кричать нельзя... пронесло... быстрый шёпот Плешака.

   – Ты не рвись, Рыжий, ты держись за него, я сам подвину. Ах ты, владычица земная, ты держись, Рыжий...

   Да, надо держаться... больно... через боль... не можешь ходить, будешь лежать... нет, врёшь, не сдамся, нет... сволочи, обойду, найду проход, нет, этих вы не возьмёте... игра в кошки-мышки со спецвойсками – опасная игра, но добивать раненых он не даст... из Ущелья... нет, там не вывозили, кто мог выходил, кто не мог оставался лежать под гранитными обломками... нет... больно... сволочь, не возьмёшь... выживу... Седой велел выжить... Только ты... да, только я, значит... выживу... нет... больно...

   – Рыжий, обед...

   Снова идти, снова от каждого шага боль, туман не проходит, надо идти...

   Гаор дошёл, не стал умываться, не пошёл в уборную, боясь, что этой боли точно не выдержит, и сразу сел к столу. Но смог съесть только несколько ложек жижи из супа, хотя налили ему густоты, кашу и хлеб не тронул и выпил того, что в обед наливали в кружки и называли киселём. Обычно кисель ему даже нравился, но сегодня ни до чего. Желудок сжимался, выталкивая наружу проглоченное.

   – Рыжий, построение...

   Он опёрся руками о стол, вставая, и это отозвалось такой болью в плечах и спине, что он застонал почти в голос.

   Опять всё сначала. Построение, марш, работа. Прежнего тумана в глазах уже нет, но онемевшее тело отходило и болело всё сильнее. И всё труднее удерживать стоны. Гаор бездумно что-то таскал, катил, переносил с места на место, слышал Плешака, но ничего не понимал.

   – Держись, Рыжий, ты полежи пока, я их сам подвину.

   – Лягу... не... встану... – раздельно ответил он.

   – Ох, владычица земная, спаси и сохрани...

   Звонок. Вечерний обыск. Он стонет под руками надзирателя, почти не скрываясь.

   – Кто его так? – тихо спрашивает надзиратель.

   Ответа Плешака он не разобрал. Снова марш, построение. Ветер пробирает сквозь комбез, даже чуть легче стало, нет, это пока стоишь ничего. На обыск.

   Гаор встаёт к стене и, содрогаясь, ждёт новой боли. Чьи-то руки, еле касаясь, скользят по его телу, и вдруг... голос Гархема.

   – Говорят, ты ночью плохо спал?

   И похлопывание по спине. Не дубинкой, рукой, мягкой ладонью, но Гаор ощущает их ударами и чувствует, как они разрывают ему внутренности.

   – Больше не будешь шуметь по ночам? – и новое похлопывание.

   – Не буду, господин управляющий.

   – Правильно, – хлопок, – иди, – хлопок.

   Последний выбивает из Гаора полувсхлип-полустон. Пошатываясь, Гаор идёт к входу, ничего не видя и не слыша вокруг.

   Удивленно приподняв брови, Гархем смотрел ему вслед.

   – Говорите, хвастал, что слегка поучил? Один раз и на всю жизнь? Пригласите ко мне начальника ночной смены. Это уже интересно.

   Гаор смог спуститься, пройти в спальню, снять комбез, повесить его, разуться. Вокруг обычная вечерняя суета. Но ему... ему ни до чего... Он постоял, держась за стояк.

   – Эй, Рыжий, чего ждёшь, айда лопать...

   – Паря, поесть надо, свалишься...

   Голоса доходили до него глухо, понимать сказанное мешала боль. Он оттолкнулся от стояка и пошёл в уборную. Неужели, эта сволочь отбила ему почки. Тогда конец.

   Крови не было, но боль такая, что он заткнул себе рот кулаком и так постоял, пережидая, пересиливая её. А когда вернулся в спальню, там никого не было, все ушли на ужин. Нет, не пойдёт, есть он всё равно не может, съеденное за обедом вот-вот наружу попросится. Надо лечь. Полежать и отлежаться. Гаор подошёл к своей койке, взялся за край и попробовал подтянуться. И вскрикнув от боли, сорвался и полетел в темноту...

   Мать уже начала раздавать кашу, а Рыжего всё не было. К столу не опаздывали. Плохо парню, конечно, но чтоб на еду не пришёл... И остальные не начинали есть, поглядывая на миску с воткнутой в кашу ложкой перед пустотой.

   – Ой, – сказал кто-то, – как покойнику на помин поставили.

   Бледный Зуда – с ним весь день никто не разговаривал – совсем съёжился, не решаясь поднять глаза. Одна из девчонок вдруг сорвалась с места, схватила миску Рыжего и бросила её перед Зудой.

   – На! Жри! Чтоб его кусок тебе поперёк глотки твоей поганой стал! – выкрикнула она и выбежала из столовой.

   – А чего она? – удивлённо спросил Тукман.

   – Ешь давай, – ответил Старший, – какой с тебя спрос.

   Зуда сидел неподвижно, не смея взять ложку, да и остальные ели как-то неуверенно. Не было слышно обычной трескотни и смеха за женским столом. Только Тукман радостно молотил кашу, поглядывая на стоящие перед Зудой миски.

   – Ой, – вдруг влетела в столовую та самая девчонка, – ой, Мамушка, он лежит и не кричит даже. Я его тронуть побоялась...

   – Цыц, – встала Мать. – Садись и ешь, стрекотуха. Старший, Матуха, пошли.

   Старший воткнул ложку в недоеденную кашу и встал.

   – Все ешьте, – бросила Мать через плечо, выходя из столовой.

   Но хоть звала она из мужчин только Старшего, сорвался следом за ней Плешак, на ходу бросив соседям:

   – Напарник он мой.

   За Плешаком, разумеется, Булан, Зайча и Полоша как соседи, И в мужскую спальню они вошли целой гурьбой.

   И сразу увидели его. Он лежал на полу возле койки, раскинув руки, в одном белье и часто мелко дышал, вскрикивая при попытке вздохнуть. Мать наклонилась над ним, осторожно похлопала по щеке.

   – Рыжий, очнись, Рыжий.

   Он словно не услышал её.

   – Никак оммороком вдарило? – неуверенно предположил Плешак.

   – Да как бы не хуже, – ответила Матуха, отодвигая Мать и присаживаясь на корточки рядом с распростёртым телом.

   Она осторожно положила ему руку на грудь, нащупывая ладонью сердце. Он застонал, не открывая глаз. Матуха подняла голову, снизу вверх посмотрела на Мать.

   – Решай, Мать, вытаскиваем, али пускай?

   – Да как это пускай?! – даже взвизгнул Плешак, – парень за всех можно сказать, да за чужую глупость...

   – Заткнись, Плешак, – остановила его Матуха. – Не Тукман же ты. Решай, Мать.

   – Воду просить будем? – задумчиво спросила Мать, глядя на Матуху.

   – Больше здесь некого. А парня жалко. Ни за что попал.

   – Давай, – кивнула Мать и повернулась к мужчинам. – Попробуем вытащить его. Делать всё будете по нашему слову.

   Мужчины кивнули.

   – Сейчас разденем его, – встала Матуха, – и на койку пока положим. Где его?

   – Вона, верхняя, – показал Полоша. – Видно лечь хотел и упал.

   – Говоришь много. Пока к тебе положим. Помогайте, мужики.

   Старший и Полоша, отодвинув женщин, подняли тяжёлое тело и положили ни койку Полоши.

   – Разденем мы его сами, – командовала Матуха, – Плешак, воду горячую из всех кранов в душевой пусти.

   – И есть идите, – строго сказала Мать. – Старший, скажешь там.

   Матуха и Мать вдвоём наклонились над неподвижным телом и стали его раздевать. Он не сопротивляясь, тихо стонал.

   – Уж не знаю, за что и тронуть его, – вздохнула Мать, – смотри, Матуха, кудри развились.

   – Одеяло его возьми, – ответила Матуха, – прикроем его пока, – и осторожно погладила прилипшие к бледному лбу тёмно-рыжие прядки. – Нет, Мать, молод он для Ирий-сада, не пущу!

   – Как скажешь, – ответила Мать, бережно, чтоб мягче легло, накрывая обнажённое тело одеялом, – тут ты главная. А синяков-то нет. И не распухло нигде.

   – Внутри они у него, – ответила Матуха, – изнутри и пухнет, оттого и есть не мог. Пошли, Мать, до отбоя успеть надо.

   Столовая встретила их настороженно выжидающим молчанием.

   – Всем есть и быстро выметаться, – скомандовала Мать. – Маманя, посуду пусть без тебя моют. Мужики, где хотите, но чтоб его не трогать и в мыльную, пока не скажем, не заходить. Старший, за Тукманом следи, с него и не то станется.

   – Я пригляжу, – сказал Тарпан.

   – Раньше приглядывать надо было, – отрезала Мать, – ну да что теперь.

   Ели все быстро, без обычных смешков и разговоров. И из-за стола встали, не благодаря Мать, только молча кланяясь.

   В спальню мужчины заходили осторожно и, косясь на койку Полоши, рассаживались по своим, сбиваясь в компании земель и бригад. Зуда сидел на своей койке, и вокруг него было пусто: ближайшие соседи пересели к другим. И говорили все тихо, полушёпотом. Даже Махотка не пошёл, как обычно, в коридор зубоскалить с девками, а смирно сидел рядом с Мухортиком, и так щуплым, а сейчас словно истаявшим от страха и ожидания.

   Матери вошли все вместе, вшестером, все с распущенными волосами в одних белых рубашках-безрукавках. Тукман открыл было рот, но Тарпан быстро пригнул его голову к своим коленям.

   – Не смотри, нельзя, – шепнул он.

   Тукман послушно зажмурился. Остальные, сидели неподвижно, отводя глаза.

   Матери подошли к койке Полоши, сняли одеяло, дружно подняли и поставили на ноги бессильно обвисающее тело. Окружив, поддерживая, подпирая его своими телами, повели в душевую.

   Когда за ними закрылась дверь, Старший перевёл дыхание.

   – Так, мужики, не шуметь и не заходить. А в остальном, что хотите.

   – Знаем, – откликнулся за всех Тарпан и отпустил Тукмана. – Давай в чет-нечет играть.

   – Давай, – согласился Тукман, очень обрадованный таким предложением. Обычно с ним никто играть не хотел.

   Сквозь боль и беспамятство Гаор чувствовал, что его трогают, но не то что оттолкнуть эти руки, даже закричать не мог, силы не было, он как истаивал, растворялся в затопляющей его боли. Остатки сознания как лоскуты снега в горячей воде, сейчас растают, и ничего уже не будет, ни боли, ничего... Умирать не больно... пока болит, ты живой, скоро боль кончится, осталось немного... надо потерпеть, немного потерпеть...