Текст книги "Мир Гаора (СИ)"

Автор книги: Татьяна Зубачева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 93 страниц)

   Над ним зазвучали голоса.

   – Потерпи, парень...

   – Кладём его...

   – Ох, сволочь какая, что сделал...

   – Руки клади...

   Жарко, как же жарко, нечем дышать...

   Широко раскрытым ртом Гаор хватал влажный горячий воздух, и не мог вдохнуть, протолкнуть застрявший в даже не в горле, а в груди комок.

   Чья-то ладонь мягко касается его лица и волос. Это было, когда-то было... Он со стоном открывает глаза. Горячий белый туман, и в этом тумане странные белые фигуры. Женщины? Но почему они... такие?

   -Как звать тебя?

   – Рыжий, – стоном вырывается из сразу пересохшего горящего рта.

   – А раньше как звали?

   Раньше это до рабства? Зачем это?

   – Гаор... Гаор Юрд...

   – Нет, нельзя, не придет Мать-Вода на такое.

   – Да уж, не имя, карканье воронье.

   Звучат странные непонятные слова, чьи-то руки гладят, растирают ему ступни и кисти, почему-то становится легче дышать.

   – Материно имя назови, как мать звала?

   Женское лицо склоняется над ним, светлые прозрачно-серые глаза, как тучи на осеннем небе, глядят строго и ласково.

   – Не помню... – отвечает он этим глазам, – ничего не помню.

   – Неужто матерь родную забыл?

   – Мне запретили помнить...

   – Сколько ж было тебе, как забрали?

   – Пять...

   – Сиротинушка значит,

   – Ни матери, ни отца...

   – На Рыжего звать будем.

   – Не на карканье же это.

   И протяжное монотонное пение, непонятные слова...

   – Мать-Вода, Рыжего мимо бед пронеси, ты льдом крепка, ты паром легка, приди, Мать-Вода, пронеси мимо бед, не виноватый он в бедах своих...

   Руки, гладящие, растирающие ему грудь... Вдруг комок исчезает, и он с всхлипом втягивает в себя воздух.

   – Пришла, Мать-Вода

   – Вижу, поворачивайте, там вся боль...

   Его поворачивают на живот, и те же руки ложатся на его спину. Он вздрагивает, обречённо ждёт боли, но боли нет, она далекая, слабая, но опять становится тяжело дышать.

   – Матуня, холодянки ему под лицо поставь.

   – И виски смочи.

   Прямо у лица прохлада, он, не открывая глаз, тянется к ней, окунает лицо в холодную воду.

   – Смотри-ка, не захлёбывается, приняла его вода.

   – Пить ему не давай, сердце зайдётся.

   – Знаю. Ты не пей, Рыжий, нельзя, дай я тебе виски смочу.

   Прохлада отодвигается, но маленькая рука смачивает ему виски, обтирает лицо, и он шевелит губами в беззвучной благодарности.

   – Рыжий, Рыжий,– зовут его.

   Он с трудом открывает глаза, разрывая слипшиеся от выступивших и мгновенно высохших слёз ресницы. И видит прямо перед собой лицо Матуни, но... но что не так?

   – Повторяй, Рыжий, повторяй за мной. Вода-Вода, обмой меня, унеси горести прошлые, принеси радости будущие.

   – Матуня, ему сильнее надо, – говорит над ним голос Матери.

   – Рано ему Мать-Воду звать, – строго отвечает Матуня, – это в самый раз будет. Повторяй, Рыжий, повторяй за мной. Вода-вода, обмой меня...

   Он послушно шевелит губами, выговаривая непонятные слова, и не сразу замечает, что его шёпот уже не отзывается болью в теле, что руки на его спине и ягодицах всё сильнее разминают, месят его тело, а боли нет, что он уже почти свободно дышит. Он вдруг осознаёт, что это душевая, он лежит на скамейке, а жарко от горячей воды, что бьёт из всех открытых до отказа кранов, а перед ним Матуня держит маленький пластиковый тазик с холодной водой. Он пытается высвободить руку – они почему-то как-то странно подвернуты у него под тело – и дотянуться до воды.

   – Ну, вот и зашевелился, – смеется Матуня, – ты лежи, Рыжий, я подам.

   Она окунает руку в воду и обтирает ему лицо, смачивает виски. Но... но Матуня голая. Что это? Его вдруг поворачивают на спину. Боли нет, но он видит вокруг себя матерей, всех шестерых, и они голые, что это? Что они делают? Он пытается прикрыться, но они властно убирают его руки.

   – Промеж ног бил? – спрашивает Матуха.

   – Да, – отвечает он, зажмурившись.

   – Сейчас посмотрю, терпи.

   Да, здесь боль ещё сильная, он даже вскрикивает, такой сильной она становится на мгновение.

   – Ну что там у него?

   – Обойдётся, не раздробил.

   Лицо горит то ли от жара, то ли от стыда. Но на сопротивление нет ни желания, ни сил. Их руки, он уже понимает, что это они сняли, куда-то забрали боль, которая не давала ему дышать, есть, двигаться, продолжают гладить, растирать его грудь и живот.

   – Дай-ка я ему живот помну.

   – Вроде цело там.

   – Да, не порвано, обошлось. Сядь, Рыжий.

   Ему помогают сесть, и он невольно открывает глаза. Пять женщин стоят перед ним. Голые, с распущенными волосами, он никогда не видел такого, не знает, куда отвести глаза от вьющихся волос на их животах. А рядом садится Матуха и обнимает его со спины, прижимаясь щекой к его спине.

   – Дыши, Рыжий. Больно дышать?

   – Уже... нет... – отвечает он между выдохами.

   – Покашляй.

   Кашлять страшно, он ещё помнит, как это было больно, но послушно пытается. Кашель отзывается слабой далёкой болью, но это он может терпеть. Если б ещё они оделись... А то... Он склоняется вперед, горбится, закрываясь руками.

   Рука Матери властно нажимает ему на голову, откидывая к стене,

   – Мы Матери все, не стыдись, нас стыдиться нечего. Мы всё про вас знаем. Рожаем вас, видим, какие вы, зачинаем от вас, видим, какие есть, и обмываем, как в землю положить, тоже видим, какими стали. Подними глаза, Рыжий.

   Он заставляет себя поднять веки и смотрит теперь им прямо в лицо.

   – Приняла тебя Мать-Вода, не чужой ты нам. Понесёт тебя теперь Мать-Вода мимо горестей.

   – Мать-Вода, – старательно повторяет он, – Кто это?

   – Потом узнаешь, – улыбается Мать, – очунелся, вижу, любопытным стал.

   Улыбаются остальные, смеётся Матуня.

   – Ты Матерей не стыдись, – строго говорит Матуха, – нам всё знать можно. Кровь в моче увидишь, или кашлять с кровью станешь, сразу приходи.

   Он кивает. Это понятно, но...

   – А теперь ложись, сейчас мы тебя ещё раз, уже без заговора помнём. Матуня, воду выключи, пусть остывает, а то прохватит его.

   Он послушно опускается на скамейку, вытягивается на животе, всё опять становится далеким и плохо различимым, но уже не страшным.

   – Маманя, ты ему завтра отдельно размазни сделай плошку.

   – И травки заварить какой?

   – Я посмотрю у себя.

   – Пусть побережётся первое время.

   – Может, дневальным его оставить, полежит хоть.

   – Нет, пусть ходит, да и кто завтра-то?

   – Нет, этот не даст.

   – Верно, пусть идёт. Он с Плешаком ведь?

   – Плешак не подставит, пусть идёт.

   Слова доходили издалека, он слышал и не слышал. Блаженное чувство расслабленности от массажа он знал, массажу их учили в училище, в госпитале он тогда попал на экспериментальный курс лечебного массажа – перед тем, как лечить офицеров, новый метод опробовали на рядовых, но сейчас... сейчас это совсем другое. И дело не в том, что это женщины, нет... он знает женские руки, это другие, как тогда... в лунном сияньи снег серебрится... нет, не сейчас, нет...

   – Рыжий, что с тобой? – Матуня заглядывает ему в лицо и удивлённо говорит. – Плачет.

   – Пусть плачет, – жёсткая рука Матери проводит по его волосам. – Слезой у человека горе выходит.

   – Без матери рос, – качает головой Маанька, – а сердце живое, не выжгли ему сердце, значит.

   – Видно, мать отмолила его.

   Голоса становятся совсем далёкими, он опять уплывает в темноту, мягкую и тёплую темноту сна.

   – Всё, бабы, – выпрямилась Мать, – давайте убирать.

   – Вытащили, – улыбалась Матуха, отжимая волосы.

   Они быстро вытерлись, надели рубашки, тщательно вытерли, растёрли его мокрое от пота и осевшего пара тело, подняли и поставили на ноги и повели, снова подпирая, поддерживая собой. Он, как и тогда, бессильно обвисал, мотая опущенной головой с закрытыми глазами, но уже не стонал, а чуть слышно всхлипывал от недавнего плача.

   Когда они вышли в спальню, мужчины опять дружно отвели глаза, потупились, а Тарпан опять пригнул Тукмана к своим коленям. Никто не решился подсматривать, как они вели, поднимали на койку и укладывали большое крепкое тело. Мать взяла его одеяло с койки Полоши, накрыла и аккуратно подоткнула с боков и под ноги.

   – Грудь ему открой, – тихо сказала Мамушка.

   – Не надо, – так же тихо ответила Матуха, вглядываясь в бледное осунувшееся лицо, – прохватит. Теперь только Мать-Вода, или пронесёт его, или ко дну в Мать-Землю опустит.

   Шесть женщин прошли к двери и вышли в пустой тихий коридор. В дверях Мать оглянулась на Старшего, и он, сразу вскочив на ноги, подошёл к ней.

   – Если встанет утром, – Мать быстро закручивала себе волосы на макушке, – пусть идёт.

   – А не дневальным? – спросил Старший.

   – Вспомни, кто завтра, только хуже будет.

   -И то, – кивнул Старший. – А... а если...

   Мать вздохнула.

   – Что могли, мы сделали, а дальше не наша воля. Мать-Вода решит. Не трогайте его до утра. Или встанет, или уж всё.

   И ушла.

   В спальне задвигались, заговорили. Махотка пошёл зачем-то в душевую и тут же выскочил оттуда с криком.

   – Братцы, парильня!

   – Цыц, – остановил его Старший, – не кричи, пусть спит. Давайте, мужики, остатнего пара прихватим.

   Сдерживая голоса, но с шутками и спехом мужчины побежали в душевую. Парильня – удовольствие редкое. До настоящей бани здешней, конечно, как до неба, но хоть что-то.

   Зуда остался сидеть на своей койке, зная, что его сейчас хорошо, если просто изобьют, а то и сунут ртом под кипяток и подержат, пока не захлебнётся. Видел он как-то, как с одним такое сделали. Ох, матушка родная, вот и пошутил с дураком, смертью шутка обернулась.

   Гаор спал, ничего не слыша и не осознавая, без снов. К нему подходили, заглядывали в лицо, но не трогали и не звали, помня запрет Матери. До отбоя совсем ничего оставалось, спать пора.

   – Ну и денёк выдался.

   – Грех тебе жалиться, не ты криком кричал.

   – Ну да, кабы Рыжий на себя не принял, все бы седня так лежали.

   – Но ты смотри, сволочь какая.

   – А что мы можем?

   – Братцы, а если...

   – Заткни хлебало, пока не услышали!

   И когда уже прокричали отбой и погасили свет, Старший строго сказал.

   – Молись, Зуда, чтоб Рыжий завтра встал. Жизнью ответишь.

   Зуда только прерывисто вздохнул в ответ. Суровое молчание спальни не оставляло ему других шансов.

   Посреди ночи Гаор проснулся как от толчка и не сразу понял, что его разбудило. Тихо, сумрачная темнота, ровное дыхание и похрапывание множества людей. Он лежит на своей койке, под одеялом, закутанный как... и тут сообразил: боли нет. Совсем нет. Он осторожно попробовал напрячь и распустить мышцы. Они слегка заныли, как после большой тренировки или марш-броска под выкладкой, но это же не боль, не та боль... А что же это было с ним? Воспоминания мешались обрывками, не выстраиваясь в ровную шеренгу. Ладно, это он успеет. Главное – печки уже не будет, эту боль он теперь шутя перенесёт. Он улыбнулся и повернулся набок, устраиваясь поудобнее. Голова мокрая. В душе он, что ли, опять был и не помнит? Ладно, неважно, к утру просохнет. А трусы его с майкой так, видно, и висят на трубе, пересохли, придётся разминать, чтоб надеть. Ладно, всё завтра... Главное – он здоров.

   Но утром, попытавшись по привычке впрыгнуть вниз, Гаор понял, что ночью слишком обрадовался отсутствию боли и переоценил своё здоровье. Тело было слабым, бессильно ватным, подчинялось ему медленно, будто нехотя. А где-то далеко внутри была боль и не давала двигаться без оглядки. Как в госпитале, когда он встал после двухнедельного лежания под капельницами. Но с этим, он помнил, справиться можно, главное – не дёргаться попусту. Он встал со всеми, оделся, всё, правда, медленно, осторожно, не впереди всех и даже не вровень со многими, но до столовой дошёл, сел на своё место, зачерпнул ложкой жидкую кашу и с опаской поднёс ко рту. Проглотилось неожиданно легко.

   – Очунелся? – спросил Зайча.

   Догадываясь о смысле, да и вчера Мать вроде, его так же спрашивала, Гаор кивнул. Занятый своими мыслями – как же он будет работать, Плешаку он сейчас не то что не подмога, а помеха, – он даже не обратил внимания, что и каша у него отдельно, полужидкая и другая, и в кружку ему налили не кофе как всем, а какой-то горячей и несладкой жидкости со странным, смутно напомнившим что-то давнее запахом.

   За столом переглядывались, показывали друг другу на него глазами, удивлённо крутили головами. Сильны матери, считай, уже у смерти отняли, оклемался парень. Гаор этих переглядываний не заметил, как и радостно испуганных взглядов Зуды.

   Встав со всеми из-за стола, Гаор пошёл на построение, уже привычно заняв место рядом с Плешаком. Построение, пересчёт и марш на работу.

   Быстро идти он не мог, но шаг у него широкий, и, даже медленно переставляя ноги, он держался вровень с Плешаком. Спуск на склады, обыск, и за ними лязгает дверь.

   – Ну, давай, паря, – Плешак пытливо посмотрел на него, – могёшь?

   Гаор осторожно, чтобы не вызвать боль, пожал плечами.

   – Сам ещё не понял, – честно признался он.

   – Ну, давай помаленьку, – сказал Плешак, – зазря жилы не рви, не дёргай, а мяконько толкай.

   Гаор кивнул, становясь к контейнеру.

   – А ты вчера пло-ох был, – радостно говорил Плешак, – думали уже всё, отвыть только осталось. А гляди, оклемался.

   Оклемался, очунелся, отвыть... сколько же ему надо узнать. Ну и начнём. Чтоб заодно не думать, не прислушиваться к глубинной, и, вроде, уже не опасной боли.

   Плешак отвечал охотно, не так переводя, как объясняя, только то и дело удивлённо крутил головой.

   – Где ж тебя учили, паря, что ничего не знаешь?

   Мысль о том, что в училище могут быть уроки рабского языка, так насмешила Гаора, что он поставил коробку, которую тащил, на пол и долго, до слёз на глазах смеялся. А потом объяснял Плешаку, над чем смеётся, чтоб тот не обиделся на него попусту.

   – Надо же, – удивлялся Плешак, – а мне-то и не подумалось, знаешь и знаешь себе. А гришь, паря, ещё языки есть?

   – Есть, – кивнул Гаор, прилаживая коробку с нарисованным на ней пылесосом в штабель. – Мы дуггуры, а есть ещё аггры, форзейли и алеманы. Воевал я с агграми. Алеманы нейтралитет пока держат. А форзейли союзники аггров, но сами не воюют, а технику им шлют. Но и добровольцы их были. Лётчики. У форзейлей авиация самая сильная.

   – Ага, ага, – кивал Плешак. – Ты, паря, её далеко не засовывай, пущай на виду стоит, их часто требуют.

   Приезжали за товаром, привозили новый товар и пустые контейнеры. В общем, Гаор справлялся, только не бегал, а ходил, и рывком ничего не брал. И на обед он шёл уже совсем нормально, но, стараясь ноги ставить мягче, чтобы удар подошвы о землю не отзывался внутри.

   За обедом ему опять налили отдельно и супу пожиже чем остальным, но... на второй ложке он догадался, что суп на мясных кубиках и жирный, не меньше двух ему в миску положили, и каша как утром. Тукман насупился было, что Рыжему наособицу, но Тарпан – Тукмана к нему пересадили – прицыкнул на него.

   – У тебя гуще.

   И Тукман успокоился.

   Гаор не заметил этого: все-таки устал.

   После обеда работал он, уже молча, с "пехотной упёртостью". Усталость пригибала к полу, заставляла волочить ноги. Плешак поглядывал искоса, но пойти полежать в закутке не предлагал. Ведь и впрямь: сейчас если лечь, то встать ой как трудно будет. Но перед самым концом они всё-таки посидели, не так отдыхая, как остывая.

   Гаор сидел, согнувшись, стараясь не упасть на пол, помнил, что ему ещё идти, стоять в строю и на обыске. Конечно, не сравнить со вчерашним, вчера он и не помнит, как дотянул до конца, только боль и помнит, вот сволочь как бьёт. Недаром говорили, что забить тебя любой сержант может, а спецвойска медленно забивают, сутками будут метелить, а ты и не умираешь, и жить не можешь. Попал к ним, молись, чтоб сразу кончили.

   – Рыжий, – вдруг позвал его Плешак.

   Гаор вздрогнул и повернулся к нему.

   – Ты вот что, паря, раз ты не знаешь, – Плешак замялся.

   – Ну, – насторожился Гаор.

   – Матери вчера... лечили тебя, – Плешак сделал паузу.

   Гаор кивнул.

   – Так ты молчи об этом.

   Гаор кивнул, подумав, что речь идёт о надзирателях. Конечно, не дурак же он, подставлять матерей, скорее всего, это запрещено. Но следующие слова Плешака удивили его до немоты.

   – Мужикам нельзя видеть этого. Ну, как матери больших Матерей зовут, а дурней хватает. Спрашивать будут, говори: не помню ничего. И всё. Понял? Тебя ж не просто пропарили, а у Смерти отнимали, Мать-Воду звали к тебе, ей отдавали. Приняла тебя Мать-Вода, поменяла Судьбу. А как это... знать никому нельзя, обидится Мать-Вода, заклятье снимется. Понял?

   Гаор потрясённо кивал. Но всё-таки, когда Плешак замолчал, осторожно спросил:

   – А кто это? Мать-Вода?

   – Их три, Матери набольшие. Мать-Земля, Мать-Вода и Мать-Луна. Они надо всем хозяйки. Ты их не серди, тогда помогут тебе. – Плещак прислушался. – Айда, паря, зазвонит сейчас.

   Гаор услышал характерное прищёлкивание включения системы оповещения и, оттолкнувшись рукой от пола, встал. Услышанное требовало осмысления, и потому вопросов он больше не задавал.

   Вечернее построение, обыск. Обыска он всё-таки побаивался, вернее, боялся, что попадёт под обыск к той сволочи, а там уж... спецвойска подранков не оставляют. Добьёт ведь, гад. Но пронесло. И хоть усталость цеплялась за плечи и ноги, пригибая к полу, в спальню он вошёл уже спокойно. Как все разделся, повесил комбез, разулся, натянул штаны и рубашку и босиком, впервые с радостью ощущая, как ложится под ступни гладкий и приятно прохладный пол, пошёл в столовую. Мать улыбнулась ему, и он улыбнулся в ответ, садясь на своё место.

   Глядя, как он ест со всеми, ещё бледный, осунувшийся, как из-под тугих рыжих полуколец внимательно посверкивают его тёмно-карие глаза, Мать даже немного удивлённо покачала головой. Надо же, и в самом деле оклемался. Крепок парень, по душе Мать-Воде пришёлся, а она строга, редко когда обращённых принимает.

   Ел Гаор уже то же, что и все, проскакивала каша легко, чай, правда, опять был необычный, с травами – наконец, догадался он. На фронте, когда начинались перебои с подвозом, они тоже иногда сушили и заваривали листья и травы, зимой – сосновую хвою, как учили на уроках выживания. Гадость, конечно, давились, но пили, больше же нечего, а здесь – даже приятно. Как все, встал после ужина, поклонился и поблагодарил Матерей. Всё, сейчас, пойдёт и ляжет. До отбоя ещё есть время, ну так он его для сна прихватит. Но сначала надо трусы с майкой забрать. И носки выстирать, сегодня с трудом надел, задубели.

   Хозяйственные заботы отняли много времени, потому что делал всё медленно, оберегая себя. Вокруг шла обычная уже вечерняя жизнь. Гаор следил только, чтобы Тукмана возле не было. Вот дурак, и чего дураку приспичило лапать его. Врезать по-настоящему, чтобы на всю жизнь отбить у мальца охоту к таким забавам, он не мог: сил нет, а рядом с Тукманом постоянно кто-то из взрослых мужиков. И чего они его так оберегают? Хотя... не его это дело, лишь бы к нему не лезли. Наводя порядок в своём немудрящем хозяйстве – привычка форму перед сном проверить, спросонья этим уже некогда заниматься, была в него вбита ещё до училища Сержантом, Гаор усмехнулся воспоминаниям. А всё же Сержант здорово его подготовил, он видел, как солоно приходилось в училище тем, кто прямо из дома, от материнской юбки, да под училищных строевиков... ему было легче, уже знал, что рассчитывать может только на себя, что враги не враги, а не друзья вокруг.

   Подумав, Гаор снял и повесил бельё, пусть тоже проветрится, и лёг, как многие, голышом. Смотреть на него никто не смотрел, да и... Гаор усмехнулся: пока его эта сволочь лупцевала, кому что интересно в нём было, всё рассмотрели. Он вытянулся на спине, заложив руки за голову и сдвинув одеяло до половины груди. И расслабился отдыхая.

   – Рыжий, – окликнул его снизу Полоша, – спишь?

   – Нет, – ответил Гаор, – так лежу. А что?

   Полоша встал, и их лица оказались на одном уровне.

   – Ты чего от руки его шарахнулся так? Ну, когда он ладонью тебе в лицо ткнул?

   По наступившей тишине Гаор понял, что вопрос считают важным, и от его ответа многое зависит. Но о чём речь, вспомнил он не сразу. Его ответа терпеливо ждали. Вспомнив, Гаор вздохнул.

   – Испугался я. У него на ладони... Раскрытый глаз.

   – На ладони клеймо? – подошёл к ним Старший.

   Гаор попытался сесть, но Старший легонько надавил ему на плечо.

   – Лежи, так способнее. Так что за клеймо?

   – Это спецвойска, они, – Гаор замолчал, чувствуя, как сводит горло судорога, но пересилил себя, – страшное они творят.

   – Ну, это мы видели, – спокойно сказал Старший, – а чего он тебя так фронтом тыкал. Будто скажи счёты у вас, ты раньше что ль его видел?

   – Нет. Но я войсковик. Мы солдаты, а они каратели! Палачи.

   – Вона что, – задумчиво протянул незаметно подошедший к ним Тарпан.

   Гаор удивлённо посмотрел на него и вдруг обнаружил, что окружён слушателями, даже на соседних верхних койках сидят. Это напомнило ему камеру, и не то что успокоило, но... как-то легче стало.

   – Значитца, в армии тоже палачи нужны?

   – А где их нет, – ответил за Гаора Старший. – Ну-ка, парень, значит, глаз на ладони, запомним. А ещё что про них скажешь?

   – А что говорить? По фронту они по своим делам мотались. У них и командование, и приказы, и снабжение – всё свое. И что хотели, творили. Приказ был, тяжелораненых не вывозить. Чтоб не тратить бензин. Вот они и заслонами, машины с ранеными перехватывали и...

   – Сортировали, – кивнул Тарпан.

   – Да, – согласился Гаор, – мы по-другому называли, но... да, сортировка. Но они и врачей, и санитаров, кто с ранеными был, и шофёров... это если тяжёлых, кого против приказа вывозят, найдут.

   – И ничего им? – охнул кто-то.

   – Слышал же, – сурово ответил Мастак. – А вы что?

   – Мы? – усмехнулся Гаор. – Мы в кошки-мышки с ними играли. Они одну дорогу перекроют, мы по другой машину отправим. Они ту оседлают, мы третью найдём, было раз... – он вовремя осёкся, даже губу прикусил, чтоб ненароком не вырвалось.

   – Ладно, паря, ясно, а они?

   – Они если ловили нас... – Гаор невольно поёжился, – молись, чтоб быстро умереть.

   – Видели мы.

   Гаор вздохнул. Хотел сказать, что самого страшного не сделали с ним, но промолчал. А сказать хотелось, да и остальные стояли и ждали, и он заговорил о том, что сам узнал случайно, о чём они, видевшие и понявшие, молчали потом вмёртвую, не из страха перед трибуналом или теми же спецвойсками, а потому что не укладывалось это, что человек может такое сделать. А сейчас... да к чёрту, никуда дальше рабской спальни это не уйдёт, а если и уйдёт... нет, не может он больше молчать.

   – Они посёлки выжигали.

   – Как это?

   – Какие посёлки? – заволновались слушатели.

   И Гаор, не сразу поняв причину этого волнения, заговорил.

   – Не знаю зачем, но посёлки, ну где полукровки живут, иногда... называется зачистка территории, мы на марше были, лейтенант чего-то с картой намудрил, и мы в такой зачищенный посёлок впёрлись. Повезло, – Гаор порывисто сел, столкнув одеяло и обхватив руками колени, чтобы не было заметно начавшей бить его дрожи, – разминулись мы. Они уже убрались, а то бы и мы бы там всей ротой легли. Им что... ни отца, ни брата им нет... Вошли мы... ну по карте посёлок, а увидели... дома догорают уже, и запах... вместе с людьми жгли, когда человек заживо горит, запах особый, кто хоть раз почуял, уже не забудет. Куры там, собаки тоже постреляны. На дороге прямо... женщина, ну что от неё осталось, по ней, видно, машину взад-вперёд гоняли...

   – Врёшь! – закричал Махотка, – не может такого, чтоб мать...

   – Может! – тем же бешеным выдохом перебил его Гаор, – человек не может, а они могут! Мы к колодцу подошли... дёрнуло заглянуть, он детьми забит.

   – Что?

   – Как это?

   – Ты чо, паря?

   – А то! Побросали детей в колодец и гранатами сверху.

   Наступила тишина.

   – А... – неуверенно сказал кто-то, – может, не они?

   – А кто? – ответил вопросом Гаор. – Тыловая полоса, аггров там и близко никогда не было, мы до фронта оттуда ещё трое суток бегом бежали, чтоб подальше и побыстрее. От машин следы остались, шины широкие, с зигзагом, на таких только они ездили, и ещё... Мы когда ходили там, искали, может хоть что живое осталось, я у одного дома окурок нашёл. "Конус", сигареты такие, их только в спецвойсках выдавали. Мало тебе? Тогда последнее. Посмотрели мы и бегом в лесок, был там, полчаса бежали, только влетели и попадали, кого выворачивает, кто о землю головой бьётся, у лейтенанта руки дрожат, пистолет из кобуры рвёт, стреляться хочет. Ну, я ему по морде смазал, велел двоим, кто покрепче, подержать и напоить чем, нельзя же нам без командира оставаться, первый же патруль дезертирами посчитает, и все под трибунал пойдём, а сам назад пошёл, посмотреть, нет ли сзади чего. Тыл он тыл, но раз так, надо по всем сторонам смотреть. Огонь уберёг меня, но из леса я выйти не успел, а бинокль я у лейтенанта взял и видел. Ещё команда приехала. Тоже спецвойска, но другие. Сначала какие-то ходили всё фотографировали, потом они все отошли, огнемётка на боевую встала и из всех шести стволов шарахнула. И выжгла всё. Подчистую. Чтоб уж ни следов, ни, – он заставил себя усмехнуться, – окурков никто найти не мог.

   Гаор обвёл слушателей лихорадочно блестящими глазами. Все молчали. Махотка плакал, заткнув себе рот кулаком и трясясь всем телом.

   – Ты-то чего? – устало спросил Старший.

   – Наш... – прорыдал Махотка, – наш посёлок... мне сказывали, слышали... тоже сказали... зачистка...

   – А потом что? – после долгого угрюмого молчания спросил Полоша.

   Гаор снова вздохнул, уже успокаиваясь.

   – Я вернулся, отдал лейтенанту бинокль. Он уже вроде отошёл, только глаза мёртвые стали. И сказал ему. Доведи нас до места, а там хоть стреляйся, хоть что делай, но нельзя, чтоб вся рота... новобранцев много, им и так-то...

   – Довёл он вас?

   – Довёл. Сдал на пункт формирования и в тот же вечер застрелился.

   – Он-то чего?

   – Он сказал мне... у него брат в спецвойсках служит. – Гаор вздохнул. – А за невинную кровь Огонь весь род до седьмого колена карает. Вот он с рода проклятье своей кровью решил снять. Так что этот... правду сказал. После такого любая бомбёжка тебе уже по хрену, и любая смерть в удачу.

   Гаор откинулся на подушку и лёг, чувствуя, что больше говорить не может.

   Молча разошлись по койкам остальные. И когда надзиратель, прокричав отбой, задвинул решётки и ушёл, Плешак вдруг сказал:

   – Рыжий, а ты чего ж не кричал? Старший по ихней смене бы пришёл, не допустил до такого. Ты в следующий раз, ну если он опять к тебе привяжется, сразу кричи.

   Гаор ответил, жёстко разделяя слова.

   – Я... перед... ним... кричать... не буду.

   Плешак тихо вздохнул в ответ.

   Лежать на спине было всё-таки больно, и Гаор осторожно, чтобы не столкнуть одеяло, повернулся на живот, обхватил руками подушку. Так показалось легче, и он заснул.

   Ни тогда, слушая у ночного костра лейтенанта, ни сейчас, рассказывая об этом, он и не подумал применить это древнее поверье о проклятых родах и семьях к себе и к Юрденалам вообще. Может быть, и потому, что не верил. Об отце и его старшем брате-наследнике, погибшем в авиакатастрофе, ему ещё когда Сержант рассказал. Но Огонь Животворящий предателей выжигает, клятвопреступников метит, а уж за братоубийство... Нет, он не верил тогда, и не верит сейчас. Нет, может, Огонь, Вседержатель мира и Вликий Творец и есть, он не спорит. В училище он честно учил всё, что задавали на уроках закона божьего, выстаивал все положенные службы в училищном храме, читал и пел общие молитвы в столовой и в строю, но... но сам по себе нет, не верил. На фронте, этим не занимались, на фронте веришь во что угодно и как угодно, лишь бы выжить... амулеты, талисманы, полковой священник от Храма, молитвы... да молись, как хочешь, лишь бы другим не во вред. Рассказы же об агграх, разоряющих храмы и убивающих священников и молящихся, тем более оставляли его равнодушным. Особенно после того, как узнал на фотографиях аггрских жертв, знакомые места и понял, что это работа спецвойск. Нет, наверняка были и разрушенные храмы, и замученные священники, но вот кто это делает? Это, как говорится, совсем другая история. А после дембеля он, тем более, ничем таким голову не забивал. Кервин, правда, отозвался по поводу одного из его оборотов.

   – Убери, мне только ещё в духовной цензуре объяснений не хватает.

   Он согласился и убрал. Незачем связываться...

   Выздоравливал Гаор медленно. Через два дня, на груди и животе стали выступать тёмно-багровые кровоподтёки. А в душевой кто-то ахнул.

   – Паря, да ты со спины чёрный весь! И задница такая же!

   Увидеть себя Гаор, разумеется, не мог, пришлось поверить на слово.

   – Давай, паря, – сказал ему мывшийся под соседним рожком Мастак, – вытирайся и к Матухе. Пущай посмотрит тебя. Давай, давай, чтоб до отбоя успеть.

   Память о словах Матухи, чтоб, если что сразу шёл к ней, и понимание, что уж Мастак никак не может его подставить, заставили Гаора выйти из-под душа, наскоро вытереться, одеться и идти к Матухе.

   В коридоре он у первой встречной девчонки спросил.

   – Матуха где?

   – В спальне, – фыркнула она. – Заболел никак? Давай я тебя полечу.

   Объяснять ей, что он думает о её лечении, Гаор не стал: успеется, он с этой быстроглазой ещё и перемигнётся, и перемолвится. А вот как ему в женскую спальню зайти?

   Как и у мужской, решетчатая дверь женской спальни до отбоя отодвинута, и Гаор остановился у проёма в коридоре с тем, чтоб его заметили и окликнули, потому что обычно мужчины проходили, не останавливаясь.

   Расчёт его оказался верен.

   – Тебе чего? – сразу подошла к нему невысокая, ему до плеча, женщина с обычным узлом тёмно-русых волос на макушке.

   – К Матухе я, – ответил Гаор.

   – Аа, приключилось чего опять? – женщина сразу отступила, приглашая его войти, – Матуха, Рыжий пришёл к тебе.

   Гаор несмело переступил порог, боясь ненароком сделать что-то не то. Но к счастью, идти далеко ему не пришлось. Койка Матухи была сразу налево от двери, и Матуха, увидев его, кивнула.

   – Сюда иди, сейчас занавешу.

   И быстро двумя большими то ли простынями, то ли распоротыми тюфячными наволочками отгородила пространство между двумя койками: своей и соседней.

   – Что приключилось?

   – Синяки выступили, – вздохнул Гаор, – сказали, чтоб к тебе шёл.

   – А сам бы не догадался? – с ласковой укоризной улыбнулась Матуха. – Давай раздевайся, посмотрю тебя.