Текст книги "Мир Гаора (СИ)"

Автор книги: Татьяна Зубачева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 93 страниц)

   – Нельзя про это, – успокоившись, Плешак заговорил непривычно тихо и серьёзно. – Всем смерть тогда. И кто сказал, и кто слышал. И не просто смерть, а... не могу я, Рыжий, страшно это. Если услышит кто, да дойдёт, ты ж не на себя там иль меня, или ещё кого, ты на посёлки смерть наведёшь. Всем тогда зачистка, помнишь, сам рассказывал. А никого не останется, тады что? Нас и так-то мало осталось, а тогда... молчи, Рыжий, клятву брать с тебя нельзя, не на чем здесь, да и что вам клятвы, вы ж...

   Плешак не договорил, а Гаору стало по-настоящему страшно. Таким отчуждённо горьким было это "вы", "вам".

   – Я не чужой, – глухо сказал он, – мне здесь "мы".

   – Не чужой, – согласился Плешак, – вот и блюди себя.

   И упрямо замолчал до конца смены. Гаор понял, что если Плешак скажет кому об этом, что он затронул... запретное, то ему конец. Он жив только потому, что его приняли в "свои". А чужаком он загнётся в неделю, даже если его просто не убьют первой же ночью, накрыв одеялом или ещё как.

   Но, похоже, Плешак промолчал, и лёжа в ожидании отбоя, Гаор достал третий лист и вместо вопросительного знака аккуратно написал: криушане, волохи и поставил многоточие. Два имени он нашёл. Имена истребляемых и не истреблённых племён. И Седой прав: память жива, и хранятся язык, обычаи... Как сказал Ворон? "Дуггуры должны сохранить себя, ты опускаешься". Он вспомнил, о чём подумал тогда. У Валсы несколько течений, друг над другом, и на островах они расходятся. Когда плывёшь по течению, тебя несёт мимо островов, но стоит нырнуть, опуститься в другое течение, и оно понесёт тебя уже в другой рукав. Да, он опустился. В другое течение, и теперь его путь другой. Дуггуры... у них есть всё: армия, Ведомства Юстиции, Крови, Рабское, спецвойска, а у... должно быть общее название. Дуггуры – Сто Семей. Значит, криушане, волохи, ещё кто-то и общее название. Так, у них ничего, кроме памяти. Как сказал Плешак? "Нас и так-то мало осталось". А Ворон? Что дуггуры потеряли ещё одного. Значит, и Ворон что-то знает. И молчит. Ладно. Он тоже будет молчать. Прав Седой: ни один обыск этот лист не найдёт и не достанет. Но он не отступит. А в атаку с голым задом не ходят, подготовь тылы, и только тогда рыпайся. Подготовь тылы, следи за флангами и на прорыв? Хренушки вам. Минное поле проверь сначала.

   За неделю Плешак успокоился, видно, понял, что Гаор будет молчать, и постепенно их разговоры о том, какое слово что значит, возобновились. Тем более, что Гаор был теперь осторожен и старательно учил обыденные расхожие слова, уже зная, куда не стоит соваться. У остальных он отчуждения не чувствовал, с ним охотно трепались в умывалке, расспрашивая о фронте, зоопарке, ещё всяких известных ему и незнакомых этим людям вещах.

   Поговорить с Вороном о Крейме-Просветителе пока не получалось, но Гаор сам вспомнил. Был такой, лет где-то двести с небольшим назад. Учился в Университете, жил в своё удовольствие, и вдруг бросил всё и ушёл проповедовать в рабские поселки, опустился и жил как дикарь, и был убит ими. Насчет последнего у Гаора теперь возникли вполне серьёзные подозрения, что к смерти Крейма причастны совсем другие силы. И кстати, откуда у спецуры этот знак: глаз на ладони. Тоже ведь неспроста. Чёрт, как же мало он знает. За что ни возьмись, упирается в одно: так заведено, так всегда было. Сплошные традиции, обычаи и обряды, а под ними...

   Усталость редко давала ему возможность додумать, он засыпал, но на следующий вечер упрямо начинал с того, на чём остановился накануне.

   А однажды вышло совсем неожиданно.

   Был выходной вечер. Он наигрался с Веснянкой, потом как обычно вымылся в душе, приготовил всё на завтра и успокоено лёг, ожидая пения. Сегодня дежурила надзирательская смена, дозволявшая песни.

   Спели начатую женской спальней песню, и когда отдыхали, словно выжидая, кто начнёт, вдруг подал голос Булдырь.

   – Рыжий, а ты что песен совсем не знаешь?

   – Почему? – удивился Гаор. – Знаю.

   – А чего тогда без слов поёшь?

   Расслышать в мощном многоголосье один голос, разобрать, чей он, и определить, что поют без слов, просто ведя мелодию... надо уметь!

   – Этих не знаю, – честно ответил Гаор, – я их раньше никогда не слышал.

   – Ну, так ты теперь свою спой, а мы послушаем, – предложил с плохо скрытым ехидством Булдырь.

   – Булдырь, отзынь от парня, – сказал Асил.

   – А чего ж нет? – возразил Гаор.

   И сам не зная почему запел не какую из фронтовых, а там хватало и "озорных", и "душевных", а ту старинную, что разучивал с ними ещё в училищном хоре смешной маленький хормейстер. Они её не любили: она требовала многоголосья, а орать в унисон маршевые было намного легче. Но может именно поэтому, что он привык уже к другому пению, Гаор и начал её, хотя был уверен, что забыл. Но слова сами собой всплывали в памяти, точно и уместно укладываясь на мелодию.

   Вечерний звон, вечерний звон!

   Как много дум наводит он.

   О юных днях в краю родном,

   где я любил, где отчий дом.

   И как я, с ним навек простясь,

   там слушал звон в последний раз!

   Мерная и одновременно протяжная мелодия, и слова... чёрт, как же он раньше не понимал их, это... это же и о нём, да теперь это о нём. Гаор пел, не замечая, что уже несколько голосов ведут вместе с ним мелодию, без слов, создавая тот многоголосый фон, который не заглушает, а помогает словам, чего так и не мог тогда добиться от них хормейстер.

   Уже не зреть мне светлых дней

   весны обманчивой моей.

   И скольких нет теперь в живых

   тогда весёлых, молодых,

   и крепок их могильный сон,

   не слышен им вечерний звон...

   Песню поддержали женщины, похоже, пели уже все, но ни одно слово не терялось.

   Лежать и мне в земле сырой,

   напев унылый надо мной

   в долине ветер разнесёт,

   другой певец по ней пройдёт,

   и уж не я, а будет он

   в раздумье петь вечерний звон!

   Гаор дотянул последнюю ноту и замолчал. Наступила зыбкая неустойчивая тишина. И вдруг тяжёлые шаги надзирателя, лязг задвигаемых решёток, и... не дав команды отбоя, не приказав им заткнуться и больше не выть, надзиратель ушёл, хлопнув дверью надзирательской, и тут же погас свет.

   Гаор сполз под одеяло: петь лёжа он так и не научился и пел полусидя, опираясь спиной на скомканную для мягкости подушку – и успокоенно закрыл глаза. И вдруг хриплые сдавленные звуки. Он даже не сразу понял, что это, а, поняв, почувствовал неодолимое желание спрятаться под одеяло и затихнуть. Это рыдал Ворон. В спальне прежняя тишина, И вдруг лёгкие скользящие, а не ступающие шаги и быстрый женский шёпот.

   – Ну что ты, ну не надоть... ну миленький, не надоть так, не надрывай сердца...

   Гаор накрылся с головой и зажмурился, боясь тоже заплакать. Что-то близко у него слёзы стали, раньше так не было. Мужчины не плачут, вот и давится Ворон, чтоб слабину его не поняли, а... нет, чёрт о ком же он писал, ведь... старинная, чёрт, как же его звали, они же пели её тогда, выходил объявляла в парадной форме и рявкал: "Сводный хор общевойскового..." – дальше шло перечисление наград и имён и, наконец: "Вечерний звон. Слова...", – чёрт, ну почему самого главного он не помнит.

   Вроде Ворон успокоился, и Гаор осторожно откинул с головы одеяло и лёг поудобнее, стараясь не скрипнуть койкой.

   – Хорошая песня, – раздумчиво сказал кто-то, – чего ж раньше не слышал?

   Ему никто не ответил, и постепенно тишина сменилась обычным ночным шумом.

   В будни петь не дозволялось, Но Гаора потом всю неделю просили наговорить слова, уж больно душевно, и в каком же это посёлке дело-то было? Песня-то точно про посёлок, где ещё погост, и чтоб храмина недалеко была, звон-то откуда, ну?

   – Старинная, говоришь? – Волох задумчиво пыхнул дымом. – А никто не знат.

   – Паря, ты-то откуда знашь?

   – В училище пели, – спокойно ответил Гаор.

   Они курили в умывалке, и ему было даже интересно, как дальше пойдёт разговор и до чего додумаются собеседники.

   – А вот это ты врёшь! – торжествующе сказал Булдырь. – И завираешься!

   – Это в чём? – с намеком на обиду ответил вопросом Гаор.

   – А в том, что там одни голозадые, а они наших песен не знают! – победно припечатал Булдырь.

   – Да-а, подловили тебя, паря, – согласились с Булдырём.

   Гаор даже растерялся, не зная, что ответить, тем более, что вспомнить автора слов он так и не смог. Вертелось рядышком, а ни в какую.

   – Это Крайнор написал, – тихо сказал куривший со всеми, но ставший после той ночи совсем молчаливым Ворон.

   – Точно, – обрадовался Гаор, – вспомнил, Аург Крайнор слова, а музыка Стейранга.

   И тут Булдырь ударил его в лицо. Удар был настолько силён и неожиданен, что Гаор хоть и устоял на ногах, но выронил только что прикуренную сигарету, которая, зашипев на мокром полу, тут же погасла.

   – Сдурел?! – заорал Гаор, – я ж тебя...!

   Остальные растерялись, а Булдырь, круто развернувшись, ударил Ворона, и тот, вскрикнув, упал.

   – Врёшь! – кричал Булдырь, – всё врёшь! Наша песня! Чтоб голозадый такое... врёшь!

   Завязалась нешуточная свалка. Одни помогали встать Ворону, который оказался под ногами дерущихся, другие растаскивали, разводили Рыжего и Булдыря, рвавшихся друг на друга, как скажи пайку не поделили. И только вмешательство Старшего и Асила прекратило драку. Асил держал широко разведёнными в стороны руками драчунов за волосы, пока Сташий отвешивал им по шеям, чтобы успокоились.

   Гаор перестал дёргаться первым, а Булдырю пришлось врезать посерьёзнее.

   – Ну, – тяжело перевёл дыхание Старший, – ты, Асил, их подержи ишшо. Из-за чего сцепились-то? А Ворону кто подвесил?

   Что Ворона ударил Булдырь, и Рыжего он первый ударил, а тот, понятное дело, стал отмахиваться, это выяснилось сразу. А вот из-за чего? Все переглядывались, недоумённо пожимали плечами и разводили руками. А хрен его знает, чего ему привиделось, стояли, говорили, а он тут к Рыжему привязался, а Ворон за Рыжего, а он с кулаками...

   – Та-ак, – Старший внимательно оглядел всех, – ладно, Асил, отпусти. Так, Рыжий, о чем говорили?

   – О песне, – буркнул Гаор.

   Как только Асил его отпустил, он поднял с пола свою размокшую растоптанную сигарету и убедился, что она пропала безвозвратно.

   – Ну, – Старший даже руками развёл, – ну мужики, вы точно спятили. Всякое бывало, но чтоб из-за песни сцепились... По койкам тогда, отбой скоро.

   Сигареты в пылу свалки у всех погасли, и, спрятав окурки, курильщики послушно разошлись. Ворон остался обмывать окровавленное лицо, задержался и Гаор, поэтому Булдыря быстренько вытолкали в спальню. А то и впрямь время позднее, надзиратель услышит, так мало никому не будет.

   – Ну, – Ворон оторвался от раковины, – убедился? Что ещё нужно, чтобы ты понял?

   – А что я должен понять? – ответил Гаор, так же умывавшийся в соседней раковине.

   Кровь из носа ему не пустили, но пришлось по скуле, и если сейчас на захолодить, то нальётся синяк.

   – Что они дикари, а ты человек.

   – А при всех ты это повторишь? – не удержался и съехидничал Гаор.

   – Нет, конечно, – грустно улыбнулся Ворон, – я все ещё хочу жить. Но...

   – Да, а про Крейма я вспомнил, – перебил его Гаор.

   – Ну, так и помни, как они ему отплатили. И он ушёл сам, и мог в любой момент вернуться, а ты...

   – А я нет, – кивнул Гаор, – и всё равно, прав я, а не ты. И сколько осталось мне прожить, я проживу с ними.

   Ворон невесело усмехнулся.

   – У нас нет другого варианта, всё так. Раб не выбирает.

   Из умывалки они вышли одновременно, но каждый сам по себе.

   И уже засыпая, Гаор подумал, что почему-то остальные не захотели сказать Старшему, из-за чего началась драка. И что-то здесь ещё есть... но сон спутал мысли.

   День за днём, от выплаты к выплате. Еда, работа, сон, заветная папка перед сном, курение в умывалке и на дворе в выходные...

   – Чего Булдырь ко мне вяжется?

   – Так на то он и Булдырь, – смеётся Плешак, – болячка значит.

   Гаор смеётся и кивает. И впрямь некоторые прозвища как припечатывают. Иначе и не скажешь, а сказал – и всё понятно.

   – Давай эти перекатим, чует моё сердце, дёрнут меня завтра.

   – Ну, раз чует, то давай, – соглашается Плешак.

   Гаор теперь предусмотрительно разбавлял вопросы о словах и обычаях вот такими житейскими соображениями, чтоб Плешака лишний раз ненароком не испугать. А то... мало ли что, залететь легко, а вот выпутаться потом, ой как трудно бывает. А "Вечерний звон" теперь пели тем же сложным вольным многоголосием, как и остальные,исконные, песни, но Гаор пел, как привык, ведя песню на свой голос, и вроде ему даже как-то послышался голос Ворона, а раньше тот в пении не участвовал. Крейм-Просетитель, ох нет, чует он, не сердцем даже, битой задницей, что и тут без спецвойск, а то и Тихой конторы не обошлось, хоть и назывались они тогда по-другому. И всё больше жалел, что не налегал на историю в училище, что не обо всём расспросил деда и отца Стига, что отказался тогда поехать с Кервином к его дяде-историку. Сейчас бы у него куда больше задел был. А то...

   Но мысли сами по себе, а жизнь сама по себе. Ворон, конечно, прав: у раба выбора нет, но...

   – Рыжий!

   – Да, господин надзиратель.

   – Живо в гараж!

   – Да, господин надзиратель.

   Вот чёрт, как накликал! Как раз они эти энергоблоки чёртовы перетаскивать стали, Плешаку одному с ними к шабашу не управиться, а утром и так свистопляска будет. И поздно уже. Чего им там приспичило?

   Но ни спорить, ни возражать Гаор себе, разумеется, не позволил. Шкура дороже. Послали, значит, идёшь.

   До гаража он бежал во всю прыть, боясь не так опоздать, как замёрзнуть. И влетев туда, увидел Сторрама, и с ходу его тело само проделало остановку в уставную стойку на уставном расстоянии, а глотка гаркнула. Хорошо, в последнее мгновение успел изменить формулу.

   – Рыжий здесь, хозяин!

   Сторрам позволил себе улыбнуться, а стоявший рядом с ним молодой мужчина в полевой форме без знаков различия засмеялся.

   – Выучка на уровне рефлекса.

   – Да, – кивнул Сторрам, – известная школа. Он займётся вашей машиной.

   – Благодарю.

   – Надеюсь на ответную услугу, – улыбнулся Сторрам.

   – Разумеется. В любое время.

   Сторрам посмотрел на Гаора, стоявшего всё это время в стойке с привычной миной тупого солдатского послушания.

   – Займись этой машиной.

   – Да, хозяин.

   Гаор позволил телу обмякнуть и посмотрел на машину. Так, ещё одна "коробочка", тоже перекрашена в весёленький "штатский" цвет, но... Приказ получен, надо выполнять.

   Он подошёл к шкафу, которым всегда пользовался, работая в гараже, достал и надел инструментальный пояс, взял необходимый набор и вернулся к машине. Открыл капот и углубился в работу.

   Мужчина молча наблюдал за ним, не вмешиваясь, и Гаор уже даже забыл о его существовании. К тому же эта машина была в весьма худшем состоянии, чем хозяйская, ту-то он поддерживал на уровне, а этой, похоже, с фронта не занимались, только перекрасили, заменили шины и всё.

   Венн Арм всё с большим интересом наблюдал за уверенной работой необычного раба. Надо же, не просто выправка, а ещё и выучка. Ну-ка, попробуем раскрутить, вдруг что интересное выкрутится.

   – Какое училище?

   Гаор вздрогнул и ответил.

   – Общевойсковое, господин.

   – С какого курса выперли?

   – Я окончил полный курс, господин.

   Венн присвистнул.

   – И решил, лучше в рабы, чем на фронт?

   Гаор предпочёл промолчать в ответ. Странно, но его не ударили. И не потребовали ответа. И он продолжал спокойно работать. Изначально машина была сделана очень добротно и с выдумкой. Ему стало по-настоящему интересно. А всё-таки, с чего Сторрам взялся регулировать чужие машины? Ведь это не платный гараж. И с какой стати такая услуга? По-родственному? Да нет, родственники по-другому разговаривают. Жареным пахнет. Как бы тебе самому не поджариться, журналюга – остановил он сам себя. Полгода назад, ты ещё мог себе это позволить, а сейчас... Скажи спасибо, что не бьют.

   – Когда стал рабом?

   – В прошлом ноябре, господин.

   В датах Гаор теперь был не слишком не уверен: рабу они по хрену, вот и не следит, но этот месяц и день он помнит хорошо.

   – Значит, всё-таки повоевал, – задумчиво сказал Венн. – В каком звании демобилизовался?

   – Старший сержант, господин.

   Гаор отвечал, не оборачиваясь и не отрываясь от работы. Это позволяло не следить за лицом, хотя было и неприятно ждать в любой момент удара по спине. Чёрт его знает, когда и что этой сволочи не понравится.

   – И за полтора года догулялся до рабства! – засмеялся Венн, – Лихо ты гулял, старший сержант! Ни других, ни себя не жалел!

   Гаор молчал изо всех сил. Правда, этому помогала, во-первых сложная работа, а во-вторых, что его не спрашивали, а сами делали выводы. Ну, и хрен с ним, что посчитал его мочилой. Ему с этим типом на соседних койках не спать.

   – Выдержанный, – одобрил Венн. – Или напороли, как следует? Вложили в мозги через задницу! – и засмеялся над собственным остроумием.

   Гаор и тут промолчал, а его усмешки никто не видел.

   Посчитав работу законченной, он выпрямился, вытирая руки тряпкой, которую с того памятного дня считал входящей в его рабочий комплект. Что этот пояс и набор без него не берут и даже не трогают, он давно заметил. То ли свободные шофёры и механики брезговали работать тем же инструментом, что и раб, то ли ещё почему... додумывать до конца он не хотел.

   – Готово, господин.

   – Уже? – удивился Венн и легко встал с табурета, на котором просидел всё это время. – Ну-ка...

   Он сел за руль и включил мотор, погонял на холостых оборотах и, оставив работающим, вышел, оглядел Гаора с нескрываемым уважительным удивлением.

   – Мочилы так не работают, – задумчиво сказал Венн. В принципе, он уже всё понял и вспомнил ту операцию, но надо уточнить до конца.– Так за что попал?

   Гаор подавил вздох: мог бы и отпустить его, время-то уже вышло, наверняка уже на ужин и отдых запустили, а что с ним сделают надзиратели за опоздание – тоже тот ещё вопрос! – но ответил спокойным, даже равнодушным тоном.

   – Бастард, продан отцом за долги наследника рода.

   – Врёшь! – продолжал свою игру Венн. – Такого уже двести лет не было!

   Гаор устало промолчал. Он сам знал, что не было. А с ним вот сделали. И видимо его усталое равнодушие было убедительнее любых возражений.

   Венн заново оглядел его. Всё-таки, невероятно.

   – Номер?

   – Триста двадцать один дробь ноль ноль один семьсот шестьдесят три, господин, – с привычной бездумностью отбарабанил Гаор.

   Венн кивнул своим мыслям – да, похоже, тот самый – и полез в нагрудный карман. Ну, последняя проверка. Он достал пачку сигарет, вытряхнул себе на ладонь три сигареты и протянул.

   – Держи за работу.

   Гаор покачал головой.

   – Это ещё почему? – угрожающе спокойным тоном спросил Венн.

   Гаор решил ответить максимально исчерпывающе, чтобы прекратить надоевшие ему вопросы.

   – Здесь курить запрещено, господин, а в спальню меня с ними не пропустят.

   – Логично, – пробормотал Венн, а громко сказал. – Интересные порядки. А если я тебе дам денег? Тогда что?

   Гаор ответил тем же устало спокойным без малейших признаков энтузиазма тоном.

   – Отдам надзирателю, господин, и получу фишки для рабского ларька.

   – Ну да, это как везде, – Венн кивнул, убрал сигареты и достал из кармана пригоршню монет, выбрал одну. – Держи.

   – Спасибо, господин.

   Гаор подставил ладонь и сжал кулак вместе с монетой, даже не посмотрев её достоинство. Он очень устал и хотел, чтобы всё уже кончилось. И, кажется, это поняли.

   – Ладно, ступай.

   На этот раз благодарность у Гаора прозвучала куда искреннее. Он мгновенно запихал пояс и инструменты в шкаф и вылетел из гаража, даже не заметив, каким внимательным взглядом его проводили.

   Как он и думал, время запуска рабов на ужин и отдых уже давно прошло. Заметно похолодало, и Гаор побежал со всех ног, гадая, чего и сколько ему влепят за такое нарушение распорядка. Объяснить, кто и почему его задержал, как он догадывался, ему не дадут. Хорошо бы обошлось "мягкими", но если дежурят любители "горячих", то опять ему спать на животе.

   Но бить его начали ещё на полдороге к рабскому корпусу.

   – Стой! Лежать! Мордой вниз!

   Гаор с ходу выполнил команду, получил прикладом по спине и ботинком в бок.

   – Ты чего шляешься, образина?! Где был?!

   Гаор приподнял голову ровно настолько, чтобы был слышен ответ.

   – В гараже, господин.

   Новый пинок.

   – Что делал?

   – Машину регулировал, господин.

   – Чаевые получил? – спросили уже поспокойнее.

   Гаор подавил вздох.

   – Да, господин.

   – Встать! Давай сюда! Бего-ом! Лежать! Бего-ом!

   Скучавший на пустынном дворе охранник прогнал его любимым строевиками "котильоном" – Гаору всегда было недосуг узнать значение этого слова, потому что вспоминал об этом, только попав в очередной раз под него, и тут же забывал – до самых дверей рабского корпуса. Там уже другой охранник заставил его отжиматься на кулаках, что на мёрзлом бетоне без перчаток просто больно, и, наконец, ударом приклада забросил его внутрь.

   – Пошёл, лохмач! Остальное тебе внизу выдадут.

   Дверь надзирательской была открыта, а в рабский коридор закрыта. Так что... Гаор приготовился к неизбежному.

   – А ну сюда! Смирно! Где был?!

   – В гараже, господин надзиратель.

   – Чаевые где?

   Гаору так всё надоело, что он ответил правду.

   – Охранник во дворе забрал, господин надзиратель.

   Словом, пять "по мягкому" за опоздание, ещё пять за то, что не сберёг чаевых для надзирателя, которому они положены по праву, ещё пять за то, что назвал охранника без господина, ещё пять за то, что сказал "забрал", а не "изволили взять", и пять, "для памяти и вразумления". Выслушав всё это, Гаор расстегнул и снял комбез, спустил подштанники и лёг на пол, догадываясь, что сравнительно легко отделался. Даже двадцать пять, но "по мягкому" это не "горячие". Били по ягодицам, звучно, но без особенной силы, видно, больше для собственного развлечения и "для порядка".

   – Пшёл вон, волосатик!

   Надзиратель открыл дверь и вбил Гаора в коридор, даже не дав одеться. Коридор был полон: все уже поужинали – и Гаора сразу окружили. Практически с теми же вопросами. Где был? Получил ли чаевые?

   – "По мягкому" двадцать пять получил, – огрызнулся Гаор, пробиваясь к мужской спальне, по-прежнему с комбезом в одной руке и поддерживая подштанники другой.

   – Давай по-быстрому! – распорядилась Мать. – Переодевайся и есть иди. Оставили тебе.

   Это была первая приятная новость за весь вечер. И Гаор улыбнулся.

   – Я мигом, Мать.

   Комбез на крючок, сорвать и кинуть на койку пропотевшее бельё, натянуть штаны, рубашку, для скорости не застегнём, а завяжем полы на животе, бегом в умывалку хоть руки ополоснуть и бегом в столовую.

   Большие столы уже вымыты, и его, как и тогда, кормили за отдельным маленьким столом. Глядя, как он ест, осторожно сидя на самом краешке табурета, Маманя покачала головой.

   – Сколько же тебе влепили, Рыжий?

   – Двадцать пять "по мягкому", – невнятно из-за набитого кашей и хлебом рта ответил Гаор.

   – Умеешь ты вляпываться, Рыжий. Подложить тебе?

   Гаор кивнул, соглашаясь сразу и с первым, и со вторым.

   В спальню он пришёл, сыто отдуваясь, и сразу взял сигареты, чувствуя, что если сейчас ляжет, то сразу заснёт. И уже в умывалке рассказал достаточно подробно, что и как с ним было. Ему посочувствовали, что чаевые пропали: охрана к выдачам касательства не имеет. Но и согласились, что могло обернуться и худшим: опоздание – это нарушение распорядка, тут всё что угодно может быть. Вплоть до "ящика".

   – А это что? – спросил Гаор.

   – Попадёшь, так узнаешь, – мрачно ответили ему.

   И пояснили, что больше суток мало кто выдерживает. Других объяснений ему не потребовалось. Лучше не попадать.

   И уже лёжа в темноте на своей койке, Гаор ещё раз подумал, что легко отделался. Могло быть куда хуже, "котильон" и отжимания – это пустяки, ему не впервой, а вот "ящик"... нет, не знаю и знать не хочу. Рабская радость: выпороли, а могли и убить. Достать папку и поработать он не смог, заснув на полуслове.

   К счастью, в ту неделю его в поездку ни разу не дёрнули, и к выдаче всё, можно считать, зажило и, самое главное, забылось надзирателями, так что добавки он не получил. Ни фишками, ни "мягкими", ни "горячими".

   День за днём, выдача за выдачей. Незаметно прибавлялся день, на обед уже бежали не в темноте или сумерках, а на полном свету, снег если и шёл, то не зимний колючий, а мягкий, и ветер стал другим.

   – Скоро праздник, паря! – смеётся Плешак. – Опять гулять будем!

   Праздник? Ну да, как же он забыл, Весеннее солнцестояние, конец зимы! Солнце на лето, Небесный Огонь проснулся!

   – А что? Как на Новый год будет?

   – Ну да, полдня работаем и день гуляем! Здорово?

   – Здорово! – искренне ответил Гаор, вдвигая контейнер.

   Весенний праздник – праздник просыпающегося Огня, первой зелени, или хотя бы оттаявшей земли. В училище – весенние учения, но не всерьёз, а вроде лёгкого похода. И опять танцевальные вечера на старших курсах. А здесь? Ну, доживём – увидим. Главное – не оказаться на праздник с битой задницей. Хотя это и в другое время важно и для здоровья полезно.

   Жить, ожидая чего-то, гораздо легче: время быстрее идёт. Хотя и спешить ему особо некуда. Разве что на новые торги. Но ему совсем не хочется к другому хозяину, все говорят, что у Сторрама и паёк хороший, и прижима такого, как бывает в других местах, нет, а если не попадаться и не шкодничать, то жить бы да жить. Лучше только в посёлке родном, где и матерь рядом, и все тебе свойственники да родня, да друзья, но ты попробуй так проживи. Хрен дадут. Не любят они, гады, чтоб мы по-своему жили, тасуют, как хотят, а на хрена?!

   Когда заходила об этом речь, и начинали выплёскивать друг другу, а кто ж ещё поймёт: как мальцом увезли, парнем угнали, ни с того ни с сего продали – Гаор молча слушал и смутно ощущал, что причину таких перемещений он не то, что знает, а догадывается о ней. Потому что у матери его забрали не из любви к нему, и даже не столько следуя обычаям, как для того, чтобы сделать его одиноким и беззащитным, и потому готовым не просто подчиняться, а подчиняться с радостью. И эти перемещения – людей как карточную колоду тасуют, – это та же первичная обработка, когда его неделю продержали в одиночке без прогулок и любого общения со смещённым режимом, чтобы сломать, покорить, не нанося увечий.

   Догадку неожиданно подтвердил не кто-нибудь, а Старший. В душевой как-то оказались рядом на скамейке – Гаор теперь часто мылся, как и все, в тазу, их называли шайками, вставая под душ только обмыться – и Старший вдруг спросил его.

   – Ты чего вчера под вещевой дверью маялся?

   Гаор невольно смутился, хотя должен был уже привыкнуть, что здесь все у всех на виду, и честно ответил.

   – Веснянку ждал.

   Старший кивнул и негромко сказал.

   – Хорошая она баба, только ты не привыкай к ней. И её отпусти.

   – Как это? – не понял Гаор.

   Старший вздохнул.

   – Нельзя нам привыкать. Завтра тебя ли, её ли продадут, и что тогда? Сердце напополам рвать?

   Гаор, похолодев от страшной правды этих простых слов, кивнул. А Старший помолчав и сосредоточенно мылясь, так же негромко продолжал.

   – Нельзя нам сердцу волю давать, не выдержит оно такого.

   Встал и ушёл под душ смыть пену.

   А Гаор остался сидеть и думать над услышанным. Значит что... значит, понимают и почему, и зачем, и эта коробившая его поначалу лёгкость встреч, сговоров даже не на ночь, а на период – это... это защита, оборона. Чтоб сердце не разорвалось. Нельзя рабу ни к чему привязываться, ни к людям, ни к вещам. Ведь в любой момент отберут, не по заднице, по сердцу ударят, а оно может и не выдержать.

   И опять так и вышло. Недаром ему Маманя сказала: "Умеешь ты, Рыжий вляпываться". Умеет, чего уж там. Сам потом удивляется, как его занесло, но потом. А дело уже сделано.

   В отличие от новогодней ночи, под весенний праздник решётки на ночь задвигали, но это и в обычные ночи никому не мешало. Правда, большинство мужчин между прутьями пролезали с трудом – мешали плечи, поэтому, в основном, по ночам из спальни в спальню бегали девчонки и те из парней, кто помоложе и ещё в полную силу не вошёл, не заматерел. Гаору и хотелось попробовать, и боялся застрять. Хорошо если просто на смех поднимут, а если надзиратель проснётся... двадцать пять "горячих" как нечего делать огребёшь. И потому он, когда прокричали отбой, спокойно заснул, не обращая внимания на шаги, вздохи, поскрипывания и прочие составляющие предпраздничного отдыха. Опять же его в гараже задержали, перед самым обедом дёрнули, и все уже пошабашили, пообедали, выдачу получили, когда его только отпустили. Хорошо, за нарушение не посчитали, огрёб только пару затрещин от охранника у двери и надзирателя внизу, получил свои фишки и сигареты – под праздник дополнительная выдача – и попал в спальню, когда у остальных уже время к ужину подошло. За ужином ему положили двойную, в счёт пропущенного обеда, порцию. От обилия еды и выкуренных трёх сигарет он даже слегка опьянел и потому, наскоро вымывшись, завалился спать. С кем была Веснянка, а что она одна не осталась, он отлично понимал, Гаор по совету Старшего старательно не думал. И получилось это неожиданно легко.

   А вот утром... Опять распахнутая на двор дверь – свободный выход! Снег уже весь стаял, от газонов на фасадном дворе и вдоль ограды ощутимо тянет запахами земли, ярко-голубое безоблачное и блестящее как эмаль небо, комбеза поверх рубашки и штанов достаточно, куртки и шапки на хрен не нужны, от легкого тёплого, гладящего тебя по лицу ветра сам вот-вот взлетишь... И уже не девчонки срывают у парней и мужчин шапки, предлагая погоняться и отобрать, а парни отбирают у девчонок лёгкие цветные лоскуты, повязанные вокруг собранных в узел волос – косынки. А девчонки визжат и кидаются в погоню и выкупают свои косынки поцелуями или как уж сговорятся: светового-то круга нет, и не холодно, можно устроиться.

   Махотка победно крутил над головой ярко-розовую с красным и жёлтым косынку, а Киса прыгала рядом, пытаясь перехватить и опустить книзу его руку. Махотка, радостно гогоча, перекладывал косынку из одной руки в другую, дразнил Кису. Дубравка, Вячка и Аюшка кинулись щекотать Махотку. От щекотки или от чего другого, но Махотка разжал пальцы, и ветер сразу подхватил лёгкий лоскут и погнал его не по двору, а вверх.

   – Упустил! – ахнула Киса. – Она ж новая совсем!