Текст книги "Большая родня"
Автор книги: Михаил Стельмах
сообщить о нарушении
Текущая страница: 61 (всего у книги 78 страниц)
Утром Дмитрий и Созинов обходили свои владения, устанавливая главные позиции обороны. Карту одноверстку начальник штаба разбил на секторы и теперь старательно приводил сложную, хорошо продуманную схему заслонов, секретов, постов.
Там, где Городище прикрывалось болотами, он думал выставить лишь жиденькую цепь партизан, а основные силы сконцентрировать на сухих лесных спусках в овраг.
С приходом Созинова откуда-то незаметно появилась военная литература, в особенности с тактикой лесного боя, карта, где красные полосы начертили положение на фронтах, бинокли, и нововыстроенная штабная землянка начала напоминать Туру штаб первого дивизиона.
Дмитрий от корки до корки прочитал все книги, которые достал Созинов, но за объяснением непонятных мест обращался только к Туру. В свободные часы долго засиживался над теоретическими материалами, чувствуя новое наслаждение и крепкую уверенность в своих силах. То, что казалось темным, отталкивало своей неизвестностью, становилось простым, более близким и родным.
– Не нравится мне, Дмитрий Тимофеевич, оборонительный бой. Тяжелый он для нас – резервов нет, боеприпасов нет…
– Партизанам он не подходит, – согласился Дмитрий. – Наша основная задача: наделать шуму, посеять панику, грозой врезаться в врага, разметать, а потом – лови ветра в поле. Но что сделаешь? Надо к обороне готовиться. Не сегодня – завтра могут наскочить черепопогонники. Шпионы уже рыщут по лесам.
– А тут еще и зима на носу. Подморозит болота, оголит нас.
Обходя леса, выбирая самое удобное место для круговой обороны, они с удивлением увидели, как неожиданно осень встретилась с зимой.
Ветер повернул с востока. Внезапно потемнело, и невидимый мельник сыпанул таким крупным снегом, что черное тело земли за несколько минут надело белую рубашку, словно готовясь к лихой године. Потом потеплело, закапало с деревьев и из мглы выглянул желтый диск солнца, кутаясь в бледный мех. Вблизи, на солнечных местах, розовели волнистые туманы, как пенящееся вино; дальше – голубели, сизели, а в тени чернели, как ночь. После полудня солнце опять исчезло, и все леса и небо потонули в красном тревожном мраке. И этот густой кровавый туман, который когда-то бы порадовал глаз Дмитрия, теперь больно сжал его сердце: он еще раз напомнил о том горе и страхе, что налегли над всей землей.
– Товарищ командир! – из красного мрака он слышит голос Пантелея Желудя и в душе улыбается, как улыбаются снисходительной улыбкой родители, глядя на своих любимых детей, хорошо понимая их прекрасные черты и недостатки.
Разводя туман, в просеке появляется высокий коренастый партизан с женской фигурой на руках. Не доходя до них, опустил простоволосую девушку на землю; она покачнулась, оперлась спиной о дерево. Пантелей поддержал ее.
Дмитрий закаменел, глядя широко раскрытыми глазами на смертельно бледное лицо, покрытое присохшей кровью.
Свежая рана почернела и перекосила лицо девушки от уха к переносице. А вместо глаза горела разверзшаяся яма.
– Откуда ты, девушка?
– С Лисогорки, – опустилась и села возле дерева на землю.
Капля сукровицы скатилась с глаза и звездчатым кружочком разошлась на пористом снегу.
– Неси ее, Пантелей, к фельдшеру.
– Нет, – посмотрела единственным округлым и глубоко запавшим глазом на командира. – Я расскажу вам…
– Не надо, девушка. Потом расскажешь.
– Только сейчас! – Тихим, но на удивление твердым голосом начала рассказывать: – Вчера из гебита приехал прочесывать село начальник СД со своим отрядом… Что они делали! Что они только делали! – закрыла лицо красными руками. – Целый день раздетую продержали на дожде и холоде… Косами закрыла уши, чтобы не простудить… А вечером начали нас убивать… Завяжут сзади руки узлом, к шее привяжут брусок тола, подожгут бикфордов шнур, – и на куски разлетается человек. Плачем, трусимся мы, а немцы и начальник смеются. Сам сатана таким смехом, наверное, не смеялся… Над нами, девчатами и женщинами, смилостивились: не разрывали, а приказали расстреливать в овраг. Обступили нас охранники, идут с фонарями, последний путь освещают. Подошли мы к яру, а он еще стонет. Глянула я: земля мокрая от крови. Поскользнулась, и тотчас ударили выстрелы. Еще помню, упала в лужу крови, схватилась за глаз. Возле меня так страшно закричал ребенок: «Мама! Мамочка!» Вылезла на спину матери, искала лицо и не находила, так как чей-то труп прикрыл его… Как оно, бедное, жить хотело. Дали по ней очередь – и осел ребенок… Я потеряла сознание… Земля была очень холодной – вот и пришла в себя. Кругом уже никого. Ни звона оружия, ни стона, ни плача… Только что-то снизу под трупами шевелилось и поверх матери, как живой, сидел ребенок. Выбралась я с яра, вся в чужой и в своей крови. А как добралась к вам, уже хорошо и не знаю… Сегодня должны «прочищать» Константиновку. Если можете – спасите людей… – и наклонилась лицом в снег… Пантелей Желудь понес ее в лагерь. – Товарищ командир! – прибежал из заставы скуластый темноглазый Алексей Слюсар. – Какого-то подозрительного молочника задержали. Говорит, к нам приехал, а к молоку даже не подпускает. То ли это скупость, то ли подлость? Если с одной стороны подумать – может хитрит дядя, а если передумать – может дядя фашистов обхитрил и удрал к нам с лошадьми, телегой и безалкогольными напитками.
– А ты как думаешь?
– Я? Думаю, дядя правильный, но ужасно скупой, – и прехитрое лицо Слюсаря берется такой далекой улыбкой, будто он сквозь лес видит молочника.
Пошли на заставу. Еще не доходя до березняка, Дмитрий услышал напористую ссору.
– Обмануть нас, старый черт, захотел? Мы тебя проучим, что во веки веков заречешься обманывать.
– Осторожнее мне! Ой, просыпали! Я не посмотрю, что вы бойцы – сейчас на вас все кнутовище поломаю, – кричал гневный голос.
– Мы тебя поломаем… Молочником притворился.
– Лихой час прикинул. Ой, осторожнее мне… Это же народное добро.
Возле телеги возились партизаны, они глубоко засовывали руки в бидоны, и каждый раз сквозь огрубевшие пальцы стекало зерно. А на телеге, охая и ругаясь, суетился низкорослый мужчина, зло поблескивая упрямыми карими глазами.
– Дмитрий Тимофеевич! – вдруг узнал он Горицвета, соскочил с драбиняка и, как-то по-детски всхлипнув, бросился к нему. – Дмитрий Тимофеевичу… дорогой…
– Данил Петрович! – крепко обнял Горицвет Навроцкого.
Партизаны, смущаясь, застыли возле телеги с полными горстями зерна.
– Дмитрий Тимофеевич… Приехал к вам. Прими. Не вспоминай прошлого. Примешь? – жалостно смотрит в глаза командира.
– Приму.
– Вот и спасибо тебе! – Крепко пожал руку и сразу же властно крикнул на партизан: – Ссыпьте мне зерно в те же бидоны, откуда взяли. Это такое зерно, ребята, которые потом по щепотке будете просить у деда на развод… Куда, куда намерился – это же не таращанское! – А Дмитрию объяснил: – Шесть лет бился над ним. И добился – не полегает и грибка не боится.
– Хоть одним глазком можно взглянуть на него? – с приязненной насмешкой промолвил Дмитрий, вспомнив давнюю встречу с Навроцким.
Но старик не понял иронии:
– Смотри хоть обоими, – расщедрился и вздохнул.
* * *
Над притихшей рекой сеет луна и горят Стожары. Тихо позванивают на воде первые ледяные иглы, шуршат и вздыхают, касаясь берегов, белеющих первым снегом, мастерски насеченной мелкой и капризной резьбой. Казалась, что и вся земля была покрыта удивительными волнистыми, синими в глубине, изгибами из крохотных жемчужин.
Молчит, как вымерло, село над Бугом. Не отзовется песней радио с площади, не промчатся легкие крылатые сани, не рассыпают по улице веселый смех девчата.
Только на перекрестке, как сыч, торчит дозорный и играют в подкидного дурака часовые общественного хозяйства. Изредка заорет немец из карательной группы.
Или заскрипит посреди площади виселица, вздрогнет на веревке простоволосый мужчина, и из склоненной набок головы упадет легонький комочек снега.
Лишь вокруг леса шевелятся тени; там более сильно горят – полыхают снега, так как перемещается темень и сияние, искристое, живое. Временами игра света и тени испугает внимательного служаку, приложит он винтовку к плечу, а потом снова опустит, затопает одеревеневшими ногами.
И вдруг выстрелы. Прямо в полиции, где ночует сам помощник смерти – начальник СД.
И верный служака, пригибаясь, убегает подальше от стрельбы, вскакивает в чей-то овин и залезает на засторонок. О, он прекрасно понимает, что означают эти одиночные выстрелы из автоматов, охотничьих ружей, обрезов.
Потом улицу разбивают невменяемые вопли и из щели видно, как «сам» в одном белье со связанными назад руками бежит по улице. Что-то у него болтается на шее, покачивая узкой струйкой огонька.
Взрыв! И черные куски мяса разлетаются по белому снегу.
Полицай с ужасом отскакивает от щели…
Как, еще сегодня днем, когда бруски тола в куски разрывали людей, хохотал этот изобретательный начальник СД со своими приспешниками в зеленых мундирах.
А ночью никто не хохотал, только Дмитрий, ярясь, процедил:
– Пусть свое изобретение на себе попробует… Это для здоровья не повредит! – так глянул на палача, что тот и проситься забыл.
– Не следует с ним возиться. Расстрелять! – сказал Тур.
– Нет, комиссар, что заготовил, пусть то и потребляет. Палачу по заслуге! – приказал вывести фашиста на улицу. – И пусть люди посмотрят, каким станет этот урод перед ними…
Партизанские заслоны, выставленные вокруг села, привели еще нескольких фашистов.
– На площадь их, – коротко сказал Дмитрий.
А потом селом ударила партизанская песня. Сколько силы и величия, сколько человечной любви вложено было в слова:
Нас по имени Сталин не знает,
Но он помнит о каждом из нас…
Отворяется дверь, скрипят ворота. И смеясь, и плача, выбегают полураздетые женщины, престарелые мужчины, босоногая детвора, чтобы хоть одним глазком увидеть Сталинских ребят.
Из тени выступает фигура:
– Товарищи партизаны, примите к себе.
– А ты кто будешь?
– Из лагерей убежал.
– Оружие есть?
– Нет.
– У нас без тебя есть кому сало есть, – отвечает Пантелей Желудь. И Дмитрий улыбается, услышав те слова, которыми когда-то встречали партизан.
– Достану. Примите.
– Тогда примем. Как фамилия?
– Мель Василий.
– Так вот, Василий. Таких, как ты, скоро приедет ловить Остап Душегуб[130]130
Гестапо.
[Закрыть], чтобы из вас формировать войско, – подошел Дмитрий.
– Убегу.
– Нет, не убегай. Добровольно пойди на призывный пункт. Узнай, сколько в районе жандармерии, полицаев, где огневые точки. А тогда удирай к нам. Оружие же захвати с собой.
– Хорошо. Захвачу. Пулеметчик я.
И Дмитрий в сопровождении Желудя спешит за партизанами, спускающимися к Бугу. Вода тихо баюкает звездный посев.
Когда уже выгреблись в лес, позади них, на том берегу, отозвался резкий гортанный голос:
– Товарищи партизаны! Перевоз давай!
Но тотчас с холмов застрочили автоматы, и черная фигура бросилась в воду.
Кирилл Дуденко, последний выходящий на берег, вскочил в лодку и сильно гребанул обоими веслами. За кормой простерлась потревоженная лунная дорожка, запрыгали, удлиняясь, гнезда звезд, и волна недовольно, испугано захлюпала, рассыпать шипучим кружевом на песке.
На середине реки Дуденко схватил за руку черноголового, горбоносого мужичонку. Он крепко зажал зубами парабеллум так, что кровь сочилась из перекошенного рта и красной пеной текла на мокрую сталь.
«Вот настоящий человек» – подумал, когда одеревеневшее тело стукнулось на дне лодки.
Загреб к берегу. Вокруг зачмокали пули, поднимая над водой то мирные синеватые вспышки, то искристые пунктиры дуг. Но верилось, как в большинстве верят крепкие натуры, что ничего плохого не случится и на этот раз. У самого берега пуля ударила в обшивку, и вода, ввинчиваясь узким буравчиком, полилась в лодку.
– Выскакивай, парень. Или уже задубел? – Лодка сильно врезалась носом в шершавый берег.
Качаясь, весь стекая темными и прозрачными струйками, пловец, трудно пошел за партизанским поэтом. Усталость и ледяная купель опьянили человека, жгучей паутиной оплели широко открытые глаза. Еще раз покачнулся и крепко вжал ноги в рассыпчатый песок. Закоченелой, будто перепеченной рукой потянулся к пазухе; пальцы неуклюже и упрямо зашевелились возле сердца. Не скоро вытянул небольшую, в клеенчатой оправе книжечку.
– Партбилет? – наклонился Дмитрий к неизвестному.
– Партбилет. Сколько пережит с ним, – прошло беспокойство, когда увидел, что вода не прошла сквозь клеенку. – Сквозь огонь и свинец шли…
Красная книжечка, как звезда, лежала на руке, уже берущейся ледком. Но видно, пловец сейчас не чувствовал, как у его ног выигрывают струйки, как прозрачная накипь стягивает тело. Задорная, молодецкая гордость играла на его темном, вдохновенном лице. И Дмитрий сейчас с новой силой, почти физически, ощутил, какой силой вдохновляет партия своих сынов. И снова шевельнулись затаенные страстные надежды: «Поговорить бы с Туром об этом. Так еще рановато… В делах надо выше подняться».
Пантелей Желудь с уважением подал неизвестному неизменную баклагу с первачом, и тот, наклоняя голову, высушил ее до дна.
– Ого! Это как раз напарник мне! – удивился Пантелей. – Как тебя звать?
– Симон Гоглидзе, – цокая зубами, ответил и начал снимать с себя черную от воды одежду.
– Ты часом не в спиртотресте работал?
– Нет, – непонимающе посмотрел на Пантелея. – Инженером был. А в войну разведчиком штабной батареи.
– А талант у тебя пить водку подходящий. Это от природы! – Набросил свою шинель на плечи полураздетого разведчика. – В мои сапоги обуйся, – приплясывая на одной ноге, наспех начал разуваться.
– А ты как же?
– Перешнурую онучи и так дойду до нашего дома. Это недалеко – километров с десять, так что не горюй.
– Спасибо, – искренне поблагодарил Гоглидзе.
«Парень, видать, стоящий» – решил Дмитрий.
Возвратившись в Городище, сразу же зашел к фельдшеру Рунову. В просторной, обитой перкалем землянке лежала и девушка с Лисогорки. Снотворное успокоило ее, смягчило на лице черты боли, только рыжие пятна на свежем бинте говорили о страшном увечье.
– Как ее здоровье? – тихо спросил, присев на березовый пенек.
– Будет жить девушка, – хмуро ответил Рунов. – Только навсегда искалечили людоловы такую красоту. – Поправил гнет в приплюснутой гильзе; яснее осветилась землянка, закачались тени и снова запрятались по закоулкам.
Только теперь Дмитрий увидел: бескровное лицо девушки было такого удивительного рисунка, что от него нельзя было отвести глаз. Почему-то аж зажмурился.
Посидели, помолчали, думая каждый о своем.
И нежданно нежный румянец, как легкая тень, всколыхнулся на щеках раненной. Чуть заметная улыбка тронула ее запекшиеся округлые губы, и в землянку мелодично упало непривычное здесь слово: «Мама…»
Потом, как-то вдруг, будто сонный голос разбудил память, лицо девушки начало меняться, морщиться, как зыбь на воде. Со страшным воплем: «Мамочка, вас же убили! Навеки убили!» – она сорвалась с кровати, полураздетая и страшная в своем отчаянии, увечье и красоте. Одновременно из живого глаза брызнули слезы, а из раны – кровь, густая и медленная.
Дмитрий как-то неуклюже схватился с пенька и, сутулясь, выбежал на улицу.
«Еще совсем ребенок… Еще совсем ребенок. И такое горе…» – как обухом била однообразная тяжелая мысль.
Не раздеваясь, молча лег в командирской землянке и не скоро, не скоро охватил его болезненный сон.
Тур, проверив с Созиновым патрулей, поздно возвратился к себе и долго не ложился спать: готовился к выступлению на открытом партсобрании. Над ним вверху волновались ветры и деревья; ледовой накипью потрескивали ветви и отряхивали на землю прозрачный звон.
И вдруг Тур услышал всхлипывания. Сам себе не веря, прошелся по землянке, подошел к широко и неудобно раскинувшемуся Горицвету, застыл на месте.
Горделивое лицо Дмитрия сейчас было искажено внутренней болью. Комиссар аж отшатнулся: тяжелые веки Дмитрия дрожали, поднимались вверх и набухали, аж пока на ресницы не выступили слезы. «И кто бы мог подумать?.. Что так подкосило его? Этот только во сне может заплакать».
Тур, почему-то пошатнувшись, ступил шаг вперед, потормошил Дмитрия за плечо. Тот сразу же проснулся, встал, хватаясь рукой за оружие, второй механически протер глаза и, не ощущая влажности на ладони, облегченно промолвил к Туру:
– Что, Савва, новое дело ждет?
– Да… хотел посоветоваться с тобой.
– Вот и хорошо, что разбудил. Такой, Савва, сон тяжелый приснился… Все дети из памяти не выходят…
– Свои?
– Да нет. Человеческие… И свои тоже. За них, Тур, так должны фашистский корень давить, чтобы нигде гадючьей ворсинки и на расплод не осталось… Ты напрасно упрекнул меня за тот тол на шее у начальника СД. Пойди к Рунову – увидишь, как наши дети кровью плачут.
Лицо у Дмитрия сейчас было таким решительным, упрямым, что Тур засомневался, в самом ли деле он видел слезы на глазах командира.
XLVІЗа ночь в лагере замерзло пятьдесят два красноармейца. Зондеркоманда старательно раздела трупы и сняла с них обувь. С кого обувь не снималась – полосовали ножами. Замерзших сложили в два штабеля. Скоро подъехала подвода и закоченелые одеревенело забухали по дребезжащим доскам полудрабков. Лошаденки, помахивая подвязанными хвостами, потихоньку потопали мимо колючей изгороди к долине смерти: «Не убежишь, так сам, значит, не сегодня-завтра вытянешь ноги» – тоскливо и зло подумал Варивон, копая яму для замерзших. Наверное, и сама жена не узнала бы своего мужа в этой похудевшей, бородатой, с глубоко запавшими глазами фигуре.
Пробираясь на восток, дважды попадал в концентрационные лагеря и дважды убегал, но не везло в жизни – недалеко от фронта в третий раз поймали.
– Еще одна задержка, – невесело отозвался к своему товарищу по беде, сержанту Мамедову Али-Ага Оглы.
Замерз бедняга. Опух от голода, ноги стали как бревна, лицо набухло. И когда позавчера помощник коменданта лагеря оберштурмфюрер Райхард Шульц ударил нагайкой по щеке, Варивон с ужасом заметил, что из раны потекла не кровь, а вода. И щека сержанта начала тухнуть, обвисать помятой тряпкой, которая уродливо подчеркивала другую, значительно большую половину лица.
За последнее время столько пришлось увидеть, пережить, что сама действительность начала казаться ужасным сном. Разве мог когда-то Варивон, слушая в далеком детстве страшные сказки о лиходеях, чертях, ведьмах, подумать, что эти страхи во стократ превзойдет узловатый фашист? Мог ли подумать, что белокурая ведьма, жена коменданта лагеря унтерштурмфюрера Вильке Вильгауза, на свои именины, смеясь, застрелит трех красноармейцев? Разве мог подумать, что этот заросший орешником овраг, так спокойно присыпанный теперь чистым снежком, поднимет свое дно вровень с краями, так как тысячи трупов нашли здесь последний приют.
«Буду же бить тебя, фашист, как сукиного сына, – не раз повторял свою клятву: – только бы добраться до своих».
Подъехала подвода, два охранника пригнулись, уперлись плечами под полудрабок, и трупы в беспорядке покатились на снег. Бескровные губы и незакрытые глаза у кое-кого были затянуты хрупким ледком – снег, видно, сначала таял на теплом, умирающем теле, а потом затвердел.
Забросали, уравняли яму с землей и узенькой суглинковой тропой вышли на дорогу, ведущую в лагерь. Впереди проехала, подпрыгивая на мерзлом грунте, подвода; догадливый фурман, увидев пленных, снял у колдобины пару десятков мерзлых свекл. Расхватали и жадно начали есть, несмотря на окрики и удары охранников. Варивону удалось схватить аж три свеклы. И сегодня он хорошо позавтракал, тем не менее потом пожалел, что ничего не оставил на ужин.
В лагере, бывшем колхозном дворе, теперь огражденном двумя рядами колючей проволоки, шла обычная страшная игра пленных с дежурным. Вокруг изгороди стояли деревянные навесы. Чтобы нагреться, более смелые узники бросались обламывать крыши. Немец методически делал выстрел, и, пока перезаряжал винтовку, узники бросались на навесы, отрывали дранки и отбегали назад. Потом тесно сбивались в круг и грелись возле заработанного кровью костра. Варивон сегодня грелся с особым удовлетворением: во-первых, он наелся, во-вторых, уже чуял далекую дорогу. Направляясь копать ямы, с радостью заметил недалеко от угла лагеря, выходящего к долине смерти, цементный, притрушенный снегом переток[131]131
Переток – сточная канава.
[Закрыть]. Очевидно, по нему когда-то стекали нечистоты с коровника или свинарника. Согрела надежда, что по этому перетоку, под проводом, можно будет выбраться на волю.
«Если бы убежать. Сама зима согрела бы меня, земля накормила бы, а бил бы тебя, фашист… – Аж дух замирал в груди, когда видел себя на воле с оружием в руках. – Я показал бы, значит, себя…»
Темная безветренная ночь. Даже снег не сверкает, только чуть отсвечивает, отделяя тьму от земли. Варивон осторожно обошел перетоком первую изгородь колючей проволоки, а вторая неожиданно забряцала.
Из вышки дежурный сыпанул из пулемета трассирующими пулями. Красными искорками замелькали снега. Потом над лагерем поднялось несколько ракет.
Изо всех сил бросился в село. Выбора не было: позади – охрана, в селе – полиция. И он решил: или пан, или пропал. Постучал в первый дом.
– Кто там? – испуганно отозвался женский голос.
– Тетенька, примите, потому что фашисты убьют. Из лагеря бежал.
– Ой!.. Сейчас!
Только вошел в дом, сразу же попросил ножницы и быстро срезал свою длинную рыжеватую бороду, а потом из дрожащих рук женщины взял свежую одежду, переоделся и залез на печь.
На улице уже картавили сердитые голоса и разъяренно лаяли собаки.
– Вы же не забудьте, как ваша фамилия: Василий Миронович Мирончук, а меня звать Василиной, – испуганно твердила белокурая остроносенькая женщина, задувая ночник.
Со временем в хату гурьбой ввалились охранники. Заглянули под кровать, на печь.
– Кто там?
– Муж мой, – заикаясь, ответила женщина. – Недавно с дороги вернулся: снег расчищал.
Вытащили Варивона посреди хаты и не узнали в заспанном удивленном мужичонке, одетом в чистую полотняную одежду, узника концентрационного лагеря…
– Спасибо, дорогая душа. Моя жена тоже Василиной зовется, – искренне поблагодарил молодицу, когда фашисты вышли из хаты.
– Не за что… Напугалась я. Так страшно. Враг улицей идет, а мне в доме воняет, – улыбнулась бледной улыбкой. – Только вы долго не задерживайтесь. – И сразу же румянец залил, украсил ее лицо: мол, не так поймет ее. – Не хаты мне жалко, – поспешно прибавила, – а чтобы кто-то не пронюхал.
– Не задержусь. Мое дело такое: скорее к своим, скорее на ясный восток.
– И к нам скорее возвращайтесь. Что вам, Василий Миронович, приготовить в дорогу? – и улыбнулась неловко и приветливо.
