Текст книги "Большая родня"
Автор книги: Михаил Стельмах
сообщить о нарушении
Текущая страница: 38 (всего у книги 78 страниц)
Иван Васильевич Кошевой привычным движением поправил густые каштановые волосы, возвратил все бумаги Крупяку, задумался. Теперь его прищуренные глаза утратили голубые капли света, казались тяжелыми, свинцовыми, как осенняя вода.
Чувствуя, о чем сейчас думает Кошевой, Крупяк убедительным голосом основательно начал говорить о будущей работе, акцентируя на ее шири и значимости.
– Наша исследовательская станция будет изучать флору и фауну всего Подолья, помогать колхозам получать высокие урожаи потребительских луговых трав. Мы планируем поставить работу на соответствующую высоту.
– А не думаете ли вы, товарищ Моторный, что вам слишком много выделили земли? Для исследовательской станции и меньше хватит.
– Нет, нет! Меньше никак нельзя. Наука требует не грядочек, а широкого размаха, – театрально поднял вверх обе руки Крупяк. – Надеюсь, к нам будут приезжать люди со всего Подолья, а может и Украины.
– Это все хорошо. Но столько отобрать земли у колхозников…
– Чего вам беспокоиться? Не свою же отдаете?.. – и сразу же осекся, почувствовав на себе до физической боли тяжелый и настороженный взгляд Кошевого. Понял, что тот не простит ему этих слов, запомнит их и мысленно обругал себя за неосторожность. Однако сразу же его лицо приняло выражение настоящего вдохновения: – Понимаю, понимаю, тяжело вам, Иван Васильевич, обижать колхозников. Но это же для науки, для советской науки, которой самоотверженно служим мы, скромные научные работники. И нет горя без добра: это заставит колхозы разводить люцерну, клевер-тимофеевку.
– Интересная у вас теория, – насмешливо и озабоченно посмотрел на Крупяка. – Только не по душе она ни колхозникам, ни мне. Не можем мы столько выделить земли для станции. Это означает поставить под угрозу наше животноводство.
– Как не можете? Это же Наркомзем…
– Хорошо, – с нетерпением поморщился. – Предоставьте мне перспективный план своего хозяйства и его агрообоснование – встал из-за стола и пошел к выходу.
– Хорошо! Сегодня же сделаю, – поспешно, с готовностью ответил, недоумевая, откуда известные секретарю такие узкоспециальные термины.
Уже сидя в машине, Иван Васильевич твердо решил написать письмо в Совет Народных Комиссаров.
«Еще одна такое постановление – и весь район останется без лугов. Не то что для колхозника, но и для фермы не хватит сена. И какие умники постановили столько земли отпустить? Чем их освоит станция?»
Машина пошла над Бугом. Зеленые сочные травы пригасили дорогу. Над колеями желтыми каплями цвел ракитник, раскачанный пчелами и хозяйственными шмелями. Отцветали крупчатые мячики молочая и горделиво краснели головки коровяка. Из ивняков вылетела черная широконоска, на солнце ярко замерцали белоснежные горбушки крыльев и угасли на островке, усеянном мелким камнем и желтыми пятнами слежавшихся песков. Не успела птица упасть в кусты, как островом, горбясь, пробежал бурый заяц, светя, будто зеркальцем, белой шерстью уха.
На воде зачернела небольшая рыболовная лодка, вдали замаячила высокая мужская фигура, которая, казалось, входит в само небо, загроможденное белыми глыбами туч. Когда машина поравнялась с высоким мужчиной, Кошевой сразу узнал Дмитрия Горицвета.
– Дмитрий Тимофеевич, что делаешь на лугах? – весело вскочил на землю.
– Иван Васильевич! – изумленно и радостно промолвил Дмитрий. – Спасибо вам большое. – Горячо обеими руками пожал руку секретарю райпарткома. И больше ничего не мог сказать. Хотя, казалось, сделай еще одно усилие – и слово пробьется; легко и хорошо, как в разговоре с ближайшими людьми. С какого-то времени он подсознательно ощущал, что слова вполне собираются в нем, только страшно вырваться с ними на люди, как когда-то было страшно в наводнение броситься в Буг, где потопала неизвестная девушка. – Спасибо вам, Иван Васильевич, – еще раз повторил.
– Не за что. Гречку посеял?
– Посеял. И вот луга осматривал со своим товарищем Очеретом. Хотим как-то им толк дать. Не хватает нам сена, Иван Васильевич.
– Не хватает? – призадумался, но ничего не сказал об исследовательской станции. – На травосеяние надо налегать.
– Я тоже так думаю. Клевер-тимофеевка – вот наше спасение.
– Почему так думаешь? – с любопытством осматривает Дмитрия. – В книжках читал?
– В книжках. С агрономом советовался и сам сеял, когда начали севооборот внедрять. Земля после клевера-тимофеевки как золотое дно – все родит. Грунт становится структурный, не засасывается и азота содержит вволю.
– Правильно. Мы никогда не добьемся высоких и постоянных урожаев без посева многолетних трав: они от ранней весны и до поздней осени накапливают в грунте органические вещества. Поэтому так теперь партия заботится о внедрении травопольных севооборотов… Дмитрий Тимофеевич, работу Вильямса по земледелию знаешь?
– Знаю. Это наш университет. Мыслей в этой книге, как семян в добром растении. И ни одной череззерницы не найдешь. Душевная книга, горячим сердцем написана.
– Не кажется ли тебе, Дмитрий Тимофеевич, что из тебя неплохой бы председатель колхоза вышел?
– Из меня? – с неподдельным испугом взглянул на Кошевого. – Нет, нет. Какой там из меня председатель. Даже смешно. И страшно.
– Страшно?
– Ну да. Не с пугливых я, но такого дела не сумею охватить. Не организатор. С людьми не умею ладить.
– Это дело наживное, дело роста.
– Нет, нет, Иван Васильевич.
– Значит, не столько не умеешь, сколько не хочешь. Чести много, а мороки еще больше? – Насмешливо взглянул на Дмитрия. – Звеньевая Опанасенко уже бригадиром стала. Гляди, председателем на осень выберут. А ты, боюсь, в девках засидишься. Тебе еще раз благодарность за семена передает Опанасенко.
– В хорошие руки попало зерно. Не жалко…
– Победит она тебя в соревновании.
– Навряд. Мы в грунте больше влаги сохранили. И пчелы наши проворнее багринских.
– И до этого досмотрелся?.. – рассмеялся.
– Бригадир. Это как музыка звучит, – и улыбнулся про себя. – Может ко мне домой заедем?
– Можно. Ты, Дмитрий Тимофеевич, может еще наперсток гречки выделишь? У тебя, кажется, это наибольшая мерка для зерна?
Дмитрий рассмеялся легким, радостным смехом, изучая каждую черту дорогого и по-простому человечного лица. Что-то хорошее и весомое хотелось сказать Кошевому, но возникла какая-то внутренняя напряженность, неудобство: а что если подумает человек – поддабриваюсь к нему? Немало же всяких увивается возле начальства, медом разливаются, чтобы себе какую-то выгоду получить.
– Как бригада работает?
– Ничего. Пока никто нас не перегоняет.
– А газеты людям читаешь? Книги читаешь?
– Книги?.. – и уже Дмитрий не знает, куда деваться от пристального глаза. Нет, он больше о работе думает…
– Это очень нехорошо, когда человек свой участок поля лучше знает и любит, чем колхозников, работающих с ним. Бригадир не только ниву, но и людей, людей должен поднимать. Он не только хозяин, но и учитель. Ты не прав, Дмитрий Тимофеевич, когда говоришь, что для высокого урожая нужны только солнце, вода и удобрения. Самое главное – большевистская страсть нужна. И глубокую ошибку делает тот, кто смотрит на бригаду как на группу людей, которым за работу пишутся трудодни. Это семья – дружная, волевая, творческая, сродненная в труде, как разведчики на фронте. Хорошо, что ты сам учишься, но и своих колхозников учи, прищепи всем любовь и к научной книге, и к горячему большевистскому слову, которое изменяет нашу жизнь и землю. Люди, кадры решают все. Помнишь эти слова?
– Помню, – трепетно ответил, все глубже ощущая, сколько у него дела не сделано. Мучительное и честолюбивое ощущение (Дмитрий хотел быть лучшим в глазах Кошевого) начало уплывать, как туча; прояснялись новые горизонты, еще еле улавливаемые, но уже они до краев переполняли взволнованное сердце.
– Понимаешь, Дмитрий Тимофеевич, бригадир – это одновременно и отец, и командир. И еще какой командир! Он не перед боем получает пополнение, а годами знает, воспитывает людей. А сможешь ты сейчас на каждого член бригады положиться так, как на самого себя? Знаю, что Варивон Очерет большой твой друг, – улыбнулся Иван Васильевич. – Такими твоими друзьями – справедливыми, крепкими, гордыми, работящими, умными – должны быть все в бригаде, весь колхоз. Насколько это укрепит нас, насколько станет лучшей жизнь. Понимаешь, Дмитрий Тимофеевич?
– Понимаю. Спасибо за науку. Я ее по ветру не пущу. – Горделиво выпрямился и ясно взглянул в задумчивые глаза Ивана Васильевича.
На следующий день Крупяк пришел в райпартком с перспективным планом. Иван Васильевич внимательно прочитал его, что-то долго вычислял на бумаге, а потом тихим голосом, исключающим любые возражения, сказал:
– Теперь мы вам, товарищ Моторный, отрежем сорок семь гектаров луга – равно столько, сколько вы сможете освоить.
– Сорок семь? Это насмешка!? – пораженно воскликнул Крупяк и привстал со стула.
– Сорок семь – и ни соткой больше. Мы не имеем права так вести хозяйство, как Охрим возле своей свитки. Когда же увеличатся ваши возможности – может, еще что-то прибавим. Езжайте завтра на свой участок с заведующим земельного управления и приступайте к работе. Желаю успеха.
– Так я напишу…
– Пишите. Это ваше личное дело. Бумагу можете взять у машинистки, – резко перебил, собирая морщины на высоком лбу, прикрытом кудрявыми волосами.
XXVІІТеперь Григорий зачастил к Крупяку. Сначала с большим доверием ловил каждое слово директора, а потом иногда начинали появляться сомнения. Однако Крупяк разбивал их легко и уверенно, умело орудуя цитатами, сравнениями, аналогиями и фактами из научной деятельности больших ученых.
– Наука – не большак, где все ясно и один рецепт. Вот послушай, – и забрасывал Григория новыми доводами.
Однако один неприятный случай охладил уважение Григория к Крупяку и даже породил подозрение – возможно, потому, что болезненно принял к сердцу то, что было таким дорогим.
Когда буйные ржи на исследовательском участке пошли в трубку, Григорий засомневался: надо ли их подкармливать азотистым удобрением и калийной солью. За советом обратился к Крупяку. Тот внимательно выслушал его, замотал головой.
– Ни в коем случае, ни в коем случае. Ляжет ваша рожь и не встанет. Тогда будете косить свою работу на подножный корм.
Григорий послушался и обсеял участок только суперфосфатом. Через несколько дней, в воскресенье, он снова заглянул на станцию, но Крупяка дома не было.
– Ну, как дела, товарищ начальник? – весело встретил его на тропе исследователь флоры высокий смуглый Яков Романенко. – Может, в шахматы сыграем?
– Нет времени, – поколебался Григорий.
– Боишься мат получить? – засмеялся задиристо. Как-то особенно умел смеяться этот человек: каждая черта жадно пристального лица наполнялась пренебрежительной понимающей насмешкой.
– Выноси шахматы, товарищ флора.
– Это другое дело, товарищ начальник.
Улеглись на траве возле Буга, беззлобно пикируясь, воткнулись в лакированную доску. Победил, правда, не без труда, Романенко, и снова начал насмехаться:
– Это тебе, товарищ начальник над растениями, не участок присматривать. Проморгал свою королеву. Гляди, чтобы еще чего-то не проморгал. Ну как, подкармливал свою рожь?
– Подкармливал. Только селитры и калия не внес.
– Почему?
– Чтобы не полегла.
– Какой ты осторожный стал! – изумленно засвистел Романенко. – В шахматах у тебя больший разгон… Это удобрение как раз пошло бы на образование зерна, а не на листву и стебли.
– Неужели?
– Вот тебе и неужели, я же тебе говорил: ты не только королеву проморгаешь.
– Это мне ваш директор, товарищ Моторный, посоветовал.
– Ну, я не директор, – загорячился Романенко, – но такой ерунды никогда бы не городил, – как ветром сдуло его хитроватую насмешливость. Лицо стало сосредоточенным и упрямым.
– Неужели товарищ Моторный мог ошибиться?
– Ошибиться? – для чего-то переспросил Романенко, ощипывая рукой молодую травку. – Может, здесь что-то большее есть, чем ошибка…
На тропе появилась невысокая фигура Крупяка. Он подозрительно и насмешливо осмотрел Шевчика и Романенко. Такая дружба меньше всего нравилась ему.
«С этого молодого скворца нельзя глаз спускать. Все ему не нравится. Ко всему у него дело есть. Тоже мне научный работник. Только с вишу[93]93
Вишу или ВШ – высшая школа, так в те годы называли вуз.
[Закрыть] выскочил, опериться не успел, а уже на светил западной науки начинает тень наводить. Лысенковец желторотый. Как-то надо незаметно сплавить его со станции, ибо он из тех ранних, которые до самого корешка докапываются».
– Ну, чемпионы, кто из вас побеждает? – непринужденно засмеялся, подходя к шахматистам. – Может, кто-то со мной посоревнуется?
– Можно, – ответил Романенко. – Какая рука?
– Правая… Снова мне черные!
– Вы всегда черными играете, – покосился Романенко на Крупяка.
– Так как мои научные работники объезжают меня, – отшучивается, не упуская ни одной интонации Романенко.
– Нет, в разъездах больше директор бывает… Шах вашему королю. Пусть поднимает полы.
– Отступаю назад.
– А как же иначе!
– Ошибку сделал.
– Это не ошибка, а что-то большее.
– Один ход был неправильный.
– По-моему – все. Еще шах.
Крупяк начал нервничать.
– Проиграю.
– Что и требовалось доказать!
«Нет, таки его необходимо куда-то девать, не держать здесь, – твердо решает Крупяк. – Этот желторотый насмешник до всех тайников доберется».
С тяжелым сердцем возвращался Григорий домой, хотя и не знал, кому верить: Романенко или Моторному. Однако сомнение не давало покоя, начало закрадываться подозрение, что неспроста Моторный посоветовал ему не высеивать минеральные удобрения. Со временем Григорий нашел в областной библиотеке нужную литературу и, сердясь на себя и особенно на своего советчика, вычитал, что минеральное удобрение только увеличило бы урожай. После этого его всю ночь мучили хлопоты, а утро встревожило и напугало до полусмерти.
С запада небо начало закипать грязно-желтыми тучами. Светлея, они поднимались все выше вверх, и вдруг сыпанул град. Холодные, величиной с лесной орех градины, просвечиваясь двумя темными кругами, были на удивление похожи на мертвые рыбьи глаза. Земля укрывалась белой подвижной пеленой, и Григорий, преисполненный внутренней боли, наскоро оделся, схватил в руки шапку и бросился в поле, едва ощущая донимающие удары градин. И чем дальше он бежал вымершими улицами, тем сильнее перемежались чувства страха и надежды: казалось ему – град уменьшался или шел реже из правого крыла тучи.
На перекрестке Григорий увидел небольшую, очевидно, женскую фигуру, неуклюже кутающуюся в большой брезентовый плащ. Что-то знакомое было в ускоренной походке, в характерном повороте головы. «Василина!» – догадался, уже настигая молодицу.
– Ты куда, женщина добрая?
– На поле, – грустно глянули на него потемневшие выразительные глаза. Все лицо молодицы было мокрое. Прядь густых волос прилипла ко лбу. – Что будет с нашей рожью? Столько работали…
– Не знаю. Кажется, уменьшился град… Уменьшается!
Пока они добежали до своего участка, небо прояснилось, засинело ледком, и солнце вдруг обсеяло всю долину переменным негустым сиянием.
– Полегло! Все полегло! – с болью воскликнула Василина и для чего-то начала выгребать с поля на дорогу отборные градины. Холодные мраморные комья огнем обжигали руки, забивали дыхание в груди.
Григорий остановился посреди поля, чувствуя, как больно каменеет его тело. Ржи, – будто кто исполинским катком проехался по ним, – лежали на земле. Тяжело наклонился к ниве, перебирая пальцами свою неусыпную работу. Стебли были перегнутые, но не поломанные. И сразу же затеплилась надежда. Тихо подошел к Василине, успокоил:
– Еще поднимется наша рожь.
– Поднимется? – аж встала и взглянула заплаканными глазами на Григория…
– Непременно. Стебель крепкий и нигде не перебит. Вот проверим везде.
Обходя ниву, присматривался чуть ли не к каждому стеблю. А солнце уже сильнее пригревало; земля выделила пар, потом проснулся, подул ветер, и все поле начало шевелиться, подниматься зеленым огнем.
– Григорий, вы видите? – восторженно воскликнула Василина. И снова глаза ее просветились слезами.
– Вижу, – радостно ответил, прислушиваясь к такому родному и дорогому шороху и шуму. И не выдержал Григорий, чтобы не похвалиться:
– Василина, ты видела когда-нибудь такое поле?
– Не видела. Отец мой приходил позавчера из лесу. Посмотрел на наш участок и только головой покачал. «Немало, – сказал, – прожил я, дочка, на земле, а такого чуда не встречал. Теперь и ругать не буду, что целыми днями пропадаешь на поле. Благодарность вам от людей большая будет. А государство, гляди, еще и медалями наградит».
– Ну, это уж он хватил через край, – испуганно замахал руками Григорий, слыша, как холодеет внутри от непривычного волнения. – Перехвалил нас твой отец.
– Перехвалил, – с готовностью согласилась молодая женщина, но выражение ее лица говорило совсем другое, чем слова, говорило то, что было душевно понятно и ей, и Григорию.
После пережитого страха она только теперь ощутила глубокую усталость, но домой не шла: хотела увидеть, когда поднимутся последние примятые гнезда буйной ржи. Скоро пришел на поле Варивон. Еще издали позвал:
– Воркуете, вражьи дети! Я сразу догадался, что ты, жена, на свидание спешила. Гляди, чтобы арапник не погулял по тебе.
– Арапник два конца имеет, – вся мокрая и счастливая, подошла к своему мужу. – Посмотри, какая рожь у нас!
– Из каждого колоска будет горстка. А скоро ли ты научишься готовые пышки собирать? В Ободевском колхозе, говорят, уже на плодовых участках четвертушки вина родят, а скоро и пол-литры начнут.
– Цыц уже, – засмеялась и мокрой рукой закрыла уста мужу.
– Даже высказаться не дает. Вот что, значит, дай женщине равноправие, – с притворной скорбью покачал головой Варивон. – Ну, пора уж домой… Григорий, а ты не думал над таким делом: нельзя ли стебель сделать более упругим? Чтобы, как прут, был: куда угодно погнется, а встанет.
– Думаю, Варивон, – коротко ответил, следя, как перекатываются полем отяжелевшие ржи, пересыпанные янтарными, как ягоды, каплями.
Неспешной походкой, касаясь друг друга руками, Варивон и Василина пошли в село, а Григорий еще долго ходил полями, пресно пахнущими молодым паром.
Вечером зашел на конюшню, осмотрел коней, поговорил с конюхами и подался на коровник.
– Григорий! У нас сегодня радость. Принцесса двух телят привела! – выбежала ему навстречу крупнотелая задорная Екатерина Прокопчук.
– Это хорошо. А чего у вас гной не вывезен подальше от коровника? Всякую нечисть, мух возле молока разводите.
– Уже дважды говорила конюхам. Не слушают меня.
– А председателю говорила?.. Какие телята славные, – подошел к породистой корове, которая как раз умывала языком свое дитя. Притронулся к телочке, и Принцесса жалобно замычала, выворачивая наружу влажные, грустные глаза. – Не плачь, не плачь…
Это были мелкие капли на зеленых листках будней, однако Григорий не мог обойтись без них, как не обходится человек без хлеба или воды. Из вникания в самые мелкие заботы дня складывалось трезвое отношение к работе и людям, приходили новые трудовые замыслы, и они, как предвечернее солнце, соединяли сегодняшнее с грядущим.
Над сизой от росы долиной все ниже опускался вечер, пригибая юнца к неясным очертаниям хат. Возле ручья Григорий догнал Софью. Задумчивыми глазами посмотрела на него жена и молча пошла по кладке, что, выгибаясь, разбудила обеспокоенное хлюпанье.
– Софья, почему ты такая? – обнял на том берегу тонкие плечи жены.
– Сегодня, Григорий, от меня двух лучших девчат забрали, – тихо промолвила, теснее прислоняясь к мужу.
– Как забрали?! – аж остановился, возмущенный и рассерженный.
– Ты не кричи. Звеньевыми их поставили. Сказали, что выросли у меня девчата. Пусть большое дело поднимают.
– Вон оно что, – успокоился Григорий. – И ты боишься, что не справишься со своей работой?
– Нет, с работой справимся. Вот только на душе у меня так, как у матери, которая отдает своих дочерей: и радостно и тревожно… Отлетели от меня мои горлицы… Завтра новые прилетят…
И даже голос Софии стал на удивление похож на материн, перевитый радостью и тихой печалью.
XXVІІІСвирид Яковлевич, не скрывая своего удовлетворения, слушал четкие ответы Леонида Сергиенко. А тот, и сам чувствуя свою силу, так «резал», как строевым шагом чеканил говорливую землю. Даже откуда-то в голосе обнаружились солидные басовые струны, и Леонид в особенности нажимал на них, когда громил троцкистов, бухаринцев, зиновьевцев и другую нечисть.
– Хватит, Леня. Если так будешь отвечать на экзаменах по истории ВКП(б), то пятерка тебе обеспечена. Порадовал старого, – одобрительно произнес Мирошниченко, привставая из-за стола. – В добрый путь, Леня. Будь достойным командиром. Следи, чтобы никакая гадина не подползла к нашему сердцу.
– Постараюсь, Свирид Яковлевич!
– Знаешь, как беспокойно теперь в мире…
– Знаю, Свирид Яковлевич…
Помолчали.
– Говоришь, алгебра тебя беспокоит?
– Только она. – Леонид глянул в окно и изумленно воскликнул: – Ой, Свирид Яковлевич! Пропал ваш отдых: светает!
– Неужели? Вот тебе и на! И не заметили, как ночь прошла. Ты чего с Кушниром никак не помиришься?
– Скупой он рыцарь. Поговорите вы с ним, чтобы не прижимал копейку там, где не надо. Мы, комсомольцы, как лучше хотели сделать: выстроили бы пару плотов и сено подвозили бы сразу на заготовительный пункт. Не пришлось бы коней перед жатвой утомлять или горючее тратить. Экономия – экономией, а размах надо более широкий иметь.
– Правильно, комсомольское племя. Только, гляди, не отдаст он за тебя дочку, – засмеялся Мирошниченко.
– Это мы еще посмотрим! – рубанул сгоряча и покраснел.
– Ну, Леня, я в МТС еду, а ты иди домой – отдохни.
– Нет, я в колхоз. Сегодня возка хлебов начинается.
– Сейчас же мне домой! Слышишь?
– Слушаюсь! – вытянулся по-воински и через минуту невинным голосом спросил: – Свирид Яковлевич, вот вы приедете в МТС, и что, будете отдыхать?
– Именно теперь завалюсь спать! Чего выдумал!
– А как же я могу завалиться спать. У вас же школу прохожу!
– Не люблю непослушных учеников. Тебя куда подвезти?
– На поле. К конюшне.
Машина, раздвигая зеленый мир, легко пошла по мокрых от тумана и росы колеях. Рассвет менялся с каждой минутой, широким веянием перемещал краски и тени, потом вдруг брызнул лучом, и над горизонтом на золотых нитях закачались парашюты облачков. Девичьей рукой звала к себе просветлившаяся налитая нива, мерцала сережками и тихо пела земле колыбельную.
И уже просыпалась земля.
За ржами басовито отозвался трактор и разбудил перепелку. Перебрав ногами теплые крапчатые пасхальные яйца, она кому-то пропела: «Спать пойдем» – и изумленно повела серой головкой в сторону дороги.
В красном платочке, как сам рассвет, шла на поле молодая звеньевая, и вслед за нею пушистая дорога покрывалась цветами небольших девичьих следов. Два уже пожилых бригадира, споря и размахивая руками, подошли к зеленому разливу ржи и – как в реку канули – изредка над колосом зачернеет картуз и снова скроется. У Буга недовольным скрипением конаров[94]94
Конары – грубые ветки, растущие от ствола дерева.
[Закрыть] отозвались сеножатки, а потом застрочили ровно, ритмично, отгоняя от берега табун красноглазых нырков. К лугу, будто цветник, помчалась машина с девчатами, и широкая песня долго растекалась над молниями дорог.
«Припоздал немного», – осмотрев поле, Леонид сел на телегу, раскрыл алгебру.
Добрые лоснящиеся кони побежали упругой луговой дорогой.
– Корень приведенного квадратного уравнения равняется половине второго коэффициента, взятого с противоположным знаком, плюс-минус корень квадратный из квадрата этой половины без свободного члена… Это мы знаем, – косясь, как птица, одним глазом в книгу, проверял себя парень… – Корень полного квадратного уравнения равняется дроби… равняется дроби, дробовые… – И уже забыв обо всем, не видит, как навстречу ему вытекают первые фуры с сеном, как весело перемигивается и фыркает молодежь, наблюдая за своим товарищем.
– Леня! А плюс Б – сколько будет? – переливается здоровым смехом басовитый голос двадцатилетнего великана Прокопчука.
– А-а-а! Это ты, двойной знак! Бедные, бедные лошадки – аж из шкуры лезут, такие центнеры везя, – сразу же отвечает Леонид.
– Товарищ «академик», А плюс Б – сколько будет? – отзывается задиристый тенорок небольшого смуглого Бориса Зарудного, и все ребята вместе с Леонидом взрываются смехом.
– А я уже новую формулу слышал, – не утихает Прокопчук. – Леонид плюс Надя равняется овладению всей алгеброй.
– А ты скажи: чему равняется Леонид плюс Степан Кушнир?
– Ха-ха-ха!
– Ей вы, многочлены, хоть из фур кубом не слетите, а то распадетесь на начальные аргументы, – весело отзывается «академик».
Леонид набирает сено аж возле электростанции. Один вид нового сооружения, которое пароходом остановилась на живой сетке освещенных волн, снова вызывает недоброе чувство к Степану Кушниру. «Проморгал, проморгал», – перекривляет про себя интонацию председателя. – «А послушался бы нас, молодых, и не проморгал бы. Какой ты теперь план покажешь…»
– Дядя Леня, возьмите меня с собой, – подбегает к высокой фуре Андрей Горицвет.
– Ну вот! – не столько удивленный просьбой, как тем, что его впервые назвали дядей, протягивает Леонид. – Почему же ты, одночлен, не возле машины?
– Они еще на рассвете на завод поехали. Возьмете?
– Почему же? Укрепим сено и на фуру вылезем. Помогай, Андрей!
Паренек, хоть и понимает скрытую иронию в голосе Леонида, но обеими руками хватается за веревку, повисает на ней и в ритм движениям парня всем телом тянет веревку вниз.
– А ты мастер в работе, – хвалит Леонид. – По коням!
Андрей проворно взбирается на фуру. Отсюда перед ним открывается, как сказка, все Забужье.
– Дядя Леня, так вы плоты и не построили?
– Не построили, пионерия, – мрачнеет. – Но вот катер быстро закончим. Уже моторчик получили, прочистили…
– Я знаю. От автомашины. А меня научите с катером управляться?
– Конечно! – говорит таким тоном, что не разберешь, смеется или соглашается.
– Спасибо, дядя Леня. – Мальчишка замолкает, а потом, запинаясь, неловко сообщает: – От Нади Кушнир есть телеграмма. Послезавтра приедет. Это Ивась мне похвалился. – Самое трудное было сказано, и малец, не глядя на Леонида, становится во весь рост, осматривая окружающее певучее приволье.
– Андрей, проверь меня по алгебре. Вот по этим правилам проследи, – смеясь, притягивает его к себе Леонид. Они оба плотно устраиваются на передке, и их лица становятся важными, сосредоточенными.
* * *
Степан Кушнир поздно возвратился в сельдом, удовлетворенный и собранием, и самим собою.
– Свети, старая, керосин, – рассыпал копейку! А скоро электрику засветим, – со смехом обратился к жене. – Жаль, что ты сегодня на собрании не была. Понимаешь, понимаешь, план мой приняли единогласно. Даже Ленька Сергиенко выступил «за». Из него мог бы когда-то хозяин выйти, если бы не так со своими проектами, размахами носился… Ну, и здесь я выгоду для своего колхоза вырвал, – упорным огоньком сверкнули глаза Кушнира. – Столбы нам привезет квитчанский колхоз. Вот мы свой лес и сохраним для новых зданий. Коттеджами их называют. Что нам жалко будет квитчанам немного электрики выделить? Ну и в область я недаром смотался: с энергетиками у меня дружба – водой не разольешь. Вот и вырвал оснащение из-под самого носа у багриев.
– Похвалился бы чем хорошим, – неодобрительно покачала головой жена.
– Сам знаю, сам знаю, что этим не похвалишься, – загорячился Кушнир. – Но двадцать пять раз ездить за оснащением, да еще перед жатвой, нет у меня никакой силы. Никакой! Я не виноват, что Багрии медленнее нас поворачиваются.
– Так уж и медленнее, – недоверчиво взглянула на мужа. – Какой сад у людей! На пятьдесят гектаров. А пруды! А фермы!
– Зато у нас кони на весь район. И посмотрим, у кого урожай будет выше… На тебя твой муж ничем не угодит. Прямо не жена, а типичный председатель ревизионной комиссии. Из твоего звена я хочу забрать Людмилу Чебрик.
– Это для чего? – забеспокоилась Ольга Викторовна.
– На птицеферму ее поставим, – взял на испуг жену.
– На птицеферму мы Людмилу не отдадим, – решительно промолвила Ольга Викторовна. – Из нее образцовый буряковод растет. На следующий год такая звеньевая получится – с доски почета не будет сходить.
– Ну, у тебя, послушай, все одна другой лучше.
– Таки все! Плохо, если председатель не заметил этого.
– Нет, кое-что заметил.
Разговор с женой немного подпортил настроение Кушниру, но, пойдя отдыхать в другую комнату, он быстро с удовлетворением погрузился в новые хозяйственные заботы, чувствуя под собой крепкую базу: ведь электрооборудование значилось не в каких-то планах, а, любовно проверенное руками, ждало своего времени у речки. Теперь можно мечтать на всю ширь. Он не такой мальчишка, как Леонид, чтобы на голом месте… «Вишь, начал уступать сегодня, понял, что значит правильно вести хозяйство» – а в глубине души Кушнир понимал, что и он кое в чем уступил Леониду.
– Жди, жди, что это такое?
В саду зашуршали осторожные шаги, потом две тени наклонились к яблоне.
– Леня, уже пора домой.
– Пожди немножко. Я, Надя, еще и насмотреться на тебя не успел. Знаешь, чудно как-то: кажется, что даже за всю жизнь не насмотрюсь на тебя.
– И мне так кажется.
– Ты, Надежда, как с картины сошла…
«Кто бы подумал, что этот головорез на такие нежности способен!» – Кушнир отошел от окна. Слова забубнили глуше, неровным севом дождепада. Но уже они нарушили ровный и радостный бег мыслей, откуда-то нагнали тучами чувства удивления, сожаления и подсознательной тревоги… Неужели это его дитя уже встречает молодость и любовь?
Через какой-то промежуток времени громче зазвенел голос Нади:
– Леня, иди. Скоро отец проснется. Он на рассвете, с солнцем, из дому выходит.
– Ну и что?
– Как это что?
– Чего ты меня отцом пугаешь? Не раз мы уже поссорились с ним. И это на пользу пошло. Чудесный был бы из твоего отца хозяин, если бы только с большим размахом действовал.
И эти слова сразу разрушают лирическое настроение Кушнира. «Еще меня поучать будет. Какой хозяин!»
– И сегодняшний план возведения электростанции очень интересный. Только плохо, что не выдержал-таки – вырвал в квитчан больше леса, чем надо. Хоть в чем-то, а проявит скряжничество. Хитрый, хитрый, – рассмеялся Леонид, не чувствуя, что копирует интонацию Кушнира.
И тотчас из окна прозвучал въедливый голос председателя:
– Леонид Поликарпович, Леонид Поликарпович, не пора ли вам отдыхать? Про размахи всякие и днем мне расскажете…
