Текст книги "Большая родня"

Автор книги: Михаил Стельмах

сообщить о нарушении

Текущая страница: 59 (всего у книги 78 страниц)

XL

С задания Тур возвратился желтый и мокрый, как хлющ.

– Дмитрий Тимофеевич! – вошел в землянку. – Поздравляй с удачей. Такие сокровища, благодаря райкому, привез, что куда твое дело. Когда увидел их, задрожал, будто скупец, – радостно тер мокрые закоченевшие руки и улыбался тонкой капризной улыбкой.

– Совсем выздоровел парень, – с уважением посмотрел на небольшую подвижную фигуру комиссара. – Ну, показывай свои сокровища, что там – самоцветы?

– Еще дороже, такими огнями засветят, что, гляди, и победу увидишь.

На улице на телеге в соломе лежали, зияя черными круглыми отверстиями, авиабомбы по двадцать пять, пятьдесят и восемьдесят килограммов. Отходя от землянки, Тур размахивал руками и быстро объяснял:

– Теперь нам побольше их навозить – и подрывной группе хватит работы на круглый год. Из авиабомбы очень просто можно сделать стоящую, как говоришь ты, мину.

– Как? Ты ведь, спеша на аэродром, не успел рассказать по-человечески.

– Беру сорокапятимиллиметровую мину, выбрасываю из взрывателя стеклянные шарики – это для того, чтобы бойком легко было сорвать капсюль, – вставляю эту мину в отверстие авиабомбы, закапываю на дороге. Только наехала машина – и уже взлетает вверх.

– Ты не спеши. Пошли в землянку, хорошо растолкуй. А как поезда взрывать? Можно?

– Поезда? – призадумался Тур.

– Ну, да, поезда. Машины нам не так нужны. А поезд столкнуть с пути – это что-то значит.

– Надо подумать.

– Думай, комиссар… Пока не надумаем – и на обед не пойдем, – плотнее прикрыл рукой дверь. – Ты понимаешь, какую мы силу будем иметь, если начнем поезда взрывать? – еще не мог унять новых сильных чувств, хотя уже до болезненного напряжения припоминал свою прошлую учебу на терсборах, размышлял, как можно использовать новое оружие. Как нему сейчас хотелось опередить Тура! И мысли заработали с непривычной скоростью и яркостью.

– Понимаю. Эти авиабомбы нас могут крепче с народом сблизить. Народ почувствует нашу силу, активнее будет поддерживать, смелее будет идти в партизаны.

– Ты так смотришь? Я и не подумал об этом. Правильно, комиссар! Ты шире мыслишь. Магарыч с тебя! – и, волнуясь и радуясь от нового прояснения вопроса, спросил: – А что, если авиабомбу закопать под рельс, в отверстие вставить, как ты говоришь, 45-миллиметровую мину, а перед миной, в дощатый желобок, положить бревно с двумя длинными шнурами. Потом отползти подальше, а когда поезд подъедет к авиабомбе, дернуть за шнурки. Бревно ударит по взрывателю, ну и поезд поднимется вверх. Как ты думаешь? – пытливо не без тревоги посмотрел на Тура.

– Веревочная техника?.. Это, конечно, не последнее слово науки, но пока и эту технику можно и даже следует привести в действие, – изумленно посмотрел Тур на Горицвета. – Эта догадка чего-то стоит. Магарыч с вас, товарищ командир.

– Это хорошо! – искренне, не скрывая радости, улыбнулся Дмитрий.

– Такими авиабомбами мы и свой лагерь оградим от непрошеных гостей. Надо выбрать место на железной дороге, где меньше сторожей…

– Попробуем завтра?

– Попробуем, – с готовностью согласился Тур. – Сейчас пошлем на железную дорогу разведчиков и связистов. Надо строго им приказать, чтобы нигде не сцепились с засадами или заставами, обходили их тише тени, а то наши разведчики очень горячие. Не с командира ли берут пример?

– Значит, лишь послезавтра придется крушить рельсы? – промолвил с сожалением.

– Не терпится, изобретатель?

– Не терпится, – аж вздохнул. – Этой ночи, как праздника, буду ждать. Она сразу увеличит план наших работ.

– Понимаю, как тяжело будет пережить колхознику бесплановую ночь. Сочувствую, но ничем помочь не могу, – притворно и себе вздохнул Тур, засмеялся.

Скоро Дмитрий созвал партизан на совещание.

– Товарищи народные мстители! Наконец мы имеем возможность приступить к важной работе: будем подрывать вражеские поезда.

Одобрительный гул покрыл его слова.

– Послезавтра отправляемся на железную дорогу. Кто желает, кроме подрывников, пойти на задание? – и одобрительно кивнул головой, когда все до одного партизаны подняли вверх обветренные ладони, а некоторые голосовали обеими руками.

После Дмитрия выступил Тур. Твердо и четко объяснил, как надо провести ночной марш, чтобы незаметно проскочить сквозь сеть вражеских гарнизонов, застав и патрулей.

– И накуривайтесь заранее, потому что за всю дорогу ни разу не придется затянуться, – предупредил комиссар…

Настала долгожданная ночь. Большинство партизан, пройдя тридцать километров от лагеря, были на железной дороге, врезавшейся в рощицу черных кленов. Дозоры с двух сторон на два километра охватили железную дорогу, пока Тур с двумя подрывниками пристроил бомбу и желобок. Осторожно разматывая шнуры, пошел в лесок и лег в небольшой окоп.

Пустился мелкий, жиденький дождь. Дымчатые тучи низко плыли над землей, затягивая серые просветы неба, что спрятало луну, а поэтому и качало убогими бледными тенями.

Дмитрий беспокойно вглядывался в мглистую даль. Тревожился, припоминая гибель Ивана Стражникова. Беспокоился и Алексей Слюсарь, не отходя от командира. Наконец на станции загудел поезд; а со временем, когда Дмитрий припал к земле, послышался неясный перестук металла. Партизаны бросились от железной дороги.

Тур глазами сверлил темноту. Казалось, поезд, нагнетая гул, шел прямо на него. Вот из трубы паровоза вылетела вверх горсть искр, сильнее отозвался четкий перестук железа… Пора!

Он с силой дернул шнурок.

Еще увидел, как молнией вспыхнуло оранжевое пламя, и быстро упал в окоп. Взрыв настигает его. Дрожат и обсыплются стены окопа; что-то тяжело бухает, скрежещет, трещат вагоны, и вопли ужасно вплетаются в могучее «ура!».

– По фашистским гадам огонь! – раздается властный крик Дмитрия.

Тур выскакивает из окопа, бежит к железной дороге. Перед глазами, увеличенные темнотой, вырастают черные очертания эшелона. Тяжело соскакивают на землю бесформенные тела, слышится стон, испуганные окрики, и больше всего поражает комиссара чье-то жуткое причитание.

– Завыли серошкурые! – слышит рядом голос Дмитрия. – Так их! Секите, ребята, чтобы к небу без пересадки доехали!

Секут партизаны, и гранаты разносят дерево вагонов и фашистов, не успевших убежать в темноту. Над эшелоном поднимаются языки пламени. Когда же ночь по ту сторону насыпи отозвалась первыми выстрелами, Дмитрий и Тур сразу же начали выводить партизан в тыл врагов и неожиданным ударом вгонять их в перелесок.

Победа окрыляет партизан. Они уже не тенями, а шумной свадьбой идут в лес, и даже Тур ничего не говорит, когда зачадили исполинские папиросы-самокрутки.

Мокрые, измученные, но веселые возвращаются утром народные мстители в лагерь, их уже ждет горячий суп, но никто даже не подошел к еде. Почистили оружие (в приказе значилось, что у кого оружие будет не в порядке – отберут его) и, едва коснулись застеленного сеном пола, сразу же уснули.

– Теперь гитлеровцы начнут нас старательнее искать, – лежа возле Дмитрия, промолвил Тур.

– Наверное да. Надо подготовиться к встрече.

– Патронов мало и вооружение неважное, – вздохнул Тур. – За счет полиции не очень поживишься. Если бы автоматы на всех получить.

– Почему бы нет! – призадумался Дмитрий.

XLІ

Каждую ночь привозили из опустевшего аэродрома авиабомбы, а днем минировали подходы к лагерю.

Часть партизан занималась хозяйскими делами, готовясь к зиме. Пекли хлеб, сушили сухари, солили сало и мясо, чинили обувь.

Сначала мучились без соли, а потом под носом коменданта райцентра разбили продуктовый состав и вывезли несколько мешков плохонькой грязно-синей соли. Что не забрали партизаны – добрали люди, так как полиция с начальником и комендантом города после первых партизанских выстрелов без памяти дали деру. Тем не менее ни в полиции, ни в комендатуре оружия не нашли, кроме нескольких гранат.

Особенно дорвались до соли, которая при немцах стала дорогим и остро дефицитным товаром. За кило плохонькой грязной соли надо было принести три кило ягод, или полтора кило сухого зверобоя, или полкило масла.

Как-то под вечер Алексей Слюсарь, который был в дозоре, подбежал к Дмитрию:

– Товарищ командир, задержали трех ребят. Сильно в партизаны просятся.

– А документы проверил?

– Проверил. Будто все хорошо. Вот они.

Дмитрий развернул первую красноармейскую книжку.

– Оружие с ними есть?

– Нет.

– Таких воинов мне не надо, – пошел за Алексеем в лес.

На небольшой просеке, перед спуском в овраг, стояло трое парней. Один из них выделялся и ростом, и внимательным умным взглядом удивительных глаз – дымчато-сизых, и каштановыми волосами, волнисто спадающими на самое надбровье.

– Что скажете, люди добрые? – поздоровался Дмитрий.

– Примите в партизаны, – промолвил высокий парень.

– Откуда будете? – заметил, как между деревьями появился невысокий чернявый мужчина со связкой хвороста за плечами. Острым, изучающим взглядом посмотрел на командира, подошел немного ближе.

Дмитрий вопросами начал проверять ребят, потом спросил, что делается в селах. Помолчал.

– А что вы будете делать в партизанах?

– Как что? Фашиста бить. Вы еще не знаете меня, – и это горделиво наивное уверение высокого парня чуть не рассмешило Дмитрия.

– Фашиста бить – говоришь? А чем ты его будешь бить? Кулаком? Ты его кулаком, а он тебя автоматом! Так оно входит?

– А мы все равно переломим его, – люто показал сильные руки высокий парень.

Дмитрий внимательно покосился на него, подобрел.

– Как тебя звать?

– Пантелей Желудь.

– Так вот, Пантелей, запомни, сало поедать у нас есть кому без вас, кашевар также есть.

– Значит, не принимаете?

– Не принимаю.

– А если с оружием приду?

– Тогда увидим, какая у тебя душа. Если заячья, не приходи.

– Ну, что касается души – я не сомневаюсь. Через два дня буду у вас. Равно через два дня. Вы еще не знаете меня! – круто развернулся и размашисто пошел в лес.

– А вы через сколько дней будете?

– Где же оно, это оружие, взять?

– Там, где посеяли, когда из армии домой драпали, – жестко ответил и отвернулся от парней.

– Пошли, Николай. Строгие здесь порядки.

– Пошли, Евгений. Очень строгие. Думали, как братьев примут, а он – у нас есть кому сало поедать… Тем не менее обижайся не обижайся, а оружие надо где-то добывать.

– Конечно, надо. Пантелея уже и конем не догонишь. Лошадиную силу имеет мужик.

– А ты знаешь! Идея! – вскрикнул Николай Остапец – Есть оружие. Обойдемся и без Пантелея. Ого, еще увидим, кого раньше в партизаны примут! – и его смуглявое лицо с небольшим курносым носом снова повеселело, поднимая вверх толстые черные брови.

– Где же оно, оружие? – невероятно радостными глазами посмотрел на друга белоголовый приземистый Евгений Свириденко.

Когда Остапец и Свириденко исчезли за деревьями, к Горицвету подошел неизвестный со связкой хвороста.

– Дмитрий Тимофеевич, а меня в отряд примете? – улыбнулся, осторожно снимая ношу на землю.

– А ты кто будешь? – нахмурился. – «Откуда он меня знает?»

– Рабочий типографии. Тодось Опанасенко.

– Член партии?

– Кандидат.

– Откуда к нам дорогую узнал?

– Тур, ваш комиссар, говорил со мной. По его описанию я вас сразу узнал.

– Ага, – повеселел Дмитрий. – Оружие есть?

– Такого, что стрелять, нет. Другое есть, – покосился на Дмитрия.

Опанасенко развязал вязанку и вынул оттуда скрученный свиток кожи. Развернул его, и Дмитрий с удивлением увидел, что вся кожа была унизана плотно закрытыми кисетами.

– Табак у тебя? – промолвил насмешливо. «Тоже оружием похвалился».

– От этого табака у фашистов и рот и нос перекосятся, – почерневшими пальцами Опанасенко с любовью раскрыл один кисет, достал оттуда несколько железных палочек, подал Дмитрию.

– Шрифт? Неужели шрифт? – обрадовался тот, осторожно рассматривая литеру «С». – «Сталин» – произнесла мысль первое самое родное слово.

– Шрифт, – ответил радостно и гордо Опанасенко. – Походную партизанскую типографию сконструировали вам. Вот и валики…

– Алексей! Беги за Туром! – приказал Дмитрий Слюсарю. – Здесь такое богатство объявилось…

– Это еще не все, командир! – Опанасенко распорол прохудившуюся подкладку пиджака и подал Дмитрию бланки с штампом «Украинская народная полиция», пропуска и ордера на вывоз леса.

– Эти ордера, Дмитрий Тимофеевич, с толком используете. Расширяйте связи…

Но Дмитрий не дал договорить: крепко обнял и поцеловал Опанасенко. У того аж слезы выступили на глазах от пожатия Дмитрия.

– Спасибо, дорогой товарищ. Пошли скорее к нам.

– Так у меня же оружия нет, – смеется узкими умными глазами Опанасенко, а рукой ощупывает примятое лицо: «Ох, и прижал же, как к железу».

– Для тебя сами найдем. Ты нам только открытки будешь печатать. Пойдем.

– Не могу, Дмитрий Тимофеевич, – промолвил вздохнув. – С радостью пошел бы, да…

– Почему не можешь?

– Партия поставила на другой пост. Только она может с него снять. К вам лишь тогда придется присоединиться, когда провалом запахнет. Но лучше не говорить об этом. Ну, мне надо спешить. Туру передайте эту строку. Да вот и он едет.

Дмитрий берет несколько плотно соединенных букв: «Сталин» – вытеснено на них.

* * *

Ночью Пантелей Желудь тихонько постучал пальцем в торцевое окно. Из глубины дома отозвался твердый женский голос:

– Кто там?

– Это я, мама. Отворите.

– Ой, беда моя, хоть никто тебя не видел? – затворяя сени, заплакала мать, высокая, статная молодая женщина с по-мужски большими работящими руками.

– Никто, – отцепил от пояса и повесил над кроватью ременную сумку.

– С железной дороги убежал? Или как?

– Разбил машину с гадами и убежал, – повеселел Пантелей, ни словом не вспоминая о неудачном походе к партизанам.

– Как же ты так? – улыбнулась мать, зная характер сына.

– С горы пустил, а сам на ходу спрыгнул, – уже смеется Пантелей. – Как шампиньон треснула машина, только крики и вонь пошли оврагом. Закрыл я нос и айда в леса. На третьей скорости.

– Погони не было?

– Постреляли немного.

– Нигде не зацепило?

– Нигде, мама.

– Это правда?

– Конечно.

– Это ты, Пантелей? – проснулась сестричка с золотыми косами.

– Да вроде я, – ощупью нашел шелковые волосы, осторожно погладил большой рукой. – Тебе завтра, Агафья, надо узнать, где будет караулить Мелентий Бандур.

– А чего же, узнаю, – встала на тонкие быстрые ноги и уцепилась руками за брата.

– Ой, сын, что-то недоброе затеял.

– Чего там недоброе. Как раз самое лучше дело – в люди иду.

– В леса?

– В леса.

Агафья увидела на стене сумку и радостно бросилась к ней:

– Пантелей, что-то привез мне?

– Ничего не привез, Агафья.

– Э! – недоверчиво взглянула большими, полными света глазами.

– Вот тебе и «э». Не лезь в сумку. Там бомба.

– Бонба, бонба, – запрыгала по дому девочка, а мать неласково крикнула на нее:

– Тихо! Дуреешь мне.

Агафья сразу же затихла, не зная, надо ли ей сейчас обидеться, надуться или стать молчаливой и послушной девочкой.

Пантелей вышел в сени мыться, мать начала возиться возле печи, а Агафья бросилась к сумке. Сначала осторожно ощупала ее руками, улыбнулась: никакой бомбы не было.

«Вечно что-то придумает Пантелей. Что же он привез мне?»

– Ой, мамочка! – вдруг вскрикнула и со слезами бросилась под защиту матери, уцепившись обеими ручонками в ее юбку.

– Что, дочка? – тревожно подошла к кровати и увидела свешивающиеся с сумки окровавленные рубашки сына.

В дом вошел Пантелей и нахмурился, увидев рубашки в руках матери.

– Пантелей, тебя очень поранило? – хмуро подошла мать к сыну. – Почему ты сразу не признался?

– Да чего там признаваться? Немножко царапнуло.

– Правду говоришь?

– Честное слово, – ответил с готовностью.

– Сними рубашку.

– Не надо.

– Как не надо? Сейчас же сними.

– Вот только лишняя морока. Лесник мне выпек ненужное. Уже заживляется рана. Ну, чего вы так смотрите? Правду говорю… Взгляните, если не верите… Вечно вы… – решительное рванул с себя рубашку.

Ниже плеча чернел сухой желобок, залитый смолой. Только головой покачала вдова, вздохнула и ничего не сказала.

– Я, мама, полезу на чердак. Так оно лучше, – тихо промолвил Пантелей, ощущая какую-то вину.

На чердаке пахнет сухой кукурузой, лесными грушами, сохнущими возле дымаря, луговым сеном.

Мать, чтобы дольше побыть с ним, сама стелет постель и тяжело, с раздумьем, говорит:

– Гляди, Пантелей, береги себя, ибо как нам жить без тебя в такое тяжелое время… Зима в этом году тяжелой будет. Весь хлеб вывез немец, только и выдал на каждое хозяйство по шесть килограммов… Ты в партизанах не очень вытворяй, как это ты умеешь. Не на день идешь… Ох и зима теперь наступает, как сама смерть… – Перемешиваются заботы о жизни с хозяйственными хлопотами.

Чем он может ее утешить?

Даже слова не хочется сказать, да надо, хоть как нелегко на душе.

– Ничего, мама, переживем тяжелое время. Фашистам скрутим вязы. Только вот себя берегите, чтобы до нашего праздника дожить. Кукурузу в землю запрячьте, просо, что с огорода собрали, закопайте, так как это такие живодеры – все вытянут… А я изредка буду наведываться к вам.

– Наведывайся, сын.

Где-то прозвучал выстрел, загалдели голоса, послышался топот ног, и снова выстрел прогремел возле школы.

– Кого-то полиция ловит… Как теперь жизнь человеческая подешевела.

Поцеловала Пантелея в лоб, спустилась вниз. Осторожно прошлась двором, проверила, не пробивается ли где полоска света с хаты, потом закрыла сени и быстрыми большими руками начала стирать сыну сорочку.

Стирала так осторожно, будто это не вещь была, а болеющее тело…

Под вечер Агафья вылезла на чердак, прижалась к брату маленьким упругим телом.

– Ну, что? Узнала?

– Ага! Будет караулить на плотине. Только ты осторожно – у него и ружье и бонба есть. Заслужил ласки у фашиста, – и потом с детским любопытством спросила: – Пантелей, а тебе не страшно будет?

– Страшно, – прошептал, клацая зубами, нарочито испуганным голосом, и девочка тихо рассмеялась.

– Я знаю, что ты у нас ничего не боишься.

– Ты же, козленок, нигде не оговорись, что я в партизаны пошел. А то тогда и дом сожгут, и вас в огне испепелят.

– Ни слова не скажу, – тихо ответила и положила голову на плечо брата. – Пантелей, а я Марию видела. Только ничего не сказала ей. Хотелось сказать. А она о чем-то начала догадываться. Долго провожала меня и все о тебе говорила.

Ночью добирался огородами на леваду. Потом над вербами пошел к плотине… Под ногами вился грустный ветер, шелестели подопревшие листья и тоскливо пахла подгнившая конская мята, что так густо растет у воды на Подолье. Справа поднималась высокая плотина, отделенная от левады вербами и рвом. По неясному очертанию темного пояса деревьев догадался, что подходит к мосту. Замедлил шаги, вглядываясь и вслушиваясь в темноту. Где-то далеко по дороге проехала телега, – несколько раз стукнули на колдобинах колеса, на леваде форкнул конь; задребезжал на ветру куст краснотала, и снова тишина, только полуживой ветерок вздохнет над травой да и уляжется спать. Вот снова жизнь свела его, Пантелея, с Мелентием Бандуром…

И вспомнилось давнее солнечное утро на желтой от калужницы и красной от сиреневого огня леваде. Он, семнадцатилетний парень, возвращался из весеннего леса, усеянного синей хохлаткой и прозрачно-голубыми колокольчиками подснежников. Только вышел из широких приземистых ворот сырых от собственного сока кленов, как на леваде отозвался баян и по малахитовой прозрачной траве медленно закружили пары, то приближаясь к самой речке с привязанными лодками, то отдаляясь к изгибу черной жирной дороги. Не побежал, а полетел дорожкой к цветному кругу, который куртиной зацветал на правом берегу Буга. Вот на речке певучим крылом мелькнула лодочка, причалила к берегу, и на землю выскочила в розовом платочке Мария, та же, которая всегда мерещилась ему, только и слова промолвить ей не смел. Такой он всегда был бойкий на язык, а перед девушкой пасовал. Чудеса да и только!

Увидел девушку, пошел медленнее, а с другой стороны, навстречу ему идет-покачивается пьяный Мелентий Бандур, здоровенный, как колокольня, едва ли на самый сильный парень на селе. Отца его, собственника мельницы и дубильни, выслали. А сам Мелентий позже едва упросился в колхоз. Сначала притих был, а потом снова начал пьянствовать, драться со всеми; пошли слухи, что и на руку он нечистый.

Подходит Мелентий к Марии:

– Пошли танцевать.

– Не пойду, – отошла в сторону.

– Нет, пойдешь, – навис над ней, растрепанный и грязный, шевеля выпяченными губами.

– Нет, не пойду. Я с пьяными не танцую.

– Ага, не танцуешь! Так вот тебе! – размахнулся и ударил девушку по лицу. Аж потеряла равновесие и схватилась руками за лицо.

Пантелей не выдержал:

– Ты, бугай несчастный, чего к девушке лезешь? Нашел на ком силу показывать!

Пьяными, выпученными глазами посмотрел Мелентий, нагнулся к земле, выпрямился – и над Пантелеем профурчала палка.

Ничего не нашлось под рукой. Схватил в горсть загустевшей грязи и бросил, не спуская глаз с Мелентия. Черное пятно залепило все лицо Бандура. Рукавом размазал болото и осатанело бросился на Пантелея.

Мог бы парень убежать, так как в селе его никто не мог перегнать. Но он видел на себе остановившиеся взгляды всего луга, взгляд Марии, и знал – если убежит, дома над ним будет насмехаться старший брат.

Как струна, натянулось тело. Не драться, так как его Мелентий мог бы напополам переломить, – а перехитрить хотел. Поэтому следил за каждым прыжком разъяренного парня. И когда высоченный Бандур добежал до него, Пантелей пригнулся и подался вперед. И не удержался Мелентий, оказавшись на неустойчивых плечах; а Пантелей неожиданно выпрямился страшным рывком, и полетел Бандур с его плеч лицом в грязь. Полетел и долго не мог подняться – вывихнул ступню. С того времени волком смотрел на Пантелея, а задевать – не задевал. Только когда пришли фашисты, сам вывел корову из сарая, оставив семью Пантелея без единственной помощницы.

На мостике затопали чьи-то шаги, потом стихли. Высокая фигура вышла на плотину, вернулась назад, и снова гулом отозвалось расшатанное дерево.

«Он» – остановился под вербой Пантелей.

Фигура снова вынырнула из темноты и вернулась назад. Как тень, пригибаясь, бросился вдогонку ей Пантелей. Казалось, он не касался земли ногами.

Растет в глазах ненавистная фигура, вдруг поворачивается к нему. Одной рукой рванул к себе ружье с плеча полицая, а второй со всей силы ударил его в переносицу.

– Аааа! – вскрикивает, будто захлебываясь, полуживое бревно и падает с моста вниз. Слышно, как чвакает тина, что-то барахтается возле свай, а потом шорох отдаляется к зарослям ивняка и верб.

«Не найдешь его теперь!» – и только сейчас Пантелей чувствует в руке вес винтовки. Ощупью находит затвор, проверяет оружие, бежит плотиной на поле, чтобы к рассвету успеть добраться в лес.

«Теперь никто не будет упрекать, что напрасно буду есть сало» – веселится на поле, припоминая суровое выражение лица уже пожилого, обросшего бородой партизана, который так неласково принял его…

Идя тропинками, меженями, возле соседнего села, куда не раз ходил гулять, замечает он какую-то суету.

«Свои или чужие? Может партизаны?» – наклонился к земле, пристально вглядываясь в даль. Вдруг слышит, что звякает лопата, и догадывается, что это люди закапывают добро от фашиста.

«Нашли место – возле могилы красноармейца» – припоминает знакомые закоулки и осторожно приближается к неизвестным, держа впереди себя винтовку. А те, увлеченные работой, ничего не слышат. Снова звякнула лопата – очевидно, ударилась о камень или о железо.

– Есть! – слышит радостное восклицание и узнает голос Остапца…

– Что? – с волнением спрашивает Свириденко.

– Винтовка! Копни, но с этой стороны…

– А вы, черти, что здесь делаете! – басит Пантелей, нависая над ямой, со страхом и интересом осознавая, что парни раскапывают могилу.

– Ой! – раздается из ямы перепугано, а потом спокойнее: – Это ты, Пантелей?

– Да вроде я.

– Ну и перепугал. До самой смерти! – выскакивает на поверхность Остапец, а за ним Свириденко с винтовкой, облепленной землей.

– Что вы здесь делаете? – переспрашивает.

– Оружие ищем

– Эх вы, воины! – укоризненно качает головой.

– А что же, по-твоему, нам делать? На фашиста горб гнуть? На нас убитые не обидятся, что взяли у них оружие защищать живых. А отвоюем свою землю – со всеми почестями и на наилучшем месте похороним обоих братьев. Засыпай, Женя, – с сердцем говорит Николай Остапец.

– Вишь, если бы сидели дома, – бросая землю в яму, деловито объясняет Сидоренко, – цыплят навряд ли высидели бы, а так добыли две винтовки и полсумки патронов.

– Патронов и мне немного дадите, а то у меня всего четыре.

– Это можно, – добреет голос Остапца. – Куда тебе? В карман?.. А в братской могиле, узнали, пулемет лежит. Надо придумать что-то…

Почтительно засыпали неизвестную красноармейскую могилу и, не возвращаясь в село, пошли к повстанческому оврагу.