Текст книги "Большая родня"

Автор книги: Михаил Стельмах

сообщить о нарушении

Текущая страница: 71 (всего у книги 78 страниц)

XXІ

После отдыха Дмитрий снова поехал в лес. По селам остались лишь отряды самообороны, коменданты и дозоры, которые охраняли партизанский край и вместе с тем следили, пробиваясь в глубь Подолья, за действиями врага. К каждому отряду или группе самообороны подпольный райком и штаб партизанского соединения прикрепили политического работника и партизана-инструктора, чтобы спустя некоторое время эти отряды стали боевыми единицами, способными выполнять и тактические задачи.

На правом берегу Буга были разведчики Дмитрия под командованием напористого Симона Гоглидзе. Какой-то особенный разведочный нюх имел этот стройный, подтянутый воин. В дожди, метели, непроглядную тьму он находил дороги к вражеским гнездам и совсем другими тропами выводил партизан из опасности.

– У партизана тысяча дорог, у фашиста только две: одна – в землю, в могилу, вторая – на небо, к чертям. Выбирай ему или ту, или другую дорогу – обе хороши, – объяснял своим боевым побратимам.

Впечатлительный и доверчивый, как дитя, мог быстро рассердиться, однако и развеселить его было легко. А в бою он брал таким натиском, неожиданным, решительным, что даже парни, видавшие виды, удивлялись и с опаской косились на начальника разведки.

Однажды прошлой зимой диверсионная группа Григория Ладижца оказалась в окружении. Фашисты, высыпав в большом количестве, взяли ее в кольцо, на окраине залязгали танки, в спину ударили пулеметы. И тогда Гоглидзе взялся провести партизан прямо через село.

– Ты с ума сошел? – насел на него Ладижец. – Там же вся сила немецкая.

– Знаю. Здесь, – показал вокруг, – меньше силы, но она в действия и ждет нас. Там, в селе, большая сила, но она не лежит за пулеметами и не ждет нас. Такую силу мы пробьем – и айда в лес.

И партизанский удар по селу был таким неожиданным, что фашисты, оставляя на снегу черные кочки убитых, начали разбегаться кто куда…

Прощаясь с Гоглидзе, Дмитрий снова напомнил:

– Смотри, Симон, чтобы пулеметы нам хоть из-под земли, а достали.

– Под землей будут – получим. На земле будут – получим. На небе появятся – тоже получим, – ответил Гоглидзе, который любил пышные выражения.

– Ну, бывай, кацо, – по-простому обнялись, поцеловались. – Связных дважды на день присылай, чтобы не огорчал меня молчанкой.

– Хорошо, товарищ командир, – улыбнулся чистой детской улыбкой, вскочил на мотоцикл и подался к своим разведчикам.

Говорил Дмитрий о пулеметах недаром – хотелось, чтобы сила его отряда окрепла огневым воодушевлением, мечтал, чтобы в каждом взводе на два стрелецких подраздела приходился третий – пулеметный.

Все последние дни, радостные, как сон, поглотила работа по формированию новых взводов, составление подробных отчетов за последнее время, подготовка наградных материалов на лучших партизан и короткие посещения семьи.

Снова Андрей, уже четырнадцатилетний статный подросток, попросился, чтобы отец забрал его с собой. Но Дмитрий отказал наотрез.

Тогда парень, кусая губы от досады, обиды, с сердцем выпалил:

– Вы все меня бережете. Думаете, маленький… Мы со Степаном Синицей уже шесть машин взорвали, восемнадцать фашистов уничтожили. Нет у вас правды, отец!

– Где взорвали? – взволнованно и растроганно впился глазами в мальчишку. «Так вот какой у меня сын» – вслушался в прерывчатую речь Андрея. Хотелось подойти, обнять, поцеловать его, но это значило бы дать согласие, чтобы парень шел в отряд. Так вот еще больше нахмурил брови.

– Так возьмете, отец?

– Позже посмотрю. Сейчас без тебя работы хватает.

– Ну, возьмите меня хоть вашим ординарцем, – настаивал парень.

– Что придумал! – засмеялся. – Тебя ординарцем, маму подрывником, бабу кухаркой, – и целый отряд будет из нашей семьи.

Позже прибежал Степан Синица. Видя, что Андрей мирно беседует с отцом, весело спросил:

– Что? Уже приняли тебя в партизаны, Андрей?

– Нет, – ответил мрачно и снова закусил губу.

– Куда тебе. Еще каши мало съел. Подрасти немного, – утешил. – А я уже завтра иду в леса. Подрывником становлюсь.

– Отец, – потянул свое.

– Сказал – подожди!

Встал из-за стола и пошел в другую хату.

– Вот у меня отец, – мрачно взглянул на Степана. – И не упросишь, и не умолишь.

– Все они одним миром мазаны, – безапелляционно произнес Степан. – Разве они понимают детей? Им все кажется, что мы маленькие. На что уж я парень не из последних, – не без хвастовства прошелся по хате, – а как только сказал матери, что иду в леса, она в слезы: «Ой, куда ты, дитятко мое. А куда ты отъезжаешь, а на кого меня оставляешь» – по-женски приложил руку к лицу и засмеялся. – Вишь, я для нее до сих пор еще дитя. У меня уже, поверь, усы вырастут, а для матери я все буду дитятком. Старики всегда отстают от жизни.

– Это ты правду говоришь, – согласился Андрей. – Придется мне убегать во второй отряд. А хотелось бы с отцом побыть.

– От него не убежишь – найдет. Твой такой, что непременно найдет… Эх, и дела, Андрей, твои неважнецкие, – заговорил с преувеличенным превосходством и уважением к себе. – А мне теперь море по колени. Буду подрывать поезда, аж гай зашумит. После войны поеду учиться в военную академию. Нам, партизанам, только на командиров надо учиться… А еще как орден заработаю! Вот жаль, что ты таким маленьким получился, по годам, конечно. А то бы вместе поезда взрывали, вместе в Москву поехали. Сталина на параде увидели бы. Что не говори, Андрей, а хорошо быть взрослым, таким, как я!.. О, у тебя и слезы уже заблестели. Это нехорошо, детка! Кто же тебя такого в партизаны примет?

– Замолчи ты в конце концов, – отвернулся от Степана…

XXІІ

Первое донесение Симона Гоглидзе рассмешило весь штаб. «Дорогой товарищ командир, – писал начальник разведки. – На участках Орел, Соловей, Сокол, Перепелка все спокойно. Из Курипки фашисты эвакуируют добро и скот подальше от своих соседей – партизан. Мы рассердились на этих табунщиков за недобрососедскую жизнь. Ночью напали на них, одних побили, других взяли в плен, третьи разбежались. Пулеметов пока не достали, а достали пять тысяч овец. Посылаю вам их с донесением. Непременно оповестите, если приготовите шашлык. Овцы жирные, шашлык будет хороший».

– Вишь, какая спасенная душа – на шашлык просится приехать. Знаю его – сидит теперь где-то у костра и целого барана на железяке покручивает, – покачивая головой, смеялся скупой Виктор Гаценко, радуясь, что теперь ему незачем сушить голову над «проблемой с мясом и без мяса».

– Или барана крутит, или фашисту голову откручивает, – промолвил Созинов, отрываясь от шифрованной карты, где каждый квадрат был обозначен птичьими названиями. – Виктор Михайлович, а против шашлыка, как сказал бы Гоглидзе, не имею никаких обоснованных возражений.

Дмитрий с Туром пошел на лужайку к партизанам последнего пополнения. Вокруг цюкали топоры, пели пилы, лязгали лопаты. Под руководством инженера Токарева по плану, в шахматном порядке, строили землянки, прорубали дорожки, оборудовали свой лесоград.

Стыдясь и краснея, к ним подошла Соломия. И Тур тоже покраснел, не спуская глаз с девушки.

– Что, снова пришла проситься на задание? Так и знай – сейчас не пущу: отец без тебя места найти не может. Пожалей его старость, пока можно.

– Так я теперь, Дмитрий Тимофеевич, каждый день у него бываю, – и переглянулась с Туром.

– Здесь такое дело, – смущаясь, заговорил и замялся Тур, и Дмитрий не узнал голоса своего комиссара. Слово как-то отскакивало от слова, не держалось кучи.

– Тур, не узнаю тебя, – взглянул на Тура, потом на Соломию, что аж голову нагнула, чтобы скрыть румянец на щеках.

В конце концов и Тур начал сердиться на себя и уже четче заговорил:

– Дмитрий Тимофеевич! Война войной, но она не исключает человеческих чувств. На войне они еще больше крепнут.

«Пошла лекция» – ухмыльнулся в мыслях Дмитрий, поняв все.

– Ну вот, наши чувства, то есть мои и Соломии… – и аж сплюнул в сердцах, что на язык навязли заезженные слова…

– Поздравляю вас на сегодняшний день, и на завтрашний, и на всю жизнь! – Дмитрий соединил руки Тура и Соломии. – Вы это хотели сказать? – взглянул в глаза обоим.

– Это, – почти вместе промолвили и Тур, и Соломия.

– Вот и хорошо. В тяжелое время соединились ваши сердца. Значит дружба, любовь будет крепче. Счастливой вам судьбы. А день свадьбы выбирайте сами – всем отрядом будем праздновать, – поцеловал Соломию, а потом Тура.

Дмитрий долго прикидывал, как сказать Михаилу, что Тур вступает в брак с Соломией. И ночью, проснувшись, не мог заснуть, думая, как уменьшить боль Созинову. Он видел, как тяжело было на душе у парня, видел, как тот сдерживал себя, упрямо работая над книгами и планами, вводя в отряде разные новинки и ухищрения, более всего пригодные в лесной борьбе с врагом. Дмитрий так и не смог придумать что-то стоящее: тяжело вмешиваться в чужие интимные дела.

На следующий день после политинформации, которую проводил Тур, Дмитрий собрался ехать домой; к нему подошел Созинов.

– Дмитрий Тимофеевич, возьмите с собой.

– Езжай, будешь дорогим гостем у меня.

– Да я не к вам думаю, – замялся.

– К кому же?

– К Марте Сафроновне заскочу. Лечила же она меня, – прибавил, будто оправдываясь.

– Что-то ты зачастил в тот двор. Как она живет?

– Ничего. Вам привет передавала. Тогда, когда мы только заехали в село, – оживился, – я сказал ей о вас, так чуть не сомлела она.

– Вот как, – призадумался Дмитрий и тихо прибавил: – Когда-то мы любились с нею. Давно это было. И остались друзьями на всю жизнь. Уважаю ее и за прошлое, уважаю и за то, что никогда святым словом «мать» не пренебрегла, уважаю и за то, что теперь, в тяжелые дни, прятала у себя раненных, чем могла, помогала им, и нам, партизанам, не раз ее слова помогали.

Созинов ощутил волнение Дмитрия, понял, что тот в глубочайших тайниках своей души хранит образ Марты. И это так растрогало его, что не выдержал – признался:

– А я, Дмитрий Тимофеевич, еще уважаю Марту Сафроновну за то, что она такую дочь вырастила.

– Хорошую?

– Очень… Я и сказать не могу. Какая-то такая у нее привлекательность, что и объяснить нельзя. Ну, вот как благоухание этого цветка, – махнул рукой на куст шиповника. – Не опишешь его, а слышать – всюду слышишь. Иногда бывает девушка и скромная, и работящая, и красивая, однако, будто тень, таится в ней какая-то нарочитость, скрытая влюбленность в себя или что-то другое. А у Нины ничего этого нет. Поэтому и кажется: все, что она делает, говорит, – должно быть только так, а не иначе.

Дмитрий с нескрываемым любопытством слушал Созинова, все больше убеждаясь, что его любовь к Соломии пригасило новое чувство.

– Понравилась тебе девушка?

– Очень, – признался горячо и искренне.

– Ну, и ты ей нравишься. Такие не могут не нравиться.

И долго еще Созинов расспрашивал о жизни Марты Сафроновны, однако Дмитрий понимал, что не так его интересовала жизнь молодицы, как желалось поговорить, поделиться своими мыслями, еще раз вспомнить девушку, что так нежданно-негаданно приворожила его.

XXІІІ

Волнующая весть облетела все отряды, все землянки. Только и разговоров теперь было: из Москвы прилетит самолет. Привезет оружие.

– Хоть бы краешком глаза увидеть людей с Большой земли, хоть бы одним словом перемолвиться, – вздыхал, лежа на траве, маленький, подвижный Кирилл Дуденко.

– Ты же стихи перепиши, – пошлешь в столицу, – приказывал Слюсарь. – Гляди, еще попадешь заочно в писательскую семью. Песни у тебя правильные…

– Годятся ли они куда? – призадумался молодой поэт.

– Годятся. Это стихи о нашей жизни. И так за сердце берут, что винтовку крепче сжимаешь, – убеждал Алексей Слюсарь. – Скорее бы самолет прилетал.

– Сталин нам помощь посылает. Не забыл про своих детей, – прорвало даже молчаливого Лазорку Иванца. Он лег на землю, уперся головой в высокий с выемкой пень, мечтательно засмотрелся на небо, будто следил, не появится ли где крылатый вестник.

Волновался и Дмитрий. Несколько раз ходил смотреть на давно высохшее болото между двумя лесами, где партизаны устроили площадку для самолета.

Лишь один Пантелей Желудь в это время проявлял большое спокойствие и хозяйственность. Он несколько раз мотнулся по селам, достал сала, масла и все это тщательно завернул в чистый холст и сложил в своей землянке.

– Пантелей, не думаешь ли ты продсклад открывать? – смеялся Алексей Слюсарь. – Может помощником Гаценко собираешься стать? Он тебя научит труситься над каждым узелком.

– И чего ты пристал, как сапожная смола? Иди уже себе куда-нибудь, а то от тебя, как от перца, чихать хочется, – недовольно бормотал парень. – Только ведь если кто к мешку полезет – вязы скручу, голову оторву, тогда вам Гаценко против меня самым мягким либералом покажется. – И для пущего веса прибавлял: – Это для гостей подарок. Понятно?

В конце концов штаб партизанского соединения дал Дмитрию задачу занять двойную круговую оборону по дорогам и вокруг посадочной площадки, приготовить ракетные шашки для сигнализации.

В погожий весенний вечер недалеко от лужайки собралось в лесу партизанское командование. Радость, волнение и торжественность были у каждого на лице. Даже раненные, привезенные для эвакуации в глубокий тыл, не нарушали стоном странной лесной задумчивости.

– Дождались, Дмитрий Тимофеевич, – тронул его плечо Иван Васильевич. И в том одном слове «дождались» было все: и счастье, и признательность Большой земле.

– Дождались, Иван Васильевич, – ответил шепотом, веря и не веря, что прилетит самолет. Изредка в лесу треснет сухая ветка, зашуршат чия-то шаги и сразу затихнут. Только Дмитрий ощущал, что за каждым деревом притаился партизан, чтобы хоть одним глазком увидеть вестника родной столицы.

И вот далеко-далеко в воздухе неясно запели моторы. И каждый партизан в напряжении потянулся всем телом к этому гулу, будто к наиболее дорогой песне, какую когда-то в детстве пела мать. А рокот приближался, приближался, стоял в небе и на земле, так как сердце у каждого билось вместе с мотором. В конце концов среди звезд появилась летящая звезда, над лесом пролетела ширококрылая птица. Зелено, красно, бледно мигнули крылья и хвост самолета. Раз, и второй, и третий раз.

И в ответ с земли поднялись три ракеты: красная, зеленая и желтая. Потом на площадке вспыхнули ракетные шашки, и самолет низко пролетел над лесом, запрыгал по земле. А со всех концов бросились к нему люди. Даже часть охраны не выдержала – побежала к долгожданной птице.

Если бы не присутствие Ивана Васильевича, Дмитрий, определенно, тоже побежал бы, как нетерпеливый мальчик.

Не выключая моторов, самолет остановился, и из него с автоматом наготове выскочил представитель штаба партизанского движения.

– Соединение имени Сталина? – спросил взволнованно и громко.

– Соединение имени Сталина, – ответил Кошевой.

– Иван Васильевич?

– Я…

Когда из самолета вышли пилот, представитель штаба партизанского движения и два радиста, все бросились целовать их. Плакали девчата-партизанки, плакали от радости и потрясения видавшие виды воины, которые не раз лицом к лицу встречались со смертью, да и Дмитрий как-то неловко ребром большой ладони провел по глазам.

– Привет знаменитым народным мстителям от всей Большой земли, от красной столицы Москвы, – поздоровался представитель партизанского движения, и лес аж вздрогнул от стоголосого «ура»…

Гости спешили. К утру надо было возвратиться. Быстро начали выгружать боеприпасы, новенькие автоматы, мины Старикова, тол, капсюли-взрыватели, бикфордовы и детонирующие шнуры, радиоприемники и батареи к ним, свежие газеты.

Желудь, который первым оказался возле самолета, уже успел установить «контакт» с пилотом.

– Это от нашего партизанского отряда, – преподнес подарок. – Хлопцы у нас все боевые, как орлы. Вы еще не знаете нас… Только фашиста иногда даже руками душить приходится.

– Как руками? – аж отпрянул назад пилот.

– Ну, как? Просто руками, и все. Подстерегаешь его, гада, день и ночь подстерегаешь, а потом набрасываешься – и за горлянку. Так и добываешь вооружение. А сколько через это попусту ребят погибло! И каких ребят! Что же, без инструмента только блох ловят. Если бы ты нам, дорогой человек, немного дал автоматов, всю жизнь благодарили бы.

– Это же все для вас привезли.

– Ну, знаешь, это слеза для нас всех. Ими только будут премировать лучших партизанок. Женщинам всюду везет: и праздник восьмого марта имеют, и автоматы будут иметь. А мы уже скоро два года как партизаним и нам не дадут, поверь, не дадут. Скажут: вы – хлопцы смекалистые, без автоматов обойдетесь. А парни же какие у нас!.. Вы еще не знаете нас. Только без инструмента… – и Пантелей так разжалобил доверчивого пилота, что тот уже хотел ему вытянуть парочку автоматов.

Дмитрий заметил эту игру, подозвал Пантелея.

– Ты что вытворяешь?

– Я? Ничего, товарищ командир, – сделал удивленный вид. – Просто со своим дружком встретился. Потолковал задушевно.

– А как фамилия твоего дружка?

– Фамилия?.. Забыл, товарищ командир, трудная очень. Вот мою – всякий запомнит. А звать его Василием. Красивое имя и парень подходящий. Прямо тебе настоящий орел-партизан. – И, довольный своим сравнением, посмотрел на Дмитрия, полагая, что его слова и командира разжалобят.

– Сколько же ты автоматов хотел выпросить?

– Для хлопцев пять, вам шестой, себе седьмой… Не сподручно же вам с таким старым автоматом ходить, – и, считая, что он этими словами раздобрил командира, уже деловито прибавил: – Этим парням не помешало бы парочку баранов притащить. Пусть везут и нас не забывают.

– А за пару баранов сколько автоматов думаешь взять?

– Ничего, товарищ командир. – А потом поколебался: – Ну, здесь дело полюбовное. Можно ничего, можно и что-то. Нет, даже словом об этом не оговорюсь. А то подумают, что мы совсем без оружия.

– Так вот, об автоматах забудь. А сейчас беги к своему другу, только фамилию запомни его, и спроси, хватит ли места для живого груза.

– Бегу, товарищу командир, – легко метнулся к самолету.

В самолете разместили двадцать раненных партизан, две беременных женщины. Представитель Украинского партизанского штаба взял личные дела каждого партизана, отчеты отрядов, наградные материалы, а Ивану Васильевичу вручил аккуратный сверток.

Желудь со своими хлопцами успел к отлету доставить пять овец, но для них, к величайшему сожалению Пантелея, не нашлось места.

– Очень славная машина, только чего бы было конструктору не увеличить ее на каких-то пару метров, – искренне пожалел настойчивый партизан.

Заурчали моторы, колыхнулся самолет, подпрыгивая, побежал по продолговатой площадке, а за ним помчали партизаны. Вот уже самолет оторвался от земли, между звездами зашевелилось красное пятнышко, со временем исчезнув, а взволнованные воины еще долго следили за небом, не расходясь с лужайки.

Утром штабные радисты приняли радиограмму, что самолет благополучно приземлился на московском аэродроме.

* * *

А это уже было неожиданностью для всех – в полдень следующего дня в их отряд приехали Иван Васильевич и Геннадий Павлович вручать награды.

Приоделись партизаны в лучшую одежду, принарядились и повзводно выстроились на лесной просеке. Короткую, но задушевную речь произнес Иван Васильевич, а потом начал вручать боевые ордена и медали.

– Горицвет Дмитрий Тимофеевич!

И впервые за полтора года партизанской жизни пошла кругом земля и под ногами и в глазах командира, его награждала Родина! Она не забыла бывшего простого хлебороба.

И теперь, когда пришла его пора, он снова в какой-то миг увидел всю свою жизнь, все приволье, исхоженное своими ногами, все небо, качающееся над ним. И захотелось стать лучшим, больше сделать добра, крепче прижать к себе странный мир и бить, бить врага, аж пока снова не запоет вся земля и колосом, и солнцем, и песнями…

– Награждается орденом Ленина.

Как сквозь сон, он слышит восклицания «ура», видит, как полетели вверх шапки партизан в честь своего командира, видит лицо Ивана Васильевича и кусок голубого ослепительного неба, пробивающегося между деревьями, как степное озерцо, его целуют терпкие губы Кошевого, и он неумело, невпопад отвечает на поцелуй и уже видит дорогой профиль в золотом колосистом ободке.

Дмитрий возвращается к своим партизанам и вдруг приходит в себя, замечая их добрые глаза, радость на шершавых обветренных лицах. Уже, улыбаясь в душе, видит с новым автоматом Пантелея Желудя, который с увлечением и преданностью следит за своим командиром, видит Соломию, спокойного Лазорко Иванца, бодрого Кирилла Дуденко, Ольгу Викторовну. Вот она, верная кровь земли – его большая большевистская родня.

Что же ему сказать? Все слова разбегаются от наплыва чувств. А его слова ждут воины – это он ощущает каждой клеткой. И, углубившись в себя, видит контуры шеренг, не различая отдельных лиц.

– Товарищи партизаны! Одна цель в нашей жизни: жить свободно и счастливо, по-братски жить с братьями, с большой родней всей нашей земли. А ключи от счастья в наших руках. Сейчас строгие эти ключи: один – на пять патронов, другой – на десять, третий – на сорок семь. И все они очень хорошие, когда врага бьют. Бейте же его так, чтобы аж чертям в аду было завидно… Рука моя не дрогнет в боях, так как бьемся мы за свое счастье, за своих детей, матерей, за свою советскую власть, за свою родную Отчизну. Спасибо за награду нашему великому народу, спасибо тому человеку, который всю свою жизнь и силы отдает за нас, простых тружеников, – великому Сталину спасибо!

И снова «ура» прокатилось лесом. Взволнованный Дмитрий подошел к своим воинам.

Были награждены орденами и Тур, и Созинов, и Гоглидзе, и Желудь, и Дуденко, и Иванец, и Соломия, и Слюсарь, и Ольга Викторовна, и все старые партизаны, которые отметились в боях. Однако удивлению Дмитрия не было предела, когда Иван Васильевич прочитал, что орденами Красной Звезды награждены Степан Синица и Андрей Горицвет.

«Сын» – не сдерживая улыбки, увидел перед собой стройную, немного худощавую фигуру Андрея, обнял парня, поцеловал.

– Откуда же такие сведения были о них? – спросил у Кошевого после того, как были врученные награды.

– Ну, знаешь, мы не имеем счастья быть родителями награжденных детей, а потому больше знаем, чем, не указывая пальцем, некоторые родители.

– Товарищ командир! – подошел к Дмитрию Пантелей Желудь, сияя орденом Красной Звезды. – Отпустите до завтрашнего дня домой. Мать, сестричку хочу проведать.

– Аж когда о них вспомнил. А на самом деле?

– Мать, сестричку и еще одну сестру.

– Двоюродную?

– Да, кажется.

– Езжай, только чтобы завтра вечером был на месте.

– Как из пушки буду. Вы еще не знаете меня!.. А денек какой сегодня, товарищ командир! Полжизни отдай – и мало!

– Хороший денек, – и заслушался, как на просеке, сомкнувшись тесным кольцом, опираясь на оружие, запели партизаны. Переливчатый сильный тенор неспешно и привольно вывел первые слова величавой песни, и все подхватили ее крепкими, по-степному широкими голосами.

Безграничное раздолье, не знающее конца-края, и раздумье, и отвага, и глубокая печаль так переплелись в песне, что Дмитрий не выдержал – подошел к певцам, сел возле них, вошел и чувством, и думой, и голосом в песню. «Вот где она – верная кровь народная» – задумчивыми глазами осматривал своих товарищей по оружию.

Но недолго пришлось петь: подошел Тур, и они оба пошли в штаб соединения, где должен был рассматриваться вопрос о массово-политической работе среди населения партизанского края.