Текст книги "Большая родня"

Автор книги: Михаил Стельмах

сообщить о нарушении

Текущая страница: 68 (всего у книги 78 страниц)

– Ааа! – всколыхнулась площадь и увидела над помостом побледневшее лицо Ивана Бондаря.

– Прощевайте, люди! Вы раньше гордились моей честной работой. Теперь и смерть приму честно, не сгибаясь перед захватчиком. Только сами не ждите такой гибели. Враг вешает нас, так как ему слепит глаза солнце из Москвы. Идите навстречу своему солнцу. Находите свой праведный путь.

Волной вздохнула толпа, и Варчуку показалось, что из груди сотен человек вырвалась: «Найдем». А может то послышалось? Поднял голову, но никто не посмотрел на него. В сотнях глаз горело горе, боль и тяжелый упрямый огонь.

Удар рукояткой пистолета сбросил Ивана с помоста. Еще что-то хотел сказать растерзанным ртом, но кровь заглушила слово – не услышали его люди. Так, подняв на руках, и повесили Ивана Тимофеевича не с помоста, а с земли, на одной из нижних ветвей. И снова жирный гестаповец, оголяя в улыбке желтые зубы, крутнул повешенного к себе, и он закрутился, пригибая ветку вниз. Раскачанная ветка обронила на седую голову несколько белых лепестков и долго дрожала каждым округлым, как сердечко, листком.

– Ой, людоньки! За что же нам такие мучения! – вырвался вскрик из чьей-то женской груди, и снова жуткая тишина, черная и страшная, как вода на глубине…

Софью с детьми поймали уже на огородах. В селе Созоненко присоединил к ним учителя Василия Хоменко, указал гестаповцам на дом Шевчика, а сам подался к школе.

Куда же их ведут? Всех к школе, а это?.. Эге, к их дому… Там баба Арина осталась, опухшая, полумертвая.

Софья взяла на руки заплаканную Любу, склонилась над ней, поцеловала в лоб и не заметила, как своими слезами оросила детское личико… Вот и двор их. Шумят вишняки под окнами. Их сам Григорий садил… Григорий! И не нажилась с ним, а уже отходит жизнь.

– Ааа!.. – вскрикнула, будто фашист ударил прикладом не в окно, а в ее грудь…

Уже и хата, его новая хата горит. Огонь красными платками пошел низом под окнами. Еще теснее прижала ребенка к себе. И так ее сквозь разбитое окно бросают с Любой в дом железные скользкие руки. Потом, кровавя пол разбитыми ногами, к ней подползает Екатерина, еле-еле встает с кровати баба Арина и что-то тихо говорит старый учитель. Зачем теперь слова? Разве без них она не слышит, что пришла смерть?

Едкий дым и жара забивают хату. Софья бросается к окну, обдирает руки об осколки стекла, выглядывает в сад. Ее встречают холодные стеклянные глаза. Раздается выстрел, и кровь заливает правое плечо молодицы. Но ее тело будто каменеет – не слышит боли.

– Не плачь, дитя. Наш отец их всех перебьет. Всех, моя доченька, – обливает слезами и кровью Любу…

Далеко за огнями Софья видит Григория: спешит он с бойцами в село. И молодая женщина, закрывая глаза, ступает шаг вперед, навстречу своему мужу…

Потом она видит, как, обнимая Екатерину, застыла посреди хаты баба Арина, как, закусив во рту пальцы, стоит посреди дома Василий Григорьевич, как темнеет в дыме лицо Любы. Она ее прижимает к себе. А жарынь уже выедает глаза. Вот-вот вспыхнет сухой, как перец, волос. Кажется: сейчас вытекут глаза, и Софья ложится лицом вниз на земляной пол, прикрывая руками меньшенькую, уже захлебнувшуюся дымом.

– Доченька, ты еще жива? – и не узнает своего голоса. Горькая жарынь забила шершавой болью.

Молчит Люба… Что же это по голове бьет?.. О, уже потолок валится. Григорий, знаешь ли ты, как твои дети гибнут? Живцом горят. Григорий, радость моя, до чего мы дожили…

А он идет за огнями… Почему же ты раньше не пришел?.. Прощай, мой Григорий! Навеки прощай…

И уже не чувствует Софья, как вспыхнули ее черные косы, красными стали, как к ней прислоняется Екатерина, подбираясь под руку своей родной мамы, как птенец под крыло, не видит, как старый учитель кусает окровавленные пальцы, чтобы не кричать…

Под вечер на пепелище нашли люди пять обгорелых трупов. Софья с детьми лежала возле печки, крепко прислонившись грудью к земле. Груди ее обуглились, но не сгорели. Только по этому и распознали люди, что это была молодая женщина, а не баба Арина…

Марийка очнулась у тетки Дарки. Долго не могла прийти в себя, а потом, резко вскрикнув, стремглав выскочила из хаты. Она бежит тихими широкими улицами; заплетаются босые ноги; несколькими клубками перекатывается внутри боль, забивает дыхание, и снова кровавят губы.

Беззвездный теплый вечер поил мертвые улицы благоуханием яблоневого цвета, а ей кажется, что это не яблони стоят, а белые венки, приготовленные на могилки.

Повесили – это она слышала, будто с того света. Неужели не увидит его больше, не услышит родного насмешливого голоса?

И с трепетом вспоминает ту летнюю ночь, когда, переживая за счастье дочери, видела Ивана со сложенными на груди руками.

Площадь возле школы.

Тишина.

Груша в цвету.

– Иван! Иваночка мой! – широко разбрасывая руки, бросается она к мужу, и сумасшедшая радость, перемешанная с горем, на миг охватывает все ее страждущее тело.

Иван стоит возле груши. Вот он покачнулся, будто услышал слова жены. Она с распростертыми руками бросается к нему, ее обжигают холодные-холодные руки с застывшими узелками покрученных жил.

С ужасом Марийка подается назад и застывает на месте. Тяжелое тело Ивана Тимофеевича так нагнуло гибкую ветку, что он уже ногами уперся в землю. А когда повеет ветер, перемещается муж вперед или назад. Посмотришь издалека – будто и в самом деле живой. Седые волосы его осыпаны белым цветом. Несколько влажных от росы лепестков упало на черную сорочку.

И только теперь Марийка, теряя сознание возле мертвого мужа, увидела, что возле незнакомой повешенной женщины стояло двое детей, прислоняясь личиками к босым ногам матери.

XІІІ

В полдень Горицвета и Тура вызвали в штаб партизанского соединения.

Поручив командование отрядом Созинову, который, прихрамывая, как раз шел в штабную землянку, Дмитрий оседлал коня, старательно подтянул подпруги и прислонился спиной к дубу, поджидая комиссара, находящегося в штабном взводе.

Шумел лес прозрачно желтыми крыльями. Трава уже застлала всю землю, и прошлогодние листья, поднятые молодыми ростками, пепельно просвечивались удивительно крохотными сетчатками.

Из головы никак не выходила смертная казнь людей в его селе, исчезновение семьи. Посылал одного партизана в Майданы, но и там никого не было из его родных. Прищуренным, натруженным глазом видел продолговатые полосы непросохшей земли, укрытой белыми и лиловыми цветами, почерневшую и дымчатую до влажности кору деревьев, молодые побеги, обвитые сизым бархатом, и снова, затмевая все, выныривала его семья.

Неужели больше не увидит ее? – бросало в холод. Тревожные и успокаивающие мысли перевешивали одна другую, как гирьки на висящих весах. А на сердце было так, будто кто-то снизу сжимал его узкими продолговатыми пальцами: сожмет и отпустит, сожмет и отпустит. И удивительно: чем дольше он думал о своих, припоминая все прошлое, такое дорогое и далекое, тем больше укоренялась надежда, что они-таки живы, что не могла быть жизнь такой несправедливой к нему.

«А чем ты лучше других?» – строго допытывалась неугомонная мысль.

«Ничем, – сразу же соглашался. – Но в этом сила человека, что надежда питает его и в самые трудные минуты, как братская кровь затихающую жизнь».

– Отправляемся? – подъехал Тур.

Чуть дальше за ним придерживали лошадей охранники. Дула их карабинов опирались на подрезанные гривы, охраняя лесную дорогу с двух сторон.

– Поехали, – оторвался от наплыва мыслей. Легко, одним махом вскочил на своего точеного красавица.

Грациозно выгибая шею, заиграл под ним Орел и мягко опустил копыта на жирную черно-синюю дорогу. Погладил коня возле ушей, и он, округляя шею и кося умным синим глазом, потянулся, как доверчивый ребенок, к своему хозяину.

Дмитрий вынул из кармана кусок хлеба, и Орел подхватил его мягкими губами, замахал головой.

Орел и Ветер шли рядом по узкой лесной дорожке так, что то и дело нога Дмитрия касалась Тура.

– Как ты думаешь, Дмитрий Тимофеевич, зачем нас в штаб вызывают?

– Зачем? – задумался, отгоняя одни и те же мысли. – Весна идет.

– Пахать пора? – насмешливо прищурил глаз.

– Нет, жать, косить настало время, – понял намек Тура. – Жизнь теперь иначе пошло у нас: сначала жатва, а потом пахота.

– Это правда, – согласился Тур. – Большие дела назревают.

– Знаешь, – вдруг просветлел Дмитрий, и добрая искорка заиграла в его черных глазах: – когда-то я читал разговор товарища Сталина с одним то ли журналистом, то ли писателем. И там товарищ Сталин сказал, что большому кораблю – большое плавание… Вот это как о нас теперь сказано. Плыли мы сначала, как рыбаки на душегубке. По одному фашисту убивали, действовали разрозненно, а теперь – какая сила! Так и сказал товарищ Сталин: большому кораблю – большое плавание. Ты непременно эти слова всем партизанам растолкуй.

И замолк, преисполненный теми воспоминаниями, которые так тесно соединяли его с Большой землей, и с тем миром, который принесет счастье всей земле. Никого же из родни не было у Дмитрия на том большом приволье, только был у него там единственный советчик, друг, отец и полководец – великий вождь. Хотя бы краешком глаза увидеть его.

Вброд перебрались через большой овраг, заросший орешником. Орел, разбивая грудью облака, шел легко и осторожно, будто плыл по зеленоватой воде. На том берегу кто-то невидимый строго спросил:

– Пароль?

– Советское Подолье! – ответил Тур, осматриваясь вокруг, но так и не увидел дозорного.

Пока доехали до штаба, прозвучало еще несколько окликов, будто сама весенняя земля, разбуженная первым громом, отзывалась к своим сынам.

Иван Васильевич Кошевой, комиссар штаба партизанского соединения майор Кузнецов и секретарь партбюро Гирнык радушно встретили Горицвета и Тура. В полутемной сырой землянке на столе зеленела поколотая тоненькими прутиками карта. Дмитрий сразу же увидел прихотливо выгнутую полосу родной реки.

– Как живешь-можешь, командир? – сильно сжал руку Кошевой.

– Плохо, товарищ начальник.

– А я думал, что ты нас порадуешь.

– Мало радости. Фашисты под корень вырезают наши семьи и села. Партизаны дела просят.

– Очень просят? – выключил радио, как раз передающее марши.

– Очень.

– Вот за это и спасибо… А ты говоришь: нерадостные вести привез.

Иван Васильевич улыбнулся, а Дмитрий еще сильнее нахмурился.

Солнечный луч из крохотного окошка как раз упал шатким пучком на излом Буга, к которому прислонился районный центр, обведенный красными стрелами.

Только Дмитрий с любопытством наклонился над картой, как тихо заговорил Кошевой:

– На большое дело вызвали вас, товарищи. Наша разведка доложила, что в районном центре сейчас сгрудилось до восьмисот фашистов. Кроме того, в доме отдыха собралось нагуливать жир шестьдесят офицеров. Есть сведения, что эта черная сила с полицией будет брошена на подавление партизанского движения. Штаб нашего соединения решил первым напасть на врагов.

– Это дело, – одобрительно кивнул головой Дмитрий и уже не сводил глаз с Ивана Васильевича, ловя каждое слово и сразу же размышляя, как превратить его в жизнь.

Иван Васильевич коротко рассказал план операции, а потом поставил задачу перед отрядом Горицвета:

– Тебе, командир, придется взять под контроль дороги, ведущие в город. И не пускать туда никого. Задерживать всех подозрительных, уничтожать врагов народа. Если же начнется наступление – твое место тут, – показал на карте. – К завтрашней ночи твой отряд должен оседлать правобережные дороги.

– Есть, оседлать правобережные дороги, – встал из-за стола.

Посидели возле карты, обдумывая план операции.

– По операции у тебя никаких замечаний не будет? – спросил Иван Васильевич Дмитрия.

– Замечаний? – переспросил по привычке, выигрывая время для формулирования мысли. Исподволь подбирались первые слова, а глаза охватывали знакомую побугскую местность.

– Будут. Если мы перережем дороги, то села, лежащие далеко от города, целиком перейдут в наши руки. Непременно надо сразу же повести агитацию, чтобы все крестьяне, кто имеет оружие, пошли бить фашистов. Немало таких найдется. Огнем дышит народ на врага. Мы же будем иметь две пользы: быстрее расправимся с нечистью и людей научим бороться за свое право. Оружием научим.

– Верно, командир, – поддержал Дмитрия секретарь партбюро и обратился к Туру: – Вам руководить этой важной агитмассовой работой. От штаба сегодня же пришлю на помощь партийных работников. Поднимайте на ноги людей. Крепко поднимайте, чтобы этот первый большой бой мы выиграли малой кровью.

– Будем работать, – коротко ответил Тур.

– Ну, ни пуха ни пера, – простился Иван Васильевич. – Чего-то унылый ты, Дмитрий Тимофеевич.

– Такой уж характер, – сдержанно ответил, не желая рассказывать о своем горе.

– Да, кровь у тебя не очень веселая, – согласился. – Бывай здоров, друг.

И от этого впервые сказанного «друг» стало теплее на душе у Дмитрия, а в воображении вместе с тем исподволь очерчивался план нападения на район, и он уже видел начало боя у самого Буга.

– Бывайте здоровы, Иван Васильевич, – и, пригибаясь, быстро вышел из землянки.

– О, чуть не забыл! Подожди, командир! – позвал вдогонку Иван Васильевич и торопливо подошел к Дмитрию. – Скажи, что теперь твой Андрей делает?

– Даже не знаю, Иван Васильевич, где он.

– Как не знаешь?

– Просто, – и рассказал все о семье.

– Чего же ты даже не обмолвился?

– Для чего?

– Как для чего? Думаешь, нам нет дела до твоей семьи? Уже может бы разыскали до сих пор. Ты, наверное, не знаешь, что твой сын помогает партизанам?

– Нет, не знаю, – изумленно посмотрел на Ивана Васильевича. – Что же он делает?

– Да… – махнул рукой, очевидно, не желая говорить, а потом передумал и прибавил: – Дорогу им указывал.

– Ну, это не большая помощь.

– А ты хотел, чтобы он дороги минировал, машины взрывал? – улыбнулся, собирая возле глаз пучки лучащихся морщин.

Предвечернее солнце рассыпало по лесу золотой колос, дрожало на стволах; по большим оврагам пели ручьи, а слева, на грубо обтесанном столе, два бойца разбирали ручной пулемет, уперев его кургузыми стальными ножками в дерево, и замедленными голосами хорошо выводили песню:

 
За братами за хоробрими
Із побузьких берегів
Поставали партизани
Та й пішли на ворогів.
 

XІV

Партизаны пересекали дороги в самых удобных местах и для захвата, и для обороны: в лесах, над оврагами, в заболоченных низинах, заросших ольховыми кустарниками, серебристой осиной, ивняком. Конники из штабного взвода поддерживали связь между отдельными партизанскими группами; подрывники заминировали главные проезды, а остальные партизаны всюду перерезали телефонную связь. Громили полицейские участки и кусты, поднимали население на вооруженную борьбу.

В погожий темный вечер Дмитрий приехал в село Супруновка. Издалека помигал на площади огонь и на отблеск костра направил коня. Освещенный колеблющимся лучом, на бревнах стоял дед Туча с агитатором, присланным из штаба соединения. Крепкий голос деда раздавался над толпой гудением большого колокола:

– А у кого нет ружья, находи дробовик! А нет дробовика, точи нож. И нож пригодится. Ибо что это может быть за мужчина, который ни одного своего врага не убил! Судьба в бою завоевывается. Хочешь жить – убей фашиста! Хочешь, чтобы дети твои жилы, – убей фашиста! Хочешь, чтобы у тебя добро, счастье было, – снова-таки его, гадюку, трижды убей! И сколько будешь жить, столько будут благодарить тебя люди.

– Товарищ командир! – молодцевато подскочил Пантелей Желудь, по-воински вытягиваясь в струнку. – Партизаны вашего отряда проводят мирную беседу с гражданами села Супруновка. Фашисты здесь разгромлены еще два часа назад, – и, звонко ударив каблуками, отступил на шаг. Пусть, мол, все видят, какой порядок в отряде.

– Дмитрий Тимофеевич, скажите людям слово, – здороваясь, подошел дед Туча.

Соскочил с коня, разминая ноги и жмурясь на ясное сияние.

– Лучшего, чем вы сказали, ничего не придумаешь, – ухмыльнулся Туче.

– Пусть люди на командира посмотрят. Это перед боем важно, – замедленно промолвил, обдавая Дмитрия мягкой сединой бороды. И Дмитрий подошел ближе к людям и костру.

– Добрый вечер, люди добрые! – сдержанно поздоровался, чувствуя знакомое волнение, которое вместе с тем холодило и разогревало все его напряженное тело.

– Добрый вечер, – многими голосами ответила тьма, и шепотом пошло гулять: «Командир приехал… Будто из наших краев… Да это же Горицвет Дмитрий… Бригадир!»

Воздух носил запахи цветущих садов, молодых пресноватых трав, согретой земли; рядом грустно повевала горьковатым настоем подопревшая кора недавно срубленного дерева. Некоторое время вглядываясь в незнакомые лица, освещенные непостоянным светом, он до боли ощутил все горе и тяжелое время, которое нависло над каждым хлеборобом, над его детьми, над всей землей. И захотелось найти такое слово, чтобы каждому дошло до души, упало весомым живым зерном.

Да, другой мысли ни у кого не могло быть, кто был честным гражданином своего края: убей врага, задуши его, утопи, что хочешь сделай, а изведи с земли. Только одну и ту же мысль иначе можно было донести до каждого сердца. И Дмитрий, не имея дара красноречия, однако теперь всегда ощущал настроения людей и находил для них нужное правильное слово, не повышая голоса, не размахивая руками. Он стеснялся, что у него что-то может отличиться от обычного, поэтому разговор его был такой, будто он работал, – сосредоточенный, строгий и подсознательно лирический. Вы, наверное, замечали, что у нас, бывает, и танцуют – словно дело делают: серьезно, сдержанно, но одновременно невидимая улыбка таится на устах парня или девушки, и достаточно какого-то незначительного толчка, чтобы она осветила лицо новой привлекательной и сдержанной красотой. Вот такой и была речь у Дмитрия: не из чувства красоты выходила она, а из чувства суровой пережитой необходимости, а потому красота ее приходила позже, как задумчивость после прослушанной песни.

– … Теперь же идите откапывайте оружие. А на утро приходите сюда. Пусть матери выряжают своих сынов, жены – мужей, сестры – братьев. И пусть каждому будет добрая судьба и слава бессмертная! – закончил свое слово.

Еще немного поговорил с людьми и, вскочив на коня, поехал проверять работу взводов.

– Прибудет народу, товарищ командир, как воды в паводок, – подъехал Николай Остапец.

– Ты думаешь?

– И думать нечего! – отозвался позади Евгений Свириденко. – Дай только помощь людям – будут бить фашиста… К кому ни кинься: как не дочь на каторгу угнал, так хату сжег, убил кого-то, добро забрал. По своей власти соскучился народ, по сынам своим. Чего лучшего, возьму своего деда. Вредный такой, упрямый, как корень. Все мы в колхозе, все село, а он один уперся: «Жил по-старосветски и умру по-старосветски. Меня ваши колхозы не скоро дождутся»… А тут как-то ранней весной заскакиваю домой. Ну, конечно, мать обнимает, плачет, баба тоже ревет. Когда здесь и дед с печи отзывается: «Евгений, это правда, что наши фашиста под Сталинградом под корень изничтожили?» – «Правда, деда» – говорю. – «И до нас дойдут?» – «Непременно дойдут.» – «Хоть бы скорее уж, а то я думаю-передумаю себе: как не будет их долго – сам пойду искать своих. Дойду или не дойду, а искать пойду.» – «А в колхоз, когда наши придут, пойдете?» – «Первый побегу, только бы своих увидеть… Да ты не смейся, чертов выродок, напал на меня, если я фыркнул: никто тебе такого права не давал – над человеческим страданием смеяться.» – И так он это «человеческое страдание» сказал, что меня аж дрожь пробрала… Много у людей на душе запеклось. Кровью облилась нынешняя проклятая житуха.

* * *

Партизанский патруль остановил их при въезде в соседнее село.

– Как дела, Федор? – спросил Черевик.

– Хорошо, товарищ командир, – приблизилась черная, увеличенная теменью фигура. – Народ вылавливает оружие по прудам, колодцам, выкапывает из земли.

Перед рассветом, переполненный усталостью и тем радостно-приподнятым настроением, которое охватило всех партизан, и тревожными думами о семье, и соображениями, как лучше провести удар на город, он решил дать короткую передышку людям и коням. Постучали в дверь просторного дома, и скоро из сеней отозвался детский голос:

– Кто там?

– Партизаны. Переночевать пустите.

Мальчик отворил дверь и радостным, взволнованным голосом промолвил:

– Заходите, заходите, только у нас постелить нечем.

– А где же отец, мать? – спросил Дмитрий, касаясь рукой детской головки.

– Убили их, – отозвался из дома голос девочки. – Ивась, беги в овин по сено!

– Я сейчас, – метнулся парень во двор.

Положили седла под головы и легли на широком полу, от печки до торцевой стены. Дмитрий умостил возле себя мальчика и под его певучее лепетание заснул чутким партизанским сном. Просыпаясь, слышал на улице голоса, звон оружия, форканье коней и снова засыпал, касаясь рукой худого тельца сироты.

Утром, когда солнце лучом постучалось в оконные стекла, он услышал приглушенные голоса и шуршание. Расплющил глаза. Увидел, как босоногая девочка лет двенадцати, поднимаясь на цыпочки, вынимала из печи рогачом немалый горшок.

– Ганю, сбегай к тетке Марии за молоком. Скажешь – для партизан.

– Сейчас, только отцежу картофель, – метнула черными косичками.

– Ведь у нас же и хлеба нет. Как мы будем гостей принимать? – призадумался парень, и его чернявое лицо будто постарело.

Растроганный Дмитрий встал с пола и долго смотрел на детей ласковыми и грустными глазами.

– Как вам спаслось? – подбежал к нему Ивась. – Не замерзли? – и головой приклонился к плечу Дмитрия. Дмитрий разбудил своих бойцов и сразу же приказал:

– Где хотите, а достаньте для сирот продуктов. Сейчас же. А потом раздобудьте корову, то ли из общественного хозяйства, то ли у старосты.

– Достанем! – быстро подпоясался Евгений Свириденко и через минуту выскочил с Остапцом во двор к лошадям.

Ганя быстро схватила глиняный кувшин и начала сливать Дмитрию на руки.

– Ой, горе мое! Куда же ваши поехали, не позавтракав? – сказала таким жалостливым голосом, как говорят пожилые женщины, и бросилась к окну.

– Они скоро вернутся, – успокоил Дмитрий.