Текст книги "Большая родня"
Автор книги: Михаил Стельмах
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 78 страниц)
Молча возвращались домой. Ветер, поднимая пиль и сухие листья, глухо шумел в отяжелевших ветвях широкой дороги, вырывался в поле и двумя сильными крыльями летел к селу, пока что обрисовывающемуся лишь одними садами и веселыми взмахами ветряных мельниц. Как маковое зерно, сеялся туман, а на ворсе пиджаков матово поблескивали мелкие капли.
Варивон искоса посматривал на товарища и только изредка сердито сплевывал на потемневшую дорогу.
– Ты бы, может, переключил третью скорость на вторую? Гонишь, как с цепи сорвался. Нутро, значит, без горючего пережжешь.
Дмитрий даже не оглянулся.
«Прибьет, бес окаянный. Ни за что, ни про что может молодичка пострадать… Вот наградила судьба характером, будь ты неладен».
Варивон, понимая, что надвигается туча, хотел как-нибудь, обходным путем втянуть Дмитрия в разговор. Но из этого ничего не выходило. Поэтому-то у самого села начал говорить прямо:
– Дмитрий!
– Ну, чего тебе? – неласково глянул.
– Да брось ты на меня дуться, как мышь на крупу. Что же, я уже тебе, значит, не товарищ, что ли? Быстро что-то ты дружбу забываешь.
– Ну, не тяни…
– А ты не заносись. Всякий тебе командиром хочет быть. Ну вот я про Югину хочу поговорить.
– Что тебе о ней говорить?
– Как что? Я ее двоюродный брат или столб неотесанный? Ты брось всякие выкрутасы. Югина не из тех, что хвост поднимет и кому-то на шею цепляется… Во веки веков не предаст такая.
– Это я сам узнаю.
– Как?
– Знаю как. По одному взгляду узнаю.
– Верное слово?
– Верное слово.
– Ну, тогда я не переживаю. Спокойно иду к своей Василине. На свадьбу приготовься с Югиной ко мне.
– Хорошо, придем, – ответил механически и незрячими глазами взглянул на Варивона.
В селе стало спокойнее. Простившись из Варивоном, Дмитрий медленнее пошел домой.
«У нее лицо, характер не солгут. Не к тем она принадлежит». Помалу подошел к плетню. В это время навстречу ему вышла мать. Боязнь повеяла в ее глазах, когда увидела такое напряженное и сердитое лица сына.
– Здравствуй, Дмитрий.
– Здравствуй, мам, – и пошел в хату.
– Ты чего такой? – встала поперек дороги.
– Не заслоняйте, – порывисто подходит к порогу и уже не слышит, что позади говорит мать. Двумя крепкими рывками отворяет сенные и входные двери, застывает в рамке косяка.
В доме полутемно и чисто. В уголке сноп ржаных колосьев веет устоявшимися ароматами поля, напоминая, что далеко уже отошло красное лето. Приклонившись к сундуку, стоит окаменелая Югина. Даже не шевельнулась склоненная голова, когда он вошел. Низко спущенный платок прикрывал ее лицо.
Сколько они так простояли друг напротив друга – не помнит. Только вдруг поднялось непривычно прекрасное и бледное лицо жены, и посмотрели на него правдивые глаза не с боязнью, не с просьбой, не с перемежеванными половинчатыми чувствами, а с глубоким-глубоким укором и непонятным удивлением. А непролитые чистые слезы уже дрожали в ободках увеличившихся глаз.
И Дмитрию вдруг стало стыдно за себя, за свою дикую злость, за нападение на Григория. Он уже не может больше смотреть в глаза жене и, вместе с тем чувствует, как вдруг он освобождается от гнетущего бремени, которое не только налегло на него, а и перекрутило, сделало каменной всю его душу, – тихо говорит:
– Вот так мужа встречают? Рюмки на столе нет, обед не стоит. Не варила, может? Разленилась? – и кротко улыбается доброй улыбкой, будто прося извинения у жены.
И Югина, приготовившаяся к худшему, больше не может сдержать слез. Вдруг Дмитрий стал ей невыразимо дорогим, близким, любимым. Плача, бросается к мужу, охватывает его шею руками.
– Дмитрий, дорогой…
И ее голова бьется на широкой крепкой груди мужа. Она еще не понимает всего, что случилось, еще внутренняя боязнь морозом пробегает по спине, но уже знает, что Дмитрий, ее Дмитрий неотделимый от нее, что без него осиротело бы ее сердце, как пустой вымолоченный колос.
И это не удивляет, а радует ее, хотя недавно еще чувствовала себя рядом с Дмитрием этим самым беззернистым согнутым стеблем. Ее тело, ощущая на себе сильные успокаивающие руки, наливается такой любовью, как у счастливых женщин, впервые ощутивших материнство.
Она отклоняет голову, чтобы посмотреть на Дмитрия, и пораженно замечает в уголках его глаз сырой, счастливый блеск. И муж становится для нее еще ближе, дороже.
– Дмитрий, мой Дмитрий, – прижимается к нему.
– Что, дорогая? – Он, поднимая свою любимую на руки, целует, ее.
Евдокия, став на пороге, с удивлением и волнением смотрит на сына и дочь, а потом незаметно выходит в сени. «Объяснились. Теперь все пойдет на лад, – закрыв дверь, еще видит перед глазами невестку и сына и вздыхает: – Нет, таки Тимофей не уважал так своей Евдокии…»
Часть вторая
IВ морозном предрассветье, стихая, весело шуршал крупный, сизый снег, и в саду без ветра качалась отяжелевшая ткань пушистых ветвей. В густом сумраке, когда все так привлекательно, выразительно очерчивается и увеличивается, казалось – не снег, а легкокрылые стаи птиц слетались на сине-дымчатые развесистые кроны деревьев.
– Поехали! – Дмитрий удобнее засунул за пояс колун, подхватил на плечо топтуху[50]50
Топтуха – рыболовная снасть, разновидность сетки.
[Закрыть] и легко обеими ногами вскочил в металлические зажимы лыж.
– Отец, возьмите меня с собой! – полураздетый русый мальчик, выпустив из рук сенные двери, проворно подбежал к Дмитрию, с надеждой взглянул на него большими черными глазами.
– Акыш, мелкота, в хату. На речке еще, чего доброго, тебя щука проглотит. Возьмет, значит, да и проглотит всего, только сапоги и ремешок на берег выбросит, – с преувеличенным гневом набросился на своего крестника Варивон.
– Андрей, я что сказал? – строго промолвил Дмитрий к сыну, и тот сразу же насупился, прищуривая глаза и подбирая губы.
Варивон взглянул на разгневанный вид мальчугана и чуть не покатился со смеху.
– Посмотри, посмотри на него, – шепнул Дмитрию. – Выкапанный батенька. Даже ноздри так, как у тебя, дрожат, когда ты сердишься.
Дмитрий через плечо глянул на сына, улыбнулся, подобрел:
– Возьму тебя, Андрей, на речку, когда потеплеет. Ну, беги в хату – замерзнешь.
– Чего бы это я замерз? – невеселыми глазами взглянул на отца, но тот, не оборачиваясь, чуть пригнулся и размашисто, чернея и увеличиваясь, поднимается на высокий сугроб. Два чистых, ровных следа прорезали снег, и рассвет сразу же их наполнил более темной синью.
– Поехали, – с сожалением и болью вырвалось из груди мальчика.
Он долго следит за двумя черными фигурами, исчезающими в долинах и снова поднимающимися на пригорках. Кажется, сейчас они едут не к Бугу, а поднимаются волнистыми кручами на холмы облачного неба, которое уже трепетало свежими красками и раскалывалось матовой полосой рассвета.
Упрямо мотнув головой, мальчик легко бежит в хату и чуть не сбивает с ног невеличкую суматошную девочку.
– Андрей, чего ты раздетый бегаешь по холоду? Я маме скажу.
– Эт, помолчи мне, умница.
– А если простудишься?
– Ничего мне до самой смерти не повредит.
– А если повредит?
– Ольга! – и Андрей кричит на сестру таким же голосом, как недавно отец на него.
Дмитрий, едва скользнув лыжами, почувствовал радостный приток силы. И сейчас, в сильном порыве, взлетал на живую дымчатую кручу, круто обрывающуюся над самым Бугом.
– Куда тебя черти несут? – обеспокоенно позвал сзади Варивон.
Дмитрий даже не оглянулся. Еще один рывок вперед, и он в восторге останавливается у самого обрыва, который кое-где просвечивается искристыми обвислыми сотами гранита.
Отсюда за широкими плесами чистого, незаветренного льда на много километров растянулось низменное Забужье, и небо над ним казалось неизмеримо более высоким, чем за холмами, оставшимися позади.
Будто с птичьего полета, внизу рельефно вырезался четырехугольник села Ивчанки, окруженного со всех сторон заснеженными садами. В центре села, над отвесными пирамидами молодого парка, высилось несколько двухэтажных домов – колдом, школа, больница, правление колхоза, а дальше, над ровными улицами, как кукольные, белели новые дома колхозников. Издали все казалось такой легким и прозрачным, что без привычки больше походило на роскошную зимнюю картину, заброшенную среди снегов, чем на настоящее живое село, которое сейчас то тут, то там гасило яркие огни.
Дмитрий рукой стер с брови одинокую снежинку и немного подался вправо.
Сейчас он стоял на том самом месте, где в двадцатом году его отец встречал последние часы своей жизни.
– Ой, мамочка моя, как здесь, значит, страшно! – раскрасневшийся кряжистый Варивон взобрался на кручу и косо посмотрел вниз. – Упадешь – и косточек не соберешь. Ой, ой! – Он испугано замахал руками, будто в самом деле уже падал с обрыва, круто развернул лыжи и, крича и чудно приседая, помчал с горы к реке. Посмотришь со стороны – вот-вот упадет человек: так неуклюже наклоняется, орудуя не лыжными палками, а длинной рыболовной тычиной.
– Вытворяет, как молодой. – Дмитрий упруго, ощущая каждую жилку в теле, начал спускаться вслед за Варивоном.
С каждым шагом все больше и больше опускается, словно входит в снега, четкая панорама села, и итоге видно только серебряную узорную стену сада с распахнутыми широкими воротами, от которых размахнулись в Забужье выгнутые крылья дорог. Теперь на округлом, как гнездо, выступе берега ярче, голубым пароходом выплыла электростанция, поднимая вверх пятиконечную звезду и утреннюю зарницу.
Посреди реки, где протекала стремнина, зашипел, вогнулся и треснул несколькими ослепительными лучами чистый лед. Перейдя Буг, друзья оказались на ледовом просторе, укрытом прочной, как перепеченной, травой: лето в этом году было дождливое, вода вышла из берегов, и колхоз даже не смог выкосить отаву. Так ее, высокую, зеленую, и прихватили заморозки, пережгли морозы. Между травой молнией выкручивался речной рукав, стрелой тянулся длинный ручей.
– Тут попробуем! – ударил каблуком по льду Варивон.
Дмитрий снял теплый пиджак, положил его на траву и, схватив обеими руками топор, начал споро рубить клинообразную прорубь для топтухи. Во все стороны разлетались мелкие льдины, холодная пыль запорашивала глаза, пощипывала лицо.
– Ты так вкусно рубишь, что и меня аж подмывает взяться за топор, – сменил Варивон товарища и начал вырубать небольшие окошки для бовта[51]51
Бовт – шест, жердь с полым утолщением на конце – рыболовная снасть, которой загоняют рыбу в сетку.
[Закрыть].
Разогрелись.
Дмитрий привычными движениями осторожно втиснул топтуху в тесную прорубь, опустил на заиленное дно. Варивон ударил бовтом, и вокруг держала закипела, заклокотала седая накипь. С внутренним дрожанием прислушивается Дмитрий, не отзовется ли волнующим вздрагиванием держало топтухи, не стукнет ли быстрая щука в дубке немудрой снасти.
– Тяни! – застывает Варивон в напряженном ожидании. – Ничего не ударило?
Дмитрий молча срывает со дна снасть, и скоро полумесяц ее отверстия выныривает из воды. Весело стекают голубые переливчатые струйки, и залив звенит, как цимбалы. Что-то хлюпнулось в топтухе, и Варивон, не дожидаясь, пока сбежит вода, запускает руку в снасть.
– Выблица[52]52
Выблица – (обл. диалект) по смыслу – какая-то ценная речная рыба.
[Закрыть], Дмитрий! Выблица! – выкрикивает с таким триумфом, словно у него в руке не рыбина, а само счастье.
– Выблица. Небольшая. – Берет в руку округлую, как ладонь, рыбину.
– Почин хороший. Ставь-ка еще. А я ударю с дальнего окошка. – И Варивон начал упорно месить бовтом воду.
На этот раз попался длинный и гладкий вьюн. Варивон так его схватил за голову, что он сразу же тонко и жалостно запищал, извиваясь всем темным телом. Снова немилосердно рубили лед; вода и пот заливали лица товарищей, застывали руки, но скупой залив туго дарил из своего богатства по одному-два вьюна.
– Не напали на свою тоню. Но, значит, нападем. Ну-ка ставь, Дмитрий, вот здесь, а я издалека подниму такую рыбину, что и в топтуху не поместится. – Сильно ударил бовтом Варивон. – Здесь мы такого налима поймаем! Они как раз нерестятся. Только ты одним махом выхватывай топтуху.
Но на новом месте ничего не поймали.
– Не может такого быть. Ударь-ка ты, Дмитрий. Ты, вишь, сердитый, как огонь, а рыба сердитых боится. Она любит таких кротких, как я. Вот увидишь: сейчас полтоптухи будет. Ну, ловись, рыбка, большая и маленькая, большая и еще большая. – Варивон вытянул снасть и развел руками: – Нет. Это ты бовтом неправильно бил. Вот если мы вырубим прорубь на том изгибе – вся рыба наша. В мешок не поместим. Придется штаненята снимать.
Вырубили новую прорубь.
– Ну, прислушивайся, Дмитрий, гоню целый косяк к тебе.
И не успел Варивон второй раз ударить бовтом, как в руках Дмитрия задрожало сухое держало и трепетным волнением отозвалось во всем теле. Мигом рванул снасть к себе.
– О! – только и вырвалось у Варивона. Бросил бовт и побежал к проруби. Заклекотала вода в топтухе. Извиваясь, большая щука так била крепким крапчатым хвостом по стенкам снасти, что они аж выгибались.
– А что я говорил? – обеими руками выхватил рыбину Варивон и бросил на лед. – Вишь, какое здоровило. Хорошо, что все время приговаривал: ловись, рыбка, большая и еще большая. Ставь быстрее, Дмитрий, а то душа от нетерпения разорвется… Ты посмотри, посмотри, – вдруг показал Варивон рукой вдаль. – Что это за рыбак над кручей ходит?
– Кто его знает, – обернувшись, глянул Дмитрий поперед себя. – Мальчик какой-то.
– Даю голову на отрез – это твой рыбак.
– Андрей?
– Андрей. Как же он мог не прийти к нам, если мы рыбу ловим?
– Я ему приду!
– А ты не очень. Твоя, горицветовская, порода в нем, – и Варивон несколько раз махнул в воздухе бовтом.
Небольшая черная фигура начала быстро приближаться к заливу.
– Что, неправду я говорил? – смеясь, спросил Варивон, когда Андрей с бега перешел на шаг, с опаской посматривая на отца.
– Иди уже, иди, – прищурившись, Дмитрий с любовью осматривает паренька, который нерешительно остановился возле куста краснотала, что не в пору густо брызнул нежными серебристо-синеватыми котиками.
Мальчик сразу же повеселел и бегом бросился к рыбакам.
– Отец, поймали что-то? – в черных блестящих глазах залучилась радость, разрумяненное продолговатое лицо вздрагивало от волнения, а все пальтишко было как забитое дымчатой порошей.
– Сколько раз упал, пока с кручи спустился?
– Только один раз. О, какая щука!
– Бери ее, значит, – и мигом домой, чтобы, пока мы придем, была свеженина на столе.
– Хорошо. Я сейчас, – ухватил рыбину обеими руками.
– Только осторожно мне, – приказал Дмитрий. – Там, где быстрина – тонкий лед. Ломается.
– Бойкий бесенок, – одобрительно прищурился Варивон, когда Андрей побежал по льду. – Только диковатое, как и ты. Вот Ольга у тебя – девушка. Та за словом в карман не полезет.
– В тебя пошла. Недаром с твоих коленей не слазит.
– Пошли, Дмитрий, к ручью. Знаешь, туда могло столько рыбы набиться…
Шурша травой, пошли к ровной неширокой полосе льда, кое-где присыпанной полупрозрачными мячиками ивняка. Дмитрий сорвал сухой, жилистый стебель, перекусил крепкими зубами, и привкус, и полузабытые видения далекого лета незаметно повеяли на него. Как из тумана, колеблясь, возникли те картины, которые улеглись в сердце, как зерно в пашне, и уплывали, оставляя по себе неясную тревогу и сожаление.
– Заяц, заяц! – Варивон, бросив бовт, побежал вперед. Большой ушастик, сильно подбрасывая задние ноги, стремглав мчал из кустов на Буг. Вот он пересек реку и исчез на побережье. Вслед за ним искристо задымился потревоженный шеляг, разрушая хрупкую ткань легких узоров.
– Вот, жаль, Дмитрий, что мы ружья не взяли. Здесь зайцев, как гноя.
– Завтра возьмем.
Смотрел на заснеженный берег, а сам слышал, как еще позади, колеблясь, стояло минувшее грозовое лето.
– Завтра тоже думаешь рыбачить?
– Нет.
– Зайцев бить?
– Нет.
– Так прогуляться? На поле посмотреть?
– Нет.
– Нет, нет. А что же думаешь делать?
– Да что-то думаю, – осмотрел длинным взглядом низину, еще сорвал плотную шершавую былинку.
И снова лето повеяло на него воспоминаниями, которые, кажется, дрожали в певучей сетке зернистых синевато солнечных дождей. Даже воздух сильнее втянул – так запахло грозой.
– Ты знаешь, Дмитрий, я бы тебя фигурой возле большой дороги поставил. В самый раз профессия по тебе.
– Почему?
– За целый век не пришлось бы тебе и слова промолвить.
– А я б тебя в цирк определил бы. Напрасно талант пропадает. Нет, нет, играешь ты на сцене неплохо.
– Зарекаюсь. После роли того несчастного пузана, будь он неладен, в селе прохода не дают. Уже прилипло ко мне то мерзкое прозвище. Так что мы завтра делаем?
– Будем траву косить.
– Тьху на тебя!
– Чего ты тьхукаешь? Правду говорю.
– У тебя допросишься той правды.
– Так допрашивайся у кого-то другого, – ответил с сердцем. – Видишь, сколько добра погибло, когда у нас так трудно с сеном, – широко показал рукой. – Еще столько погибнет: сквозь эту траву туго и редко будут пробиваться молодые побеги, испоганится луг и не скосишь его – старая ботва сразу косу затупит… А сейчас у нас как скоту подстилают?
– Плохо. Так как соломы маловато, – начал догадываться Варивон. И вдруг просиял: – Это в самом деле здорово, Дмитрий. И подстилка будет, и гноя больше будет, и скоту роскошь. Умная твоя мысль. Колхозная! Сколько раньше вода выходила из берегов, заиливала и калечила луга, а вот, значит, догадка такая лишь теперь пришла. И это неспроста. Шире люди думать начали. И твой ум шире стал… Вот обрадуется Кушнир. Аж подпрыгнет, когда расскажем ему об этом.
– Обрадуется, – согласился Дмитрий.
– Только надо завтра раненько-раненько прийти косить, – осмотрелся вокруг Варивон, и голос его стал тише. – Чтобы кто-то не опередил нас.
– Чего? Пусть косят, – удивленно взглянул на товарища. – Ты, вижу, из более широкого на узкое хочешь перескочить?
– Ничего я не хочу, – нетерпеливо отмахнулся Варивон, однако глаза его стали уже, в них замерцали хитроватые тени.
– Хватит косовицы на всех. Чего забеспокоился?
– Дело не в том, что хватит. Здесь главное: мы первые делом, значит, крутнули. Почин, инициатива, – это что-то-таки весит! За это и почет большой и рюмка первая. А там пусть себе косят на здоровье. Мы, значит, Дмитрий, завтра со своими бригадами выходим первыми. Ты знаешь, какие у нас бойкие – сразу могут нас обогнать. Вот пока мы тут ходим, подсмотрит какая-то звеньевая и сразу догадается о наших планах. Народ пошел непоседливый. Вот, бывало, тетку зимой и за ноги с печи не стащишь, а теперь она тебе в пургу по колдобинах толчется, по селу толчется, на всякие совещания разъезжает. И то ее уже на конях не вези, а саму машину подавай. Напосел как-то на свою Василину, чтобы больше дома держалась, а она, значит, мне: «Что же ты думаешь, мудрый муж, весна начинается в мае? В декабре, в декабре она белым снежком начинается. А еще и бригадир!» И такая началась самокритика, что я тихонько за шапку – и хода из дому. Разве же бабу перевесишь, да еще когда она что-то стоящее придумает?
– А она хорошо сказала: весна в декабре белым снежком начинается, – улыбнулся Дмитрий. – Так я сразу и подумал: задержи этот снежок, а он тебе постелется, зацветет гречкой летом. Знаешь, как гречка цветет? Нежно, нежно, так, как солнце всходит. Кипит вся в розовом соцветии и в пчеле и колоколом звенит – до самого горизонта.
– О чем бы ты мог подумать? Гречка тебе и во сне мерещится… А о траве твоя догадка – все отдай и мало. Вот только удивляюсь, как Григорий Шевчик не опередил тебя? Он редко что пропустит, – и насмешливо покосился на Дмитрия.
Тот сразу же нахмурился, а Варивон еще больше развеселился.
– Так, говоришь, колоколом звенит поле? А вот жена Прокопа Денисенко тоже языком, как колоколом, звенит: взбесился Горицвет. Заставляет большие зерна гречки выбирать. Будто неодинаковые блины из мелкой или большой гречки. Видно, выслужиться перед начальством хочет и глупо-пусто гробит наши трудодни. Тоже мне агроном нашелся. Только портфель не носит.
– Я ей, кулаческой свистелке, попоношу. Завтра же выгоню с работы, – еще больше рассердился Дмитрий. – Я ей выслужусь, дурехе ленивой… Вот такие как она и ее Прокоп только и меряют все блинами, пышками, своим животом ненасытным. На работу лишь с оказией выходят. А если надо лишний раз спину согнуть, то уже глаза, как гадюки, бегают. А чего же, огород себе захватили, как поле. Человечек на таких посадах крутится, чтобы только потянуть что-то из коллективного добра. Еще подберусь к нему, подстерегу этого крестника Крамового.
– И чего бы я волновался через глупое слово ленивой женщины. Ей до сих пор снится земля своего батеньки и свекра. Ты же сам видел, какие у них глаза. Аж смотреть противно: одна, значит, злость и пустота. Вот я где-то, Дмитрий, читал, что глаза – зеркало человека. Определенно что-то оно на это и похоже. Вот присматриваюсь я к своим землякам, и прямо на виду меняются люди. То тебе такой незаметный человечек был, а то и в походке и в глазах уверенность видишь, силу, мысль чувствуешь. Что ни говори, человек не нищетой – хозяином становится. Так я говорю?
– Верно, Варивон. Я и не думал, что ты так присматриваешься ко всем, – промолвил удивленно.
– Жаль: ты даже к своему другу, значит, не присмотрелся, – притворно вздохнул и покачал головой.
Короткий зимний день приклонял свои венцы к малиновому предвечерью. Солнце уже изнутри просвечивало насыщенные изморозью сады; на фоне широкого окна лучей роскошные округлые кроны деревьев поднимались над равниной, как серебряные гербы.
«Гербы нашей работы» – взволнованно подумал Дмитрий, надолго запоминая этот нежный и вместе с тем величественный образ.
– О траве надо, Варивон, ивчанским и любарским колхозникам сказать: пусть косят на подстилку. Может, заскочим к ним? – промолвил Дмитрий, готовясь ехать в село.
– Можно. Только раньше ивчанцам сообщим, – оживился Варивон. – Заодно посмотрим, что теперь поделывают наши соседи, какими новостями думают землю развеселить… Ну прямо нет никаких сил угнаться за ними. Как уж ни стараешься, как голову ни крутишь, а они, гляди, чем-то обскачут тебя. До чего же нелегкое соревнование с ними.
– Нелегкое, говоришь?
– Еще и спрашивает. Будто сам не знает. Я уже и надежду потерял, что их переходное знамя перенесу в свой колхоз. Оно прямо у них как памятник вылитый стоит.
– Уже спасибо ивчанцам за то, что подтянули нас, надо, чтобы и мы их чем-то порадовали. На твое просо надеюсь, Варивон.
– И я на него сильные мысли возлагаю, хотя внутри аж дрожу, – признался Варивон. – Даже во снах такой разнобой начал мерещиться, что Василина посреди ночи будит: охаю, значит, от досады или смеюсь от радости… Хорошо, если, значит, просо как золотая туча снится. А как приснится туча над просом – сердце зайчонком дрожит… Еще зима кругом, а сны видишь только весенние и летние. Первое же еще лето на поле, а тебя холодные зимние сны мучают… Так-то. Ну, Дмитрий, на старт. Раз, два, три! Пошли!
Поздними сумерками, наскоро поужинав, Варивон мигом переоделся и приказал Василине:
– Старая, ты зайдешь к Горицветам – вместе на спектакль пойдете, а я мотнусь к своим ребятам. Дело есть. Важное.
Поспешая дорогой, он увидел перед собой невысокого, стройного Леонида Сергиенко, сына Поликарпа. Леонид был лучшим ездовым и неизменным участником всех спектаклей. Бригадир догнал парня.
– Товарищ Отелло, не к своей ли Дездемоне на третьей скорости спешите?
– Привет, Варивон Иванович. Назвал бы вас Бульбою или Фальстафом, так вы же рассердитесь, – весело поздоровался Леонид со своим бригадиром, горделиво встряхнул русым пушистым чубом, который уже перевился изморозью.
– Конечно, рассержусь и самых плохих лошадей тебе всучу. На тебя, товарищ Отелло, возлагается большая задача, – заговорщицким голосом начал Варивон. – Сегодня я был на Буге – задумал рыбы наловить…
– Много поймали?
– Пуда два, может, и крюк еще небольшой будет, – не моргнув глазом, немилосердно преувеличил Варивон. – И вот, значит, идея пришла мне в голову: скосить на подстилку траву. Вот завтра, хоть кровь из носу, наша ударная бригада на рассвете должна быть на лугу возле ручья. Значит, чтобы никто не опередил нас, чтобы мы первыми были, так как я уже, раскаиваюсь, похвалился кое-кому. Досадно будет, если некоторые бойкие перехватят нашу инициативу.
– Инициативу у нас перехватят? Да никогда в мире такого не будет! – В небольших резких глазах Леонида загорелся упрямый блеск. – Я сейчас так своих комсомолят, своих годков настрою, что утром и копны, как из пушки, будут стоять. Наши ребята не дадут себя обскакать… Это хорошо вы придумали, Варивон Иванович. Теперь мы, как в песне поется, постелем коням сена по самые колена. Побегу сейчас.
– Беги, Леонид. Только, значит, наиболее надежным объявляй. А таким, что на язык длинные, ни слова. И гляди, за свою любовь не зацепись.
– За какую там любовь? – нетерпеливо отмахнулся рукой. – Нет у меня…
– Может, и нет, – будто согласился. – Вот когда возвращался с речки, Надежду Кушнир видел. Как раз ехала со станции.
– Надежда! – аж вскрикнул парень.
– Она же такая тебе девушка, прямо хоть портрет рисуй. А ты чего-то будто забеспокоился? – и, улыбнувшись, прибавил: – Пошли, Леонид, вместе обойдем свою бригаду.
– Ой, нет, я сам. Варивон Иванович, а вы правду говорите?
– Чтобы вместе пойти? – сказал так, будто не понял Леонида.
– Да нет. В самом деле Надежда приехала?
– Приехала. Точно уже ждет тебя и дождаться не может. Беги, Леонид.
Под сапогами Сергиенко заскрипел переливчатый промерзший снег. Парень легко полетел в волшебную голубизну певучего вечера.
«Таким и я когда-то прытким был», – Варивон любовно следил за упругой фигурой парня.
Все молодое, энергичное, веселое глубоко радовало Варивона. В нем он видел не только недавний отклик своей молодости, а и новую добрую силу, своих верных товарищей и стремительный рост своей Родины.
– Если бы снять с моих плеч десяток лет, – часто говорил Василине, – ты бы увидела перед собой не того наймита, который у Варчуков и Данько натощак до мотыльков в глазах махал косой. Студента, командира или артиста увидела бы.
– Ты и сейчас лучше всякого артиста. Ну, а «бульбу» наверно и в театре так не затанцуют, как ты со своими артистками, – смеялась жена. – Только, прошу тебя, не играй в «Суете» – всех уморил хохотом. Да еще как прибавишь свое…
– Соавторство, значит.
– Тоже мне соавторство. То вместо «в гурте» – «в бригаде» скажет…
– И никто на своего бригадира не обиделся, только ты одна такая придира… Где были мои глаза, когда на тебе женился? Никак не пойму… А правда же – «бульба» здорово у нас выходит?
– Уже и тебя успели Бульбой прозвать…
За крутым выгибом стало темнее; здесь тени падали прямо на дорогу, и ветерок раздувал в их неровных ячейках трепетные бледно-синие огоньки.
Вот на небольшом, натянутом как лук, мостке, соединяющем обочину дороги с высокой насыпью, появилась стройная девичья фигура. Пригнувшись, чтобы не зацепиться за резьбу пушистых ветвей, девушка выходит на звонкую дорогу. И ясно встрепенулась песня, широкая, задушевная, как сама юность. Показалось: и деревья, и снега зазвучали, налились живыми звуками и струйками прозрачного ветра, и красотой вечернего сияния.
«Надежда… – волнуясь, остановился Леонид и для чего-то снял шапку. – Надежда!» – И он, забывая обо всем, бросился веред.
Песня и девичья фигура приближались к нему, приближались большие неостывшие звезды и широкий заманчивый мир, по волнам которого, разбрызгивая золотые капли, плескалась лукавая размашистая луна.
Ничего не слыша за стуком собственного сердца, парень подбегает к девушке.
– Надежда!
– Леня!.. – в радостном испуге оборачивается девушка, метнув тяжелыми темными косами.
Сильные руки неожиданно подхватили ее, и она сразу же оказалась на крепком молодецком плече.
– Ой, Леня! – вскрикнула, а потом рассмеялась.
– И чего бы это я по чужим плечам катался? Что за привычки институтские? – строгим баском забурчал Леонид. – Ну-ка слезай мне сейчас, – резко качнулся.
– Ой, Леня! – И девушка еще крепче обвилась руками вокруг шеи парня. Леонид осторожно поставил ее на снег, улыбнулся.
– Здравствуй, Надежда. Вреднючая моя.
– Здравствуй, Леня. Радость моя.
Ее черные ресницы двумя крылышками метнулись вверх, и большие, счастливые, с влажным блеском глаза так смотрели на парня, как только молодость умеет. На щеках двумя вмятыми зернышками дрожали небольшие ямки.
– Чего же ты не позвонила, когда приехала на станцию? Я бы тебя, как солнце, встречал бы.
– Как раз наши колхозники были в городе.
– Вот жаль… Помнишь, как в прошлом году приезжал за тобой?
– Помню, Леня. Тогда такая метель, такая метель крутила. День как ночь стал. Никогда не думала, что доедешь.
– Это я бы не доехал? Да еще за тобой?
– Ой, хвастун. Ты тогда валенки такие привез, что я с головой в них нырнула.
– Стоящие валенки – отца моего. Помнишь, как мы со станции возвращались?
– Быстрее ветра летела. А помнишь, как наши санки перекинулись возле дубины?
– Перекинулись, говоришь? Нет, что-то не припоминаю такого.
– Припоминаешь, припоминаешь. Только признаться не хочешь. Знаю тебя.
– И охота вспоминать о том, чего не было… Надежда, а мне не верится, что это ты. Дай хоть рассмотреть… Похудела вроде немного на студенческих харчах, вытянулась и еще лучшей стала. – Прижал девушку, поцеловал в губы, щеки и прядь ароматных волос, на которых уже блестели пушистые ниточки изморози.
– Как я соскучилась по тебе, Леня, – тихо промолвила, и глаза ее стали грустнее, а на щеках задрожали румянцы.
– И я, Надежда. А эти дни сам не свой ходил. Даже к телефонисткам начал подлаживаться, конфетки и орехи носить, чтобы они, если ты позвонишь, не твоему отцу, а мне сердечное коммюнике передали. Потому что с твоим стариком мы снова поцапались. Боюсь, что он такого зятя и на порог не пустит.
– А за что же вы?
– За электростанцию, Надежда. Твой отец таким жадным стал… Мы насели, чтобы на островке электростанцию построить, а твой, экономя копейку, понадеялся на ивчанцев. Мол, они выстроят и нам электричество пойдет. Ну, ивчанцы электростанцию выстроили, но маломощную. Вот мы и напали на твоего. Я сгоряча его скупым рыцарем назвал. Так даже и не здоровается теперь.
– Ничего, Леня. Пересердится и начнет станцию строить. Я его знаю… Леня, а как у тебя с учебой? Работаешь не регулярно? Ленишься? Вот я возьмусь за тебя.
– Приехал контроль на мою голову.
– Знаю твой характер. Математику, наверно, на самый конец оставляешь?
– Не люблю ее, – вздохнул.
– А без математики не быть тебе командиром.
– Нет, я ее таки вгрызу… Уже намечается перелом.
– Долго он у тебя намечается.
– Эх, Надежда, если бы ты мне алгебру преподавала, – и аж прищурился от мысленного счастья.
– Тогда бы ты выучил?
– Глаз бы не сводил…
– С алгебры ли с учительницы?
– С обеих, с обеих… Ой, Надежда, мне еще надо сбегать к своим комсомолятам. Я быстро-быстро. И тогда пойдем с тобой аж до Буга. Помнишь, как мы в прошлом году ходили? Тогда такая же лунная ночь была. Помнишь?
