Текст книги "Большая родня"

Автор книги: Михаил Стельмах

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 78 страниц)

– Тпррру! – властно остановил лошадей Сафрон, поравнявшись с Бондарем. – Здоров, Иван.

– Ну, чего тебе?

– Плохое дело затеял, Иван. По-доброму говорили тебе – не посягай на нашу землю, не сей передряги между людьми. И вы, люди добрые, пашите, сейте на своих наделах. Ведь из чужой руки хлеба не наешься. – Вздрагивает обвислый тонкий нос, шевелятся под глазами круто выгнутые синие мешочки и вся высокая фигура размеренно покачивается. – Так что запрягайте коней – и подальше от беды.

– Подальше от греха, – трясет колесом обросшей головы Денисенко.

– Чего их уговаривать? За палки беритесь, чтобы… – высоко звенит женский голос.

– Слышишь, Иван, кровью пахнет земелька, езжай, не мозоль глаз, – широко расставляет ноги Данько, перехватывая пальцами до половины обтесанную палку. Его скуластое лицо багрянеет, темнеет и беспокойно меняется свет в зеленовато-серых глазах, а на висках шевелятся тонкие кончики каштановых бровей. И голос напряженно дрожит – вот-вот сорвется со спокойной ноты, сыпанет руганью, а руки поднимут над головой дреколье.

– Вы же в обмен за свою землю нашу берете, – из-за спины Степана показался Поликарп и снова незаметно запрятался за широкие плечи.

– Кобыле под хвост воткни свою. Злыдни зеленые, – насел на него Денисенко. И Поликарп сразу же мелькнул согнутой спиной за лошадьми. Бабский крик снова поднялся. Над головами закрутились кулаки и дубины, сзади женщины напирали на мужнин, толкая их на небольшую группку созовцев.

– Чего вы им в зубы заглядываете? – беспокоилась упитанная Лизавета, жена Данько.

– Молчите вы, сороки! – недовольно исказилось черное клинообразное лицо Сафрона. – Езжай, Иван, домой. Раз мы живем на свете. Зачем друг другу век укорачивать? Вишь, какой свет широкий, – протянул руку вперед. – А ты его в гроб хочешь зажать.

– Слушал я тебя, Сафрон, – глаза Ивана упрямо сверкнули, – и думал: не мало тебя жизнь учила, человек ты не глупый, но еще до сих пор в чудо веришь. Неужели не зарубил себе на носу: прошло ваше, наше наступило. Вот и живи себе, как жук за корой, а поднимешься на меня руку – с корнем вырвут тебя. Так как государство за мной стоит.

– Бабоньки! Да он, злыдень… еще пугать нас будет! – фуркнула в воздухе ломака. Как волна, качнулась орава, и сразу же в нескольких местах треснуло дерево о дерево, и кто-то пронзительно, по-поросячьи, закричал:

– Ой, боженьки, мой боже!..

С храпом прянули кони, вырвали из борозды плуг и помчали полем, оставляя на земле подранные черные раны.

По-гусиному пригибаясь, с теодолитом под боком, побежал в село землемер, за ним дал стрекача Поликарп, но на пашне споткнулся, растянулся во весь рост и сразу же испуганно схватил руками голову, совсем врастая в землю.

И когда чья-то палка перетянула плечи и удар глухой отдачей отозвался внутри, Иван так ударил истиком Прокопа Денисенко, что кровь сразу же брызнула Ивану на пиджак и залила вместе с тем плоское лицо и катанку парня.

Женщины с криком подхватили под руки потерявшего сознание, широко раскрывшего рот кулачёнка, подались назад, голося.

Окровавленный Степан Кушнир отбивался от двоих Созоненко, кряжистый Варивон схватился с медведистым старым Денисенко и Дмитрием Заятчуком, что теперь всячески норовил сбить его с ног. Отродье Данько прижало к пашне полубольного Карпца и Пивторацкого. Оно смяло бы их, но возле нахрапистого гнезда кулачья упорно кружил Захар Побережный. Неизвестно откуда он раздобыл весло и в самые тяжелые минуты люто разрывал им одичавшее кольцо и снова своевременно появлялся в другом месте, не вдавливаясь в опасный круг.

Только один Сафрон Варчук, каменея на бугорке, не встревал в драку. Помертвелые, без блеска глаза не шевелились в отяжелевшей сетке мешочков; холодный туман налегал на них, и в нем шевелилась не столько сама потасовка, как ее нерадостная жатва.

«Ну, что же, в крайнем случае он к драке непричастный. Даже хотел охладить мужиков… Надо, чтобы Карп не перестарался. И прикрутило же среди бела дня заваривать бучу, будто нет ночи у бога».

Нелегко приходилось созовцам. Упал уже на спину Карпец, и Данько бросился на Варивона. Над Кушниром закачалось несколько палок, и сбоку, к Бондарю, начал подкрадываться Карп. И тотчас Варивон радостно крикнул:

– Держитесь! Наши бегут! Держитесь, дядя Иван! – и так хватил Данько по шее, что тот юлой широко завертелся на поле.

От дороги, пригибаясь, с колом бежал Дмитрий Горицвет. За ним, размахивая истиком, едва поспевал Поликарп, а сзади виднелись еще две мужские фигуры. Как только Дмитрий, ехавший на свое поле, увидел, как закачались палки на бугорке, так сразу же понял, что напали на Бондаря. Вот когда он доброе дело сделает: всей душой поможет созовцам, Ивана Тимофеевича из беды выручит. «Ичь, кулачье проклятое, всему новому жизнь бы укоротило».

Нашел палку посреди дороги и так побежал, что ветер начал опалять уха. С разгона налетел на Поликарпа – и чуть не растянулся на пашне. Поликарп испуганно вскочил, хотел дать стрекача, но, увидев, что перед ним Дмитрий, начал зачем-то отряхивать землю с катанки.

– Почему же не помогаете своим? Видите, созовцы сейчас в беде. Или только за свою шкуру трясетесь?

– Да они прогнали меня: слабосильный, говорят. Вот теперь покажу им, какой я слабосильный, – расхрабрился Поликарп.

Когда Дмитрий увидел Карпа, задрожал каждой мышцей, прикидывая в голове, куда удобнее всего ударить: это самый проворный враг.

«Прибью, гадюку», – твердо решил, напрягаясь до дрожи.

Но Карп сразу же, только глянул на перекошенное лицо Дмитрия, понял, куда клонится его дело. Далеко от себя бросил палки и крепко крикнул:

– Кто жить хочет – в село беги. Чертов Горицвет бежит! – и первый, широкими и легкими прыжками, бросился на леваду. За ним побежал Данько, а дальше в один миг, будто потасовки и не было, на бугорке остались только созовцы и побелевший от злости Дмитрий.

– Ох, и убегают. Я как потянул Денисенко своим истиком, то он прямо тебе ужом скрутился, – выхваляется Поликарп.

– Спасибо, Дмитрий. Думал, доконает кулачье, – пожал руку Иван Тимофеевич. – Приходи, не забывай нас, – снижает голос.

– В суд их, дукачей! – опираясь на палку, подходит Карпец, бледный, в болезненном крупнокапельном поту.

– Только в суд, – соглашается Дмитрий, еще злой и остроглазый от волнения и напряжения.

– А вон землемер наш спешит, – прищурился Бондарь. И в самом деле: из ольшаника мелкой рысью бежал к ним Мокроус, и стеклышки теодолита поблескивали на солнце ярким светом.

XL

Прислушиваясь из-за тонкой стенки к встревоженному гулу, Марта слышит о Дмитрии и досадует, что тот не угостил костылем ее мужа. «Как ты мне остопротивел, вывернул душу, окаянный», – шепчет сухими губами. От напряжения дудят в ушах звонки, в затекшие ноги кто-то вбивает гвоздики, и сердце чаще тесно колышется в груди.

Сафрон ругает всех, что погорячилось, и склоняет извиниться перед созовцами, ради приличия, так как дело судом и допром может запахнуть.

– Таких, как Поликарп, каким-то пудом муки можно задобрить, с другим – рюмку выпить. Труднее Бондаря сломить. Здесь через жену надо действовать – с Марийкой кашу быстрее сваришь.

– Я бы им красным петухом каши наварил, – выхватывается у Лифера, и она морщится от отвращения, воображая высокую, худую фигуру мужа, втянутую в черный пиджак и узкие штаны и похожего на осунувшегося писаря, что раз в год видит солнце. Тихонько скрипнула дверь в комнату, перекатываясь через порог, вбежала в цветистом платьице круглолицая Нина – ее единственная радость. Марта тесно прижимает к груди своего единственного ребенка и, не улыбаясь, обсыплет поцелуями пухлые щечки и ручки с ямками, где должны быть суставы.

– Ты снова плакала? – строго смотрит на нее дочь. – Ты же говорила, что больше не будешь.

– У меня глаза болели.

– У Нины тоже болели, но Нина не плакала. И ты не плач.

– Не буду, не буду.

– Дай поцелую глаза. Пусть не болят, – мягкие уста ребенка чуть слышно касаются ее переносицы. – Баба мне цацу принесла, – хвалится блестящим корабликом и прячет его под сундук.

За окном в курчавом желтом круге сияет луна, друг за другом набегают на нее облака и исчезают, без следа, без догадки. Тоскливо поскрипывает у самого корня натруженная яблоня, тихо веткой бьет по оконной раме, словно просится в комнату; далеко холодное небо льется на дома, печальное и неразгаданное, как ее невеселые, несогретые радостью годы. Улыбнулось немного то краденое счастье под звездными ночами, пролетело, как сон. Может, если бы не оно, то спокойнее теперь жилось: привыкла бы к немилому да и тянула бы ту жизнь, как вол тянет арбу.

Поскрипывая ступенями на крыльце, начали расходиться опостылевшие богатеи. Забрехал, зазвенел цепью пес и успокоился, услышав знакомый свист.

Лиферова тень тонко промелькнула по оконным стеклам и полу, застыла у ворот. Марта быстро разулась и легла возле Нины. Еще слышала, как тарахтела за перегородкой посуда, глухо переговаривались свекор со свекровью, и уже сквозь сон донеслось тихое скрипение двери. Едва раскрыла слипшиеся глаза. На кровати, заслонив спиной лунное сияние, сидел Лифер. Кряхтя, как дед, снял с ног тесные сапоги.

– Ты спишь, Марта? – коснулся рукой ее плеча. Само собой сжалось тело молодой женщины, тем не менее не шевельнулась – притворялась, что заснула. Но когда Лифер взял на руки Нину – хотел перенести на диван – отозвалась:

– Не трогай ребенка.

– Ичь, какие капризы, – улыбнулся примирительно. Тем не менее в голосе звучала неуверенность, а улыбка была просящая, жалкая, как и всегда, когда хотел после ссоры помириться с нею; осторожно, чтобы не разбудить, поцеловал Нину в лоб, отнес на диван; зевая, потянулся посреди дома, заслоняя собою окно.

«Хоть бы ребенка не отсудили», – упрямо думала свою думу, видела себя с Ниной в небольшой убогой хате за чужой работой – вышиванием или прядением. Тень качнулась ей навстречу, заскрипела кровать, костлявые и холодные, как лед, руки, обвились вокруг ее шеи.

– Не лезь, – отвернулась от него.

– Ну, давай забудем. Винюсь перед тобой – погорячился. Но ты же меня из себя выводишь, – хотел обнять.

Со злостью отпрянула от него, легла лицом в подушку.

– Что ты за жена мне? Или ты хочешь, чтобы я по другим ходил? – скрипит зубами Лифер.

– Иди хоть в пропасть!..

Какой он противный, какой он противный! Холодный, ненавистный, как гадюка. Или своими руками она не заработает кусок хлеба?..

«Иди к чертовой матери. Сам – доведешь меня – как сучку прогоню, а щенка при себе оставлю!» – припоминает слова свекра и еще теснее приникает к постели.

– Ты долго будешь ерепениться, змея подколодная? Еще Дмитрий тебе, или кто-то другой на думке! – начинает липкими пальцами крутить ей правую руку…

В конце концов Марта вырывается из его рук и босиком бежит на улицу; давясь слезами, входит в теплый от подопревшей отавы овин. Все тело горит от побоев, слезы жгут щеки. Скоро осенний холод бросает ее в дрожь. Марта поднимает корж слежавшейся отавы, по шею укрывается им.

«Дочка моя, если бы не ты – ни одного дня не жила бы тут», – в воображении прижимает к груди тельце Нины.

От щелей ворот к молодице тянутся желтые струйки лунного сияния и не могут дотянуться. В узком просвете затрепетала звезда и исчезла; тяжело, как человек, вздохнула в оборе корова; овин, чуть слышно шурша обмолоченными снопами, начинает потихоньку шевелиться, как пароход на волне…

– Мама, – зовет ее заплаканный голос… Долго ли она проспала?

Обдирая ноги штурпаками[39]39
  Штурпак – остаток срубленного или сломанного растения; зубчатый пенек.


[Закрыть] сухого конского щавеля, летит с засторонка на ток. Во дворе под ногами шуршит и сразу же растаивает изморозь, на темных окнах горят, переливаются венки желтого, как водяная лилия, света. Опираясь руками о стену, лицом припала к перекрестку рамы. На диване с раскинутыми ручками спокойно спит ее дочь. Из-под улыбающихся губ едва-едва поблескивают мелкие чистые зубы. И мать успокоено отворачивается от оконного стекла.

И снова воспоминания налегают на нее, как тучи на небо, в сердце глухо вздрагивает злой и непокорный гром.

XLІ

Никак не выходил из головы разговор с отцом.

Услышав о потасовке на бугорке, Югина бросилась на поле простоволосая, прижимая блузку рукой, и слышала, как стучало сердце. Около плотины увидела на дороге три подводы, на первой узнала Степана Кушнира и догадалась, что сзади едет ее отец.

– Папочка мой! – вскрикнула, увидев веселую родную усмешку, обрубки подрезанных усов, темно-красные, крепко натянутые щеки. Сильными руками поднял дочь за подмышки и посадил рядом с собой. Тесно-тесно прижала голову к его плечу, а потом заглянула в глаза искренним голубым взглядом. Улыбался Бондарь, понимал, как переволновалась Югина, и рад был, что дождался такой дочери, бойкой, красивой, любящей. И хорошо было слышно, как пылало через сорочку тепло ее руки, согревая его плечо.

– Нигде вас, отец, не задело?

– Нет, немного перепало. Но до твоей свадьбы пройдет. Как мама?

– Они еще где-то, не знают – дома не были.

– Так ты, гляди, и не говори ничего, а то начнутся охи, вздохи, да и глаза у нашей матери на мокром месте.

– Разве же я не знаю? – пальцем отодрала возле уса почерневшую присохшую каплю и только теперь увидела, что на щеке тоненькой паутиной крутился заветренный след стертой крови. Дома слила на руки и смеялась, когда отец, нарочито фыркая, брызгал над ведром теплыми каплями. А потом сел напротив нее, призадумался, глядя в окно.

– Чего вы, отец, может, болит? – озаботилась. – Легли бы отдохнули.

– Знаешь, дочка, – взял ее за руки, посадил ближе к себе. – Прибили бы сегодня меня. Вот и не сидели бы так с тобой, – улыбнулся и снова призадумался.

– Что вы говорите, папочка, – сжала широкое костистое запястье.

– А ты думаешь, пожалели бы? В меня первого метили. Я кулачью заступил дорогу не на один день. Они это хорошо знают. Благодари Дмитрия – если бы не он, как пить дать, привезли бы твоего отца на телеге, как вяленную рыбину. Само счастье прислало его. И такое мое слово, Югина: если крепко любишь нас, – выйди за Дмитрия.

– Отец…

– Не перебивай. Если бы о другом – слова бы не сказал тебе. Поступай, как сердце велит. А Дмитрия, вот его ты не любишь сейчас, так верь мне, потом полюбишь, как жизнь свою. Такого нельзя не полюбить, хоть и хмурым он кажется, как в тучу вступил. Григорию меньше я верю, да и слухи о нем недобрые пошли, что с Федорой…

Встал со скамьи и медленно пошел в другую хату.

Как уперлась руками в колени, так и сидела, беспомощная, согнутая, будто задремала на часик над шитьем.

В полутьме возникал перед девушкой луг. Видела сизые воды трех прудов и знала, что пригорками вдоль зарослей очерета шли в разные стороны Григорий и Дмитрий, неясно очерченные, затянутые туманом. А потом от берега к берегу скользнул просвет, и жалко стало минувших лет, когда она, еще не зная болезненно-сладостного ожидания, волнений, встреч, неясной грусти прощаний, пела с девчатами заунывные песни о любви. Тогда тревожилась только чужим горем, вылитым какой-то бесталанной, и не верилось, что жизнь могла обидеть ее, Югину, которая всем хотела добра, искренне принимала к сердцу печали старших подруг. Хотелось бы ей снова стать маленькой пастушкой, поющей в долине; или печь на поле в седом пепле картошку, зимой кататься на катке и по-мальчишески чертить на ясенце тонкие линии блестящими подковами. И снова мысли перебрасывали шаткую кладку к только что сказанному отцом…

Если бы это мать сказала – она бы и бровью не повела. Отца же любила сильнее, знала, что зря не бросит он слова на ветер; и жалко было самой себя, будто уже на самом деле выходила замуж за Дмитрия.

Ужина и не попробовала. Задумываясь, невпопад отвечала матери. Та заволновалась:

– Что ты, девка, не заболела ли?

А отец глянул на нее, нахмурился и молча вышел из хаты.

Осторожно вынесла кувшины с молоком в погреб, села на тяжелой ляде, набухшей от земляной влаги, скукожилась, опустив голову на руки, и такой показалась себе одинокой, забытой всеми, что не заметила, как слезы обожгли ладони, покатились в рукава. И с боязнью заметила, что сейчас не столько по Григорию убивается ее сердце, сколько сжимает его чужое вмешательство в сокровенные уголки, куда сама хотела и боялась заглянуть, чтобы не сглазить своего счастья.

«А что же это отец намекнул на Федору?..»

В воскресенье, бывало, Югина столько времени тратила, наряжаясь на танцы, а сегодня и не одевалась; на удивленный взгляд Марийки тихо ответила:

– Чего-то тошно мне.

– Так ты бы, может, чего-то кислого съела, – покачала головой, глядя на осунувшийся вид: будто в недуге лежала. И уже даже словом не заикнулась о своем.

После полудня прибежала к Югине Софья Кушнир. Забегала, закрутилась по хате, наполняя ее звонким щебетанием и смехом.

– Ты чего это, девка, на улицу носа не показываешь? Хочешь, чтобы наши парни болезни подхватили? Ой, спасайте мою душу, а чего ты так осунулась? Или хлеба не ешь? Чего вздохнула, как последнее испекла? – Быстрые карие глаза аж полыхали, неусидчивые босые ноги топали по полу; на продолговатом черном лице молниеносно менялись выражения то вопроса, то страха, то удивления. Посмотри на такую – поистине молодой живкун на дороге.

– Чего-то нездоровится.

– А-а-а, – протянула Софья и догадливо стукнула ладонью по лбу. – Знаю теперь, где собака зарыта. Узнала, что Григорий к другой ходит? Эге, так? – и лицо ее стало жалостливым и сочувствующим.

Холодея вся, Югина оперлась на косяк сундука, пальцы впились в выжженные лепестки цветков, окаменели, сердце, забивая дыхание, подкатилось к самому горлу.

Неужели ее Григорий ходит к другой? Его лживые уста шепчут ей слова любви, а потом целуют другую. Может, оба они вспоминают ее, делают из нее посмешище… Вот какой ты! Ненависть порывом поднимается в груди девушки, горькие слезы обиды и злости пекут щеки, как шершни, и девушка закрывает голову широкими рукавами сорочки, даже не в силе расспросить Софью, на кого променял ее Шевчик.

– Да ну его, оглашенного, – обвивает ее Софья руками. – Я бы на твоем месте и смотреть на него, бабника, не захотела бы. – А сама видит встречу на леваде возле вербы и хоть как старается осудить Григория, однако не может, и, забыв, что она утешает Югину, улыбается себе, вспоминая, как попала в молодецкие руки. Тем не менее сразу же спохватывается и снова начинает вычитывать:

– Чертов лоботряс. Хоть бы к девушке пошел, а то к Федоре. Тоже радость песью нашел. Да ты не плач – не за кем убиваться. Ты на Дмитрия посмотри – орел, а не парень. Еще много каши Григорию надо съесть, чтобы сравняться с ним. Я бы на твоем месте сейчас же пошла на улицу и, назло, с Дмитрием до вечера бы простояла. Вот и глупая, что не покажешься на люди – никто бы язык не точил, не перемывал твоих косточек, что сохнешь по нему. По-моему так: какая беда ни случится – не потакай ей, топчи ногами, смейся, словом не дай знать о ней. Как мне у того Сафрона горько бывает – одна только я знаю, а все же и бровью не поведу. Напустится он на меня и начнет, и начнет ругать, прямо тебе как псалтырь читает. Слушаю, слушаю его, а потом и отвечу, так смирненько: «Вы все сказали, еще ли будете? Тогда я коровы подою и приду дослушивать. Очень интересно говорите. Наверное, вы на каких-то курсах были». Плюнет тот в сердцах и уйдет. Такую бы, как ты, как ржавчина, за месяц заел бы, а на мне зубы обломит.

Утешала, как могла, и усмирила Югину. Только кой-когда вздрогнет девушка, и всхлипывание из самой середины прорвется.

Прощаясь, приказывала Софья:

– Вот умойся мне хорошенько и мечи на танцы. Такого краковяка врежем с тобой. И с танца вручу тебя Дмитрию. Увидишь, как загордится он, и от радости слова не промолвит, только глазами будет хлопать. – Поставила торчком глаза и выбежала из хаты.

Аж легче стало Югине, что никто не следит за нею, не видит ее горя.

«Так ты к той, к беспутной ходишь, с меня людские пересуды делаешь. А я так тебе верила. Не дождешься насмеяться…» И вдруг, трясясь всем телом, она видит, как улицей, между двумя засыпанными листвой колеями, идет Григорий.

Куда деться? В овин ли побежать, забиться ли в ванькире, чтобы не видеть ненавистного лица, не слышать ненавистного тихого голоса. Лучше пусть бы Дмитрий пришел. И для него у нее найдется и слово, и улыбка… «Нашлись бы?»

«Пойдешь за меня – ничего больше на свете не надо», – горят черные глаза на побледневшем лице, дрожат ноздри орлиного носа…

Какой же он злой и хороший. Только, наверное, страшно с таким наедине оставаться… Куда же запрятаться ей? На самом пороге чуть не сбила с ног Марийку.

– Что с тобой? Лица на тебе, девка, не видно.

– Мам, к нам этот… Шевчик идет. Скажите, что меня нет дома. Не пускайте сегодня… и совсем не пускайте. Пусть себе другую поищет.

Марийка остолбенела, смотрит на Югину; потом, чтобы запрятать улыбку, кривящую ее губы, оборачивается к двери и быстро идет к воротам. А Югина бросается на кровать и закрытые веки зажимает пальцами.