Текст книги "Большая родня"
Автор книги: Михаил Стельмах
сообщить о нарушении
Текущая страница: 35 (всего у книги 78 страниц)
Погода была неустойчивой. В мае вдруг похолодало, и Дмитрий наотрез отказался сеять гречку.
– Подожду еще несколько дней, а сейчас пойду пахать на пар, – заявил Степану Кушниру.
– Что же делать? – в нерешительности поколебался тот. – Надо посев вовремя закончить, по графику. По графику.
– Вы все с тем графиком носитесь, как некоторые уполномоченные из района, – намекнул на Петра Крамового.
– Чего ты мне этим уполномоченным колешь глаза? – и себе рассердился Кушнир. – Давят на него и на меня, чтобы скорее засевали.
– И правильно делают. Но если бросим гречку в холодную землю…
– Словом, делай, что хочешь… Я ничего не знаю. Я знаю: ты сеешь гречку, и сегодня звоню в район, что твоя бригада засеяла девять гектар.
– Про меня, хоть в область звоните, – неудовлетворенный вышел на улицу. – Ребята, берите плуги – и поехали пахать на пар, – обратился к своей бригаде.
– А с гречкой как? – поинтересовался Карп Варчук.
– Тебе и гречки хочется? – с сердцем напомнил прошлое.
– Что вы, Дмитрий Тимофеевич, о таком вспоминаете. – Нахмурился Карп, уже зная, что его передали в суд. – Вам привет от моего отца.
Ничего не ответил Дмитрий, поглощенными заботами сел на телегу и поехал в поле.
Под вечер в его бригаду примчал на машине Петр Крамовой. Не вылез, а выскочил из кабины, радостный и злой.
– Ты что делаешь, беспредельщик! – сразу же напустился на Дмитрия. – Срываешь посевную кампанию? Подрывом колхоза занимаешься!?
– Я дело делаю, – понуро ответил, не глядя на Крамового.
– Какое дело? – злорадно заискрились глаза. – Черное дело? Кто тебе приказал пахать на пар, когда массивы лежат незасеянные?
– Сейчас сеять не буду. Когда грунт прогреется до пятнадцати градусов, тогда буду сеять.
– Не будешь? Срываешь работу всего колхоза? Еще и на науку свою вину сваливаешь? С градусниками хочешь по полю ходить? До Николая не сей гречки – хочешь сказать? Людей баламутишь! Я тебя сейчас же под суд отдам. Из колхоза выгоню, кулаческий приспешник.
– Я, я – кулаческий приспешник? – смертельно побледнел Дмитрий.
– Ты! Ты! – театрально ткнул пальцем Крамовой, не замечая, что перехватил эту манеру у Емельяна Крупяка, и снова злопыхательская улыбка осветила мясистое лицо.
– Я? – аж выгнулся Дмитрий. – Вон отсюда, вражина, а то сейчас кнут посеку на тебе и кнутовище на тебе поломаю! Вон! – уже не владея собой, шагнул вперед, и тяжелая рука с затиснутым кнутом размашисто отодвинулась в сторону. Цьвохнул ремешок, обкрутился вокруг кнутовища и быстро начал раскручиваться.
Вид Дмитрия был, очевидно, такой страшный, что Крамовой сразу же опомнился. Испуг опустил щеки его вниз, сдул улыбку, и только губы задрожали нервно, часто. Стремглав вскочил в кабину и оттуда крикнул:
– Сегодня же, сегодня же исключу из колхоза! Бандит!
Машина заурчала, задрожала и скоро исчезла с глаз. Дмитрий люто перерезал кнутом молодой стебель полыни и быстро пошел к плугу. Он так зажал в руках чапыги, что сразу же сломался болт.
«Неужели выбросит из колхоза? Какое он имеет право? Какое он имеет право?» – погрузился в раздумья, не замечая, как сочувственно следила за ним вся бригада и радостно, насмешливо – Карп Варчук и Кузьма Василенко.
После захода солнца Дмитрий тяжело пошел в село. У моста поравнялся с Прокопом Денисенко и Василенко. Плоское и округлое, как луна, лицо кладовщика аж светилось радостью, а Василенко кривился злорадной ухмылкой.
Хотел молча обойти их, но Прокоп нахально заступил дорогу:
– Выслужился, товарищ агроном? Давно уже пора тебе, Дмитрий, вшей в тюрьме покормить, чтобы не был таким умным.
– Кто на кого яму роет, сам с головой вскочит в нее, – аж оледенели от злобы глаза Василенко.
Как страшна никчемность, когда упивается своей победой! И Дмитрий только теперь понял, насколько неправильным было его представление о Василенко. Это был не тихий, безвольный пьяница, каким он всегда прикидывался. Перед ним стоял перекошенный злой радостью враг, который бросился бы на него с ножом, уцепился бы в горло закостенелыми грязными когтями.
Дмитрий, выпрямляясь, только руку отвел назад – и обе фигуры проворно отскочили от него.
– Тю-тю! Дурной! – выругался Прокоп и снизил голос: – Мы с добром к нему, а он… Эх ты, кровь баламутная… Дмитрий, – обсмотрелся вокруг, – давай дело одно обтяпаем. Ну, не бесись. Выслушай сначала. Сам знаешь – влип в нелегкое дело. Здесь не кража – политикой пахнет. А политика – дело нешуточное.
– Да уж, политика, – покачал головой Василенко.
– Ну, и чего ты от меня хочешь? – ощутил, как пересохли губы и в горле.
– Самого малого, – приблизился Прокоп, беспокойно вертя глазами. – Мы Крамового уломаем, чтобы не очень того… расправлялся с тобой. Ну, объявят какой-то плюгавенький выговор, черт с ним. Не ухватит тебя. А ты прокурору переиначишь свои слова про ячмень… Интересно, можно сказать… И козы будут сыты, и сено цело… Что? Неплохо придумано? – и засмеялся.
– Я тебе как скажу, так сразу вас ухватит… В какую компанию меня посадил! – аж затуманилось в глазах.
– А ты что? Лучше нас? – зашипел Василенко, отскакивая назад. И снова его лицо запрыгало от злости.
– И ты, гнида, себя с человеком равняешь? – нежданно отозвался позади голос Александра Пидипригоры. – Так мы тебя завтра, как белену, как дурман, вырвем из колхоза. А по тебе, – обратился к Прокопу, – аж плачет передняя скамья в суде.
– Здесь уже один похвалялся, да сам на эту лавку и сядет, – через плечо презрительно бросил Прокоп.
– Пошли, Дмитрий, ко мне. Как раз сынок из Ленинграда приехал. Порадовал отца. Будет тебе с кем о жизни поговорить. Ты знаешь, что он говорит? Во всесоюзном институте, который растениями интересуется, одной пшеницы собрано аж тридцать тысяч образцов. Ну, а всего другого и не сосчитаешь. Вот куда бы нам с тобой осенью поехать. Только бабу свою надо сагитировать… А ты не очень сокрушайся. На собрании защитим тебя. Защитим. А Прокоп погорит, – как умеет, успокаивает помрачневшего, задумчивого человека.
И у Дмитрия задрожали веки. Простился и пошел не домой, а в поле…
Вечером на правлении колхоза после отчета Степана Кушнира о ходе сева стоял вопрос о Дмитрии Горицвете.
– Хулиган и рвач, если не скрытый враг. Что означает, товарищи, в такую пору на глазах всего колхоза, районной партийной организации сорвать посев гречки? Это означает – дать повод все делать, как хочешь, что хочешь и когда хочешь; ввести анархию, уничтожить плановость работы. Перед нами откровенная вылазка классового врага. Правление не может положить конец вражеской деятельности некоторых случайных бригадиров. Об этом возмутительном случае я сегодня же извещу райгазету и прокурора. Теперь по городам вон как хватают врагов. Надо присмотреться, почему этот Горицвет так густо начинен анархизмом, от кого он идет и чем это пахнет? Если рентген нашей прокуратуры просветит его нутро, то, надеюсь, тюрьма закроет его.
Правление притихло, не столько уже думая о Дмитрии, как о тех арестах в городах, о которых только что говорил Крамовой.
Кушнир, огорошенный угрозами и громкими фразами, не заступился за Горицвета, хотя и знал, что тот был неоценимым тружеником. «Пусть сам потом стучится дальше, – решил. – И надо было ему ввязываться в бучу. Помолчал бы себе без меньшей беды. А то тоже – кнутом замахивается. Воин».
Но неожиданно резко выступил против Крамового Шевчик.
– Не знаю о хулиганстве товарища Горицвета, но то, что он не сеял гречку, – сделал совершенно правильно.
– Целиком? – ехидно переспросил Крамовой.
– Именно так! – загорячился Григорий. – Пора уж за настоящий урожай бороться. Гречка – это не овес…
– Самоуправщиков и рвачей защищаете! – Крамовой ударил кулаком по столу. – Вижу: все ваше правление гнильцой разъедено. Один Очерет, дружок Горицвета, чего стоит. Ну-ка, пиши об исключении Горицвета из колхоза! – приказал притихшему секретарю.
Тот растерянно придвинул к себе бумага, заскрипел пером…
Поздно, недовольный собою и заседанием, пошел домой Кушнир, а Крамовой, постукивая карандашом по столу, еще передавал в редакцию о возмутительных действиях Горицвета.
Варивон после правления зашел к Дмитрию. Рассказал все, смягчая интонации и уверяя своего друга, что эта угроза не страшна.
– Он таки хочет, чтобы я его навеки проучил, – мрачно выслушал Дмитрий Варивона.
– Ну, и что ты этим докажешь? Ни черта не докажешь. На черта, значит, он тебе, такая нечисть, нужен? И не подумай паскудить об него руки. Я знаю: собрание не утвердит постановление правления. У кого из наших бригад поднимется рука против тебя?
– Почему нет? У Варчука, Василенко…
– Ну, о тех не будем говорить. Это грязь, которая прилипла к нашим колесам. Все перемелется, Дмитрий, и мука будет. Еще какая мука!
– Нет, Варивон, не для меня такая поговорка. Он, Крамовой, мою, нашу гордость хочет переломить, ногами растоптать. Вот мы привстаем с земли, бедности, из тьмы, а он хочет нас назад в болото затоптать, принизить. Ты чувствуешь это?
– Черт его знает, что он за человек.
– Он хочет, чтобы я ему в ноги поклонился, шапку перед ним снял. А я, будь он бог, не поклонился бы, если что не так. И что же это за жизнь выходит? Мы работаем со всей душой, а нас какой-либо залетный может из колхоза выбрасывать. Это не из колхоза он меня вырывает, а из самой жизни. Куда я теперь без людей? И что я без людей? Эх… – и закрыл обеими руками уставшее и почерневшее лицо.
– Это ты правду, значит, говоришь. Досадно, если за кровный труд какой-то болван плюет тебе в лицо. Да напрасно, люди знают тебя, не выбросят из своей семьи. А ты завтра в район езжай.
– Завтра воскресенье… Жаль, что товарища Маркова нет. Тот бы сразу разобрался, кто из нас правду ищет.
– Он при Маркове тебя не зацепил бы. Момент выбрал. Прощевай, Дмитрий. Приходи ко мне завтра с женой в гости. Уже Василина соскучилась по вас, несколько раз передавала, чтобы пришли, – долго не выпускал руки Дмитрия. – Ну, не надо, дорогой… Не Крамовой нашей судьбой правит. Вот что ты кнутом замахивался – это плохо: ты прямо как спичка – сразу вспыхиваешь. Молчишь, а потом…
– Не вскочил бы в машину, я бы выбил из него немного напыщенности.
– Говоришь черте что. Словом, приходи завтра ко мне. Подумаем, что делать, по рюмке, значит, выпьем. Не сошелся мир клином на Крамовом.
– Еще бы чего не хватало! Тогда сразу бросайся в воду. Эх, боюсь, чтобы в газете не напечатали, – вспомнил, как блестело слезами испуганное, искривленное лицо Василенко, и еще тоскливее сжалось сердце. Недовольство, негодование, злость трясли крепкое тело Дмитрия и, так тяжело, туго, сбиваясь в один муторный клубок, шевелились в груди, будто кто-то их выкорчевывал из болезненной плоти.
Он будет добиваться и добьется своего. Но разве такой благодарности ждал за свой честный труд! И когда уже научатся такие руководители, как Кушнир, не только на словах, но и на деле поддерживать своих передовиков? Ты же избран отцом для своих колхозников. А откажется отец от своего ребенка, если тот даже что-то не так сделал, ошибся? Повылазило, что я только добро делал для своего колхоза? Нет, теперь не буду таким глупым: восстановят в колхозе – бригадиром и за золотые горы не стану… Это я, значит, подрывник! Если бы все так болели душой за работу, в зерне по колени ходили бы… А хорошо ведь пойти полем, когда гречка в цвету. Закипит розовыми волнами, а над нею небо дрожит, позванивает колоколами.
И странно: чем больше беспокоился Дмитрий, тем глубже входил в дорогое приволье своих полей. И хотя знал, что он с сегодняшнего вечера уже полуотрезанный ломоть, но эти чувства, когда думал о поле, работе, шли где-то сзади, как надоедливая тень, так как он всеми своими мыслями, чувствами, работой был навеки связан с людьми. То, что несколько лет тому было еще отчужденным, теперь стало кровным и родным. И от одной мысли, что ему придется работать самому, отдельно от всего села, аж в дрожь бросило. «Нет, не будет по-твоему, вражина. Не на тебе мир клином сошелся».
Снова болел и беспокоился и снова незаметно входил в свои бригадирские заботы: видел себя на поле, с людьми, слышал, как отборное зерно гречки ровными нитками бус ложилось в теплую, крупчатую землю.
На следующий день Дмитрий не пошел к Варивону. Знал, что друг снова начнет развлекать его и словами, и рюмкой, и песней. А какое там у черта может быть успокоение, если внутри жилы рвутся? Лучше уж побыть одному, где-то в лесах или в поле.
Перекинул через плечо свою двустволку и левадами пошел в лес. Думал дойти до старого городища по неисхоженному оврагу.
Луга, как червонцами, горели ослепительными цветами трав, изредка покачивался красными горделивыми головками коровяк и мерцал искорками зеленый квасок. В лесах уже прозрачный огонь зелени подогревал черные столетние дубы. Между молодой травой, будто кто росой брызнул, густо цвели белые цветы, темнели сердечки дикого чеснока. Ветры, отряхиваясь с верхушек, мягко шли над землей, кружили в озерцах цветов и снова поднимались в говорливую полупрозрачную листву.
Сначала затуманенным взором видел Дмитрий весеннюю красоту, а потом, незаметно для себя, крепче начал впитывать и краски, и свет, и шумы, и шорохи, и пение.
Около полудня вышел на пасеку, поздоровался с Марком Григорьевичем Синицей.
– Может, медом тебя угостить, бригадир? Пошли в хату.
– Я уже не бригадир, – поджал губы.
– Как так? Отказался? Это нехорошо на твои года, – неодобрительно покачал головой.
– Отказали, – и рассказал все Марку Григорьевичу. Но тот только рассмеялся.
– Говоришь, чуть не побил Крамового? Следовало бы кнутом перекрестить. Он и меня поучал: почему вы пчелам на зиму по шестнадцать килограммов меда оставляете? Меньше надо.
– А что вы ему?
– Можно, говорю, и меньше. Все можно. Даже весь мед можно забрать. Всякий хозяин по-своему делает. Напишите мне расписку, что берете всю ответственность на себя, приложите печать и дайте мне на сохранение… – Только носом покрутил. – Ну, пошли в хату. Ничего тебе, Дмитрий, не будет до самой смерти. Никакой черт из колхоза не выбросит, – бережно вынул из густой седой бороды пчелу. – Запуталась. Ну, лети счастливо. И где это я уже успел оцарапаться? – изумленно посмотрел на разорванный палец. – Надо прополисом залечить.
Весь дом Марка Григорьевича пропах медом, воском, пергой и невыветренным духом квашенных яблок. На торцевой стене между окнами красовались в полотенцах большие портреты Ленина и Сталина, их подарил Марку Григорьевичу известный украинский художник, который в прошлом году гостил у пасечника, рисуя замечательные лесные пейзажи, глубокие овраги и городище.
– А ты видел, как старика нарисовал? – вынул из сундука кусок холста…
Солнце играло в зеленом от травы и синем от цвета фацелии отяжелевшем саду. Возле улья стоял с янтарной рамой улыбающийся Марк Григорьевич. В его седой бороде запуталась пчела, а над большой широкополой шляпой наклонилась ветка краснобоких яблок.
– Чего же вы не повесите эту картину на стене?
– Что ты? Такое придумаешь! – аж испуганным стало лицо пасечника. – Разве же можно старого деда притыкать между такими людьми? – показал на портреты. – Надо немного соображения иметь в голове. Вот кому-то из знакомых похвалиться – это можно.
И не знал Марк Григорьевич, что другая картина «На колхозной пасеке» висела на художественной выставке, приковывала к себе и ревнивых ценителей искусства, и широкие круги зрителей. А на той картине радостно живыми глазами смотрели на свет старый пасечник и его дочь Соломия.
Выпили медку, сваренного из сотовых корочек.
– Где же Соломия?
– Учится. Школу кончает. Умная девчонка. Одни пятерки показывает. И около пасеки абсолютно все понимает. Видишь, какой библиотекой меня премировала? Это когда в Киев на экскурсию ездила. Чертова девчонка даже до одного профессора достала; по пчеловодству с ним ученый совет держала. А потом мы оба начали пасеку усовершенствовать. Реконструкцию своего хозяйства провели, и поверь, будто не те пчелы стали: и меда больше несут, и воска больше стало.
– В самом деле? – заинтересовался Дмитрий, забывая на минуту о своем.
– Верное слово… Все в прошлом году удивлялись, что в нашем саду молодые гибридные сливы так уродили. Деревья как синие тучи стояли. Что же мы сделали? Как только зацвел молодняк, мы его побрызгали сахарным сиропом, потому что иначе насекомое на сливы неохотно садится. Вот тогда пчелы прямо дождем обсеяли деревце… Словом, и сливы уродили на славу, и пчелы на раннем цвету окрепли – в медосбор такой взяток дали, как ни в одном году… Пасека – большое дело в колхозном хозяйстве. Ко мне однажды какая-то бестолочь, из заготовителей с плодоовоща, за медом приехала. Кладовщик с ним – Денисенко Прокоп – приплелся, потом и Кушнир появился: видно, побоялся, чтобы этому заготовителю больше меда не дал. И вот этот плодоовощник так обидел меня, что я чуть рой не напустил на него. «Архаическое ваше производство, дед, последние дни доживает, – садясь с бочонком меда в машину, начал поучать меня. – Уже искусственный мед производят». А я тогда за бочонок, из машины вытянул – и ему: «Если вам наш мед не угоден, то доставайте себе искусственный. Я прочитал бы вам лекцию, что воск для самолетов нужен. Сам товарищ Хрущев им интересуется. Но у вас сейчас голова архаическая. Пусть отрезвится». Так и поехал этот заготовитель без собственной заготовки. А Кушнир чуть со смеху не помер. Знаю, что угодил ему: не любит колхозным добром разбрасываться.
Дмитрий аж просветлел, слушая немудрый рассказ упорного деда. А тот еще налил по рюмке:
– За твое здоровье. Ты побольше работай, правильно думай, и поменьше сокрушайся. Незачем голову вешать. Ну, однако тебе надо непременно к партийному начальству в город съездить. Расскажешь все по порядку, объяснишь, что дашь большой урожай гречки, и, поверь, все будет хорошо! Мне тоже долго голову крутили с пасекой. Никак не хотели толком увеличивать ее, не хотели синяк подсевать. А что я, напрасно его семена в лесах собирал? Пошел я к партийному руководству. Выслушали меня. Долго разговор вели, во все дела вникали. Потом подкрутили гайки и хвосты кому надо, помогли старику, еще и на легковой машине домой привезли. Кое-кто из наших лодырей ругается: неусидчивый, неспокойный дед попался. А как живому человеку спокойным быть? Прочитал я, что другие пасечники по шесть пудов меда с одного улья собирают, и весь покой потерял. Неужели, думаю, у тебя, дед, голова глупее других? Нет, думаю, не может быть такого. Меня же государство в передовики выдвигает. Вот и добьюсь своего. А ты с гречкой добивайся. Тогда жизнь правильно будет идти… Еще на городище пойдешь? Иди, а завтра в район езжай. Оно хотя и понедельник, но то ничего.
XXІІНемилосердно ругаясь, весь в пыли, посреди улицы нахрамывает красный от натуги и гнева Александр Петрович Пидипригора; сзади него на поводке, выкручивая белки, танцует и противится рослый, как из меди вылитый жеребец. Вот он, грациозно оседая назад, свечкой поднимается вверх, и подковы на его точеных ногах мерцают изогнутыми кусками молний.
– Ты долго мне будешь танцевать? Балерина несчастная! – сердится Александр Петрович, еле сдерживая натянутый повод, который гудит, как басовая струна.
И Варивон, стоя у своего дома, начинает смеяться, хоть как невесело у него на душе.
– Кордебалет! – широко отворяет ворота.
– Варивон, забери этого… – кричит Александр Петрович, отряхивая пыль с одежды. – Изгваздался с ним, как черт в пепле. Ух, ты! Как зубы оскалил. Чуть мне вязы не скрутил.
– Он может! – соглашается Варивон и кладет тяжелую, крепкую руку на спину коня. Тот, косясь кровавым глазом, шатается, выгибается дугой и исподволь стихает. – Узнал!
– Варивон, что оно делается? – сразу же забывает о коне Александр Петрович. – Получается так: сегодня Дмитрия вырвали из колхоза, завтра выбросят тебя, а послезавтра, гляди, и меня за седой вихор, как луковицу из грядки, выдернут. Где она, эта правда, лежит? Кто ее ногами попирает? – Александр Петрович быстро, с клекотом выбрасывает слова, даже не замечая, что его исцарапанные руки окидываются каплями крови.
Варивон от удивления даже дыхание затаил: никогда не видел такой лихорадочности у этого спокойного, уравновешенного человека.
– Это вы правду…
– Правду, правду! – перекривил. – Что ты на правлении делал!?
– Отстаивал Дмитрия, – помрачнел Варивон.
– Вижу, что отстаивал, – съехидничал старик. – Упаси меня, судьба моя, во веки веков от такого отстаивания.
– Что же я мог сделать?
– Все мог сделать! Драться до последнего! Что, говорить не умеешь?
– Я и говорил.
– Говорил. А в протокол что записали? Бумага все выдержит! Она стыда не имеет. А как тебе в глаза Дмитрию смотреть? Мой сынок, он как раз из Ленинграда приехал, чистую правду говорит: по всяким обломкам камешков можно точно узнать, в каких краях они жили, сколько вековали, даже какая погода на них дышала. А мы с тобой живого человека имеем, выросшего с нами, и не можем сказать, что он дышит и живет правильно. Если мы так будем разбрасываться людьми, то нас куры в мусорник вгребут. Уже Прокоп Денисенко и Василенко швырнули грязью в Дмитрия. Обрадовались, сучьи дети!.. Ты как, в район не думаешь мотнуться? Он влет поломает всякие такие планы, которые людей оплевывают! Ты что, ничего не думаешь?
– Думаю. И вот Дмитрия жду. Договорились – зайдет ко мне.
– И чего бы это я время тратил? – недовольно покачал разлохмаченной головой. – Скачи на коня – и айда в МТС. Вместо тебя я Дмитрия подожду.
Варивон аж назад отшатнулся от удивления и восхищения, потом вбежал в хату, что-то сказал Василине и, перегоняя ее слова, оказался у ворот; одним махом туго сбитого тела взлетел на жеребца; тот вздыбился, вытянулся стрелой, потом круто метнулся в сторону и так помчал, что селезенка застонала и загудела, как дуплистое дерево в ненастье.
Прикипев к коню, Варивон в восторге рассекал струйки терпкого весеннего ветра; нежными зелеными полями заколебалась размытая, живая, как вода на стремнине, тень, настигающая и не могущая догнать всадника.
Возле памятника котовцам Варивон неожиданно налетел на Степана Кушнира; хотел круто повернуть на полевую дорогую, но председатель узнал бригадира, замахал рукой. Покусывая нижнюю губу, Варивон на ходу соскочил с коня.
– Ты куда летишь? Куда? – как-то вопросительно, с виноватой улыбкой и надеждой взглянул на бригадира.
– Да… жеребца объезжаю, – замялся и сразу же выровнялся Варивон. – Недавно, бесовская сила, самого Александра Петровича сбросил. Чуть не убил мужика. Громоход – не жеребец. Я ему злость перегоню на горячее мыло.
– Больше ничего не думаешь делать? – недоверчиво покосился.
– Абсолютно ничего, – промолвил с готовностью и ясно взглянул на Кушнира.
– Да… – едва не вздохнул. – Ну, если такое дело – заберу у тебя коня: сам усмирю его.
– Глядите… сбросит вас, – растерялся Варивон, не подпуская Кушнира к поводу. «И поднесло же в такое время…»
– Меня сбросит? – удивился.
– А чего же! Конь – как змей! Мной уже так брякнул об землю, аж дым пошел. Косточки до сих пор, как цимбалы, гудут, – морщась и растирая грудь, осторожно берет на испуг своего председателя. Варивон так входит в новую роль, что и в самом деле начинает ощущать, будто у него побаливают кости. Кушнир пристально и недоверчиво следит за ним, а потом вдруг веселеет:
– Врешь ты, Варивон, тебя сам гром не сколупнет из седла. Ты скажи по совести: в район летишь?
– В район, – удивился и вздохнул.
– К Свириду Яковлевичу? – уже широко улыбается Кушнир, и Варивон смотрит на него с настороженной опаской.
– К Свириду Яковлевичу.
– Ну, и молодец, Варивон! Так бы и давно! А то начал петлять, как заяц на первой пороше. Аж злость разбирает. Ты все чисто расскажи Свириду Яковлевичу, а то я уже с этим Крамовым намучился до седьмого пота. Он мне всю голову, как шершень, прожужжал; он мне всю пасеку перекачает. А как начнет по телефону барабанить, так даже пластмасса не выдерживает.
Варивон с радостью и признательностью взглянул на Кушнира.
– Абсолютно все скажу! Еще и прибавить смогу… такую тень бросил на Дмитрия.
– Лишнего не долдонь. Знаю тебя, – погрозил пальцем и, вздохнув, прибавил: – Знаешь, никак в ту ночь заснуть не мог. Все за Дмитрия. Сам себя последними словами за малодушие ругал. Даже жене все рассказал.
– Вот был концерт, – засмеялся Варивон.
– Не без того, – помрачнел Кушнир. – Самое главное, чего он, твой Дмитрий, драться лез… Свое постановление мы отменим, а вот от Крамового надо избавиться. Ну, в добрый путь, Варивон!
– Спасибо, – восторженно пожал ему руку и, как молодой ветер, помчал по дороге.
