Текст книги "Большая родня"

Автор книги: Михаил Стельмах

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 78 страниц)

Как стрела из утренней тучи, легко вылетела Югина из девичьей стаи и поплыла на Варивона. А тот, словно отрываясь от земли, пошел, пошел, пошел, изгибаясь, назад. Казалось, он выбирал ногами точку опоры. Вот-вот найдет ее и взлетит вверх над завороженными домами. А девушка настигала парня и догнать не могла. И Варивон пожалел танцорку – мелко ударил носками на одном месте и, прибив каблуками, снова встал на цыпочки. К нему подлетела Югина. Грациозно вращаясь вокруг себя, охватила очарованным кругом Варивона. Все быстрее и быстрее завертелась, закружилась метелью. Уже не видно ее лица, слились цветы ее одежды. Это была не девушка, а цветистый водоворот, который раскручивал несколько вихров. Вдруг, словно вынырнув из волны, она остановилась и ее руки крепко переплелись с руками раскрасневшегося Варивона.

«Ох, и девушка, – восхищенно, аж наклонившись, смотрел Дмитрий на молодую пару. – Не девушка – само счастье».

Заходило солнце. Музыканты заиграли марш, и девчата первыми посыпались в узкие улочки. Вслед за ними шли парни, чтобы где-то на росстани или у перелаза промолвить несколько слов, так как вечером мать неохотно пускает дочь из дому.

Григорий простился с Дмитрием и, не спуская глаз, пошел за Югиной.

«Хорошая пара будет», – и почувствовал, как защемило внутри. Впереди спешила с группой девчат София Кушнир. Несколько раз мелкое красивое лицо изумленно и пытливо оглянулось на него. Не доходя до поля, кто-то тихо повеял песней, и несколько крепких свежих голосов загрустило, выплывая на скошенную стерню.

Вот и дубовка, под которой столько передумалось, перемечталось, протягивает к нему старые руки.

Наплывали воспоминания, видел, как в лунном луче бежала от хутора Марта и незаметно таяла, а вместе с тем выплывала невысокая Югина со светлым лицом, усеянным мелкими зернышками недозрелого мака…

Уже девчат не видно – пошли долиной, и песня издали долетает до парня, уже и песня затихает, и отзывается эхом роща; наконец затихают деревья, только неясным откликом звенит встревоженное сердце.

Домой идти не хочется; стелет пиджак возле дубовки, как не раз когда-то стлал, и ложится навзничь.

Тихо колышется над ним высокое небо, обсеиваясь золотым зерном, а в стороне, сбившись с дороги, стоит одинокой воз с надломленным вийем[19]19
  Вий – дышло в воловьем возе.


[Закрыть].

XVІ

На задумчивом упрямом лице Свирида Яковлевича розовеют капли дождя.

Фиалковое облако, отплывая за Буг, серебрено прошумело косыми лучиками, и над горячими дорогами поднялся пар.

Вокруг хорошо запахли увлажненные нивы. Так только пахнет свежий молодой хлеб, заботливо смоченный теплыми руками хозяйки.

– Свирид Яковлевич, здесь рожь прорастает, – новоизбранный секретарь комсомольской ячейки Самийло Полищук остановился на кривом огрызке поля.

Из потемневшей шапки приплюснутой полукопны уже потекло зерно, прорастая крохотными беспомощными стрелками. Белые, полупрозрачные ниточки корня, сяк-так приникнув к земле, жадно цеплялись за жизнь. Зазелененное пыреем поле, одинокая придавленная полукопна, полумертвая вязь оголенных корешков – это законченная картина бедности. С глубокой болью остановился Свирид Яковлевич на чужой ниве, которая вместе с тем была и его нивой, частью его жизни. Как сыну тяжело смотреть на нищету родителей, так и Мирошниченко тяжело было смотреть на обделенное поле.

Что может быть страшнее, когда земля уже перестает делиться с земледельцем куском хлеба – в отчаянии выбрасывает ему, как сукровицу, желтую сурепку и осот!

Эту ниву хорошо помнит Свирид Яковлевич: в двадцатом году он тут наделил десятину вдове Дарине Опанасенко. Каждый год за отработки кулачье как-нибудь царапало этот ломоть, и он черствел, застаревал сорняками, озлоблялся против хозяйки, как и она против него.

Земля и человек мучились.

Через пару лет Дарина, выдавая старшую дочь замуж, разделила ниву пополам, а когда подросла младшая, – у вдовы оставалась истоптанная четвертинка. Земля крошилась, зарешечивалась новыми межами.

– Свирид Яковлевич, занесем в список тетку Дарину? Так как где же ей скотину достать? – достает парень из кармана блокнот и карандаш.

– Пиши, Самийло, – тихо говорит Свирид Яковлевич. – Наверное, заболела вдова. Надломилась на чужих работах. Как стебель, надломилась.

– Вот порадуется, когда ей сельсовет привезет снопы. Хоть обсеяться хватит – и то хорошо.

– Какое здесь добро?

– Все же лучше, чем ничего, – становится жалостным певучий голос парня.

– Только и того. Разве же это снопы? Здесь подножного корма больше, чем колосьев.

– А надо, чтобы сноп был как солнце, – повторяет Самийло любимый образ Мирошниченко, и уже юная искренняя непосредственность стирает в словах предыдущую печальную интонацию.

– Верно. Как солнце! Чтобы он не печалил, а веселил человеческое сердце.

– В созе должно рассветет нам, в коллективе…

– Рассветет, Самийло.

– Я в эти дни, Свирид Яковлевич, и ложась, и вставая, думаю про одно: какая жизнь будет, когда сплотимся все… очень туманным казалось все. Специально бегал в коммуну им. Фрунзе. И она помогла мне. Словно подрос в эти дни. Новые горизонты, как в сказке, раскрылись… А вот охватить всю землю в обновлении – прямо зрения не хватает.

– Это не простая вещь, Самийло, – увидеть счастье наяву. Счастье одного человека легче представить, так как оно незначительное, маленькое и даже часто вороватое, – не может ровно и весело посмотреть в глаза другим людям… Всенародное счастье первым увидел Ленин, он у его колыбели стоял. Вот эту тему – ленинское предвидение – и надо разъяснить на следующем комсомольском собрании.

– Вы нам поможете, Свирид Яковлевич? Это же, знаете, какая тема! Это все равно, что стать на крутую гору и первым увидеть солнце. Поможете? – Доверчиво смотрят ясные, еще не отвердевшие глаза.

– Постараюсь. Молодежи надо побольше собрать. Заходи ко мне завтра вечером – обсудим вместе.

– В сельсовет?

– В сельсовет. И о жизни фрунзевцев вспомнишь. Они же с Владимиром Ильичом в тысяча девятьсот двадцать первом году встречались…

Распогоживалось. На небе зашевелилась радуга и крутой легкой дорогой поднялась над землей; в ее надежном сиянии помолодели, улучшились и выше поднялись поля.

Изменение настроения природы порадовало Свирида Яковлевича: в какой-то мере это было связано с его мечтами, ожиданиями завтрашнего дня. Вымокший в росе, медлительный, он старательно шел с одного поля на другое, читая вдумчивыми глазами нелегкую книгу человеческих ожиданий и нужд. Не впервые читает ее. Познакомился с нею в детстве, когда его еще горячая, неогрубевшая кожа, как бумага, лопалась от кнутов звеньевого… Годы давно размыли тени прошлого угнетения, разметали по всем мусорникам господ и барчат, только не смогли выкорчевать укоренившейся бедности.

Мирошниченко чем мог помогал бедноте. Став председателем сельсовета, он выжил из комитета сельской взаимопомощи кулаческих приспешников, и зерно для посева, очищенное и протравленное, засевалось на бедняцкие нивы. Делал свое полезное дело и прокатный пункт, и сельскохозяйственное кредитовое общество. Но всего этого было мало. И поэтому Свирид Яковлевич так теперь радовался и беспокоился об организации соза. Кулачье подняло против созевцев свою силу и всю темную накипь отсталости. И даже Бондарю было тяжело справиться с напуганной, огорошенной разными сплетнями женой.

Через дорогу, на поле Ивана Тимофеевича, также стояла полукопна и пятнадцатка. Возле них пастушки начали разводить огонь.

«Еще, гляди, подожгут снопы, – шевельнулась мысль. – Надо посмотреть, кто там возится».

Нерадостная догадка окрепла, когда увидел у снопов кулацких детей. Они неохотно перенесли костер на другое поле. Свирид Яковлевич заботливо поправил одернутые скотом снопы, нахмурился: припомнил кулаческий заговор.

Узкой полевой дорогой, вьющейся между стернями, ехал порожняком Дмитрий Горицвет на волах, взятых у Данько. За колесами, заполняясь водой, катились свежие полоски колеи, в них неохотно заплывали пряди неба. Увидев Свирида Яковлевича и Самийла, Дмитрий соскочил с телеги, подошел к ним. Мокрые плечи парня курились легким дымком.

– Куда, парень?

– По снопы.

– Много у тебя?

– Полукопна осталась.

– Может, и эти прихватишь? – показал Свирид Яковлевич на поле Бондаря.

– Это не Ивана ли Тимофеевича? – догадался Дмитрий.

– А тебе страшновато?

– Конечно. Сразу же кожа затряслась. В самом деле, помощь нужна?

– Нужна.

Дмитрий деловито подошел к волам. Воз подкатился к полукопне.

– Накладывай, Самийло.

– О, какой ты бойкий.

– Возле миски, – покосился Дмитрий: он всегда смущался, когда его начинали хвалить. Какое-то подсознательное чувство жило: все то, что он сейчас делает, ничто по сравнению с тем, что может сделать.

Снопы осторожно укладывались на телегу. Пастушки, оставив костер, порхнули табунком на поле Ивана Тимофеевича.

– Накладывают! – вырвалось удивленное восклицание.

– Какое он имеет право на чужих волов грузить?

– Ну, это же Горицвет!

– Впредь ему дядя Яков шиш даст, а не волов, – выступил вперед низкорослый, широкогрудый Явдоким, сын Данила Заятчука. – Хлюст какой! – снизил голос, чтобы не услышал Дмитрий.

– Теперь, парень, тебе во веки веков не видеть волов от Данько, – положил тяжелую руку Свирид Яковлевич на плечо Дмитрия.

– А что он мне сделает? Если родимец не ухватит, полается, полается, но без моих рук едва ли обойдется: кто ему столярную работу поделает?

– Ну, спасибо, Дмитрий. Не просил бы тебя, так боюсь, что этот выводок может сжечь добро Бондаря. Это тоже может отуманить созевцев.

– Не так созевцев, как их жен.

– Верно. Приходи вечером в сельсовет: будет совещание с середняками.

Воз тихо закачался, и стерня зашипела под отяжелевшими колесами.

– Таки молодец Дмитрий – не побоялся! – Восторженно провел Самийло глазами рослую фигуру парня, который, приноравливаясь к поступи волов, помаленьку рассевал на мокрой земле гнезда следов.

– Этот не побоится. Справедливый, горделивый, но, к сожалению, с единоличным норовом – замкнутости много. Правда, его страшно подсекла смерть Тимофея. Помню, будто каменным стал. Как возле больного, ходил я вокруг него… – Припомнил минувшие годы. И глаза Тимофея, и глаза родных детей бессмертными цветами взглянули на него… И до сих пор верилось и не верилось, что их пригасила земля.

…А в это время по кулаческим дворам задиристо звонили голоса исполнителей:

– Гражданин Данько, вас требуют в сельсовет.

– Какого там черта надо?

– Разговаривать с вами будут.

– От этих разговоров у нас шкура трещит.

– Долго она у вас трещит. Крепкая, видать, как у вола.

– Чего зубы скалить! Снова какое-то ограничение или что-то давай.

– Нет, вам товар будут раздавать. Бесплатно.

– Да ладно вам…

– Берите и тетку – пусть помогает таскать. Сами надорветесь.

– Чтоб вас, чертей, лихая година надорвала.

– И вам того же, на здоровьице…

– Сафрон Андреевич, немедленно в сельсовет.

– Что там, пожар?

– Ну, если бы пожар был, вы бы давно на нем руки грели.

– Ну-ка, выметайтесь со двора.

– Скоро и вас выметут, не сокрушайтесь… Это у вас лес не краденный?

– Где?

– Под соломой.

– Какой там краденный!

– Чего же под соломой? Проверим.

– Только и вынюхиваете все носом.

– А вы лапами гребете. Прогоните собак, а то подумаем, что специально на начальство науськали.

– Тоже начальство…

Первым пришел в сельсовет буйноволосый, скуластый Яков Данько. Широкая, на всю грудь, манишка рябела невероятными черными цветами, а тугой ворот обручем въедался в мягкую, загоревшую шею. Прикрывая веками глаза, с подчеркнутым уважением подошел к секретарю сельсовета Захару Побережному, убежденному комбедовцу, которого уже однажды кулаки старались подстрелить.

«Это за то, что я с ними всякие суесловия умею культурно вести, начиная с продналога и кончая самогоном. Скоро прямо на дипломатическую работу можно будет посылать», – беспрекословно объяснял Побережный.

– Звали меня зачем-то? – тень деланной улыбки искривила губы.

– Звали. Садитесь, Яков Филиппович, – быстрым ястребиным взглядом смерил Данько.

– Я и постою. Времени нет рассиживаться. Чего звали?

– Да садитесь. Правды, говорят, нет в ногах.

– Ее теперь, надейся, нигде нет.

– Что вы этим хотите сказать? – прищурился Побережный. – Кем недовольны?

– Жизнью своей.

– Я тоже не завидую вам, – согласился Побережный. – Пакостно живете, нутром кулаческим разит от вас.

– А от вас одеколоном пахнет? – вспыхнул Данько и сразу же изменил тон. – Что там от нас требуется?

– Завтра что собираетесь делать?

– Я не знаю, доживу ли до завтра.

– Доживете, – пообещал Побережный так, будто это полностью зависело от него. – Долго ли жить будете – не знаю, но завтрашний день обеспечиваю.

– Это тоже по циркуляру?

– Нет, без него. Хлеб завтра вывозите?

– Да где там тот хлеб! Молотишь, молотишь, а намолоту никакого – сама полова кружит.

– Мы знаем, что кружит. Так вот, завтра вам надо обеими подводами выехать на дорогу – будете отбывать трудгужповинность.

– В такую горячую пору! Протестую!

– Протестуете? – прицелившись, мягко спросил Захар и через миг резко отрезал: – Мы за этот протест таким штрафом огреем кое-кого из хитрых, что придется с места за печкой выковыривать деньги… Торговаться пришли! – обратился уже ко всем богачам, которые кучкой жались у двери. – Граждане кулаки, завтра все мне на дорогу. До единого! А то своими волами все дороги раздолбили. И не скрипите о всяких ограничениях – вымащивать дорогу не ограничиваем. Вопросов нет и не надо. Так как все понятно. Дебаты – завтра на дороге.

Выйдя из сельсовета, Варчук, как петух, запрыгал по дороге, наклоняясь над бурым лопуховым листом – ухом Данько.

– Мирошниченко, Мирошниченко работа, – зашипел быстро и злостно. – Тот оратор, Захар, сам так не прижал бы. Кишка тонка. Мирошниченко за своих голодранцев насел на нас. Не помешало бы его проучить с Бондарем вместе. Очень умные сделались.

– Эге, очень умные.

– Но все равно созовцам пашни не свезем. Пусть увечится, преет, гниет в снопах. Мы их здорово прижали.

– Оно-то здорово, но на дорогу сейчас ехать. Не нас ли они больше приперли? – усомнился Данько.

– Может, раскаиваешься? – вспыхнул Сафрон.

– Чего ты со своим раскаянием привязался? – раздраженно ответил Данько. – Скотину нищим во веки веков не дадим, а проучить не помешало бы…

Вечером в своем небольшом, опрятном, с цветами на столе кабинете Свирид Яковлевич проводил беседу с середняками. Подавляющее большинство их вышло из бедноты: революция наделила им землю, некоторым перепало что-то от господского скота или инвентаря. На этой основе крепкие неутомимые руки выбивались из нищеты, как выбивается из грунта упрямая прорость.

Голос Мирошниченко тихо и задушевно пробирался к обремененным ежедневными хлопотами крестьянским сердцам. Умелое веское слово отодвигало груз нелегких забот, волнующе поднимались давние события, вплетались в поток сегодняшнего дня.

Свирида Яковлевича любило село и за трезвый ум, и за слово, иногда грубоватое, но всегда справедливое, и за твердую решительность характера. Он ни явно, ни скрыто не приноравливался, как некоторые сельские руководители, к тем или иным вкусам, не задабривался к тем или другим, иногда стихийно созданным, группам. Поэтому и разбивал их наголову, исходя из одного принципа: «Хорошо ли это государству? А если хорошо государству, то хорошо и нам».

Каждое село, как дорогами и стежками, переплетено родственными связями. И сначала кое-кто из родственников затаил на Свирида Яковлевича глубокую досаду: начальником стал, сами обеими руками голосовали за него, а он ни в чем не уважит. Какая же это родня? Однажды у двоюродного брата даже вырвалось:

– Загордился, загордился, Свирид, забывать нас стал. А я не забыл, как мне петлюровцы за тебя шомполами грамоту выписывали. И до сих пор перебитые жилы стручками шевелятся. За это, думаю, мне чем-то воздать можно.

– Брат, помолчи. Не на ту сторону дерево гнешь.

– Может, не на ту, но кое-что мне могло бы незаметно капнуть.

Свирид Яковлевич побелел:

– Я тебе что! Самогонный аппарат, чтобы капать! И у тебя хватило ума великие дела с грязными каплями перемешать? Гляди, чтобы не подавился таким тестом – из него кулаческие ости насквозь торчат. А чтобы ты больше не объедался мелкими делами, запомни одно: никогда, ни перед кем, ни за что я не пригну свою совесть. Не на то я землю кровью поливал. Ошибиться могу. Тогда и перед народом, краснея, скажу – ошибся, простите. А на нечестное дело никто меня не подобьет.

И люди поняли Свирида Яковлевича быстрее, чем родня.

За окнами изредка расцветала синяя ветвь молнии, наклоненные ветром деревья отряхивали росу и шумы.

Свирид Яковлевич неспешно ведет разговор, переговаривается с крестьянами, не спуская с них пристального взгляда. Вот поступила минута, когда его речь всколыхнула и объединила всех слушателей. Это заметно и по глазам, и по усиленному вниманию, и по количеству реплик.

– А чего же, я привезу снопы Дарине Опанасенко, – первым выскочил хитрющий Корней Волошин, пожилой мужичонка с медными, замысловато закрученными, как походные трубы, усами. Он быстро сообразил, что у Дарины только одна полукопна: не тяжело между делом прихватить ее.

– Да это вам, Корней Данилович, не с руки, – разгадывает Мирошниченко поспешность Волошина.

– Ничего. Для сельсовета постараемся. Я не из каких-нибудь элементов, – великодушничает тот и горделиво озирается вокруг.

– Тогда, Корней Данилович, поможете Ефросинье Коваль.

– Так для нее же надо дважды обернуться, – с головой выдает себя Волошин.

Вокруг светлеют лица. И теперь Мирошниченко говорит про созевцев.

– Из вас кое-кто перепугался кулаческой накипи и хвастовства. В двадцатом году, когда распределяли землю, я, например, у Александра Петровича Пидипригоры не видел страха, а вот разжился Александр Петрович на жеребят и спасовал перед врагами.

– Долги, долги, Свирид Яковлевич, заставили, – закрутился на месте мужчина и смущенным взглядом осмотрел крестьян. Те сейчас молчали, как суровые судьи.

– Может и так, – тихо говорит Мирошниченко. – А вы не забыли, как за старые долги шипели капиталисты на наше государство? Оружием лязгали на весь свет.

– И не выкипело. Так как стояли твердо.

– Только уступи – заарканят, как пить дать.

– Свирид Яковлевич, кому там помочь? – встал крепкий лесник Мирон Петрович Пидипригора, родной брат Александра. Посасывая трубку, он больше ни слова не сказал, только головой кивнул, когда ему назвали фамилию Карпця. Но красноречивый взгляд старшего брата поднял на ноги и Александра Петровича.

– Долги долгами, но мы что-то придумаем. Только не днем, а вечером, – и, рисуясь, прибавил: – Все меньше какая-то нечисть будет видеть. Повылазило бы им!

Вокруг зацвели улыбки.

«От этих улыбок кисло станет кулакам…»

Свирид Яковлевич поздно возвращался домой. В тяжеловатом сильном теле гудела усталость и удовлетворение сделанным делом.

Над сгорбленными зданиями качается и шепчет тьма, так качается и шепчет нива, уже начинающая прорастать новыми всходами.

На фоне синеватых стен прорубями чернели окна. Свирид Яковлевич подошел к порогу и остановился: что-то, как платок, белело на завалинке. Это был конверт. В доме разорвал его, и на влажной бумаге пьяно разбежались узловатые буквы.

«Свирид, не будь таким умным, а то порежем на куски, как и детей твоих, а мясо выбросим свиньям. Ваш соз, как лапти, развалится в клочья».

«Еще одна в коллекцию», – гневно бросил анонимку на сундук.

В отдельном конверте лежало с десяток таких бумажек. Исследователю можно было бы по ним написать короткий курс развития канцтоваров и запущенную историю кулаческого коварства и ненависти.

Первые анонимки писались углем, на оберточной бумаге, грубым перегаром крошащихся карандашей, чернилами из ягод бузины или дубовых орешков. В них угрозы перемежались с предостережениями и подкупами. Выгоды, и красный петух, и смерть кривились в неуклюжих, нарочито перекошенных буквах. Сегодняшняя анонимка отличалась от других только лексикой – в ней впервые стояло слово соз.

«Боятся, боятся нас», – подошел Свирид Яковлевич к окну.

XVІІ

Собрание аж клекотало.

Кулачье, клубками сбившись по уголкам сельстроя, старалось воплями, злостным галдежом заглушить оратора. Только один Варчук стоял у окна спокойный, сосредоточенный. Но стоило ему, словно ненароком, шевельнуться, и шум возрастал с новой силой.

– Сколько же можно накладывать!

– Дерут, дерут. До живой кости додрались!

– Все власти и власти.

– Где вы тот хлеб видели!

– Скоро сами землю будем грызть!

– Пусть фабричные на земле поработают. Тогда, может, меньше будут объедать нас.

– Привыкли по часам работать.

Мирошниченко незаметно подмигнул Степану Кушниру, и тот, небольшой, энергичный, легко выскочил на сцену. Варчук снова шевельнулся, и Карп чуть не прыснул смехом.

– Дирижирует отец, только камертона не хватает, – наклонился к Лиферу Созоненко, и тот сразу присоединил свой голос к расходившемуся шуму.

– О, снова ахтивист объявился!

– Степан, зацепи богачей за горячее!

– А что он сдал!

– Фунты несчастные.

– То, что полагалось, то и сдал.

– Да до каких пор нам голову будут крутить. Все ограничивают и ограничивают!

– Скоро вам не ограничение, а каюк будет!

– Уже от голода припухаем! – неожиданно выделился голос Ивана Сичкаря.

Загалдели кулаки. Но Кушнир, широко став крепкими ногами, насмешливо сузил глаза.

«Меня не перекричите», – говорила вся его туго сбитая фигура.

Когда галдеж немного стих, Степан Кушнир покосился на толстого, заплывшего жиром Сичкаря и тихо промолвил:

– Только что здесь, товарищи, Иван Сичкарь разговорился, как он от голода припухает. А жена его недавно хвалилась, что врачи у него лишний жир вырезали. Словом, я вижу, нет в семье Сичкаря никакого порядка, никакого. Даже с женой союз не получается.

Сельстрой взорвался хохотом.

– Это у меня несчастная болезнь! – крикнул Сичкарь.

– И воспаление хитрости, – серьезно прибавил Кушнир.

– Ох и влетит сегодня Сичкарю, – от двери прижался к Дмитрию Варивон.

– Что-нибудь узнал? – наклонился к красному, как рожок, уху товарища.

– Узнал. Мы сначала не там с тобой искали. Он хитрее, чем думалось. – Начал осторожно пробираться на сцену, не сводя глаз с Мирошниченко. Свирид Яковлевич поймал заговорщицкий взгляд Варивона, вышел на минутку из-за стола.

– Вы только подумайте, товарищи, до чего может кулаческое нахальство дойти, – продолжает Кушнир. – Они смеют нашим шефам, рабочим нашим, кричать: «Пусть фабричные на земле поработают…»

В углу снова закричали, но Кушнир сразу же обратился в президиум:

– Я думаю, что граждан Заятчука и Денисенко надо оштрафовать за срыв собрания.

– Принимаем к сведению, – отозвался Мирошниченко, и угол затих.

– Так вот, товарищи, как распоясались кулаки. Они мало того, что прячут хлеб, но еще хотят на нашу дружбу с рабочим классом бросить черную тень. Не будет по-вашему, не будет, господа богачи! А хлеб ваш мы возьмем. Из земли вырвем, так как он стране нужен, для укрепления государства нужен, для индустриализации нужен. И мы вырвем жала тем, кто гноит его.

– Вишь, как угрожает, комзлыдень!

– Руки коротки!

– Нет, не коротки, гражданин Данько!

– Да разве я что говорил? Это не я.

– А язык твой.

– А язык может. Он такой.

– Не прикидывайся дурачком. Хлеб все равно найдем.

– Не найдешь, так как нет.

– Хорошо, видно, запрятал.

– Что-то ночью в лесных оврагах шевелилось.

– Какой там черт шевелился! – забеспокоился Данько.

– Так неужели это вы, дядя Яков, чертом стали? А я и не знал. Вот бестолковая голова.

– Ха-ха-ха!

– Иди ты к трем чертям.

– Одного вижу, а где еще двух искать?

– Возле самого Данька стоят. Здесь их хоть пруд пруди.

– Поэтому он в овраге и шевелился!

– Да завезу я свое задание. Только дайте с яровыми управиться.

– Давно бы так.

– Оврагами напугали.

– Кулак псом подбитый, а лисой подшитый!

– Тьху на вас!

– Себе в борщ.

Кушнир спокойно переждал, пока утихомирится собрание, и продолжал.

– Рабочие все для нас строят, производят. Они ни трактора, ни плуги, ни любую продукцию в землю не зарывают. Так что же, их советское село без хлеба оставит? Нет, товарищи, не оставит. Беднота, середняки не провинились перед своим государством. А кулаков надо так тряхнуть, чтобы со всех щелей зерно посыпалось.

– Гляди, чтобы твои кости не посыпались!

– Скоро драбиняк разлетится.

Кушнир переглянулся с Мирошниченко и дальше говорил:

– Тут целая куча кулаков прямо казанскими сиротами прикинулись. Мол, ничего у них нет, ничего не уродило. Я думаю, сейчас следует посмотреть по закромам у этих несчастных сирот.

– Давно пора.

– Уже ходили.

– До каких пор будете обдирать нас? – снова выделился голос Сичкаря.

– Вот и начнем, товарищи, с наибеднейшего, который в насмешку нам пудик тычет. Как раздобрился! С Ивана Сичкаря начнем.

– Ну и начинайте, – процедил сквозь зубы Сичкарь, и мелкие желтые зрачки злостно выделились на серых белках. – Уже весь лес раскопали.

– Еще раз копнем.

– Про меня. Как не ела душа чеснока, так и вонять не будет.

– А от тебя не чесноком, а нечистой силой болотной разит…

Прямо с собрания в лес потянулся большая толпа людей, и в ней никак не мог запрятаться натоптанный жиром Сичкарь.

– Глупо-пусто нарезались, – жаловался маломощному середняку Александру Пидипригоре. – Вот жизнь пошла, чтоб оно пропадом бесследно пошло. Вот нарезались, так нарезались…

– Ну да, ну да, – соглашался Александр Петрович, думая больше всего об одном: как бы не вспомнил Сичкарь о забытом долге.

Просторный над прудом кулаческий двор еще издалека загремел цепями, отозвался воем: собаки Сичкаря больше походили на волков. Хозяин долго возился с хитро придуманной щеколдой, и люди потекли во двор. Над прудом густо повисли голоса.

Свирид Яковлевич уверенно подошел к большому овину, приказал разобрать закром. И не успел исполнитель топором отжать верхнюю дубовую доску, как из двойной стены золотым потоком брызнула пшеница.

– Вишь, догадался чертов богач!

– Кто бы подумал о двойных стенах!

– Вот тебе и нарезались! – вырвалось у Александра Пидипригоры, и он злыми глазами взглянул на побледневшего Сичкаря. – Даже про свой долг забыл человек.

Свирид Яковлевич оглянулся вокруг и громко произнес к Бондарю:

– Придется тебе теперь к Денисенко пойти.

– А чего же, давно пора.

И Денисенко, который следил округлыми глазами за каждым шагом актива, проворно, не на свои годы, подбежал к Мирошниченко. Обветренными устами тихо прошептал:

– Свирид Яковлевич, сам завезу. Я бы давно завез, только же скотина в работе. Осыпаются же яровые. Горят!

Мирошниченко подумал:

– Хорошо… Только сейчас и везите.

– В один миг. Только сынка позову, – и, тряхнув грязным ворохом волос, он обернулся, зачем-то провел рукой по красным клетчатым складкам шеи и выбежал со двора Сичкаря.

– Испугался, – подмигнул Бондарь. – Подумал, что и его тайник обнаружат.

– Надо проследить за ним. – И громче прибавил. – А теперь, Иван Тимофеевич, отправляйся к Пилипенко. Забирай зерно.

Обернувшись, он увидел, как к нему с опаской шагнул сухой, богомольного вида мужчина. Это был Пилипенко. Над его кружочком обстриженной головой, как привешенные лучом, кружились два овода.