Текст книги "Большая родня"

Автор книги: Михаил Стельмах

сообщить о нарушении

Текущая страница: 47 (всего у книги 78 страниц)

XV

Село, прячась в ямах, огородах, в лесах и болотах, с тревогой прислушивалось к тяжелому дыханию войны, уже налегающей черной тучей на хлеборобские жилища и жизнь. Словно чума прошла широкими улицами – нигде ни живого человека, ни скота. В сырой земле находили приют люди, переполненные тяжелыми предчувствиями, неугомонной болью.

А слухи тем не менее и в земле находили колхозников, передавались под пушечный гром и кваканье минометов. Стало известно, что фашисты уже были в Кривом хуторе и на Гавришивце. На Гавришивце они расположились обедать, детям дали по конфете, а после обеда забрали весь скот и погнали дорогой. Людей не тронули, только избили нескольких женщин – те просили, чтобы скот не трогали.

В Кривой хутор к вдове Ефросиньи Деревянко заехала машина с офицером и двумя солдатами. Лейтенант сразу же пошел в хату, а солдаты метнулись выводить тельную корову. Бросилась Ефросинья к корове, обнимая и обливая ее слезами. И тут, как два камня, бухнули по ее лицу два кулака. Захлебываясь женщина от плача, выбежала со двора. За нею по очерствелой дороге потянулась кровавая лента. В то время улицей проходил дед Туча, коренастый горделивый мужичонка, он сам когда-то поднимал мельничные жернова, а с японской войны принес двух «Георгиев». Вошел дед в хату, подошел к офицеру, который как раз поспешно рылся в шкафу, заговорил.

– Не жалей, дед, коровы. Мы вам культуру несем, – бросил из-за плеча фашист и засмеялся.

– Пусть ваша культура будет вам, а корова – хозяйке.

– Нет, так нельзя, – нахмурился офицер, садясь за стол.

– Ага! – вышел Туча из хаты, как огонь.

А фашисты уже в амбаре зерно в мешки загребают. Наклонился дед над ними седым вихром, схватил одного и второго за шею да как ударит головами, раз и второй раз, так и не пискнули они. Дед в хату, спокойно так, будто ничего не случилось.

– Может вернете женщине корову?

– Нет, нельзя. Она нужна большой Германии.

– Весь мир вам нужен, да не съедите! – и Туча вмял голову офицера в стену, аж окровавленная глина обвалилась.

Потом он сказал молодице, что ей надо делать, простился со своей женой, нацепил на грудь георгиевские кресты, завел машину – и подался в лес. Как он не разбился – чудо: крутилась машина улицами прямо как зверь. Только и науки шоферской было у деда, что присматривался, как его младший сын ездил на полуторке…

Утром небо обступили тучи, закипели грязно-черным месивом. Зашумел, застонал Большой путь, а потом вдруг затих, будто припал ухом к земле, прислушиваясь к грому. А дальше буря круто ударила пыльным валом. Забухал яблоками сад, выстилая плодами землю и ломая ветки.

По дороге пролетело несколько автомашин, противотанковых пушек на конном ходу, снова одна за другой проскочило несколько машин, и на дороге, возле выгона, поднялись прошитые огнями столбы земли.

– Фашисты вползли! – откуда-то прибежал запыхавшийся и бледный Андрей.

– Фашисты? – зашаталась Югина и, низко наклоняя голову, непослушными ногами пошла к яме.

Под обвислым небом промчало дорогой несколько рябых забрызганных грязью мотоциклов; змеясь, начали расползаться по улочкам; а потом загудели машины, набитые серо-зелеными оттопыренными фигурами. Над селом последние просветы затягивались тучами.

Скоро в их двор въехала легковая машина. Шофер нашел всю семью в яме и повел Югину в хату.

– Хозяйка, приготовь поесть господину офицеру, – показал на высокого худого немца, поклеванного серыми веснушками.

Молодая женщина застыла возле косяка, не сводя широкого взгляда с твердоглазого, по-птичьи костлявого лица.

Офицер горделиво улыбнулся, заинтересованно рыская глазами по стенам. Потом снял сапоги и что-то зашкваркал к ней, тыча пальцем в разопревшие вонючие ноги.

– Господин офицер говорит, чтобы ты ему ноги вымыла теплой водой, – почтительно промолвил шофер и поморщил нос.

– А не дождется он! – слезы оскорбления, бессилия и злобы облили молодицу, и она выбежала в сад, а дальше огородами, припадая к высокой кукурузе, подалась на леваду.

Сзади нее заахали выстрелы.

XVІ

Самые тяжелые минуты в жизни.

Да, это были самые тяжелые минуты в жизни Геннадия Новикова. Девять дней немцы всеми силами ломали и корчевали немудреную линию обороны, которую на ходу соорудили вчерашние донбасские шахтеры, прямо с марша втягивающиеся в бой. Сначала это была даже не линия обороны, а кривая вязь наспех выкопанных незамаскированных окопов и щелей. На нее размашисто и плотно ринулась вражеская мотопехота. Ринулась, заметалась в собственном хаосе трассирующих пуль и откатилась, оставляя на поле грязно-зеленые кучки убитых и беспомощные мотоциклы, которые, слепо описав круг или дугу, неестественно скручивались и, вздрагивая, визжали не заглушенными моторами.

За мотопехотой двинули танки.

На помощь шахтерам своевременно подоспел артиллерийский дивизион, командир которого уже на практике успешно показал, что может сделать взаимодействие артиллерии и пехоты.

Несколько танков, стреляя из пушек, таки прорвались к окопам, круто развернулись, чтобы разгладить их. Из щелей полетели бутылки со смесью КС. Жалобно зазвенело стекло по броне, и ближайшие машины выбросили над собой мерцающие полотнища огня.

Последние танки еще развернулись на тридцать градусов и, петляя, метнулись назад. Перед ними на синем фоне сумерек начали вырастать черные аллеи вздыбленной земли.

После этого боя окрепла сила бойцов, окрепла и линия обороны. Теперь каждое утро над ней начал язвительно, со стариковским придыханием, брюзжать «фокке-вульф». Покружив, он лениво тянул свою лестницу на запад, откуда скоро наплывали одутловатые бомбардировщики.

Сегодня же над искалеченным полем не появились ни «фокке-вульф», ни бомбардировщики. Ночью на переполовиненные силы шахтеров была брошена свежая танковая часть, прикрывающая атаку отборных померанских стрельцов, с боями прошедших Польшу, Бельгию и Францию. Танки прорвались и черными огнедышащими башнями двинули к небольшому беленькому городу – тактической глубине обороны.

Партизанский отряд имени Сталина остался в тылу врага.

После последнего донесения уставших и хмурых разведчиков Геннадий Новиков тихо выходит на опушку. В мглистом сыром рассвете лежит примятая, развороченная и молчаливая земля. Над линией окопов – туманные струи пара и непривычный покой. Но этот покой тяжелее грохота боя с фантастическим перекрестием трассирующих пуль, с пурпурными вспышками мин, с урчанием перегретых осколков и клубами перемолотой корнистой земли.

Грустный напряженный взгляд ищет хоть какие-то признаки жизни, а сердце так щемит, как может щемить только раз в жизни.

«Нет наших» – вырывается вздох, а взгляд еще напрасно выискивает в поле самые дорогие ожидания.

– Пошли, Геннадий Павлович! – Небольшая крепкая рука Недремного ложится на плечо Новикова.

– Пошли, – тряхнул головой, будто встряхивая тяжелый сон, и командир отряда видит, что золотистые кромки глаз комиссара стали красными.

– Гостей непрошеных надо ждать. Приближается наш первый бой.

Недремный говорит медленно. Проведя свою юность в борьбе, он хорошо знает цену слова «бой»: оно отрывает смелого человека от самых горьких переживаний, возвращает его в строгий круг конкретных обязанностей.

– Минировать дорогу еще рано? – Новиков морщит лоб, чтобы лучше сосредоточиться.

– Рановато. Еще наши могут где-то прорваться.

– Если бы.

Над головой, с натужным пыхтением, летят серые отяжелевшие «хейнкели», потом, обгоняя бомбардировщиков, прозудели два «мессера», и их изломанные тени замелькали по стволам деревьев.

– Пора на политинформацию, – хмурым взглядом проводит Новиков обнаглевшие самолеты.

– Какая сегодня тема?

– Народный ответ на речь товарища Сталина.

– Тема всей нашей борьбы, – задумчиво говорит Недремный, и на его свежевыбритой щеке едва заметно шевелится старый шрам.

– Всей.

– Хорошо бы было после такой политинформации немедленно дать наглядный урок врагам. Сегодня же.

– Соединить теорию с практикой, – вспыхнули глаза комиссара. – Надо придумать что-то партизанское. – Вдруг выражение его лица становится более спокойным: впереди стоят партизаны.

В полдень разведка отряда встретилась с главными дозорами нашей военной части, вырвавшейся из окружения. Вскоре на лесной дороге появилась и сама часть. Впереди шли пехотинцы, саперы и несколько пилотов, дальше на подводах ехали раненные, а прикрывали колонну артиллеристы, прицепившие сзади пятнистую трофейную пушку.

Партизанский штаб наскоро познакомился с армейскими командирами.

Молодцеватый капитан с аккуратно нашитыми пушками на петлицах, не торопясь, подошел к партизанам.

– Отряд имени Сталина?

– Отряд имени Сталина.

– Самопроверимся? – вынул из гимнастерки удостоверение. Внимательно просмотрел документы Сниженко. – Вахту принимаете?

– Принимаем.

– В добрый час. Удивляетесь? – показал на колонну. – Теперь мы стали «общевойсковой» частью – присоединились к нам из разных родов войск. Ребята боевые! Одно вооружение о чем-то говорит, – с нескрываемой гордостью глянул на своих бойцов.

В самом деле, большинство воинов были вооружены автоматами, советскими и немецкими, и ручными пулеметами.

Новиков выразительно посмотрел на партизан.

– В бою добыли?

– В бою.

– Мины у вас есть? – с надеждой взглянул Сниженко на капитана.

– Везем. Немного.

– Нам хоть бы немного.

– Противотанковых, противопехотных?

– И тех и других.

– Вахту принимаете по всем правилам, – засмеялся капитан.

Сниженко облегченно вздохнул: значит, что-то-таки перепадет.

– Старшина Кузнецов! – позвал капитан.

– Старшина Кузнецов! – пошло по колонне.

Скоро к обочине подбежал белокурый скуластый боец. Нижняя кромка его пилотки темнела от пота.

– Товарищ капитан, старшина Кузнецов по вашему приказанию явился! – умело козыряет и залихватски пристукивает каблуками.

– Поделись минами с партизанами.

– Мало их у нас, товарищ капитан, – недовольно вытягивается лицо Кузнецова, и Сниженко в немой просьбе не спускает с командира глаз.

– Я знаю. Делись по-братски.

– Это наполовину? – ужасается старшина.

– Наполовину.

– Слушаюсь, товарищ капитан! – В голосе прорывается явное недовольство.

Сниженко почему-то кажется, что Кузнецов непременно поскупится, поэтому предлагает свою помощь старшине.

– Пошли, – бурчит тот, и они через какую-то минуту начинают на ходу разгружать телегу.

Черные, как черепахи, противотанковые мины сразу же поднимают настроение начальнику штаба. Выгружает он их с любовью, проговаривая нежные слова. Кузнецов сначала удивляется, потом смеется и добреет.

– Бери! Грабь! – в порыве щедрости он дает начальнику штаба три лишних противотанковых мины. – Заложим их сейчас? – по-заговорщицки подмигивает белой, надломленной по середине бровью.

– Заложим, – в тон отвечает растроганный Сниженко и зовет к себе подрывников. Они старательно выкапывают ямки, а старшина закладывает, умело отделывает и маскирует мины. За каждым его уверенным движением, как очарованные, затаив дыхание, следят партизаны.

– Товарищ, а на твоих минах подрывались фашисты? – таинственным шепотом спрашивает старшину молодой подрывник Вадим Перепелюк.

– Подрывались. Я легкий на руку, – отвечает, не прекращая работы.

– Это и на этих подорвутся? – доверчиво спрашивает Перепелюк.

– Непременно, – серьезно и шепотом уверяет Кузнецов. – Будут лететь, как из пушки.

– Вваак! – имитирует взрыв мины молодой подрывник, и лица партизан проясняются.

– Противно же они крякают.

– Это смотря когда, – не соглашается старшина.

Его мысль не доходит до партизан.

– Приемо-сдаточные документы в порядке! – легко поднимается с земли Кузнецов, сердечно жмет руку Сниженко и бросается догонять колону. Партизаны провожают его признательными взглядами.

– Вместе посадили капусту, – с удовлетворением крутит папиросу Перепелюк. – Передали нам вахту, значит – и город, и села, и леса, и пахотную землю. А кому будем мы передавать?

– Народу, – коротко отвечает Геннадий Новиков, не спуская глаз с крепкой фигуры старшины. Все реже и реже появляется она между деревьями и скоро сливается с чернолесьем.

На всякий случай командир отряда оставляет возле заминированного поля двух разведчиков и хочет отвести отряд в леса.

– Может побудем немного здесь? – останавливает его Новиков. – Совсем хорошо было бы, чтобы фашисты напоролись на мины. А они, фашисты, непременно должны появиться.

– Хорошо, подождем, – соглашается Недремный, выставляет дозорных, а отряд располагает в чащобе вдоль дороги. На Сниженко снова нападает приступ скряжничества.

– Три мины закопали. Хватило бы и двух, – говорит будто сам себе и незаметно следит за командиром и комиссаром.

– Жалеешь, Виктор Иванович? – смеется Недремный.

– Я же не начальник боепитания, чтобы не жалеть.

– Не скупись, Виктор Иванович. Если на этих минах что-то подорвется – они большую боевую роль сыграют для этого отряда, – успокаивает Новиков Сниженко.

– Только это и останавливает меня.

Медленно, уныло тянется время. Кажется, солнце навеки застыло в полинявшем, залатанном белыми тучами небе, кажется, небо то и делает, что разбрасывает вокруг противное дребезжание одутловатых, с паучьими крестами самолетов. И вдруг земля отзывается неясным гулом. Новиков плотно прикладывает ухо, другим припадает к присушенной траве. Никогда таким волнением не нарастал гул автомашины.

«А может наши?» – аж в холод бросило.

Из-за деревьев появляется разведчик…

– Едут! – сообщает Недремный.

– Кто?

– Две пятитонки с фашистами.

– С фашистами, – зашипело вокруг.

Партизаны еще раз проверяют оружие. Кто-то из нетерпеливых вырывается вперед, но его возвращает назад слово командира.

Гул нарастает. Он отзывается в долинке и в сердце. Что-то замерцало, и на дороге появляются землистые трехосные машины. Теперь в рев моторов вплетаются автоматные очереди – фашисты, приложив автоматы к животам, наугад поливают свинцом молчаливый лес.

И вдруг взрыв, огонь, распухшая темень, невероятные вопли, скрежет тормозов, дружное «ура» и смесь выстрелов.

Новиков не помнит, как он бросается вслед за рослым солдатом и со всего размаха бьет прикладом ружья по голове. Фашист падает в одну сторону, а его автомат – в другую. Кто-то бежит к оружию.

– Не трогай!

– Это же я для вас, товарищ комиссар! У меня есть. Раздобыл.

– Все равно не трогай.

– Да не буду…

– Таки выскользнула горстка.

– Прытче рысаков поперли…

– Геннадий Павлович, с победой! – подбегает Сниженко.

– А ты мины жалел!

– Моя осталась, – и улыбка самоудовлетворения играет на тонких губах начальника штаба.

– Никогда, братцы, не думал, что мины могут играть! – восторженно объясняет кому-то Перепелюк. – То так противно громыхали…

– А это кларнетами отозвались? – удивляется голос второго подрывника. – Еще и лучше.

– Правду старшина говорил.

Новикову хочется подбежать, обнять всех подрывников… И самый трудный час жизни освещают, согревают немеркнущие проблески света.

XVІІ

Через несколько дней после вступления немцев в село с полицаями прибыл Карп Варчук.

– Навоевался? – разглаживая для поцелуя черные, уже посоленные сединой усы, удовлетворенной усмешкой встретил его Сафрон.

– За советы навоевался. А теперь за свою сорочку надо подумать.

– Ты бы лучше за шкуру свою думал. Плохое, значит, дело, – хмурился старик.

– Почему? – изумленно взглянул на отца.

– Почему, почему! Зализяку на пузяку, – ткнул пальцем на автомат, – надоест прикладывать. Еще хорошо, кабы так обошлось, а то положишь голову где-то, что и ворон кости не найдет.

– Чего это вы, отец, по живому за упокой правите?

– Знаю чего. Вишь, Лифер Созоненко глупый, глупый, а хитрый – умнее тебя выкрутился: вернулся домой и уже разнюхивает, нельзя ли какую-то коммерцию открыть.

– Так то естественный спекулянт, а мы стоим за самостийную соборную Украину и индивидуальную землю.

– Эт, брось мне про Химкины куры торочить. И в своих местах при отце тебе хватило бы самогона, земли и баб. Знаю твой характер.

– Ну, ну, так уж и знаете, – примирительно улыбнулся Карп: «Старого черта не проведешь никакими идеями, сразу в корень смотрит».

– Что, воевать будешь?

– Нет, думаю в полицию пойти.

– Это другой вопрос, – повеселел Сафрон.

С огорода прибежала мать, потом пришли родственники и несколько националистов в опереточных жупанах, с нагайками. Началась суета, прерывистый разговор, расспросы – вся та безалаберщина, какая бывает при неожиданных встречах и пьянках.

Отец и старый Созоненко сели рядом на одном бревне, простоволосые и сутулые.

«Как коршуны» – не удержался от насмешливого сравнения Карп, возвращаясь из сада с начальником районной вспомогательной украинской полиции Емельяном Крупяком. За эти дни надоел ему говорливый начальник, как пареная редька. Своими широкими планами он просто замучил Карпа. Молодой Варчук на свое служение в полиции смотрел просто, ясно: теперь настало его время пожить. Над Бугом он с мясом оторвет из колхозных массивов лучшие поля, захватит луга и мельницы. И, будьте уверенны не один активист сгорбится от работы на его земле и мельницах…

Ох, эти мельницы двухэтажные, эти пеклеванки на дымчатых, со слезой, гранитных фундаментах, эти колеса в зелено-синем вздохе вспененной воды! Они и убаюкивали и в снах шумели Карпу. И просыпаясь, еще долго наяву видел чудесные видения; мягким гулом отзываются тяжелые крупчатые жернова, струйками, потоками плывет ядерная пшеница, а между теми потоками зерна, как живые, проскакивают, двоясь в глазах, веселые червонцы. Он, Карп, не дурак в большие чины лезть – хватит с него и начальника кустовой полиции.

Неопределенное богатство, которое течет невидимыми каналами или лежит вне его видимости, не привлекало молодого Варчука. Он хотел такого, чтобы его можно было увидеть глазом, подержать в руках, стать на него обеими ногами. А таким богатством для Карпа были земля, мельницы, а не погоня за чинами. Вот Крупяк – другое дело. Тот только о своем повышении думал и все время роптал на какого-нибудь глуповатого полковника, который, к сожалению, был советником у националистического «провода». Крупяк в окружении группы националистов как-то едко высмеял полковника, а кто-то из услужливых донес об этом. И «блестящая» карьера Крупяка затмилась новой тучей: вместо начальника окружной вспомогательной полиции его посадили только на район.

Однажды даже вырвалось у него:

– Дурак, что не с того конца ухватился за свою судьбу. Надо другого было «батька» подыскать… Проторговался. – Но своевременно спохватился: – Ты, Карп, забудь эти слова. А то еще какая-то свинья примет их всерьез. И так у нас чего-чего, а грызни хватает. Мало того, что «родители» не мирятся, так еще пошла передряга между нами и теми, что на западе отсиживались. Эти западники, поверь и помолчи, настоящие иезуиты, они только языками ляпали, а теперь начинают оттирать нас от власти.

Карп еще одно заметил и у Крупяка, и у всех националистов: были они все на один манер начинены одинаковой начинкой.

«Не люди, а прямо тебе колбаса с одного завода» – слушая разных предводителей «из провода» и «родителей», насмехался в душе.

В первые дни не мог понять, то ли они лукавят, то ли просто по-дурному верят, что и в самом деле фашист даст им самостоятельное государство. Не надо было иметь большого ума, чтобы понять, что им той самостийности не видать, как слепому света. А вот трубят о ней без умолку.

«Держи карман шире. Такой уж немец дурак, чтобы от такого богатства отказаться. Лучше бы уж не крылись, что связал их черт с Гитлером одной веревочкой». Но своими мыслями ни с кем не делился: на разные доносы националисты были немалыми мастерами.

«Поживем – раскусим, что и к чему» – думалось. Даже самому Крупяку не доверялся.

На следующий день с разрешения немецкого коменданта села к школе согнали на сход крестьян. Прочитали несколько приказов, и каждый из них заканчивался одним – смертью. Потом долго и красноречиво говорил Крупяк про «новые порядки», которые заводят они, националисты, при помощи немцев на Украине.

– Слава тебе, боже, слава тебе, боже. Недаром двадцать лет ждали, – покачивал головой Созоненко.

– А землю нам, хозяевам, скоро будут наделять?

– Скоро, скоро, – улыбнулся Крупяк. – Будете жить, как и когда-то жили.

– Ура! – не выдержал Созоненко. Но перестарался – не угодил. Крупяк поморщил тонкий нос и строго оборвал:

– Не «ура», а «слава Украине, ибо…»

– А теперь уже можно свою землю пахать? – перебил кто-то, и Крупяк снова поморщил нос и искривил губы: какая, мол, неблагодарность…

– Нет, господа, нельзя.

– Почему?

– Еще не разработана новая земельная реформа. На это будет приказ нашего друга – немецкого государства.

– А-а-а… – злорадно протянул кто-то сзади.

– Сейчас вся почва будет принадлежать общественному хозяйству. Оно ее будет обрабатывать, будет приносить государству налоги… Предупреждаю, это временное необходимое явление, а дальше земля перейдет к своим хозяевам.

Но и этим Крупяк не утешил даже упорных приверженцев, которые двадцать лет выглядывали немца.

– Назвали бы барщиной, а то «общественное хозяйство», – посетовали позади голоса.

– Немецкой барщиной. А фашист обдирать умеет. Этот умеет.

– И уже с первого дня показал свою науку.

– Цыц, а то услышит кто-нибудь из их братии, тогда и не открестишься, и не отмолишься.

В конце избирали старосту села.

– Господа! По нашему мнению, и это согласовано с комендантом села, лучше всего избрать старостой умного хозяина Сафрона Варчука.

– Варчука! – крикнуло несколько голосов впереди, и сход боязливо начал расходиться по домам, оставляя возле школы надувшихся от важности Крупяка, Варчука и Созоненко.

* * *

Важно и почтительно они входят в дом Супруненко, где теперь разместился комендант села лейтенант Альфред Шенкель. В сенях на них налетает заплаканная и испуганная Супруниха. Увидев Варчука и Созоненко, отскочила назад, ни слова не отвечает на вопрос, как прокаженных, обходит их, порывисто выбегает на улицу.

– Наверно, комендант приставал, – по-заговорщицки посмотрел Созоненко на Варчука, и его красное лицо, пересыпанное потом и мелкими веснушками, растянулось в сдержанной улыбке.

– Нет, – отрицательно крутнул головой. – Не такое лицо у баб, когда к ним пристает мужчина. Ну, пошли с богом.

Снова натянули на лицо степенно-почтительные маски и, наклоняясь еще на пороге, вошли в дом.

Из второй комнаты слышалось обеспокоенное, частое кудахтанье наседки, жалобный писк цыплят и шарканье подошв по полу.

Сняли шапки, нерешительно прокашлялись. Созоненко рукавом вытер пот и вытянулся в струнку, поднимая голову.

Из полуоткрытой двери выглянула продолговатая, белочубая голова коменданта. В одной руке он держал затиснутого по самую шейку непослушного цыпленка, во второй – окровавленное шило.

– Прошу к себе, – растягивая слова, приветливо закивал им головой.

И то, что увидел Созоненко, удивило, неприятно поразило его и объяснило, почему так перепугано выбежала женщина из дома. Посреди комнаты, опустив до самого пола кукушечьи крылья, бегала острогрудая курица. Вместо глаз у нее, как две брусничины, краснели живые кровавые раны; кровь из них текла на крапчатый подбородок, падала на землю. В стороне, неестественно опустив головки к ногам, кружили цыплята, тоже с выколотыми глазками.

– Хочу наблюдать, как фоны будут шить бес глас. Интересно, – засмеялся говорливый лейтенант, но при гостях не продолжал свой эксперимент – выпустил цыпленка на землю, а окровавленное шило старательно вытер ватой и положил на окно.

«Это же ему все равно что цыпленок, что человека замордовать. У этого рука не дрогнет» – с тайным опасением и уважением взглянул Созоненко на ноздреватое лицо лейтенанта.

Было оно продолговатое и одинаково округлое с двух сторон, похожее на хорошо отбеленную солнцем перезрелую дыню. Редкий белый чуб спадал на бесцветные широкие, в сосенку, брови, возле носа прилипли две тоненькие полоски грязных усов, что придавало всему виду наглой беззаботности. Тонкие острые уши были вжаты в узкий череп. Но больше всего поражали глаза своим текущим неуловимым переходом от одного выражения к другому. Казалось, что серые человечки были составлены из сотни мерцающих точек. Когда же они вдруг останавливались – становилось не по себе от их мертвого блеска, за которым скрывалась водянистая пустота.

«Ему даже приятно мучить, быть по соседству со смертью» – определяет Созоненко, следя за выражением лица коменданта.

– Господин лейтенант, просим к себе на обед, – низко поклонился, и рыжий отяжелевший чуб его отлепился от потного лба.

– А это список неблагонадежных, – вынул из кармана Варчук вчетверо сложенный, перевязанный лентой лист бумаги.

– Гут, гут, – весело закивал головой комендант, и они не поняли, чем он был удовлетворен: приглашением ли на обед, списком ли, или тем и другим.