Текст книги "Большая родня"
Автор книги: Михаил Стельмах
сообщить о нарушении
Текущая страница: 40 (всего у книги 78 страниц)
– И не стыдно вам, товарищ? Такой большой, а по садам лазит.
Глянул вниз – стоит там девушка и держит в руке мой новенький пиджак, шелковой подкладкой наружу. Здесь картуз с меня, ну а я за ним вдогонку. Скатился с дерева, хотел разговор нежный завести, но девушка ни одному моему слову не верит и смотрит на меня с полнейшим подозрением. В конце концов надула губки и ошпарила меня: «Товарищ, вы или стыд дома оставили, или сроду его не имели. Вам простых яблок не хватило, что вы на исследовательское дерево полезли? О пиджаке с отцом поговорите» – и брязь дверью перед моим носом. Настроение у меня на переменное пошло. Однако духом не падаю: приземлился возле овина и не спускаю глаз из хаты. Со временем выходит моя девушка с подойником доить коров, чего-то сама себе улыбается и даже песенку напевает. Видно, никак ее совесть не грызет за мою одежку. Только зашипело молоко по донышку, а я – в дом. Зырк туда, зырк сюда – нет пиджака. Будто вор, открываю комод – и девичьи платья ароматной шелковой пеной обвеяли меня. Но моей одежды нет. А здесь уже кто-то возле порога бухает. Я аж скрутился, когда услышал, как звякнула щеколда, – и шурк под кровать. Лежу, дух затаил. Входит какой-то парень, сел на скамью, прикипел к окну и все какие-то печальные мелодии перебирает, одну печаль нагоняет на меня. Скоро и девушка пришла. Ну и начались у них поцелуи вперемежку со вздохами. «Эге, и здесь история чуть не такая, как и у нашего Леонида Сергиенко» – думаю себе, выслушав о всяких спорах парня с Федором Тучей. Что-то они на научной основе, на гибридизации не помирились. Вот и не хочет старик отдавать своей Марии за Льва; Мария советует подождать, пока отец пересердится; отец же долго сердится, а Лев на зло ему хочет сейчас жениться, даже упрекает Марию за медленные темпы в личной жизни. Разговаривают они, но тут снова что-то закричало возле дома.
– Ой, отец идут! – вскрикнула девушка. – Лев, где я денусь с тобой? – и голос дрожит у бедной, как струна.
Лев сюда-туда – и бух под кровать, чуть меня не придавил. Входит Федор Туча и прямо с двери:
– Мария, подай наши записи, приехал один научный работник. Интересуется новым делом.
– Вы и его из хаты-лаборатории выгоните…
– Э, нет, это мичуринец, а не бесплодное бревно.
«Ага, сейчас он уйдет» – подумал и уже размышляю, как бы заручиться поддержкой у Льва, хотя он глазами аж пополам раскалывает меня: видно, думает, что я конкурент ему – втайне к Марии хожу.
Старик уже берет записки, а я более легко перевожу дух. Когда здесь вбегает на порог щенок; потерся возле ноги заведующего, потом насторожился, повел лопушистыми ушами и: дзяв-дзяв! Такой въедливый щенок попался – сроду не видел. Потом прямо к кровати, и лает, аж головой к полу припадает. А потом меня за ногу и: гаррр…
– Мария, что там такое? – заглянул старый под кровать и за онишник. – Ну-ка, герои, вылезайте!
Вылезли мы и пыль с себя не встряхиваем.
– Ааа! Женишки! Вот я вас сейчас оженю! – замахнулся онишником. А это дядя такой: раз врежет – и не пикнешь. Вредный мужчина. Я в этой ситуации даже про пиджак забыл.
– Федор Петрович, я вам все чисто расскажу! – бросился к заведующему.
– Выслушаем, выслушаем докладчика, – а сам дверь на щеколду и у порога на стороже становится.
Говорю я, а у него глаза все злее и злее делаются, а когда упомянул про яблоню, аж закипел. Но сразу же я как-то о просе заговорил, о наших метелках. Вижу: подобрел мужик.
– А ты не врешь? – спрашивает.
Всеми культурами я поклялся.
– Тогда так сделаем, – решил Федор Туча, – ты принесешь мне пару метелок, и если они в самом деле чего-то стоят, то отдам пиджак… Ну и отдал. И вас, Варивон Иванович, приглашает к себе в гости. Хороший человек.
– Непременно надо пойти. Дмитрий, пойдешь со мной?
– Конечно…
– Только выбери несколько лучших стеблей гречки: не с пустыми же руками идти к человеку.
– Да она еще только наливается… – поколебался Дмитрий. – Может лучше, когда созреет?
* * *
Григорий, опьяневший от радости, поздравлений, благодарностей и усталости, идет к Бугу. Его тело сладко пощипывали зерна и ости; щемили руки, натертые узлами мешков. Розовые надежды и доброта ко всему миру, людям охватили его своим искренним теплом. С радостью вспомнил поздравление секретаря обкома ВКП(б), благодарность Кошевого, улыбнулся сам себе. «Все село сделать передовым, на всю область! Чтобы к нам съезжались смотреть, как мы живем, учились у нас». И в воображении видел очертания новых зданий, видел в каждом доме то, о чем столько думалось еще с тех дней, когда только поступил в СОЗ.
Ой заговорило жито під вітрами:
А уже їдут женці з срібними серпами.
Тихо пустил песню узкой дорогой, которая, извиваясь, бежала между нагретыми за день хлебами. И сам ощутил, как песня его переливалась сердечными волнами, которые находят отклик в чьем-то сердце.
Скоро большие звезды засияли над ним и под ним. Сонно зашептали прибрежные травы, где-то возле острова, как ребенок в полусне, отозвалась вода. Григорий навзничь лег на траву; на сплетенные руки положил голову, засмотрелся в безоблачное высокое небо. Поостыв, уже хотел выкупаться, но ниже, у исследовательской станции, услышал чьи-то осторожные шаги. И себе подсознательно осторожно посмотрел вдаль.
С высокого берега осторожно спускался человек с чем-то черным, очевидно мешком, за плечами. «Моторный, – узнал во тьме. – Чего ему?» – и припомнил осторожный намек Романенко, невольно брошенные им слова возле молотилки, неправильный совет Моторного. Проснулась настороженность и начала еще больше расти, когда внизу забряцала цепь, на которой была привязана лодка.
Скоро Крупяк пошел к станции, и Григорий облегченно вздохнул: наверное, человек хочет прокататься. Но через какую-то минуту, когда снова выросла фигура Крупяка с грузом, еще с большей силой проснулось подозрение: что ему теперь, в такую пору, носить?
Крупяк на этот раз дольше возился.
На берегу шелестел песок, что-то глухо стукнуло об лодку. Директор еще раз пошел к станции, а Григорий бросился к лодке. Под тонким холстом небольших мешков он нащупал два одинаковому сундучка. Поколебался, потом осторожно вытряс один на дно лодки, тронул пальцами гибкий длинный пагон, прикрепленный к доске, и страшная догадка ножом полоснула по всему телу. Потея, отодрал одну дощечку и правой рукой выхватил небольшой брусок.
– Тол!.. Ах ты ж змея подколодная! – обругал в мыслях Крупяка.
И тотчас на берегу заскрипели осторожные шаги. Шевчик рванул цепь к себе, ударил веслами.
– Кто там?! – испуганно и тревожно отозвалась тьма.
Григорий еще сильнее замахал веслами, пуская лодку на другой берег.
Прозвучал первый выстрел, и пуля смачно бултыхнула в воду перед носом лодки.
«Умело стреляет. Хоть бы до берега добраться», – с дикой силой греб, приглушая звук второго выстрела.
Снова тьохнула вода возле обшивки, потом сухо треснула перекладина на лодке – попала пуля. И Григорий почувствовал, как холодный пот начал срываться с его лба.
Еще одно сверхчеловеческое усилие, и лодка с разгона врезалась носом в берег, с шумом развела шершавую осоку, пошла ручьем по воде.
Григорий выскочил на берег и облегченно припал к теплой и безмерно любимой земле.
XXXІІДмитрий почернел от тревоги и дождя.
Вокруг него вздрагивали, беспомощно бились и полегали поля; на дороге выгибались посеревшие деревья и хмельным гневом закипали горбатые потоки. Только он не гнулся в потемневшем раздолье.
Как рыба из вечерних озер, выплескивались молнии из туч. В их отсвете он шел от нивы к ниве, переполненный тяжкой болью. На его глазах стонала и пропадала большая работа, пропадали большие ожидания. Знал, что вызревшие поля уже не поднимутся к солнцу, их немедленно надо скосить, ибо колос – не корень, прижатый к земле, он сразу же начнет гнить.
«Навряд, чтобы комбайн захватил полегший стебель. На косы надо налегать», – влачатся хмурые прилипчивые мысли. Страдальчески изогнулись линии бровей, и Дмитрий не чувствует, как по нему текут и текут изгибающиеся струйки. Любящей рукой касается граненого колоса, шершавит пальцы о зерно и отборные слезы. И шепчет неумелые ласковые слова, как шептал их когда-то у колыбели больного сына.
В правлении колхоза никого не застал. Сразу же возле его ног набежала лужа воды, и опрятный сторож с недовольством смотрит на рассеянного бригадира.
– Что-то ты, Дмитрий Тимофеевич, сегодня сам не свой. Душа не на месте, или как оно?
– А она у меня камень надмогильный, что все время на одном месте должна лежать? – сразу же сердится на сторожа. «Отбился от поля и не смыслит человеческой боли».
Вечерними размытыми улицами Дмитрий идет к членам своей бригады. Слово его скупое, устремленное:
– На завтра приготовьте грабки, клеп[99]99
Клеп – отбитая часть косы.
[Закрыть] длинный отпустите. Хлеб надо спасать. Женщинам – перевясла крутить.
И уже когда подходил к хате Бондаря, в шум ливня начал просачиваться звон молотков и кос.
Ивана Тимофеевича не было дома. Марийка бросилась за свежей одеждой для Дмитрия, а потом начала хлопотать возле печи.
На улице шумел и шумел дождь. Дрожали оконные стекла, то и дело наливаясь мертвенно-синеватым сиянием, и тогда в небе, словно расшатанные горы, громоздились тучи. Дмитрий, кривясь, подошел к шкафу с книгами. Развернул красный переплет одной книги без названия. Это был дневник Ивана Тимофеевича. Любопытство взяло верх над нерешительностью.
«Если здесь что-то личное – не стану читать», – успокоил себя. С удивлением прочитал первую страницу. Грубоватая вязь четкого письма заговорила к нему живым голосом. Незаметно начал стихать гул ветра и тупое бормотание тяжелых бусин дождя. Наплывали, пленяли другие картины.
«27 января.
Собрание было горячим, задиристым, веселым. Для меня, как члена партии, двойная приятность: вижу густые краснобокие плоды массово-политической работы, ощущаю любовь и стремление овладеть передовой социалистической агрокультурой. Собрание немного пощипало Кушнира. Он еще вечером был очень доволен своим планом: в три дня закрыть весеннюю влагу на всей площади зяби.
– Здорово? – радуясь, спрашивал у меня и Шевчика. – Все сам подсчитал. Как Нестор-летописец, всю ночь с карандашом просидел.
– А может новоявленный Нестор-летописец чего-то не учел? Может еще раз проверим? – спрашиваю его.
– Не надо, не надо! Боюсь только, чтобы на собрании не провалили… Где это видано – в три дня закрыть четыреста пятьдесят гектаров!
Опасение Кушнира оправдалось: его план таки провалили. Бригадиры, звеньевые и рядовые колхозники доказали, что зябь можно закрыть в… два дня.
– Здорово? – спрашиваю Кушнира после собрания.
– Здорово! Наверное, ты мне свинью подложил? – и смеется. – Намылили мне шею. И за дело намылили! Дабы не был таким хитрым. Пошли, Иван Тимофеевич, в баню.
– Мило с шеи смывать?
– Нет, старые представления. Пар и вода помогают. Всегда у меня голова после бани свежая, как яблоко. Пошли?
– Пошли. Только уж не обижайся: до утра буду двумя вениками выколачивать твою самоуверенность.
1 февраля.
Сегодня с совещания передовиков садоводства возвратилась Марта Сафроновна. Она объездила весь Киев, побывала в лучших колхозах пригородной полосы.
– Что, Марта Сафроновна, скажете о нашей столице?
– Прекрасная, радушная она, как белый сад.
– Земля плодородная возле Киева?
– Нет. Князь Владимир не был земледельцем – на песчаном грунте осел, – смеется молодая женщина. – Но теперь и песок родит.
– Совещание на пользу пошло?
– О, да! Очень меня взволновало, что киевляне на горючем песке виноград выводят.
– Прибугские пески хуже приднепровских?
– Будет расти и на них виноград.
– Пусть растет. И виноград и виноградари!
6 февраля.
Дмитрий таки молодец. Вернулся из больницы и уже, как журавль, вышагивает по полям. На его массивах больше всего снега.
– Он обкрадывает нас! Прямо начисто сметает снега со всего приволья, – негодует бригадир пятой бригады.
– Не сметаю, а приглашаю в гости.
– Энергичный человек. Зерно еще раз проверил и довел до высочайшей посевной кондиции. А говорить его я заставлю-таки, пока сам не узнает вкус и силу веского слова. Начну с простого: попрошу на агрокружке рассказать, как лучше всего задерживать снег. В этом деле он разбирается. Даже направление метели, ветра учитывает.
В бригадах и звеньях надо серьезно поговорить об учете всех возможностей повышения урожая. А то часто случается, что мы беремся за одно-два кольца, а про другие забываем. Из-за этого не все свои золотые жилы и прожилки раскрывает нам земля.
8 февраля.
Возле радиоприемника слушали со Свиридом Яковлевичем пьесу Шекспира. А в ней такие строки:
Ведь с песнею кончается
Все лучше на свете.
– Крепкие слова, но устаревшие, – промолвил Свирид Яковлевич. – У нас с настоящей песни начинается все лучше в жизни.
Припомнил гражданскую войну, когда мы с „Интернационалом“ шли в бой. Да, с песней начинается все лучше на свете…
С новым волнением мы слушали сегодня Красную площадь и „Интернационал“».
Во дворе послышался топот шагов. Скоро Иван Тимофеевич, мокрый, как хлющ, размашисто вошел в дом. На полу сразу запестрели гнезда следов. Дмитрий неохотно оторвался от дневника.
– Марийка, у тебя найдется какая-то перемена? Вымок, как черт.
– Еще бы не вымокнуть. Шатается где-то до полуночи. Нет того, чтобы вовремя прийти. Снова на совещании сидел? – по привычке заговорила будто с осуждением.
– Не на совещании, а в тележной мастерской.
– До сих пор в тележной мастерской? Что-то новое придумывали?
– Грабки делали. Ливень прибавил косарям работы.
– Ты бы и мне серп наточил, а то уж порыжел от ржавчины.
– Может вязать пойдешь?
– Эге, так и пойду. Я еще копу на такой озими играючи нажну, а молодежь разве так умеет серпом орудовать? Ей за машинами и учиться не было на чем. Ну, переодевайся уже.
Иван Тимофеевич просветлел, увидев Дмитрия.
– Вот о ком Иван Васильевич вспоминал! Ну-ка, показывайся на свет. Слышал, слышал, какой твоя бригада перезвон подняла. Правильно делаешь, Дмитрий.
– Что Иван Васильевич говорил обо мне? – подошел ближе к тесту.
– Звонил, чтобы полегший хлеб мы косили грабками с одним железным зубом, а то четырехзубцы помятый стебель не возьмут.
– И здесь уследил, – промолвил с уважением.
– Уследил… Вспомнил, как ты ему когда-то со смаком о косовице рассказывал. Это в Кадибке было – клевер ты косил там. Надеется, что будешь лучшим косарем.
– По всему колхозу?
– Нет.
– По району? – удивился Дмитрий.
– По области.
– Ого!
– Испугался?
– Да нет, – призадумался, проникаясь теплой дрожью. – Но подумать здесь есть над чем.
– Размышляй, я пока переоденусь. Или тебе надо будет думать до конца жатвы?
– Ну вечно ты нападаешь. Чем-нибудь, а ковырнешь! – вступилась за зятя Марийка.
– Хе. Больше не буду, – Иван Тимофеевич шутливо отступил назад, а Дмитрий улыбнулся.
– Отец, мне косы надо изготовить.
– Вот тебе и бригадир! – удивился Бондарь. – С чем ты думал завтра выйти в поле? С начальствующей почтительностью?
– Со старыми грабками… Вкусу еще не разобрал. А теперь надо над новыми подумать – по моей силе. Так – метра на три с половиной. Чтобы покос был, как покос!
– Пошли в мастерскую! – засмеялся Бондарь.
– Ты бы хоть переоделся, старый! – набросилась на него Марийка. – Вечно ему некогда.
– Да чего ты кричишь? Все равно снова промокну насквозь. Еще вслед за нами побеги… Ну, Дмитрий, смастерим вместе такие грабки, чтобы все удивились, – уже в сенях загремел голос Ивана Тимофеевича.
– Иван, Дмитрий, перекусите немного горячего.
– Позже, старая… А ливень стихает. Туч меньше стало. Ну, увидим, что из нашего дела выйдет. Косы сделаем, как скрипку.
Уже каплями росы белели звезды, когда Дмитрий и Иван Тимофеевич вышли из тележной мастерской. В низинах еще мелодично пели струйки, проникая в темень, они размывали ее, и над землей начинали качаться пепельные полосы.
Утро было с солнцем, с обрывками разметанных туч, с высоким пением промытого синего неба. На светлых нивах изредка морщились пятнистые тени, островами отплывали вдаль и сливались с островами лесов.
У комбайнов уже суетились молодые комбайнеры: устанавливали резальный аппарат хедера на самый низкий срез. Около кузницы косари так рихтовали сегменты, чтобы они, прилегая к пальцевым пластинкам, точили запасные ножи. Увидев Дмитрия с новыми грабками, они дружно расхохотались на всю улицу. Из кузни выбежали кузнецы и тоже, взявшись за бока, закачались от смеха.
– Агрегат Дмитрия Горицвета!
– То ли самоскидка, то ли ветреная мельница, – никак не пойму.
– Дмитрий Тимофеевич, сколько думаешь накосить?
– А на своих лобогрейках хорошо нагреете лбы, пока перегоните меня.
– Соревнуемся?
– Можно.
– Дмитрий Тимофеевич, ты же хоть тучу концом косы не задень, а то снова дождь пойдет.
Проверив работу бригады, Дмитрий подошел к облюбованному участку.
Золотистые солнечные долины уже были наполнены подвижными фигурами колхозников, гулом, веселым перезвоном. Вокруг расцветала яркая праздничная одежда молодиц и девчат. Пофыркивая брызгами, промчалась машина с вязками перевясел; где-то совсем недалеко высокое пение косы настигало песню жаворонка и мягко рассевалось в склонившемся поле. У самого небосклона раскинулся белый лагерь туч, на их фоне четко проплывал комбайн.
Ясно и полно запоминались развесистые мазки летнего утра.
С наслаждением отвел руки назад, и грабки с присвистом влетели в полегший стебель; он спросонья брызнул цветными сережками росы, вздохнул и, качнувшись, лег позади косаря. Снова синей молнией широко мелькнула коса и угасла в ржах. Целый живой сноп, как ребенок, склонился на покос с качелей грабок.
Размашисто, весело пошел Дмитрий вперед. Разомлевшие тучи едва не настигали его своими поморщенными тенями. Свежий ветерок обвевал русую выгоревшую шевелюру косаря, солнце играло на его сильных набухлых руках, мышцы бронзовым литьем выделялись на плечах и шее, а на лице горделивая сосредоточенность начала размываться улыбкой.
Искрилась и пела коса. Пело и сердце бригадира.
По всему видно, что его дело порадует и научит не одного колхозника.
Ровными высокими покосами ложилась щедрая работа и нежным пресноватым духом выделяла пар под ливнем солнечного луча.
Высокий полдень стоял над косарем.
В сумерках учетчик обмерял прилюдно скошенный участок и серьезно сообщил косарям:
– Агрегат Дмитрия Тимофеевича выкосил полтора гектара.
– Завтра выкосим два, – произнес Дмитрий, принимая поздравления от косарей. Глаза его, согретые сиянием приязненности, взволнованно смотрели на милые лица родных людей.
XXXІІІПоезд подходил к родному городу, и Леонид уже не мог оторваться от окна, от мерцающего бега дымчатых, припорошенных солнцем елок. Загрохотал, отлетая назад, железный мост, и из-под синего неба вырезались строгие контуры суперфосфатного завода. Жерла прокуренных труб подпирали мраморные тучи, глыбами налегающие на реку.
– На-деж-да. На-деж-да. На-деж-да. На-деж-да, – выстукивали колеса. И сердце Леонида вдруг сжималось в комочек: «А что, если уехала из села?.. Нет, не может быть… Приеду и сразу же испугаю: „Пропал я, Надя, – на иксах и игреках погорел“».
На минуту лицо парня бралось скорбным выражением и сразу же омывалось счастливой усмешкой.
– Как же так, Леня? – испуганно спросит.
– Разве я виноват, что у меня такая учительница была. – Он, чуть сдерживая волнение, видел вдали милый образ девушки. И в то же время где-то за синью небосвода ему мерцали развешенные огни большой столицы, улыбались новые юные друзья, пытливо и с надеждой смотрели на молодость глаза седых ученых. Видел себя то в стенах военной школы, то на темной границе, то в зловещих вспышках войны. И всюду ощущал себя частью родной страны, гордым ее сыном. За эти дни Леонид даже внешне стал более красивым, а когда шел – не чуял под собой земли.
На ходу первым выскочил на перрон.
В плетении рихтовальных лесов летел вверх новый вокзал, наполненный изнутри перестуком и нежной девичьей песней. Один голос в особенности взволновал Леонида: так пела Надя. У нее даже наиболее печальные песни не прижимались подбитой птицей к осенней стерне, а подмывались молодой задумчивостью, будто на миг останавливались на пути жизни, как останавливается пловец перед рекой, чтобы еще крепче познать ее глубину, пространство и выплыть на перевитый лучом берег.
– Леня! Леня! – разводя могучими плечами поток людей и размахивая картузом, к нему бежал улыбающийся Василий Прокопчук.
Вот он чуть не налетел на какую-то дородную женщину с двумя чемоданами. Чтобы удержаться, подхватил ее, обкрутил вокруг себя и бережно поставил на землю.
– Извиняюсь, гражданка.
Женщина сначала только испугано повела глазами, но сразу поняла в чем дело и насмешливо промолвила:
– Спасибо за бесплатную карусель.
Но, поглощенный заботами, Василий даже не оглянулся,
– Здоров, Леня. Так и знал, что ты сегодня приедешь. Сердце чуяло! Специально машину задержал. Конференция у нас была. Как здоровье, Леня?
Но не здоровье сейчас интересовало Прокопчука. Он и хотел и боялся спросить: выдержал ли товарищ экзамены. Но на его сосредоточенном лице ничего не разберешь.
– Василий, – тихо спросил Леонид, – Надя дома?
– Уехала, – вздохнув, промолвил Василий. – Два часа назад поезд ушел.
– Уехала? – помрачнел Леонид. «Не выдержал», решил Василий и тоже нахмурился. – А Степанида приехала?
– Приехала. Выдержала конкурс. В университет прошла. Вот какая у тебя сестричка, – радостно начал и осекся: осторожнее надо говорить о науке, чтобы не так больно было Лене. – Ну, и у нас тоже весело. Такие дела здесь пошли. Григория Шевчика, говорят, к ордену представили. А Горицвет какие чудеса с гречкой делает! А сад Марты Сафроновны – прямо как звездное небо… В новом колдоме скоро будем играть.
– Молодцы, – улыбнулся.
«Наверное, выдержал», повеселел Василий.
– Вот и дома у меня радость. Отец, наверное, места себе не находит, – оживает Леонид, представляя, как старик бесконечными разговорами наводит террор на всех знакомых.
«Выдержал, выдержал», твердо решил Василий и засмеялся.
– Леня, и тебя можно поздравить?
– Можно.
– Можно!.. Что же ты до сих пор молчал? Всю душу по жилочке вымотал. Ах ты, академик несчастный, – и Василий так сжал товарища, что у того аж ребра подвинулись вверх.
– Василий, задушишь.
– И задушу. Не мог сразу порадовать товарища? Вот вреднющий. Нет на тебя Степана Кушнира. Леня, – заговорщически взглянул: – А плюс Б – сколько будет?
И они оба взорвались хохотом.
– Алгебру списал у кого-нибудь?
– Представь, что не я, а ко мне заглядывали.
– Теперь все представляю. Вас было, значит, трое, каждый получил по единице, а в сумме вышло три – удовлетворительно. Так оно, Леня?.. А меня на агрономические курсы отправляют.
– На кого Ольгу оставляешь?
– Сам шефствую над ней – оба едем. Это у тебя более тяжелое дело: придется с одной столицы в другую бить телеграммы мелким почерком – «люблю, зпт, люблю, тчк, умираю, sos!»
Тесно приникнув друг к другу, они подходят к новой машине.
– Смирно! – сдерживая громовой голос, полушутя командует Василий. – Товарищ академик, увенчанный победой, возвратились из академических боев в расположение наших войск. Никаких кроме сердечных потерь у товарища академика нет.
Комсомольцы радостно бросаются к Леониду, и он, как мельница, завертелся в сильных объятиях, едва успевая отвечать на искренние поздравления, вопросы. Его хотят посадить в кабинку, но парень одним взмахом сильного тела заскакивает в кузов.
Молодые, работящие, веселые руки крепко переплетаются с руками, и машина, раскачивая песню, везет юношеский круг в широкий мир.
* * *
Свежевспаханные нивы покрывались большими вечерними звездами. В садах нежно звучали увлажненные яблоки и от легкого прикосновения ветра, слетая с деревьев, щебетала роса.
По венцы налитый радостью, надеждами, Леонид тихой походкой описывал прощальный круг вокруг села. Простившись с комсомольцами, он захотел обойти те пространства, где его неутомимая работа и юношеские мечты аж в небо врезались золотым колосом, и братались с широкими полями, звенели реками зерна. Новые ощущения, новые дороги подошли к его сердцу, и как-то по-другому, отчетливее, освещали прошлые года, которые, как добрый посев, упали в теплую, живую землю.
Растроганный, весь в мыслях, он физически слышал, как прорастают нивы, укореняются, с разгона вбегают в синие дождевые тучи и, перемытые, ароматные, как девичьи косы, спешат на солнечные причалы.
– У Очерета и просо как очерет.
– Земля теперь другими законами живет. Большевистскими…
– Как дорога под звездами, просветлела.
Музыкой из долины долетели голоса и пошли к селу.
Волнуясь, Леонид подходит к подворью Кушнира, перелезает через светлый березовый забор и останавливается под яблоней, где не раз встречал свою Надежду.
«Где бы нам ни пришлось быть, мы всегда вместе», – вздыхая, припоминает клятву верности.
Поднявшись на цыпочки, он видит, что в доме, склонившись над столом, сидит Кушнир. Широкий лоб его взялся морщинами, а руки осторожно держат большой лист бумаги. Леонид с нежданной любовью замечает, вернее – угадывает, те дорогие черты, которые подобным отражением обозначились на лице девушки.
«Он же мне отец», – впервые во всей глубине раскрывается перед ним новое чувство.
«Зайти бы к старику. Так разве же поймет, что у меня на сердце? Еще из дому выгонит. Вспомнит все мои слова. Горячий… А его же сегодня в партию приняли! Праздник у человека!» – вспоминает и решительно направляется в хату.
Когда скрипнула дверь, Кушнир даже не оторвался от стола, сосредоточенно рассматривая разложенные бумаги.
На немалом письменном столе стояли две высокие вазы – одна с букетом красных георгин, а другая… с электрической лампочкой.
– Разрешите вас поздравить с великим днем, – натягивается голос у парня.
– А-а, это ты, Леня, – привстает из-за стола ширококостный председатель. На минуту удивление шевельнуло его бровями, дрогнули уста. – Спасибо, Леня. И тебя поздравляю. Садись, садись, гостем будь… А Нади нет, – сказал с тихим сожалением.
– Знаю. Я к вам зашел.
– Машина нужна? Уже дал распоряжение. Знаю твою гордость – сам не подойдешь. Все думаешь, что вредный председатель. А председатель не для себя старается. Поедешь, Леня, грузовой, а на следующий год, смотри, легковой привезем.
– Я не за машиной. Пришел проститься.
– Проститься? Вспомнил-таки и меня, – удивился и искренне обрадовался Кушнир. – Это хорошо. Сейчас позову старуху, чтобы что-то придумала.
Он побежал в другую хату, быстро вернулся, удовлетворенно показал рукой на стол:
– Видишь, какие проекты усадеб? В Киевском горсовете получил, так как наш долго собирается. И уж никак не могу лечь, чтобы перед сном снова не рассмотреть их. Даже старуха гарыкать начала. Но позавчера и ее поймал возле планов. Теперь уж пусть помалкивает… Хорошие есть домики на три-четыре комнаты. Только такие будем строить. Завтра на президиуме крутой запрет вынесем: без проекта не разрешим даже хлев поставить. Хватит подрывать авторитет колхозного села. Оно как куколка должно быть. Для вас, головорезов, стадион выстроим, гоняйте свой футбол. Только глядите, чтобы из своей сетки мячи не таскали… Посмотри на этот план. Не дом – картина. – Отбежал на расстояние и залюбовался. – Только плетней мы не будем городить – обсадим здания сиренью или желтой акацией. Это Марта Сафроновна до такого додумалась.
– Поправка интересная. Поэтическая.
– Мы таким строительством размахнемся. Есть чем размахнуться. Кирпичный завод построим. Глина же у нас как масло, – и сразу осекся, вспомнив, что о кирпичном заводе ему уже давно говорил Леонид. Косясь, взглянул на парня, но у того глаза светились не насмешкой, а удивлением и одобрением.
Степанова жена, стройная черноглазая молодка, внесла ужин и вино.
– Ты бы, может, куда-то свои планы забрал отсюда? – обратилась Ольга Викторовна к Степану. – Никакого им отдыха нет.
– Нет, нет, – согласился муж. – Только я из дому, так жена вокруг них, как возле зеркала, вертится и свои дополнения выдумывает. Ей, Леня, в этом проекте окна не нравятся. «Маленькие, – говорит. – Хочу такие, чтобы половина земли и три четверти неба помещались в них». На меньше никак не соглашается.
– Слушай его. Он еще не такого наговорит обо всем. Видишь, – показала на лампочку, – еще когда электричество будет, а у него этот букет стоит. Говорит – эта лампочка каждый день ему, старику, зарядку дает. – Ольга Викторовна села возле Леонида. Ее выразительные глаза с материнской любовью смотрели на парня.
– За нашу партию, за нашего вождя, – поднял рюмку Кушнир. Выпив, уже не мог усидеть за столом. Хотелось много-много рассказать этому задорному мальчишке, который, как думалось, мало его понимал, мало оценивал хозяйственные заботы. Но строгие взгляды властной жены немного сдерживали его. Поэтому о себе, хоть и на прощание, не пришлось говорить.
– А теперь, Леня, выпьем за сибиряков. Хороших они урожаев добились. Позавидовать можно. Будем соревноваться с ними… Эх, Леня, какая у нас жизнь наступает. Да что ты понимаешь в жизни, если тебе только двадцать лет. Ты ведь, считай, чуть ли не на готовеньком вырос… Слушал вчера лекцию астронома? Удивил он людей: свет звезды, говорит, пятьдесят лет идет к земле. Ну и что же из того? Нам легче от этого? А вот свет из Кремля двадцать лет льется – и наша земля на все века ожила. Вот тебе астрономия. Нам она всю жизнь осветила. Старая, ты все еще вокруг планов крутишься?
– А знаешь, Степан, оно совсем было бы не плохо, если бы крыши новых домов красить только голубой краской или толем крыть.
– Еще что-то выдумала?
– Ничего не выдумала. Надо, чтобы и глазу было радостно смотреть на новые здания. Эти черные, как кресты, стрехи, или ржавчина черепицы только тоску на душу нагоняют.
– Ты видишь, как заговорила, – обратился Кушнир к Леониду. – Я думаю, чего это она так пристально к книжкам по искусству припала?
– Только потому и припала, – насмешливо взглянула на мужа. – А чем плохо, когда тебе в садах, как в зеленых берегах, кровли разольются голубыми озерками?
– Так, будто лен зацветет, – сразу нашел свое определение хозяйственный Степан.
– Нет, Леня, из твоей тещи толк будет, – и сразу же осекся под суровым взглядом Ольги Викторовны…
Леонид поздно возвратился домой и сразу уснул. Он не слышал, как над ним наклонилось материнское лицо, как за окном с тяжелым стуком падали вызревшие яблоки и девичьи голоса пели о любви.
Молодой сон где-то аж над горизонтом развешивал контуры далекого и родного города. И Леонид шел к столице широкими улицами нового села.
Большие окна, половину земли вбирающие, переливались звездой, ровные асфальтированные дороги летели в пространства и пахли свежевспаханной пашней.
