Текст книги "Большая родня"
Автор книги: Михаил Стельмах
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 78 страниц)
– Помню.
– Там теперь уже день и ночь электростанция рокочет, не дает воде заснуть. А над ней красная звезда сияет. Увидишь ее – и аж даль расступится перед тобой, и звезды Кремля засияют тебе. Знаешь, как у Лермонтова: «И звезда с звездою говорит».
– Как сердце с сердцем. Правда? – прислонилась к плечу милого, а тот окутал ее надежными руками. – Возле залива электростанция?
– Ну да. Там, где мы когда-то под лодкой от дождя прятались. Помнишь?
– А потом, как возвращались, наша лодка на стремнине перекинулся, и мы на берегу сушились у костра. Помнишь?
– Нет. Что-то я этого не припоминаю. Это ты уже выдумываешь. Побегу я. Проведу тебя до росстани. Там подождешь меня.
– Леня, а чего тебе так спешно надо? Это ты так соскучился по мне? – притворно нахмурила лицо и горделиво отвернулась от парня.
– Дело есть. Завтра на рассвете мы траву будем косить на лугу. Наш бригадир такое надумал… Хорошее это дело, Надежда. Живое, – даже не заметил разгневанного вида девушки.
– Зимой косить!? И я с вами пойду. Буду собирать! – сразу забыла, что хотела рассердиться на Леонида.
– С дороги отдохнула бы.
– Успею. Стыдно от своих комсомольцев отставать. Там их, очевидно, всех и увижу?
– Всех. Я тебя на утренней зорьке разбужу, как когда-то в жатву.
– Сама встану.
– Сама? Ну, зачем тебе у человека хлеб отбивать? Я с тобой хочу вместе пойти.
– Тогда приходи. Не забыл, в какое окно стучать?
– Разве такое забудешь? До конца века не забуду.
– А помнишь, как однажды отец наскочил на тебя, когда ты в окно барабанил?
– В косовицу?
– В косовицу.
– Нет, что-то такого не припоминаю, – и оба весело рассмеялись.
– Так завтра вместе пойдем?.. Помнишь нашу клятву? – Ясно и счастливо взглянула на парня.
– Где бы ни были, мы всегда вместе. – И Леонид снова прижал девушку. Потом взялись за руки и, рассыпая звонкие бусинки смеха, побежали переливистой дорогой вдаль. Если кто-то встречался на пути, они опускали руки, а потом снова крепко и надежно сплетали их. Вдруг Леонид остановился.
– Надежда, кажется, мой старик идет. Ну да, он. И надо ему именно в такое время на дороге появиться.
– Ой, Леня, бежим назад, – побледнела девушка.
– А может, пойдем навстречу? Надо же когда-то и родителям о нашей любви сказать.
– Леня, я стесняюсь. Побежали…
– Нет, ты иди вперед, а я тем временем дам круг и заскочу до Карпцов.
Парень быстро исчез за хатами, а девушка нерешительно пошла дорогой, на которой одиноко чернела мужская фигура, перегоняя впереди себя длинную тень.
Поравнявшись с девушкой, Поликарп радостно поздоровался.
– Надежда! Приехала! На каникулы, значит?
– Приехала, – ответила тихо.
– Кто же тебя привез?
– Григорий Шевчик. Он был в контрольно-семенной лаборатории.
– Григорий Шевчик? Ну, я теперь своему Леониду дышать не дам. Проворонил тебя… Не видела его?
– Нет… – Девушку как жаром обдало. Склонив голову, не могла промолвить ни слова, ни посмотреть в глаза Поликарпу.
– Ну, чего так зарделась?.. Все прячетесь, все кроетесь от старших. Думаете, что мы ничего не знаем, ничего не видим. Моя старуха – она, как только услышала, что ты приехала, – так и сказала: «Увидишь Надежду, передай, чтобы в гости зашла. А то этот головорез – Ленька, значит, – до сих пор кроется со всем от нас…» Только ты, Надежда, за чуб его таскай, чтобы он скорее в военную школу поступал. На ту, как ее, алгебру нажимай. А то он как начнет вычитывать «а» плюс «б», так и я догадываюсь – ни «а» ни «б» он до сих пор не понял. Да и сам на эту алгебру обижается. А все другие науки, учителя говорят, толком знает… Ну, чего ты, Надежда?
Девушка взглянула на худощавого пожилого мужчину, и тот заметил, как задрожали на ее ресницах молодые слезы волнения, признательности и радости.
– Идем, Надежда, к нам, – ближе подошел к ней Поликарп.
– Так Леня меня будет искать.
– Пусть поищет, если отца испугался. Пусть не будет таким хитрецом… Вот когда я молодым был, от меня девушка и в земле не спряталась бы. Разве теперь парни? Вот как мы вели холостяцкую жизнь… Бывало с Арсением как выпьем по крючку[53]53
Крючок – мера водки, примерно 0,325 литра.
[Закрыть]… – Поликарп, вытянул согнутую фигуру, горделиво пошел с девушкой, что та уже едва сдерживала смех.
* * *
Когда Дмитрий, Василина и Югина вошли в колдом, к ним подошел поглощенный заботами Варивон.
– Как оделся женишок, – окинул глазом новое пальто Дмитрия. – Теперь, Югина, твоему милому отбою от молодиц не будет.
– Мели мне, – примирительно промолвил Дмитрий.
– Нет, нет, Югина, ты следи за ним – он потайной у тебя. Он не только гречку умеет сеять… Дмитрий, что мы будем с людьми делать? Сейчас не успеем объявить своим – скоро спектакль начнется.
– Кого увидим, тому и скажем, – спокойно ответил Дмитрий, не зная, что Варивон уже всю свою бригаду поставил на ноги.
– Пусть будет так. Был я в правлении. Твоя радость приехала с района.
– Крамовой? – насупился Дмитрий.
– Он самый. Снова у нас уполномоченным по севу. О тебе вспоминал.
– Он вспомнит, – сердито процедил. – Обещал и на том свете припоминать мне прошлое. К моей бригаде цеплялся?
– Нет. Кушнир, значит, начал ему жаловаться, что никак не может отделить овес от овсюга – триер не отвевает его. Посудили, поговорили и ни к чему не пришли. Тогда Крамовой и бросил, как он умеет: «Чего же ваш агроном Горицвет ни до чего не додумается?»
– Я ему когда-нибудь додумаюсь, что и думать не захочется. Так вот окоренилась жаба в нашем районе. Сколько лет сидит и никуда с глаз не исчезнет… В тридцатом году было присадили его, так снова начал выцарапываться…
– Дмитрий, – мягко тронула его руку Югина. – Садитесь, Дмитрий. Сейчас спектакль начнется…
Отбеленное небольшое солнце, как только оно зимой умеет, выбежало из-за хат, когда на другое утро Дмитрий, с ружьем за плечами и косой в руках, поехал к Бугу. Дорогой он обогнал нескольких колхозников своей бригады, а с Варивоновой не встретил никого. Выделывая зигзаги между деревьями, проворно спустился к реке и изумленно остановился на льду. Против него возле ручья высилось три высоких стожка сена, а в глубине луга чернело два ключа косарей.
– Доброе утро, Дмитрий Тимофеевич, – радостно поздоровался с ним Леонид Сергиенко. – И вы косить? Неплохо придумал наш бригадир.
– Он придумает, – невыразительно промолвил Дмитрий, и Леонид не разобрал, насмешка или злость была в его голосе. – «Недоволен, видно, что опередили его», – улыбаясь в душе, решил Леонид и снова начал свертывать в валок тонкие покосы.
Кушнир, узнав об ухищрении Варивона, долго вычитывал ему в правлении и пригрозил сообщить о недостойном поступке общему собранию. Бригадир чистосердечно признал свою ошибку. А через день в районной газете неожиданно появилась небольшая заметка… об инициативе бригады Варивона Очерета. Почтальон принес газету прямо на луг, где работали уже бригады трех колхозов, и Варивон, чуть сдерживая непослушный смех, изумленно и негодующе говорил Дмитрию:
– И как тебя в газете не вспомнили – головы, значит, не приложу. Все же знают, что твоя идея, а вот все на меня повесили. И сам не знаю, за что такая напасть и почесть.
– Ну хватит, хватит мне… И-ни-ци-атор, – насмешливо протянул Дмитрий.
– Ничего не сделаешь, бывают ошибки, товарищ мыслитель. Давай пройдемся до островка – там, по-моему, должны зайцы быть. Дмитрий, а сильно у тебя на сердце… того? Очень царапает?
– Может, ты бы помолчал немного, Бульба непоседливая?
– Вот и выступай после этого на сцене. Свои проходу не дадут. Я пошел в обход. Гляди, не промажь, – Варивон, удовлетворенно напевая песенку, широкими и тяжелыми шагами пошел к острову. Скоро его крепкий, басовитый голос отозвался в высоких Моложах[54]54
Моложи – холмы урочища Молож.
[Закрыть] и, усиленный эхом, загремел в круче.
Не успел Дмитрий сорвать с плеча ружье, как ошалевший заяц выскочил из кустов и помчал через Буг.
Кровь с гулом ударила в голову, заныло возле ушей. Не целясь, выстрелил Дмитрий и промазал. Не присел, а упал на колено и снова выстрелил. Заяц, чудно сверкнув белым подбрюшьем, перекатился через голову и неуклюже скользнул по льду.
Дмитрий, забыв обо всем, бросился вперед. Поскользнулся, но удержал равновесие и еще быстрее побежал. Он не почувствовал, как зашипел и вогнулся под ним первый тонкий ледок, только вдруг увидел перед собой живое сияние нескольких молний, которые, перегоняя друг друга, покручено кололи лед.
«Стремнина!» – обухом бабахнула догадка. Хотел остановиться и, сразу же поняв свою ошибку, побежал вперед. И в то же время, звонко чмокнув, лед выскользнул из-под ног.
Дмитрию показалось, что высокий берег Буга подскочил и взлетел вверх. Нырнув с головой в жгучие, как кипяток, волны, Дмитрий почувствовал, что течение крепко ударило ему в грудь.
«Это же сейчас под лед затянет». Сверхчеловеческим усилием, всем телом рванулся из холодной купели, высоко подняв руки. Головой и запястьем левой руки ударился в податливый лед, а кулак правой, резнув шершавую линию проруби, выскочил на поверхность. Дмитрий это ощущает всем телом, напряженно борясь против течения, которое люто тянет, рвет его под лед. Искалеченными пальцами правой руки, осторожно и легко, чтобы не обломиться, впивается в лед и уже, задыхаясь, поднимает голову над водой. Теперь и солнце, и деревья, и берег, качаясь, спускаются вниз. Кровавя лед, он старается выбраться на поверхность. Но тонкий лед обрывается под руками, и Дмитрий чуть не с головой погружается в реку. Снова хватается за шершавые выступы и снова обламывается. Он уже едва чувствует пальцы. Противный тяжелый и сырой холод сжимает, крутит кости. Вода подбивает отяжелевшее тело, туго поворачивает его, немного опускает вниз и снова рвет в густую быстрину.
– Дмитрий! Держись, Дмитрий! – распластавшись на льду, к нему ползет Варивон. – Зависни на руках.
Медленно вытягивает красные, как варенные раки, непослушные руки на лед. Опьяневшая голова клонится вниз.
– Держись, дружок! – и Дмитрий с удивлением видит непривычно серое лицо и мокрый блеск в глазах Варивона. – Лови! – бросает конец ремешка.
Но уже руки так задубели, что не могут согнуться. Вытягивая шею, крепко впивается зубами в солоноватую кожу, невероятным усилием подается вперед, и Варивон вытягивает его на лед.
– Дмитрий, дружок, – дрожат побелевшие толстые губы, и ясные слезы радости текут по хорошему некрасивому лицу. Грубыми потрескавшимися пальцами он срывает с Дмитрия пиджак, рубашку и никак не может одеть находящегося в полусознании товарища в свой полушубок.
Быстро проходит минута какого-то оцепенения или полузабытья. Дмитрий, стекая струйками, упрямо привстает со льда и, пошатываясь, бежит к своим лыжам. В сапогах противно чвакает вода.
– Ты куда? Подожди! Мы тебя сейчас на сани, значит, – спешит следом в одной рубашке Варивон.
– Пока ты запряжешь кони… – простуженно хрипит Дмитрий, вскакивает в лыжи и, пригнувшись, упрямо поднимается на крутой берег. За ним вода вышивает на розовом снегу две фантастические манишки. С каждым разом узор становится реже и реже. И скоро Дмитрий в сосредоточенном и злом напряжении слышит звон заледеневшей одежды и холодный перестук волос, ледяными прядями нависающих на брови.
«Когда это такое было со мной? – прикусил нижнюю губу, и пресноватая тонкая накипь льда чуть слышно отозвалась под зубами. – Весь берусь льдом».
И он, обмерзая, напряженный, как молодой работящий мороз, со всей силы мчит в село, поднимающее в золотистый воздух голубые башни дыма.
ІІЕще в полусне Дмитрий слышит, как за окнами больницы тяжело вздыхает машина и на ее вздох отвечают дрожанием певучие оконные стекла; чувствует сердечную боль и слабость. Потом что-то темное нависает над ним, и он просыпается, сразу же жмуря глаза от веселого ливня солнечных лучей.
– О, да ты уже молодцом, Дмитрий. Только лицо, значит, и посинело, и пожелтело. Скоро будешь похожий на доску того художника, который к Синице в леса приезжал: всякими цветами разрисуешься. Ну, да тебе же не на свадьбу идти. Как оно чувствуешь себя? – Варивон в широком халате теперь похож на осанистый подвижный колокол.
– Ничего. Только сердце часто болит, товарищ инициатор.
– Это слово мне больше нравится, чем Бульба или Фальстаф. А ты, значит, не обращай внимания на сердце и береги здоровье. Да, – вдруг Варивон становится важным. – Крупозное воспаление – это не шутки. Недаром говорят: рыба и зайцы заведут в старцы. Они и до смерти могут довести… Эх, Дмитрий, каких я вчера налимов наловил. Понимаешь, нашли себе тайник внизу возле гати, где мельница стоит. Там я их и накрыл. Наловил, иду домой и удивляюсь: почему радости на душе нет? То, бывало, как поймаю что-то стоящее, аж затанцую. А тут – и налимов полно, а веселости никакой. Сел себе, призадумался: что оно за вопросительный знак? И понял: тебя нет.
– Много наловил? – спросил подобревшим голосом.
– Пуда с два, – решительно мотнул головой Варивон. Дмитрий засмеялся.
– Не веришь? Ну, может, на какое кило меньше.
– А по правде?
– С пуд поймал.
– А в пуде сколько фунтов было?
– Сколько! Не знаешь, сколько? – хотел вознегодовать Варивон, но передумал и подмигнул: – Сколько ни было, а нам бы к рюмке хватило.
– Так бы и сказал.
– А тебе жалко, если человек что-то лишнее прибавит? Скупой ты, Дмитрий, как единоличник. Вот и сердце у тебя, определенно, от скаредности болит.
– Ой, хвастун несчастный. Ты скажи: как у нас со снегозадержанием? Только правду говори, – пытливо взглянул на товарища.
– Говорили отец, неважно. Непривычные колхозники к этому делу.
– Так и знал, что ты ничего не сделаешь, – рассердился Дмитрий. – Секретарь райпарткома Марков наведывался ко мне, спрашивался об этом. Сказал ему, что у тебя работа кипит. Вот она и кипит. Налимы кипят. За ними и рюмкой времени не было. Марков снегозадержанием интересуется, партия об этом говорит, хочет, чтобы такие растяпы, как ты, хлеб ели, а они за налимами света не видят.
– Чего ты кипятишься, значит? – изумленно посмотрел на Дмитрия.
– Знаю чего. Потом, если ударит засуха, и ты закипятишься, запрыгаешь, как твой налим на сковороде. Да поздно будет. Ты видишь, как солнце уже светит? Слышишь, как оно пахнет? Вот вдохни воздух на припеке.
– По-весеннему, – согласился Варивон.
– По-весеннему, по-весеннему, – перекривил Дмитрий. – Щуки уже скоро начнут нереститься, и снова кое-кому из бригадиров не до снегозадержания будет. Нет, будь она неладна эта больница, завтра же выпишусь из нее, – кривясь и кряхтя, встал с кровати и опустил босые ноги на пол.
– Взбесился человек. Завтра я наши бригады до последнего человека на ноги поставлю. За три дня поле покроем хворостом. Слышишь ты, черт разрисованный! И ложись ты, красавец, в кровать, так как уже зеленеть начинаешь, как лягушка болотная. Как с тобой Югина живет – никак толком не пойму? Я думаю, от тебя и каменная фигура на второй бы день сбежала. А я глупый еще размышлял с ребятами, чтобы тебя председателем колхоза как-нибудь избрать.
– Я тебе поразмышляю. Здесь бы только с бригадирством справился. Так через три дня все сделаешь? Инициатор.
– Пошел ты к черту! Чего бы это я лип, как сапожная смола, – вдруг рассердился Варивон. Спасши Дмитрия, он в душе чувствовал, что тот многим ему обязан, и никогда не ждал такой неблагодарности.
«Ну, и человечек!»
– А управишься? – спросил более сдержанно.
– Управлюсь.
– Правду говоришь?
– Я тебе что – слова на ветер бросать буду! Когда бы ты не больной был, значит, по-другому поговорил с тобой. А то медицинский режим мешает.
– Хорошо. Через три дни я приезжаю из больницы. Посмотрю.
– Тьху на тебя! Потом на месяц свалишься. Герой!
– И горе будет тебе, если не выполнишь слова.
– Так ты что, мне, другу своему, бригадиру, не веришь? Я тебя, можно сказать, с проклятой быстрины вытащил, от смерти спас, а тут ветки не сумею на поле вывезти. Аж слушать тебя противно. Ума для этого большого не надо.
– У ивчанцев, наверное, поле, как дубрава, стоит, – ни одна снежинка не унесется ветром?
– Не видел.
– Увидишь, когда наши заносы перекати-полем развеются.
– Ох и придирчивый ты, как оса. Сказал тебе!.. – с сердцем отрезал Варивон.
Дмитрий помолчал, следя за подвижной пряжей солнечного луча, что дрожал и струился на восковых прожилках свежего соснового пола. «Весна идет». Снова заболело сердце. Поморщился и лег на кровать. Варивон в задумчивости сел на краешек кресла.
– Что, болит?
– Какой-то черт сердце распирает.
– Ты еще побольше злись, тогда, может, как раз на посевную из больницы выпустят.
– Через три дня буду дома, и передай Югине: пусть не приезжает.
– Мария Ивановна сказала, что тебе еще две недели надо лежать.
– Она может и не то наговорить. За это и деньги получает.
– Ну, ты себе как хочешь, а я скажу ей, пусть за тобой следит и как ты на медицину нападаешь. Мария Ивановна и так обижается на наших односельчан, что непоседливые такие. Еще припоминает, как Свирид Яковлевич – она тогда санитаркой была – со всякими опытами не давал ей покоя. Словом, никто тебя без разрешения врача не привезет.
– Ты привезешь.
– Да ни за что в мире, ни за что! Хоть и вредная ты штучка, но хочу, чтобы еще пожил на свете. Как раз на жизнь повернуло.
И эти слова волнения прошлись по каждой жилке Дмитрия. «Именно на жизнь повернуло, – отдалось в сердце: – это же так после долгой зимы крестьяне, радуясь, говорят: само солнце на весну повернуло».
– Это ты правду говоришь, – кивнул головой.
– Еще бы неправду, – удобнее умостился на кресле Варивон. – Вот, когда работаешь, по шею своими делами, значит, занят, то все, кажется, идет просто, привычно. Ну, работаешь, ссоришься с лодырями, тянешься в передовики, за нивой, как за девушкой, ухаживаешь, понемногу рыбачишь, понемногу умничаешь, понемногу, есть грех, в рюмку заглядываешь. А когда оглянешься назад – ого-го какую дорогу мы прошли, из-за каких гор перевалили. Это раньше у меня одна рубашка была и в будни и в праздник. Так и сгнивала она, по ниточке разразилась на плечах от пота и соли. За версту от тебя потом разило. Так бы и жизнь моя сгнила у Варчуков и Денисенко, как та батраческая рубашка! И никто бы о тебе доброго слова не сказал. Околел, мол, мороки доставил – сбрасывайся на доски, чтобы гроб сделать. А теперь я хозяин. Между людьми живу… Вот еще зима, а я мыслями весну опережаю, – все размышляю, как бы такой урожай проса собрать, чтобы все соседи рты пораскрыли. Даже во сне вижу такие зерна проса, что словно кораллы. А все вокруг него только ахают. И ты тоже.
– Оно и видно, что все заахают, если один мыший[55]55
Мыший – щетинник. Сорняк семейства злаковых с колосками, окруженными рыжеватыми или зеленоватыми щетинками. Щетинник засоряет посевы всех культур, но особенно злостным сорняком является для проса
[Закрыть] уродит. Снегозадержание провел…
– Да помолчи ты… Эт, настроение испортил – уже и говорить, значит, не хочется, – аж вздохнул Варивон. И сразу в глазах потухли огоньки, а слово стало вялое, словно цедилось сквозь зевок.
Дмитрий упрекнул себя за лишнее слово: человек о жизни начал говорить, правильно говорить, и так по-глупому оборвать его мысли.
– У заведующего контрольно-семенной лаборатории был? – спросил после паузы.
– Был. Сразу же после районного совещания агитаторов заскочил. Кондиционность твоей гречки высочайшая. Первой группы! Неплохое ты дело, Дмитрий, сделал. У колхозников с Ивчанки, когда увидели твои семена, аж глаза загорелись. А они толк знают. Хозяйственные. Если бы нам к ним дотянуться. Не буду хвалить тебя, но такой гречки ни у кого нет.
– Ну, так уж и ни у кого, – аж заволновался, и румянец неровными полосами прорезал желтизну на щеках.
– Слышал, Дмитрий, что в Ждановке один колхозник, Данило Навроцкий, новый сорт ржи вывел – такой большой, хоть на охапку его, как дрова, клади. Прямо не зерна, а стручки!
– Вот бы себе несколько таких зернин получить. Для опытов! – загорелись глаза у Дмитрия.
– Не получишь! – решительно уверил Варивон. – У него зерна было немножко. Часть высеял, а часть раздал агрономам и полеводам-агротехникам.
– А может, что-то-таки осталось? – с надеждой взглянул на товарища.
– Не отдаст же он тебе последнее.
– Варивон, а может, продаст какую-то щепотку, на мою гречку сменяет?
– О деньгах – и не говори, а вот гречкой может и задобришь его. Хотя навряд: не захочет расстаться с наибольшим сокровищем. Да и прижимистый немного этот Навроцкий.
– Уже все справки навел?
– Да еще не все.
– Эх, Варивон, задал ты мне задачу. Вредный, говоришь, дядя?
– Немного на тебя похож! Ну, пора мне в дорогу. Что тебе привезти?
– Заскочи в книжный магазин – может что-то новое есть. Лысенко, Лысенко поищи! В журналы не поленись заглянуть – нет ли где его статьи. Интересно пишет… широко думает человек.
– Это не из тех, что в грядочку, как в могилу, вся жизнь втаскает. Широкое поле, нас видит… Еще тебе чего?
– Привезешь из села немного овса, того, что с овсюгом.
– Овсянку будешь варить? Она для больных полезная, – сразу брыкаться начнешь, – оживился Варивон. – Или триеровать думаешь?
– Думаю.
– В больнице? – засмеялся.
– В больнице.
Варивон вышел на улицу, в задумчивости насвистывая какую-то мелодию. «Чертов Горицвет! Очень просто – возьмет и найдет способ, как очистить овес от овсюга. Не стыдно ли будет, если больной тебя опередит? Что бы его, значит, сделать?» – удобно прилег на сани, и добрые кони понесли его в широкие искристые дали зимнего предвечерья.
Село издали встретило Варивона веселым гулом и смехом: на широкий, перерезанный лунным столбом каток высыпала молодежь. Под коньками шипел и попискивал лед, с бугорка друг за другом летели говорливые санки, неистовым коловоротом мчало фургало[56]56
Фургало – (обл. диалект) по смыслу кусок фанеры, на которой дети съезжают с горки.
[Закрыть], и весь прозрачный вечер зачарованно кружил вокруг краснощекой юности. Убегая от парней, на берег со смехом выбежало несколько девчат.
– Варивон Иванович! – вдруг узнала одна своего бригадира.
– Варивон Иванович! Варивон Иванович! – загомонило вокруг, басовито отозвалось эхо, и молодежь бросилась на плотину.
Не добегая до Варивона, три звеньевых, как по команде, выровнялись в одну линию и горделиво, задорно поплыли в легком белорусском танце «Бульба». Вот они согнулись, будто пропалывая картофель, молодцевато встрепенулись и начали обвивать живым кольцом ребят и девчат, сбивая их в тесный круг. Огромный куст живой «бульбы», кружась, дошел до своего бригадира и весело рассыпался на плотине.
– Спасибо нашей бульбе, что так густо уродилась, ибо оно, конешно, так как, что аж на сегодняшний день, – встал на санях Варивон и принял позу растерянного оратора.
Кто-то преждевременно прыснул, но мужской кулак осторожно остановил нетерпеливого.
Варивон деловито прокашлялся, осмотрел всех и серьезно продолжал:
– Оно речь, с одной стороны, все-таки такая, постольку по-скольки, ибо вообще, в частности и частично, так как часто-густо случается, встречается сьое, тое, другое и сяк-так; ну, а с другой стороны, будто ничего, и, в сущности говоря, мало говоря, на этом можно и кончать…
Плотина закачалась от смеха.
– Варивон Иванович, послезавтра репетиция будет?
– Конечно! Только в лесу проведем.
– Это хорошо! – улыбнулась Степанида Сергиенко, надеясь, что за словами Варивона Ивановича кроется какая-то шутка.
– Репетиция в лесу! – загомонили кругом.
– Точно. Такую репетицию устроим, что урожаем запахнет: будем возить хворост для снегозадержания.
– Варивон Иванович, предупредить всех ездовых? – выступил наперед Леонид Сергиенко.
– Всех, Леня, в особенности горицветовских: сам знаешь – бригадир больной. А девчатам надо будет маты[57]57
Мат – в данном контексте это щит для снегозадержания, выполненный из хвороста.
[Закрыть] плести. Да такие красивые, как приданное. Или вы только танцевать и кататься умеете? – шутливо накричал на своих звеньевых.
– Мы и есть умеем, – прибедняясь, лукаво ответили те. – У своего бригадира науку проходили.
– А-а-а! Тогда я за наши дела не боюсь. Ну, летите, кукушки, на каток.
Приехав домой, Варивон разыскал кладовщика, и поздно вечером оба пошли в зернохранилище.
– Чего ты такое нетерпение проявляешь? – негодовал по дороге кладовщик, которому Варивон даже поужинать не дал.
– Важная задача есть. Пока что это секрет. Но задача государственного характера.
– Государственного характера? – сразу подобрело иссеченное морозом морщинистое лицо.
Дома Варивон высыпал на стол семена и долго рассматривал зерна овса и овсюга.
– Ничем тебе не отличаются, значит, ни формой, ни размером.
– Ничем, – поддакнула Василина, склонившись над столом. – Овсюг только шершавый, а овес гладенький-гладенький.
– Что гладенький, то гладенький. А чего же триер не различает этого? Непутевая машина. Надо себе лучшую построить.
– Конструкции Варивона Очерета, – рассмеялась Василина.
– Именно так, старая. Что бы его придумать? Садись, старая, и вместе подумаем: одна голова хорошо, а две – еще хуже.
– А ну тебя!
– Что, не нравится тебе твой муж?
– Варивон, ну, не мели.
– А ты мне до сих пор нравишься. Иногда взглянешь на какую-то молодичку, а вспомнишь о тебе. Спрашивается – с чего бы? Будто ты каждый день не вычитываешь мне за мою любовь ораторствовать на общем собрании своей семьи.
– Ты еще больше ораторствуй, так и детей разбудишь.
– Эге, пугай, будто я своих очеретят не знаю. Они если работать, так работать, если учиться, так учиться, если есть, то, значит, на своего отца равняются, если спать, то тоже так, что и пушкой не добудишься. Василина, давай споем. Когда пою – у меня мысли так легко плывут, будто по какой-то канве невидимой. Вот оно, может, сразу же и об овсюге надумаемся.
– Осипла я, Варивон.
– Все у тебя сегодня, как в турецком меджлисе… Ну, что бы его придумать? Ты, Василина, тоже мозгуй, так как не будет тебе покоя, пока изобретение не выльется, как говорят ученые головы, в гармоническую форму. Жаль, что ты простуду схватила. Чтобы мне больше не ходила на речку тряпья стирать, а то совсем голос потеряешь. Помнишь, как мы после жатвы возвращались с поля? Как запели: «Ой, зима, зима ще й мороз буде…»
– И не заметили, как и в село въехали. Кончили песню, оглянулись, а вокруг уже люди столпились, – осветилось радостью отбеленное первыми снегами спокойное лицо Василины.
– Артисты, что и говорить. – Варивон подошел к радио. – Снова дети хозяйничали. Придется их еще ремешком проучить. Наверное, трансформатор спалили. – Полез под стол, где стояли сухие батареи, ощупью проверил контакты, повеселел.
Ливень музыки сразу же наполнил всю просторную теплую хату, и уже, стеная, просился на приволье, наполненное симфонией вечерних звезд, искристого снега и упругого синего ветра.
– Чайковский, – тихо подошла Василина к столу. – Мой любимый композитор.
Варивон сел рядом с женой. Призадумался. Уже, как погожий осенний день, отплыла музыка и молодо брызнула девичья песня, а Варивон не отрывал широкой руки от наморщенного лба. Мысли, сосредотачиваясь, теперь лишь краешком касались песен, поднимались над ними, как зеленое руно над землей…
– Василина! Идея! Подай-ка суконное одеяло, – вдруг воскликнул и нетерпеливо подбежал к кровати. Одеяло он так приладил к сундуку, что оно наклонно опустилось на пол. Аж бледнея от волнения, рассеял горсть зерна по одеялу и напряженно застыл, пока овес не осыпался на пол. На ворсистом сукне забелело несколько зерен, их и начал Варивон поспешно выбирать твердыми пальцами. Потом поднес к свету и восторженно воскликнул: – Василина! Ни одного зерна овса не осталось на моем триере – только овсюг. Ну, как тебе триер конструкции Варивона Очерета? Нравится?
– Нравится, – начала Василина рассматривать зерна овсюга.
– А сам изобретатель нравится? – загордился Варивон. – И после этого не догадаешься что-то на стол поставить? Не будет из тебя настоящей хозяйки. Никогда не будет… Как бы мне патент на изобретение получить? – И на лице Варивона отразилась такая нарочито преувеличенная задумчивость, что Василина рассмеялась на всю хату.
– Смейся, смейся, а изобретение хоть и кустарное, однако толк принесет. Вот, смотри, снова в газете твоего мужа пропечатают. Дмитрий тогда треснет от зависти. Ну, мне пора еще к своим ребятам, – быстро начал собираться Варивон. – Надо сказать, чтобы завтра все по хворост ехали.
Но Василине и догадываться не надо было, что Варивон аж горит от нетерпения рассказать все о своем опыте. И даже словом не оговорилась: знала – не любит муж, когда кто-то заведомо угадывает его мысли.
В правлении Варивон сразу же похвалился своим опытом Кушниру и для пущего доказательства торжественно вынул из одного кармана горсть овса, а с другого – немного овсюга. Кушнир обрадовался, но деловито перемешал обе кучки зерна и проверил опыт на своем пиджаке; когда же на темных ворсинках заколыхались разбросанные овсюжинки, он, даже не отряхивая их, подбежал к телефону и позвонил в райземотдел.
– Это дело всем, всем колхозам пригодится! Усовершенствуем твой почин. Как не мы – народ усовершенствует. Так как этот овсюг в печенках нам сидит. Правду говорю?
– Разве же вы можете когда-то что-то не так сказать, – преувеличил заслуги своего председателя и, ожидая разговора с районом, заскромничал, как молоденькая звеньевая.
