Текст книги "Большая родня"

Автор книги: Михаил Стельмах

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 78 страниц)

ІV

Утра выпадали росные; выйдет она с подойником во двор, а на мураве капли серебрятся жемчужинами; потом заискрятся, покраснеют, как гроздья вызревших смородин.

За селом на холме мягко улеглась невысушенная солнцем весенняя синь, в долине дымили три широких ставка, упираясь плотиной в Большой путь. Не успеют зазвенеть в донышко первые струйки молока, Дмитрий скрипнет в сенях дверью: как тихо ни выходит она из дома, чтобы не разбудить сына, все равно услышит; начинает из закрома зерно выносить, телеги коломазью смазывать. Увидит ее и начнет упрекать:

– Так ли хорошие хозяйки делают? Сами встают, а сеяльщика не будят: пусть поспит себе, а просо само посеется. От сна лошадиную главу наспать себе можно.

– Разве же такой, как ты, проспит грушу в пепле. Пошли, молока выпьешь.

– И чего бы это я в хату ходил, когда подойник передо мною.

– Люди будут смеяться.

– Ничего, скажу, что за их здоровье пью…

Весна принесла немалые перемены в ее сердце – больше всего радовалась за Дмитрия. Это раньше, за какими-то думами, редко он на нее смотрел. В черных глазах было много уважения, и мало тепла. Начнет говорить с нею, рассуждает все правильно, по-хозяйски, а не согреет слова улыбкой. И больно было матери, что есть в ее ребенке нерастопленная упрямая грусть; она как-то сразу же после смерти Тимофея сделала парня угрюмым и старшим.

А теперь посветлел Дмитрий, в глазах заиграли искорки, подобрели они. Сдержанная улыбка на устах и разговоры стали долгими, более веселыми. Раньше, бывало, отрежет коротко на ходу: «В кадибке посеял. На прирезках земля еще не просохла». И все. А теперь иной раз сядет возле нее, посоветуется, вместе обсудят, что он думает делать. Говорит об одном, а внезапно улыбка задрожит на устах – что-то другое думает.

– Такое дело, мам, что просо у нас с грибком. В прошлом году как молотил – три дня, словно камин, сажей плевался. В одной книжке вычитал: такое просо хорошо бы припустить на легком огоньке.

– На огоньке? Шелуха же отскочит.

– Если струйку пропустить через пучок соломы – то сгорит только головня. Об этом и в сельсовете гомонили. Агроном из района приезжал. Ох, и смышленый мужик. Аж завидки берут. Землю знает, как хорошая мать ребенка. Наука!

– Соседи будут смеяться.

– Сегодня посмеются, а завтра сами так сделают. Как вы думаете?

– Ну если в книжках головы пишут, то за что-то им ведь деньги платят.

– И я так думаю, – посмотрел насмешливо и прикусил губу.

«Взрослеет парень, мужает», – радовалась всей душой.

«И когда оно началось у него?» – перебирала в памяти первые проявления этих изменений. И совсем неожиданно обнаружила, что ее сын умеет не только под нос мурлыкать, но и петь весьма неплохо.

В воскресенье, спровадив Дмитрия на ярмарку в соседний поселок, пошла осматривать поля.

Солнце затуманило день, сырой и теплый, но очертания дальнего леса, домов были четкими, как свежая резьба.

Сизым переливом колыхалась озимь, тяжелые ржи потемнели, огрубели стрелами, а в них уже дремал спеленатый зеленым шелком колос. Все свои четыре десятины, разбросанные в пяти кусках, обошла до заката. Уже еле чапала домой, уставшая и радостная. Возле сарая стояла телега, в стойле забеспокоился Карий.

«Приехал Дмитрий с ярмарки». – И тотчас услышала, как тихо зазвучало боковое окно, крепким обветренным голосом запел неосвещенный дом:

 
На добраніч та всім на ніч,
А я чи не піду та вже спати.
За ворітьми зелен явір,
Там я тебе та буду ждати.
 

Вздрогнула и прислонилась к косяку.

Из-за Большого пути выплывала луна; вечер раскалывал и устилал синими дорожками верхушки неспокойных облачков, и деревья в саду раструшивали лучи да росы.

«Эту же песню пел Тимофей таким самым сильным грудным голосом, ожидая ее вечером. Отходил, друг мой, по зеленой земле… Только и живешь в сердце моем».

 
Ой чи явір, чи не явір,
Чи зелена яворина,
Поміж всіма дівоньками,
Тільки ти мені одна та мила.
 

Звучат мелодично оконные стекла.

«Может, где-то и ждет тебя твоя яворина, а может, только растет. Сказано: парень на коне, а девка в зыбке». Вошла в дом тихо.

– Как ярмарковалось, Дмитрий? – засветила плошку.

– Были бы деньги, всю ярмарку закупил бы. Жаль, что чуток не хватило.

– Только чуток? – весело улыбается. – Что же ты приобрел?

– Это, мама, вам, может, и не понравится, так как в ваших нарядах я мало соображаю. Привез ластику на сачок, – небрежно подает, а сам пристально смотрит на нее – то ли?

– Спасибо тебе, сынок, – аж задрожала она. «Ничего ведь не говорила – сам догадался. Сын. Не так дорог отрез, как внимание твое».

И тот вечер еще больше сблизил мать и сына то ли недосказанными словами, то ли дорогой счастливой каплей, которой блеснула от первого подарка. А сына успокоила.

– Сейчас я отца нашего вспомнила. Такой был молчаливый, хмурый на вид, как осенняя пора. А сердце имел человеческое.

V

Спокойно и широко течет дорога на искрящийся юг. За селом, будто в один день посаженные, выросли могучими воротами два дуба, на плечи легла кованая голубизна неба; темная узорчатая листва укрыла в себе сокровища, однако стоит ветерку пробиться сквозь живые кудри, как целые потоки солнца вспыхнут и брызнут во все стороны и изнеженно пригасятся клубами пальчатой зеленой пены.

Вокруг, сколько глаз охватит, хлюпают на узких нивах остистые и безостые пшеницы, покачивается длинными усами ячмень, куропаткой припадает по бороздкам несмелый нут, улыбается темно-голубыми глазами зеленая вика, пестреют капли крови на кудрях гороха.

У дороги жарко загорелся сноп мерцающего луча – с серпом в согнутой руке распрямилась молодая жница, рукавом полотняной сорочки вытерла пот со лба… Серебряный юнец гребешком обвил ее косы, притрушенные степной пылью. На минутку застыла возле снопа, словно около ребенка.

«Сафронова наймичка Софья, – узнает Дмитрий. – Ишь, сама горюет на чужом поле. А жнет – как огонь. Золотые руки у девушки. Вот и зарабатывает за чечевичную похлебку золото этому… чертяке черному», – со злостью подумал про Сафрона Варчука, и аж передернулось лицо.

Оранжевое поле возгордилось полукопнами[12]12
  Полукопна – 30 снопов скошенного или сжатого хлеба, составленных колосьями внутрь и прикрытых одним снопом сверху.


[Закрыть], поет косами, серебрится серпами, цветет женскими юбками.

С широкой дороги Дмитрий свернул на гоны, и сразу же поля стали не теми полями, какими казались издали. То тут, то там постные нивы зарябили лысинами, сиротливый колос испуганно жался между шершавыми сорняками, колючий осот густо лущился грязно-белым пухом и рыжие опаленные межи шевелились крапчатой гусеницей.

Закрыть бы глаза и не смотреть на этот убогий колос, что детскими чахоточными ручонками выгребается из пырея, жалуется своему хозяину: «Что же ты забыл о нас? И нас обидел, и себя обидел…» Но очень часто пришлось бы закрывать глаза.

На буром, пополам с подножным кормом снопе полдничает Мокрина Карпец. В черной руке чернел, как камень, кусок черствого хлеба. Закусывает молодая женщина огурцом и не сводит утомленных, задумчивых глаз с двух поставленных шалашиком снопов, под которыми все время подает упрямый голос грудной ребенок. Не плачет он: кажется, взялся за какую-то непосильную работу и аж кряхтит от напряжения, но дела не бросает.

– Добрый день, тетка Мокрина. Где дядя Василий?

– Заболел, Дмитрий. То ли на холодной земле немощь подхватил, то ли вода простудила. Накосился на болотах, зарабатывая несчастную копейку у кулачья. Так последнее теперь отдаю на лекарство и растирки. Горе, и только! – Жилистой натруженной рукой берет из стерни серп, и он гаснет в жидкой плюгавой пшенице.

«Наешься хлеба с такой нивы. Если хватит до рождества, то и хорошо. А потом на морозе поденкой болезнь заработаешь – задумывается Дмитрий над чужой судьбой. – Вот двое детей у Мокрины, а видели они ложку молока? Аж теряют сознание, сося кислую тряпку с мякишем. И землю имей, а без скота…»

Недалеко от дороги сгребает ячмень молодой косарь. Насквозь пропотевшая рубашка туго охватила молодой стан, но косарь знает свое – машет граблями.

– Э-э, Григорий! Какой же ты мокрый. Рубашку хоть выкрути. Гов, гов, быки! – соскакивает потихоньку с полудрабка и подходит к Григорию Шевчику. Тот отирает пот рукавом, но сразу свежие капли заливают черные щеки и лоб. – Совсем мокрый, как барич.

– Устал, хай ему черт. На обед не ходил – добить хочется. А косарь, сам знаешь, не поест плотно – ребро за ребро заходит. – Он кладет грабли, продвигая косу под покос. – Вы уже ячмень закончили?

– Какой быстрый. С воскресенья начну – мой в долинке.

– Не Марийка ли Бондариха с Югиной идет в село? – Григорий переводит взгляд на дорогу.

– Может и они, – равнодушно отвечает Дмитрий.

Он живет далеко от Бондарей, мало знает их. Вот только недавно загомонило все село об Иване Бондаре: надумал мужик с кучкой бедняков организовать соз. И какие только слухи ни полетели из хаты в хату про союз совместной обработки земли. И об одеяле на весь дом, и об обобществлении женщин, и о печати антихриста. Напуганная Марийка теперь жизни не давала мужу: выпишись и выпишись из той компании.

Когда мать с дочкой, обходя телегу, оборачиваются к молодым мужчинам, Дмитрий встречает их быстрым взглядом.

– Добрый день, ребята, отдыхаете? – здоровается, не останавливаясь, Марийка Бондарь, худощавая, загоревшая на солнце, с нависшим ястребиным носом.

На минуту из-за плеча Марийки выглянула Югина и снова запряталась за матерью. Она белокурая, среднего роста, с интересными и ясными глазами, с полудетской радостной улыбкой.

«Любит пошалить, а когда смеется, на щеках, наверное, подпрыгивают ямки», – замечает невольно Дмитрий и начинает смотреть в даль.

– Славную дочь Бондари вырастили. – Григорий провожает жниц долгим взглядом.

– Кажется, славную, – отвечает Дмитрий, восстанавливая в памяти образ девушки. – Всего доброго, Григорий.

– Всего доброго, – с чувством сжимает руку крепкими пальцами. Он знает, что Дмитрий уважает его более других молодых людей, и дружбу старшего парня принимает за честь.

Степенно поскрипывают колеса и чадят клубами теплой золотистой пыли. Далеко на дороге замаячили фигуры Марийки и Югины. Расстояние уменьшило их, сделало темнее.

«В самом деле, хорошая девушка. Глаза аж горят. Правдивые». Парень погружается в воспоминания и не замечает, как подручный Ласий, сбивая бороздного Рябого, потянул ярмо на себя, замахал головой и быстро бросился вперед.

– А чтоб он тебе сдох еще до вечера. Чуть не запорол рогами!

Недалеко от дороги по пояс в овсе стоит Сафрон Варчук и размахивает граблями, отгоняя от себя обозленного Ласия.

Посмотрел Дмитрий на округлившиеся от неожиданного страха и злобы глаза Сафрона, на неспокойные взмахи тяжелой, словно вылитой, головы вола – и все понял.

– Таких, как вы, ревущих даже скотина терпеть не может, – злостно откусил слово за словом, встав с телеги, вернул животное на дорогу.

– Чтоб тебя черти взяли, сукина сына! Чтоб тебя!.. – затихал сзади осипший голос Сафрона.

Дмитрий погладил подгрудок Ласия, и тот глянул на него затуманенным кровью взглядом; большой глаз быстро, до мелькания, разводил розовую раздвоенную пелену, из-под которой шевелился синий дымчатый белок.

«Жаль, что не выпустил рогом кишки гаду соленому», – криво усмехнулся Дмитрий, садясь на полудрабок, его спокойное лицо сделалось злым, недобро засветились темные глаза.

«Выпустил бы кишки – и хозяину вины не пришьешь – пусть остерегается. И скотина разбирается, где сволочь, а где порядочный человек».

Плывет вдоль дороги желтая и красная пшеница и аж на бугорке останавливается возле озерца розового мака. Только воспоминания-думы не останавливаются, входя в прошлое, как детвора в высокую рожь.

VІ

…Разлились три ставка, в один соединились, гомонит вода у плотины, вокруг прошлогодний очерет шумит сухими стрелами, а из-под корней пробивается свежая зелень; отцветает орешник, густо выбросила красные кисти горькая осина. И сердцу без причины радостно становится – то ли от того, что вода позванивает, или что на орешнике соловей не стихает, то ли что звезды наклоняются совсем низко, плещутся под ногами, и человек идет по тропе в звездном круге. Натрудились руки, натрудились ноги, а сердцу привольно и грустно немного – ждет оно чего-то. Какой-то еще непрочувствованной большой радости, которая будто ходит где-то поблизости, да не приметишь ее.

Бежит тропинка над прудом, пахнет смольными молодыми почками. Перейти ямину и здесь две стежки пересекутся – одна в село, другая на хутор.

Сняв с плеча грабли, качаясь, парень осторожно переходит длинную кладку, на двух подпорках посредине.

«Упаду или не упаду?»

– А я думала – бултыхнешь в воду. Шел, будто жбан со сметаной нес! – смеется девушка на берегу.

– Марта!

– Увидел, наконец. Спасибо и на том.

Пересеклись две тропы – одна в село, другая на хутор. «Куда же пойти?»

Воркует голубем овражек, улыбается Марта, и непривычно хорошо и беспокойно становится парню. Переминается с ноги на ногу, грабли то на плечо положит, то зубцами в землю загонит.

В отсвете звезды пролетел селезень и вдруг упал на воду, где звонко крякала дикая утка.

«Ну его к чертям», – в конце концов сердится сам на себя, впопыхах прощается и идет в село, а Марта – на хутор.

– Дмитрий, ты ничего не слышал? – отзывается слепая темень.

– Нет.

– Волки в лесу появились. Не слышал? Думаешь, мне теперь не страшно на хутор идти? Зуб на зуб не попадает!

– Ну если не попадает, то другое дело, – не знает, что ответить, и идет на сдержанный насмешливый голос…

Нелегкой была их любовь. Прятались от людей с нею. Больше всего боялись Сафрона Варчука. Встречались возле хутора в Дмитровом саду со старыми-престарыми яблонями, посаженными еще дедом Тимофея. Засыхая, они раскалывались на ветрах, трухлявели, запавшими гнездами уныло смотрели на мир, дотлевали ржавым огнем. После осенних работ Дмитрий выкорчевал самые старые деревья, а весной половину земли засадил прищепами… Как уснут все дома, крадется Марта между деревьями и дух затаит. Расстелет он пиджак на траве, сядут около старой, косо свисающей дубовки. И молчит Дмитрий, хоть бы слово тебе. Знала, все девичьим сердцем понимала, что хорошо парню с нею, вот и не набивалась на разговор. Вплетет руку в русые волосы парня и смотрит, смотрит, глаз не сводит с милого. А как вспомнит: как-то похвалился старик, что думает отдать ее за напыщенного Лифера Созоненко, который в магазине людей обвешивает, – аж вздрогнет.

Где такого Дмитрия поискать! Пусть пропадет то богатство, если проклятый нелюб лягушкой жизнь пересечет. А может, смилостивится старик? Только позарятся все домашние на Созоненко: у него денег куры не клюют.

– Что будем делать, Дмитрий?

– Я знаю?.. Если твой хапун не сошел с ума, отдаст за меня. Разве то жених – пенек гнилой, всякому видно.

– Если бы так. Чего же ты молчишь?

– О чем говорить? Хорошо мне, Марта, с тобой. Если бы женился – жили бы… По-настоящему жили бы, – так улыбнется, что и мысли грустные отлягут от девушки.

– Дорогой мой, пора бежать, – встает на ноги. Наклоняясь, спешит по холодной траве, и темень постепенно сходится, смыкается за девушкой, молчаливая, неразгаданная…

VІІ

Низко долиной покатился туман, из леса повеяло прохладой, сырым благоуханием грибов.

Давно уже потух последний огонек в Сафроновом доме, а Марта не выходила. Сердился и беспокоился: не узнали ли родители или Карп? Ведь и в самом деле. В прошлое воскресенье на гулянке Карп пристально-пристально посмотрел на него серыми большими глазами, понимающе подмигнул, оскалился улыбкой и пошел к музыкантам. Танцевал упорно, выбивая ладонями по голенищам и губам, красный чуб огоньком поджигал прыгающую рыхлую щеку, а потом, наливаясь потом, начал темнеть. Запыхавшийся, распаренный, вышел Карп из тесного круга и снова остановил взгляд на нем.

– Здоров, Дмитрий! Почему-то это я так плохо тебя вижу? – покачнулся назад. – Что-то у меня с глазами делается, – сжал руку в кулак и долго упрямо протирал глаза. Он еще что-то хотел сказать, даже улыбнулся, заведомо смакуя, какое впечатление произведут его слова, но подошел длинный, как бечевка, Созоненко и увел Карпа с гулянки.

– Ну если не поставишь полштофа, душа твоя лавочницкая, – душу вытрясу.

«Наверное, Карп не очень его жалует! – подумал тогда. – Почему же Марта не выходит?»

Из тумана слышно, как вздыхает дубрава.

Сладким хлебом пахнет повлажневшее жнивье; лишь качаются над седой пряжей тумана верхушки деревьев, будто они отрезаны от стволов.

Постлал пиджак и лег возле дубовки. Тяжело бухнуло на землю яблоко – и тишина… Даже слышно, как плывет вдаль неутомимая земля.

«Надо, чтобы завтра мать пришла – пособирала яблоки под старыми деревьями. А на будущий год, наверное, зацветет молодой сад. Сначала из зеленых коронок розовые бутоны проглянут…» Карий поднялся, покрутил шеей, вдохнул ночную прохладу и к яблоне идет. Вишь, сразу почуял, где хозяин лежит. Остановился перед ним, обдал теплым паром.

– Но, Карий!

– Кому что, а курам просо.

Раскрывает глаза. Над ним склонилось улыбающееся, счастливое лицо Марты.

– Вставай, лежебока, скоро утро, – смеется девушка, тянет его за руку. – Горе мне с тобой. Ну хоть подвинься. Весь пиджак занял, и клочка жалеет.

– Я – весь пиджак? Да как же это весь? Да я тебе весь, – не знает спросонок, что сказать.

– Горе мое, что он мелет! Ах ты, соня несчастный! – обвивает руками упругую шею парня.

– Только не задуши, – кто тебе так хорошо и много обо всем будет рассказывать! – наконец совсем просыпается.

– А у меня радость какая. Сроду не догадаешься.

– Какая?

– Отгадай.

– Созоненко, может, упал с телеги и шею свернул?

– Немного не угадал, – счастливо фыркает в руку. – Старик поссорился с Созоненко. Это случилось, когда они повезли в Одессу картофель продавать. Хорошо распродались, а выручку поделить не смогли – Созоненко крутить начал. Тогда Сафрон рассердился, покраснел и как стукнет кулаком по столу: «Чтоб я духу твоего проклятого на своем дворе не чуял, душа твоя тринадцатая!»

– Так и сказал?

– Так и сказал.

– А Созоненко что?

– Испугался, деньги в мошну со стола и попятился к двери, как рак. Только на улице вздохнул: «Напрасно вы, Сафрон Андреевич, обижаете меня. Дружба дружбой, а коммерция коммерцией. Да кабы не я – шиш бы вы имели, а не прибыль. Продали бы картофель за бесценок. А я настоял, я, чтобы подождать немного, пока подвоза не будет. За это и пай должен получить чуть побольше, на законной коммерческой основе», – перекривила Созоненко.

– А Сафрон что?

– Схватил бук с поленницы, выругался и буком на Созоненко.

– Попал? – смеется Дмитрий.

– Жаль, что не попал, – искренне сетует девушка. – Ох уж и драпанул лавочник! А мошну обеими руками на животе зажал. Вот и меньше на одного женишка у меня стало. Хорошо, что кувшин между собой разбили.

– Гляди, выклюнет ли глаз ворон ворону… Не верится что-то.

– Какой ты Фома неверующий! Мой старик норовистый. Как подскочит что – за самого бедного отдаст… Бегу, бегу, скоро рассвет. Бросятся меня искать…

Крепко прижимает парня, еще крепче целует в уста и бежит по росе, шурша широкой юбкой.

– Подожди, Марта.

– Потом, в субботу жди.

Клубятся туманы в долине и непроглядной пеленой скрывают девушку от парня…

VІІІ

Под вечер, сдерживая запененных вороных, прямо с ярмарки, подкатил к его воротам Карп. Натянув вожжи, крепко стоял на бричке, выгнутые дугой ноги по косточки увязли в сене:

– Дмитрий, черт бы тебя побрали! – и сразу же изменил голос, увидев мать.

– Добрый день, тетушка Евдокия, с праздником вас. – Низко кланялся, скрестив руки на животе.

– И тебя с праздником, – строго посмотрела на парня. – Катаешься?

– Как творог в масле, – отшутился. – Катался бы еще лучше, да советская власть тпрру говорит. Даже права голоса лишила. Придется, небось, петухом кукарекать. Пустите Дмитрия со мной.

– Не знаю, он, кажется, собирался к учителю идти, – засомневалась. «Пусть увидит Марту. К добру ли только это?»

– Успеет. Мне главное, чтобы Дмитрий коней осмотрел – он в них лучше доктора разбирается.

– Если есть время, пусть посмотрит.

– Садись, Дмитрий! – крикнул, не спрашивая согласия, сверкнул серыми глазами, и резкие полукруги ресниц порхнули вверх, аж коснувшись широких, с прогалинами, словно прореженных чем-то бровей.

Едва успел парень схватиться за железные перила брички, а Карп уже гикнул, свистнул, стрельнул арапником, и вороные, расплескивая загустевшее болото, вытянулись в неистовом галопе.

Порезанная на пряди, закружила земля. Как живые, чудно отскакивали в сторону хаты, овины; сильный ветер остро врезался в лицо.

– Вье-о, кони, сто чертей вашей матери! – неистовствовал Карп.

Тряслись полные розовые щеки, пушистый чуб опекал оттопыренное ухо, неспокойная кровь заливала тугую шею. В каждом движении Карпа чувствовалась невыработанная сила, злая, полудикая настырность. В крупной руке гадюкой извивалась и отскакивала назад ременная плеть.

Бричка, накреняясь из стороны в сторону и каким-то чудом еще не перевернувшись, влетела в улочку, обсаженную вишняками. Сквозь голые ветви вдали резанул глаза свежей синью большой, под жестью, дом Варчуков, будто втиснутый в выгнутый полукруг леса.

Кони подлетели к дому.

Вольготно живется Сафрону, хоть и отрезал комбед у него в 1920 году тридцать десятин возле Буга.

Если раньше высокая фигура Сафрона черной тенью нависала над селом, с мясом вырывая бедняцкие четвертинки и десятинки, то сейчас он притаился в лесах, богател и разрастался, будто корень, – так, чтобы меньше было видно людскому глазу. Нечего теперь было и думать, чтобы стать хозяином на всю губу: земли не прикупишь, усадеб не поставишь, дворянства – о чем столько думалось – не добьешься.

Только и осталась единственная отрада – сколачивать деньгу. И он сколачивал ее со всей кулаческой хитростью, изобретательностью и скаредностью. Один только лес золотым листьям осыпался в тонкие, но ухватистые пальцы Сафрона. Почти каждую ночь он с Карпом на двух подводах выезжали в чернолесье, и лучшие горделивые ясени со стоном, в последний раз брызгая росой, падали на холодную землю. С их еще живого тела отрезались четырехаршинные шпоны. И плыли они лесными дорогами в большую мастерскую сутулого и всегда покрытого влажным, как переваренные ясеневые поделки, румянцем Ивана Сичкаря. Тот пристально осматривал кряжи, браковал за малейший сучок, а потом средним, туго налитым жиром пальцем, будто играясь, ловко выбрасывал из залосненной мошны золотые пятерки или серебряные рубли – Сафрон бумажек никогда не брал.

– Скоро ты, Сафрон, за один лес серебряный дом выстроишь, – улыбался Сичкарь отвисшей нижней частью лица.

– Золотой! – сердился Сафрон.

– Может, на золотой и не хватит материала, а на серебряный должно хватить. Может, вру? – и мелкие зрачки Сичкаря, как две капли масла, задиристо играли на серых, будто присыпанных пеплом белках. – Свинину же и гусей вагонами возил в Одессу?

– А сколько за те вагоны слупили? А сколько на взятки ушло? – горячился Сафрон. – А как налогами душат тебя?!

– Душат, что спасу нет, – соглашался Сичкарь. – И нет тебе в этой власти никакой поддержки. В революцию Военно-революционный комитет за торговлю к стенке ставил, а теперь патентами обдирают до последней нити. Все власти и власти, а когда же себе что-то в мошну положить? – и сырые, блестящие, как намазанные смальцем губы Сичкаря уже не оттопыривались в улыбке, а злостно выгибались вниз. – Разве бы так нам жить…

– Да, живешь, лишь бы мир не без тебя… Забрали землю, чтоб вас черт еще до вечера забрал…

Проходили годы, благодаря разделу земли отведали хлеба нищие, заросла старая межа, но злость Сафронова смогла только с ним истлеть. Как болезнь рук, уцепилась она в его сухое тело и ела поедом.

«Дождаться бы того дня, когда бедноте животы не хлебом, а этой землей напихают. И больше ничего мне не надо», – говорил Сафрон кулакам и жил этой надеждой и воспоминаниями прошлого…

– Ну, как мои новые? – осадил Карп возле ворот вороных.

– У бороздного копыта никудышные, шлепают, как лепешки. А так, со стороны, смотрятся ничего. Стрелки надо расчистить.

– Вот черт, успел уже присмотреться, – соскочил Карп с брички. – Цыганом бы тебе быть.

– И то хлеб.

Щелкнула щеколда, и в голубом просвете, между приоткрытой калиткой и тесаным столбом, застыла, вся в красном, удивленная Марта. Горело округлое лицо, вздрогнули лепестками розовые ноздри прямого, красиво закругленного носа; серые выразительные глаза светились любопытством и счастьем. Придерживая рукой калитку, другой перебирала русую косу, упавшую на грудь. Аж звенела вся молодым здоровьем, пышной дородностью.

Глянул Дмитрий на девушку, застыл, занемел, только глаза засветились то ли удивлением, то ли радостью.

– Чего глаза вытаращила, как телок на новые ворота? – замахнулся арапником Карп. – Отворяй ворота! Де-легатка! Это тебе не на собрании ораторствовать. Вишь, – обратился тихо к Дмитрию, – на посиделки в сельстрой потянулась. Ну, отец ей и прописал такие собрания, что некоторое время девке неудобно было и на скамье сесть… Да скорее там! – остро зыкнул на Марту.

«Раскричался пучеглазый, – скользнул глазами по спине Карпа, – сквозь выгнутые ноги хоть свиней прогоняй».

Широкий двор был завален древесиной, тесом, связками дубовой коры. Как игрушка, красовался на каменном цоколе дом с крыльцом, украшенный кругом деревянной резьбой. Под торцовым окном разросся грецкий орех.

С корытом в свиной хлев пробежала Софья Кушнир, лукаво сверкнув глазами на Дмитрия, и сразу же ее лицо приняло выражение преувеличенной скромности, за которой таилась значащая улыбка.

Когда открыли дверь, из светлицы ударило крепким самосадом, самогоном, яблоками и распаренным едким потом.

Гости плотно зажали три стола. От иконостаса через две стены потекло потемневшее золото и серебро икон, под иконами в больших рамах теснили друг друга старые фотографии, на камине пучеглазо смотрели красные голуби с подведенными белой глиной ногами.

– Кажется, Дмитрий пришел, – встал хозяин с покути и одобрительно посмотрел на Карпа.

– Добрый день! – остановился Дмитрий, рассматривая Варчука.

Белая, подпоясанная тонким плетеным поясом сорочка облегала худое, костистое тело Сафрона. На черном клинообразном лице остро горбился, сразу же от надбровья, большой нос и обвислым тонким косяком врастал в смолистые волнистые усы. Под черными, без блеска, глазами двумя круто выгнутыми цыганскими сережками вытянулись фиолетовые отеки.

– Знал я твоего отца, покойника Тимофея. Крепкий хозяин был. Правда, революция выделила ему помещичьей земельки, – снизил голос. – Но чего же не брать, когда дают. Правду я говорю? – обратился к гостям, а рука почему-то задрожала и пальцы беспокойно, пауком, забегали по скатерти.

– Если помещичью – можно, а если нашу, то другой вопрос, – запустил покрытые топленым салом длинные пальцы в буйный каштановый чуб Яков Данько. – От помещичьей и я бы не отказался.

– Почему бы нет, – засмеялся кто-то из гостей.

– Садись, Дмитрий, гостем будь, – приглашала Аграфена Варчук, пышнотелая, белокурая молодая женщина, раскачивая широкий колокол табачной юбки.

Сидеть выпало напротив Карпа и счастливой, раскрасневшейся Марты. Чувствовал себя неловко, так как почему-то казалось – все смотрели на него. Был тяжелым и неуклюжим, но, выпив две рюмки, осмелел и снова перепугался, почувствовав под столом касание девичьей ноги.

– Марта, это гусь или гусыня? – строго допытывался Карп, раздирая руками жирную гусятину.

– Сам ты гусь, – фыркала Марта, посматривая на Дмитрия.

Самогону было вдоволь, и сдержанный улей загудел сильнее и снова притих, когда хозяин с рюмкой обошел все столы. Шел важно, запрятав под черными усами властную улыбку.

– Пей, Сафрон. Когда хозяин пьет – о новом заботится, бедняк – последнюю сорочку пропивает, – звякнул рюмкой о рюмку опьяневший Данько, и самогон плеснул на домотканую, с красными пружками скатерть.

– Не кричи, Яков, – поморщился Сафрон. – Пьешь ты, как… Половина вытечет. Бочку выпей, а капли не пролей. Так хозяева пьют. И не болтай лишнего, – закруглил тонкими губами всю рюмку и так резко откинул голову назад, что усы, надломленные над уголками рта, охватили вилкой острый клин подбородка.

– Яков своего не прольет, то он чужое только может.

– Не умничай! – гаркнул Данько на Денисенко. – Не раз тебя из беды вывозил. – И его скуластое лицо налилось кровью.

– Ты и добро помещичье вывозил, аж кони из шкуры лезли, – не утихал подвыпивший Денисенко.

Данько сердито посмотрел в уголок, быстро провел пальцами по длинным бровям. Бранное слово чуть не сорвалось с уст, но сразу же, передумав, рассмеялся и глаза налились самодовольной улыбкой:

– Даже пианину вывез. Служила насестом для кур. И такой у меня одна курица, рябенькая, была интересанткой, что только есть слезала с клавишей – все играла. Театр, да и только. Ну, потом чертов сельстрой забрал-таки пианину у меня… А кто в те времена не вывозил? Не зевай, говорят, Хомка. Жаль, что скоро тогда комитетчики начали свои порядки устанавливать, чтобы наш брат не очень старался. Так я красный флажок приладил на телеге – и, скажи, во все экономии и господские имения начали пропускать без слова. Хоть целый дом вывози…

– Цыц, старый. Не мели лишнего. Начальство из округа сидит!

– Начальство?.. Для кого начальство, а для нас Петр Крамовой. Свой человек!..

– Сельсовет наш… Мирошниченко, значит, страшнее этого начальства, – успокоил жену Данько подвыпивший Сичкарь.

– Этот Мирошниченко домирошникуется, – мрачно пообещал Данько.

– А меня не обидели? Душа перетлела. Лучшую земельку как языком корова слизала. – Рыжие усы высокого Данилы Заятчука вскочили в чью-то черную бороду, казалось – подожгли ее, громко чмокнулись губы.

– Не надо беспокоиться. Гулять же пришли, – остановил их Сафрон. Он пил и не пьянел. Большие глаза настороженно и высокомерно осматривали гостей.

– Такой сундук своей дочери приготовила, что парой лошадей с места не сдвинешь. Одних кожухов… И красный романовский, и белый, и черный, и крытый…

– И я по самую ляду забила. Пусть не жалуется на родителей.

– Покупал мой старик коня, и купил, приехал домой – а это кобыла.

– Га-га-га!

– Цыц, старая, не срами среди людей. Это конь новомодный.

– За твое здоровье, Дмитрий, – остановился Сафрон у их стола. – Слышал, слышал, что в отца весь пошел. Хозяйничай, корнем в землю врастай – это сила наша, – и чокнулся рюмкой.

Марта чуть не выскочила из-за стола и, скрывая радость, подала голос:

– А со мной?

– Можно и с тобой, мазунья[13]13
  Мазунья – любимый ребенок, которого балуют.


[Закрыть], – сузились глаза Сафрона. – Чтоб счастливой была.

– В ваших руках мое счастье, – встала и притворно вздохнула.

– В божьих, – поднял вверх черный указательный палец. – Я не враг тебе. – И снова голос стал рассудительным и строгим, словно ставя перегородку. Но Марта уже не заметила этого.