Текст книги "Большая родня"

Автор книги: Михаил Стельмах

сообщить о нарушении

Текущая страница: 56 (всего у книги 78 страниц)

XXXІІ

На рассвете Григорий с Владимиром Ивановичем пошли трусить вентери.

Пепельное небо было затянуто расколовшимися тучами, и только на восходе кто-то просыпал из мешка отборную пшеницу; так и лежала она, дорогая, не собранная, как наилучшие воспоминания в тревожном сердце.

Там, на востоке, лежало его село. В неясном, притихшем рассвете видел очертания знакомых улиц, черных зданий, которые сейчас казались такими недосягаемыми, как те звезды в пепельном жару. А к ним же только каких-нибудь пятьдесят верст. Пятьдесят верст о детей, до Софьи, а казалось, будто тысячи дорог разрезали и отнесли в неисхоженную даль тот болезненный кусок родной земли. Сколько он думал о нем, днями и ночами, лежа на сеновале, идя в леса. И только теперь понял, насколько дорого ему то приволье, что раньше казалось обычным, простым.

Он смущался перед Федоренко, что его потянуло домой, хотел повернуть раздумья в другое русло, а они, покружившись, снова возвращались на старое место, словно птица в гнездо.

Не выходил из головы разговор с Екатериной и меньше болела душа, когда видел перед собой затуманенные любовью карие глаза Софии, ее строгое и вместе с тем нежное лицо, и улыбку, то лукавую, задиристую, то чистую, доверчивую, как у ребенка.

Как жизнь смеялась над ним! Теперь, в такое время, бросала его на дорожку семейного счастья Дмитрия. Что же тогда о Дмитрии говорить? Э, нет, воюет определенно, как и работает. Норовистый, с характером, но энергичный, как огонь.

И невольно выплывало то спокойное, в задумчивости, горбоносое продолговатое лицо, то страшное в гневе, когда черные глаза темным блеском пылали на обветренном облике, дрожали ноздри и вдоль обеих щек выделялись подвижные, как хищные ласки, мышцы.

«А когда-то мы были друзьями, – вздохнулось. – Сколько же воды с той поры утекло? И вот на крутых перекрестках не выдерживает дружба. Не выдерживает, когда сходятся пути к одной цели, которую поровну поделить нельзя, и от которой отступить нет сил. Какая же настоящая дружба? Где-то и ее без боли не бывает».

– Чего призадумался, человече? – Владимир Иванович перекладывает весло на другое плечо и пытливо смотрит на Григория. Из-под засаленного картуза, похожего на гречневый блин, ровно, кружочком, спадает обстриженная шевелюра, выделяя узкую коричневую полосу лба над кучерявящимися широкими бровями. – Все о доме? В глазах стоит? Угадал?

Неудобно было перед стариком. Поэтому твердо промолвил:

– Нет, не угадали. О другом думал.

– О чем? Интересно. Что же оно у тебя теперь может быть в мыслях?

– Про друга своего, бывшего… О давних делах…

– А-а-а, про друга. Что, кувшин разбили?

– Да, разбили, – ответил неохотно.

– И наверное, за девку?

– Эге! – удивился.

– Бывает, что юбка, ревность пожизненную дружбу затемняют. Это когда дружба мелкая. А настоящую верность ничто не затмит. Тень отскакивает от нее, как сова от солнца.

– Верно, деда! Будто в моих мыслях побывали, – изумленно и искренне вырвалось у Григория.

– Сталкивай! – Умостился Владимир Иванович на корме. Зашелестел, захрустел сырой песок, и лодка легко плюхнулась в воду, оставляя за собой глубоко выдавленный, как коромысло, след, что начал подплывать водой.

– Тю ты черт! – выругался Владимир Иванович. – Сразу примета на неудачу.

– Разве что? – спросил Григорий, сидя лицом к рыбаку.

– Да ничего. Каленик с берега рукой машет. Он хороший мужичонка, а примета на рыбу плохая. Да чего ты всполошился? Это не из тех кровопийц, что грехи на душу принимают.

Возле округлого камня, опираясь спиной о вербу, стоял пожилой рыжебородый мужичонка с глубокими, поставленными наискось глазами.

– Возьмите меня с собой, – поздоровался он.

– Садись.

Каленик на корточки сел на носу, руками держась за борт. Его кудрявая, темной меди борода, опаляя расстегнутый пиджак, уперлась в белую рубашку; помятые волосы спадали набок, наискось рассекая высокий лоб, порезанный мелкими бороздами. Лицо имел умное, только усталое и хмурое. Когда же возле небольшого острова Владимир Иванович начал вытягивать вентери, Каленик оживился, словно проснулся от задумчивости, и сам засунул руку в горловину, чтобы достать рыбу.

– Добрая рыба, караси – или продашь, или сам поешь, – улыбнулся, вынимая большого, с потемневшей чешуей карася. – О, какая щука вскочила!

По тому, с какой любовью он вытягивал вентери, трусил рыбу, приговаривал над ней, можно было в нем распознать старого закоренелого рыбака. И только уже на берегу спросил Григория:

– У деда живешь?

– Нет, – замялся Григорий.

– У Мотри Квенчихи, – ответил старик. – Живет с товарищем своим. Куда же людям деваться?

– Откуда родом?.. Григорий Шевчик? Не тот, что орденом награжден?

– Эге.

– Чего домой не идешь? Боишься? Да, теперь другой человек своей тени бережется, – и вздохнул. – Ну, что же, живи у нас, только на ближайшие два дня смотайтесь куда-то подальше – облава будет. Ты бы домой наведался, узнал бы, как дела. Неважные – на хуторе будешь, а потом дело дорогу покажет… Посмотрю я – сколько сейчас людей, и все молодых, красивых, здоровых – самый цвет – между небом и землей болтаются. А надо же в конце концов на землю опускаться, хоть какая она горькая и тяжел теперь стала. Земля без человека не может быть, да и человек без нее не проживет. Так-то.

Подъехали к берегу.

– Рыбки возьми, – обратился Коваль к Каленику.

– Не хочу.

– Как не хочешь, то и есть не будешь, а своему ребенку неси, – положил на землю рыбак несколько рыбин.

Идя домой, говорил старик:

– Кручина поедом ест человека. Это раньше более усердного колхозника на селе не найти было. Хозяйственный. В Москву на выставку ездил. Трех сынов и дочь вырастил. Все на войну пошли. И остался старый, как пень на дороге, с одним малышом, не знает, куда руки и голову приклонить.

Но Григорий мало прислушивался теперь к его речи: нетерпеливо била в голову кровь, шире раздувались ноздри, чувствуя исхоженную пыль знакомых дорог. Все больше и больше находилось оправданий и перед собой, и перед Федоренко. И только в холодную безвестность теперь бросала одна мысль: «А что если никого уже дома нет?»

Товарища нашел на леваде – косил корове отаву.

– Хватит, Петр, косить. На зайцев облаву устраивают.

– Кто сказал?

– Мужчина верный.

– Тогда надо убегать. В леса пойдем?

– Я… домой думаю. Через три дня вернусь.

– Ну, что же, иди домой, – после длинной молчанки пристально посмотрел на Григория. – Может совсем думаешь? По совести скажи!

– Что ты, Петр? – испугался Григорий. – Мне возле жениного бока не придется воевать. Ты извини… Однако чувствую, не успокоюсь, пока не узнаю о судьбе своих. А последнее, что уже нам выпадет, вместе будем переживать, одним связаны мы. До последнего дыхания Родину будем защищать. Одна она у нас…

– И я так думаю… Привык к тебе, – взглянул доверчиво, с приязнью. Перекинул опалку с травой на плечо и пошли во двор.

В доме, в одиночестве, Григорий долго и внимательно вглядывался в зеркало. Черная борода, толстые усы, двумя корешками вросшие в бороду, состарившееся лицо – все было странным и чужим. Глубоко запавшие в темных впадинах голубые глаза казались темными, беспокойство расширило их, сделало более подвижными. На высоком челе резче обозначились борозды и в виски вплелись нити паутины.

«Ввалится в дом дед – детей перепугает» – улыбнулся, расчесывая бороду и переносясь мыслями к своей семье.

Мотря Ивановна выкопала из земли бочку с салом, наготовила котомки Григорию и Петру, вывела их аж за край огорода.

– Счастливой вам судьбы, ребята. Не забывайте моего дома. Как нет моих сынов, хоть на чужих посмотрю. – И, низко наклонив голову, пошла домой, комкая руками подобранный фартук.

– Загрустила старая, – сочувственно отозвался Федоренко. – Еще надоедят ей такие гости.

В лесу друзья простились.

– Буду ждать тебя, Григорий, – не убирал крепкой руки с плеча Шевчика. – Теперь иметь рядом с собой друга – большое дело. Работы же нам – горы. И за меня детей приласкай.

– Спасибо, Петр, – растроганно взглянул на мускулистое, сухое, как жесть, с ровным прямым носом лицо Федоренко. Неожиданную доброту увидел в насмешливых, острых глазах, полуприкрытых припухшими веками. – Через три-четыре дня, как часы, прибуду к тебе.

И пошли – Григорий, держась опушки, а Петр – в глубину притихшего осеннего леса.

XXXІІІ

С каждым шагом все больше охватывала тревога. Не верилось, что придет домой, увидит село, родню, ибо казалось, что лежат его родные места по ту сторону света. А когда ступил на земли своего колхоза, поверил: не убежала в безвестность земля, не запрятала ее темная ночь от человеческого глаза.

Остановился, для чего-то снял картуз и долго не мог перевести дух. Наклонился до самой земли. Она, разбухшая от дождей, лежала черной, незасеянной бесконечностью целины. Воспоминания прошлого болью перехватили горло Григория. Еще зачем-то впопыхах широко провел пальцами по пашне, надеясь найти хоть кустик озими. Что-то влажное обожгло руку. Не стрелянный, шершавый от ненастья патрон холодным жалом пробился из осиротевшей нивы.

Простоволосый, озираясь вокруг, Григорий еще постоял немного и, отрывая ноги от влажного поля, снова пошел в лес, чтобы выйти к своему селу огородами.

Как тоскливо шелестит сухими листьями высокая кукуруза. Под ногой временами треснет огурец-семенник, и Григорию кажется, что тот выстрел могут услышать в селе. Осторожно, сдерживая дыхание, он входит в свой двор.

Тихий стон пришивает его к высокому плетню. Двором пронесся ветер, зашумели под окнами вишняки, и снова длинный вздох донесся из сарая.

«Да это же корова» – в конце концов догадывается Григорий и, наклоняясь, начинает осматривать двор: ли нет немецкого следа.

Где-то на дороге прозвучал выстрел, загалдели голоса. И когда расшатанная ветром ночь восстановила тишину улицы, Григорий, не чувствуя собственного тела, добрался домой и припал к окну.

Долго вглядывался в непроглядную темень, потом осторожно стукнул пальцем по стеклу. Напряженно вслушивается, но молчит комната, притаившись в темноте. Еще раз постучал, сильнее. Что-то скрипнуло в хате, и тень метнулась, приблизилась к окну.

– Кто там? – дрожит испуганный голос Софьи.

– Немцев нет? – слышит, как одеревеневший голос выжимает из себя хрипливые слова.

– Нет.

– Пусти в хату, молодица.

– Кто же вы будете? – слышно, как цокают зубы Софьи.

– Свои. От облавы убегаю.

– Беда да и только, – со вздохом отходит Софья от окна. В сенях долго не может открыть засов, в конце концов отворяет дверь, и Григорий входит в хату.

– Добрый вечер, молодица, – улыбаясь сам себе, говорит хриплым простуженным голосом. И кажется, что стены наплывают, жмутся к нему, приветствуют своего хозяина.

– Доброго здоровья, – Софья начинает торопливо закрывать окна. Он видит во тьме только движущуюся белую сорочку, поверх которой, очевидно, надета юбка. Жена кочергой из печи выгребает жар и долго дует, пока от уголька не вспыхнула смолистая лучина. Небольшая подслеповатая плошка задрожала в руках, и пятнышко отблеска, как слезинка, зашевелилась на омертвелом цветке электрической лампочки. Мохнатый огонек ночника шершнем ужалил Григория.

– Вот такая теперь культура настала, – будто отгадала его мысли Софья. – Вы, наверное, есть хотите? Устали в дороге.

– Если есть что – не откажусь, – едва сдерживая любовный смех, осматривает поглощенное заботами и грустное лицо Софии.

«Неужели не узнает?»

Хотелось подойти к ней, неожиданно прижать, поцеловать. «Как бы она перепугалась тогда?» – вообразил на миг испуганное лицо жены.

На топчане лежала, подложив ручку под себя, Екатерина, на кровати слышалось равное дыхание Любы.

– Ваши дети? – подошел к кровати и топчану, не в силах оторвать глаз от своих дочерей.

– Мои, – тяжело вздохнула.

– А муж где? – не поворачивает головы к Софье.

– Где все теперь, – поставила на стол тарелку с кашей. – Садитесь, поешьте немного, хоть и холодное.

На топчане шевельнулась Екатерина, подняла голову.

– Спасибо. В селе нет немцев?

– Выехали дня три уже. А так каждый день наезжают.

Екатерина спрыгнула на пол и вытянулась, пристально глядя на него. Лицо ее зашевелилось и стало напряженным.

– Не трогали вас немцы?

– Почему нет…

И не успела Софья досказать, как вдруг на весь дом, не двигаясь с места, вскрикнула Екатерина:

– Мама! Это же наш отец! Это же отец наш!

– Что ты!? – и себе вскрикнула и закаменела возле печи Софья, широко глядя на Григория. Екатерина же бросилась к отцу, ловя и перебирая своими руками руки Григория, а головой прижимаясь к его груди. Схватил Григорий на руки свое дитя, поднял высоко над головой, опустил ниже и припал длинным поцелуем к розовому личику.

– Ой, не щекочи, папа! – счастливо смеялась девушка, отгребая рукой бороду.

– Григорий! Григорий! – и полные слез глаза приближаются к его глазам, улыбающимся и тоже влажным. – Как же я тебя не узнала… Ой! – она целует его, осыпая бороду слезами, потом хватается руками за сердце так, что локти ее, словно небольшие крылья, отделяются от тела. И снова целует своего Григория, склоняет голову ему на плечо, касается небольшими пальцами его заросших щек, то прижимает ими к себе мужа.

– Не думала, не надеялась?

– Где там было надеяться… Ой, Григорий, я не могу. Ты ли это, или не ты?

– Отец, это твоя борода или приклеенная? – теребит отца за мягкие волосы Екатерина.

– Сама ты приклеенная, – еще крепче прижимает дочь к себе. – Вишь, как приклеилась.

– Ой, Григорий! – не может найти себе места Софья. И ее лицо горит такой любовью, что Григорий, улыбаясь, спускает на землю Екатерину, а сам крепко обнимает жену. Потом усаживает возле себя ее и дочь, не в силах насмотреться на них.

* * *

На следующий вечер простился Григорий со своей семьей, неся в сердце тревожную радость и неутомимую боль. Дрожали на его шее руки Софьи, со стоном оторвалась от него жена, припадая грудью к перелазу. На устах и щеках Григория (Софья настояла, чтобы сбрил бороду) еще до сих пор пылали поцелуи и слезы.

Теплый осенний вечер скоро спрятал от него темное очертание хаты, просторного подворья. Григорий остановился посреди огорода: долго прислушивался к неясным звукам, потом пошел не в лес, а к хате Дмитрия Горицвета. Еще дома, когда жена мимоходом оговорилась о Дмитрии, твердо решил проведать Югину, проститься с нею. Что же в том есть осуждающего? Тем не менее Софье ничего не сказал о своем намерении – вдруг не поймет она его.

И когда Югина бросилась от окна отворять дверь, он почувствовал болевой порыв минувшего. Из темной глубины прошлого вынырнули молодые годы, и Григорий увидел себя парнем на созревшем поле, когда впервые встретился с юной застенчивой жницей. И воспоминания с такой ясностью ваяли, чеканили прошлое, будто оно стояло перед ним, как этот глухой осенний вечер…

Забряцала дверь, и он, охваченный воспоминаниями ушедшего, находит в темноте руки Югины и, как пьяный, переступает порог. Рука его так прикасается к руке молодицы, будто перед ним была та же самая Югина, которую он встретил в поле.

– Григорий, ты о Дмитрии весть принес? – задыхаясь от волнения, с мукой и страстным ожиданием спрашивает его, следя за малейшим выражением лица, тускло освещенного бледным светом ночника.

Ему становится так жалко молодицы, что в душе чувствует себя виновным перед нею.

И все дальше и дальше, размываясь и смолкая, отплывают вдаль потревоженные воспоминания молодых лет.

– Нет, Югина, ничего не слышал о Дмитрии.

– Ничего? – задумывается молодая женщина и смотрит уже поверх него. Заскрипела дверь, из другой хаты выходит Евдокия.

– Добрый вечер, Григорий, – подходит к нему, и ее глаза тоже горят жадным огнем ожидания.

– Доброго здоровья, тетка Евдокия, – целует ее в посеченные морщинами сухие, шершавые губы.

– Домой прибыл?

– На день выбрался, а сейчас снова в дорогу.

– Куда же? От немца подальше?

– Эге. Счастья буду своего искать.

– И Дмитрий поехал за ним. Ничего не слышал о моем сыне?

– Нет.

– Разлетелись соколы. В каких они мирах летают? – села Евдокия возле Григория, скрестила руки на коленах. – А вот вороны недобитые всплыли да и клюют нас, глаза живцом выдирают.

Что-то стукнуло возле хаты, и Евдокия бесшумно вышла в сени, а потом, очевидно, снова пошла в другую хату.

XXXІV

Дмитрий передал командование отрядом Туру, а сам, незаметно для других партизан, пошел в село. Должен был увидеться с Иваном Тимофеевичем. Нетерпение подгоняло его, как ветер тучу. Понимал: недаром в такое время звал его Бондарь, значит, важные дела есть. Какие же? Надеялся и беспокоился. Расступились леса, и дорога яснее замерцала зерном песка. Горбатой птицей засерел придорожный камень, и снова вспомнились каменоломни. Никак не шла из памяти и с глаз молодая женщина с ребенком, которая лежала в карьере на камне. Те слезы, которые текли из мертвого тела, скатывались на высокий лоб, так пекли его, будто кто прикасался раскаленным железом.

– Вам, фашистам, смерти мало, – кипел, рассказывая Туру о том, что видел. – Жалею, что трех так легко покарали… Резать бы по кускам.

– Зачем? Хватит с них и пули.

– Это легкая смерть. А врагам, продажным людям ни в чем не должны давать снисхождения, ни в чем! Пусть больше боятся нас…

Прежде чем зайти к Ивану Тимофеевичу, огородами приблизился к своей усадьбе. Вот он, с автоматом в руках, пистолем за поясом, подходит к дому.

Тихо шелестит его сад и грустно шумят тополя.

Припал к окну и отшатнулся.

«Что это? Или это показалось?»

Снова прислоняется к сырому перекрестку рамы и ясно слышит голос Григория Шевчика.

«Так вот где ты воюешь! Из армии убежал. В самое трудное время спрятался от борьбы – и к женщинам!» – отвернулся от окна.

От смешения, взрыва разнообразных чувств не знает, что ему делать. Только кровь бросается в голову, а в руках само подпрыгивает оружие.

«Неужели Григорий трус, тот мерзавец, который лишь умел округлыми словцами маскировать гнилое дупло своей души? Неужели такой Григорий? – верит и не верит. – И как Югина могла пустить его в дом?»

Глубокое негодование, злость, оскорбленная честь бьют одновременно в грудь и в голову Дмитрия, и он аж шатается. В условном месте, возле завалинки, торопливо находит деревянный ключ. Отворил задвижку, тихо вошел в сени и с силой рванул дверь на себя.

Свет ударил в глаза, и Дмитрий, как призрак, застыл на пороге, наводя автомат на Григория.

– Ну, здоров в моем доме! Не ждал гостя? – пронизывает прищуренными глазами Григория. Но, удивительно, тот не растерялся, ровно приподнимается со скамьи и как-то чудно улыбается.

– Таки не ждал. Рад, что встретились.

– Не очень рад.

– Дмитрий! Родной!

– Подожди! – краешком глаза видит Югину. Вот она бросается к нему, руками тянется к его шее. – Подожди, сказал. Что здесь происходит?..

– Дмитрий! Чего же ты такой? – Югина прикладывает руку к груди и с мукой смотрит на мужа.

– Каким был, таким и остался. Не узнала еще что за полжизни!

– Дмитрий, человек проститься зашел.

– А ты и рада по ночам прощаться… Ну, чего пришел? – обращается к Григорию. – Вот так ты воюешь? – не опускает оружия.

– Нет, не так, как ты думаешь, – спокойно и насмешливо отвечает Григорий. – Погаси сейчас свое пламя: не в ту сторону оно метнулось.

– А это мы увидим.

И тут на пороге выросла Евдокия.

– Дмитрий! Не взбесился ли ты? Ты что это делаешь? Ты что, со своими воевать пришел? Опусти мне сейчас же свою пукалку, слышишь? – подходит к нему мать. – Человек к нам, как к людям, проститься пришел. Что же, он с Варчуком прощаться пойдет? С Созоненко? Да вы же товарищами были. В тяжелые часы все досады прощаются своим. Чего ты на мать так смотришь? Не узнаешь может?.. Ну, утихомирься, Дмитрий… Григорий ранен был… – и она припадает к его большим черным рукам, которые еще крепко сжимают оружие.

– Раненный. Тогда так…

И Дмитрий протрезвленными глазами посмотрел кругом, хмурясь и смущаясь. Проснулась и заплакала Ольга. Долго узнавала чужого бородатого мужчину, а потом бросилась к нему.

– Папа! Папочка! Ну, чего же вы меня на руки не берете?

– Вишь, всех переполошил. А за что? Смотри, как Югина трясется, ох, и характер же у тебя.

– Характером вы же меня наделили, – еще хотел чем-то отговориться, но сразу стал добрее, понял, что напрасно он так расходился, и уже спокойнее прибавил: – Рыба не без кости, а мужчина не без злости. Пусть извинит Григорий. Где Андрей?

– В той хате спит. – Евдокия приклонила бородатую голову сына к себе. Поцеловал Дмитрий мать и дочь, только Югину обошел, чувствуя перед нею неловкость, усиленную к тому же присутствием Шевчика.

– Перекипело, выходит? – улыбнулся Шевчик.

– Как видишь… И наибольшая досада уцепилась, так как такая мысль налетела: обманул ты нас всех, воевать бросил.

– Ну, мне пора в дорогу. Всего доброго вам, – подошел Григорий к Евдокии.

– Будь здоров, Григорий. Да хранит тебя судьба, – поцеловала его в лоб. – Простись же, Дмитрий, с человеком. Не на прогулку идет.

Щурясь, кося глазом, посмотрел на Григория и снова отвел взгляд от него.

– В партизаны идешь? Или на восток будешь пробираться? – неудобно стало за все.

– В партизаны.

– В партизаны? – строгое лицо Дмитрия стало мягче. Теперь он другими глазами смотрел на Григория. Остатки гнева развеивались, как последние обрывки тумана при солнце. Задрожали и стены запущенной неприязни. – Григорий, ты уже в каком-то отряде? Или может?.. – засомневался на миг и уже, разрывая натянутые в душе и в голосе нити, совсем тихо промолвил: – Тогда примем тебя к себе… Общая работа, дела наши выше наших… Ну, сам понимаешь. Ты же кандидат партии. Ты всегда дальше меня видел.

После этих слов гора свалилась с плеч, только дышать стало тяжелее – сердце расширилось.

Григорий удивленно взглянул на Дмитрия, около глаз задрожали тоненькие пучки морщин.

– Ну, спасибо, Дмитрий, за настоящее слово. Обнадежил ты меня – яснее тебя увидел… Иду в отряд. Ждут меня там.

– Где?

– Далековато отсюда.

– А связь нам надо иметь. Или на помощь придется друг другу прийти, или вместе ворочать делами. Жизнь такая…

– И за это рад, Дмитрий. Связь установим.

– Поужинаем вместе?

– Нет, мне надо спешить. Далекая дорога.

– Берестом не иди. Там, около крутояров, заминированное поле лежит. Очень хитро заминированное.

– Откуда знаешь?

– Думали мины в свое хозяйство перетянуть, однако на какую-то техническую новость напоролись.

– Счастлив будь. Бей врагов неутомимо. Чтобы не пришлось краснеть перед своими людьми.

– Буду делать, что смогу. Исправно буду работать. Ну, живи долго, – подал твердую руку.

Провел его до перелаза. Еще раз молча пожал руку. Вот уже тьма поглотила Григория, и непривычное волнение и сожаление охватили Дмитрия. Неслышными шагами вошел в дом, прижал Югину.

– Напугал? Очень? Извини.

Жена, отбрасывая голову, глянула на него влажными, грустными и счастливыми глазами.

– Ой, Дмитрий, до каких пор ты будешь таким? Сколько лет прожили. Разве же ты не знаешь, не выучил меня? Не то что… Разве даже в мысли могу кого-то с тобой сравнить? С таким… вредным, а ты будто… – прислонилась к его груди.

– Ну, не буду уже больше, – поднял рукой подбородок жены и поцеловал милые уста.

– Еще и до сих пор не отошло, – прижала сплетенные пальцы к груди и села на скамье. – Где же ты теперь? Надолго к нам?

И застыла в ожидании.

– Только на часик заскочил.

– На часик только? И тот надо было помутить. – Она прижалась к нему всем телом, а потом глянула в черные, смягчившиеся глаза. – Тяжело тебе, Дмитрий?

– Тяжело, Югина. И тяжелее всего – за людей отвечать. Намного легче бы быть тем, «куда пошлют». А надо людьми руководить. Раньше бы не взялся за такое дело. Теперь хватило смелости.

– Так ты командиром?

– Командир.

– И вот так врываться в дом… – улыбается, еще теснее прижалась к Дмитрию.

– Сдаюсь! – шутливо поднимает руки вверх. – Погорячился. Подумал, что Григорий обмелел… Хороший он, твердый человек.

– Твердый, не согнется прутом.

В дом входит мать с Андреем, который весь горит и сияет от радости. Тем не менее подходит к отцу медленно, с уважением, и счастливо жмурится, когда кудрявая борода покрывает все его лицо.

– Ну, сын, как живешь?

– Плохо, отец.

– Почему?

– Сами знаете почему. Горе кругом ходит… Возьмите меня, отец, с собой.

– Не мудруй, Андрей. Не на твои годы и силы наше дело… Вишь, какого вырастила – в партизаны к отцу хочет, – обращается к Югине. – А ты еще не думаешь партизанить? – ловит Ольгу за ручку.

– Почему не думаю? – ответила девочка. – Лишь бы только взяли.

– Ну, думай. Только гляди, еще скажи где-нибудь, что отец приходил домой. Тогда всех фашисты повесят.

– Будто я маленькая, не знаю, – так же тихо проговаривает Ольга. – Буду молчать, как камень, пока наши не придут.

– Ужинай, сын, – приносит Евдокия яичницу, а сама опирается локтем на сундук и не спускает глаз с сына.

– Садитесь вы, мама, Югина, дети.

– Мы недавно поужинали, – следит за непривычным бородатым лицом и вздыхает.

– Чего вы, мама?

– Соскучилась, сын, за тобой. Очень соскучилась. Где ни иду, где ни сижу, – только тебя вижу. И вот пришел ты, а мне не верится.

– А может это не я? Какой-то дядя бородатый… – и текут слова обо всем, всем, такие дорогие, неожиданные, как только бывает при нежданных встречах.

Снова мрачнеет Дмитрий, когда Югина рассказала, как ударил ее арапником Сафрон Варчук, и уже не проясняется до последней минуты прощания.

Прощание… Вот оно поднимает мужа и он, приближаясь к жене, уже отдаляется от нее.

– Дмитрий, родной, – задыхается Югина и прикладывает руку к своей груди.

«Что, маленькая?» – одними глазами спрашивает, чувствуя непривычное волнение.

– Дмитрий, если можно, бери и нас с собой… – быстро шепчет она, боясь, что он сразу же оборвет ее. – Хоть хлеб буду печь у вас – и то станет легче на душе… Вам все равно без женских рук, наверное, не обойтись. Правда? – Он молча выслушивает жену.

– Так как, Дмитрий? – дрожит ее голос и дрожат слезы на ресницах.

– Не будем, Югина, сейчас говорить об этом. Не время…

– А когда же?..

– Дай с силами соберемся… Спесь из фашиста собьем, так собьем, чтобы он, хорек двуногий, даже курицу боялся зацепить.

– Когда это будет?..

– Скоро! – припоминает горячие слова Тура. – Скоро Красная Армия свое слово скажет, а мы поможем. Уже гомонят наши леса, уже рушится растерянность и страх перед врагом, первыми партизанскими выстрелами разрушается. А как поднимется народная рука, как размахнется она с одной стороны, а фронт с другой – будет без памяти лететь фашист. К своим границам и дальше будет мазать пятки…

– Вот бы скорее этого часа дождаться, – провожает его до двери.

– Не забывай же нас, сынок. Чаще наведывайся, – грустно шелестят слова матери; еще шелестит сказанная шепотом на ухо просьба Андрея, а уже ночь окутывает Дмитрия. И тихие вздохи еще долго идут с ним, а рука крепче сжимает потеплевшую шершавую ручку пистоля.

Он долго не может преодолеть соблазн: пойти кровавым гостем к Варчуку. Даже идет с двое гон, обдумывая план, как ему лучше всего заскочить в дом старосты.

Однако новая сила, сила не чувства, а ума, туго, будто вяза, возвращает его на другую дорогу… Он теперь командир отряда, который знает все ходы и выходы в родных местах. Поэтому не имеет права рисковать жизнью своих людей. И он решительно повернул к дому Бондаря.

Марийка, волнуясь, долго не могла отворить дверь.

– Дмитрий, сынок, – зашептала, припадая к зятю. – Живой, здоровый? А мой старый так тебя хотел видеть. О себе уж и не говорю. На зиму тебе варежки связала… Ничего, сынок, хорошего не слышно?

– Вы о чем?

– О нашей армии. Дороги же ее только к нам лежат. Правда?

– Правда, мама.

– Ну, пошли к старику. Услышал твой стук – и уже места не находит. Нет такого дня, чтобы не вспоминал тебя несколько раз… Эх, дети, наши дети! Вот уже отживаешь свое, а к вам так все тянется, будто снова под сердцем носишь.

– Она тебе еще и не то скажет, – отозвался из темноты тихий голос Ивана Тимофеевича.

– И сказала бы, если бы вам не надо было так шептаться, чтобы женщина ничего не услышала. Шепчитесь уже, только хорошо планируйте, – вышла на кухню, закрывая за собой дверь.

Иван Тимофеевич обеими руками потянулся к зятю.

– Какая радость у нас, Дмитрий, – зашептал возле самого уха командира.

– Неужели?.. – одним словом вырвалось то, о чем столько думалось.

– Да, сын. Связь с райкомом налажена. Меня назначили уполномоченным по организации подпольной патриотической группы.

– Теперь нам более широкая дорогая открывается, – заволновался Дмитрий, прошелся по хате.

– Что и говорить. Немедленно надо связать Тура с райкомом.

– Это сделаем. Спасибо, отец, за добрую весть… Аж будто звезды ярче засветили, – глянул в окно.