Текст книги "Большая родня"
Автор книги: Михаил Стельмах
сообщить о нарушении
Текущая страница: 66 (всего у книги 78 страниц)
Под вечер разведчик из отряда имени Ленина умер. Недалеко от старинного вала, по правую сторону могилы Стражникова, ближе к озеру, партизаны пешнями раздолбили примерзший пепельный грунт, а потом лопатами быстро выкопали неглубокую яму, чтобы подпочвенная вода не потревожила тело воина.
Похоронили разведчика со всеми партизанскими почестями. Накрыли голову красным флагом, только вместо ружейно-пулеметного салюта дали пушечный, так как патронов было маловато. На свежий холмик положили венок из хвои, и скоро он начал зацветать мелкими белыми цветами – пустился косой тихий снег.
Не одна могила уже выросла возле спокойного лесного озера. Не успели сильные ноги находиться, натрудиться по зеленым дорогам, не насмотрелись ясные глаза на солнце, не налюбовались сердца жизнью, а уже земля убаюкала своих защитников крепким, непробудным сном.
Отдали последний долг, Дмитрий напрямик снегами пошел к штабной землянке, оставляя за собой стежку глубоко вдавленных следов. Посреди озера его догнал Созинов. Лицо начальника штаба было непривычно пасмурным и бледным.
– Дмитрий Тимофеевич!
– Слушаю начальника, – не останавливаясь, пошел вперед.
– Возьмите меня с собой в Славногородецкие леса, – умоляющая улыбка и решительность, с которой Созинов добивался поехать в партизанское соединение, удивили Дмитрия. Он неясно догадывался, что в последние дни на сердце уравновешенного и спокойного юноши что-то делается.
– Ты здесь больше будешь нужен. А нам лишние люди – лишние хлопоты: тяжелее будет проскочить незамеченным.
– Один человек – не помеха, – начал убеждать Созинов.
Ему так хотелось рассеять свою сердечную боль, забыть горе, что дальняя дорога казалась спасательным кругом, возвращающим равновесие, вносящим покой в мысли и чувства. Он с ужасом замечал, что ему все тяжелее и тяжелее становится в обществе Тура, что он не может без боли слышать ее радостного голоса, а когда заходил разговор о Соломии – едва сдерживал свои страдания.
«Укрепилась же ты во мне», – криво морщился, думая о девушке. Было противно перед собою, что не мог преодолеть приступов боли. Иногда удавалось усмирить себя, но стоило Туру заикнуться о своем счастье – гнев снова охватывал Созинова. Поэтому так хотелось подальше отъехать от того места, где помрачнели первые надежды любви.
– Почему тебя так тянет в дорогу? – поднимая брови, спросил Дмитрий.
– Почему? – еще больше побелел от волнения. – Это, Дмитрий Тимофеевич, личное дело…
– Личное?
– Да. Оно для меня много значит. Если хотите – расскажу, хоть и тяжело о таком рассказывать. Поверьте, что здесь не кроются ни военные, ни другие дела.
– Вот как, – промолвил в раздумье, и вдруг догадался, что за личные дела могут быть у Михаила. – Хорошо, езжай. Сейчас же собирайся в дорогу. Седлай коня, так как мы уже готовы.
– Бегу, товарищ командир! – повеселел Созинов и легко бросился бежать между заснеженными деревьями.
Однако выехать в этот день из лагеря не пришлось. Только Созинов оседлал коня, как в глубине леса послышались ружейные и автоматные выстрелы. Когда ветер веял у лица, стрельба выразительно звенела в морозном воздухе, слышалось, что она идет густым током. Созинов с несколькими партизанами верхом бросился вперед. Рядом с ним, пригибаясь к гриве, скакал на своем мускулистом Шпаке Пантелей Желудь. Казалось, что конь и всадник были из одного куска металла.
Стрельба приближалась. Мимо них пролетали пули, долбили подсушенные морозом деревья. Между стволами Созинов увидел, как Тур, оторвавшись от небольшого кружка пеших партизан, пустил коня навстречу врагу. Он бросил повод на гриву коня и короткими очередями строчил из автомата. Не добегая до черной живой линии, конь Тура вдруг с разгона споткнулся передними ногами и упал на землю. Комиссар, перелетев через его голову, растянулся на снегу. Когда Тур схватился за саблю, на него навалилось с десяток врагов, очевидно желая взять его в плен. От мысли, что может потерять товарища, прохватило потом и страхом. И, забывая обо всем на свете, Созинов помчал к Туру.
«Только бы успеть! Только бы успеть!» – бьется сердце, и он пристально целится в толпу, чтобы не зацепить своего товарища. – Держись, Савва, держись, дорогой! Савва! – изо всех сил кричит.
Ветка ударила по лбу, сорвала шапку, но боли поначалу не почувствовал. С двух сторон с Пантелеем они разорвали сжатый круг, погнали его впереди себя, оставив позади Тура, который двумя страшными перекрестными ударами сабли рубил голову коренастому усачу.
Разъяренными, затуманенными глазами Тур увидел, что его конь, лежа боком, высунув из желтых крепких зубов бледно-розовый язык, кровавил снег. Мелкая дрожь пробежал по всему его телу, а задние точеные ноги, мерцая синеватым сиянием подков, вытягивались и деревенели. Из уголка красного глаза струйкой катились и обмерзали слезы.
«Вроде спасли, вроде спасли!» – вырвалось облегченным вздохом из груди Созинова, когда из-за плеча оглянулся назад.
И, гоняясь за врагом, почувствовал такую радостную волну, будто было сделано что-то чрезвычайное, о чем только мечталось в лучшие часы жизни. Эта волна охватила все его тело, и он уже не слышал ни выстрелов, ни свиста пуль, ни перестука копыт, ни опасности боя. Сейчас, когда таким радостным звучанием наполнялась каждая его клетка, даже мысль, что с ним может что-то случиться, была бы бессмысленной и дикой.
Он чувствовал себя повелителем всего приволья, отчаянной битвы, слышал, как его действия слились в одно с самыми дорогими помыслами, что с такой чистотой проснулись еще в годы ранней юности.
Расстреляв все патроны, Созинов выхватил саблю, и в этот же миг тупая боль отозвалась в правой ноге: будто кто-то сухим деревом ударил ниже колена и тряхнул коленной чашечкой. Качнулся мир перед глазами, и конь, шкура которого перекатывалась до самой гривы, начал со вздохом осторожно опускаться на колени.
Созинов успел вынуть ноги из стремени и отползти в сторону. Почувствовал неприятную сырость в середине сапога и увидел, что снег покраснел, вогнулся и стал оседать, словно кто в него втиснул корешок краснотала.
Когда слева полукругом начал заходить отряд под командованием Дмитрия, враг пошел быстро отступать. Один здоровило в дубленном красном полушубке, убегая, споткнулся, упал на снег, встал и снова упал.
«Как смерти боится. Испуг такого бревном бросает». Дмитрий нажал на врага конем и, уже выхватив саблю, заметил, что ему прямо в глаза, пошатываясь, смотрит крохотное отверстие карабина.
Звонко, будто в самом ухе, зазвенел выстрел, оглушил Дмитрия. И снова большие пальцы верзилы судорожно уцепились в запотевший затвор. На перекошенном пористом лице разливалась тягучая белизна, по лбу катились большие капли пота, и слезы злости блестели в глазах. Еще раз приклад подскочил к плечу. И в этот миг Дмитрий точным ударом, с протяжкой на себя, наискось рубанул саблей по широкой ослабевшей шее.
Сталь с треском пересекла ключицу и раскроила грудную клетку. Послышался всхлип. На ярко-красном полушубке сразу появилась кривая полоса, и кровь зажурчала на снег. Капли пота догоняли на щеках трудно выжатые слезинки и обрывались на почерневшей овчине.
И вдруг в глубине леса Дмитрий увидел, как на санках, встав во весь рост, пролетел Карп Варчук.
«Вот кому ты душу продал!» – Неистовствуя, пустил наискось Орла. Но чувство командира заставило его посмотреть вокруг.
Заметил, как несколько полицаев окружили Пантелея Желудя, и со злой болью Дмитрий повернул коня на черный клубок тел, в лихом поединке кружившем между деревьями. А санки еще несколько раз мигнули у дороги и исчезли в яру…
После боя Дмитрий пошел к землянке фельдшера Рунова, где лежал Созинов. Пуля раздробила начальнику штаба кость и вышла навылет, разворотив на выходе икру.
Осторожно сел Дмитрий возле раненных.
– Так что не придется мне поехать с вами, – сдерживая боль, бледной улыбкой встретил его Созинов.
И Дмитрий с удивлением заметил: глаза у Михаила сияли таким широким и могучим сиянием, что в нем таяло чувство боли. Подсознательно догадался: боец переживает что-то подобное тому, что переживал он, Дмитрий, когда был ранен шпионом в Городище.
«Радуется, что Тура спас… Какая силища у парня! Яснец[142]142
Яснец – возможно «ясенец» – молодой ясень, очень красивое и крепкое дерево.
[Закрыть].
Настоящий яснец!»
Вошел задымленный, почерневший Тур.
– Миша, дружок!.. Спасибо… Вырвал из лапищ костистой.
– Хватит, Савва… Это нам по наркомовской норме положено.
– Сейчас Соломия тебе яблок принесет.
– «Яблука доспіли, яблука червоні»[143]143
Строка из известного стихотворения М. Рыльского:
Яблука доспіли, яблука червоні!Ми з тобою йдемо стежкою в саду,Ти мене, кохана, приведеш до поля,Я піду – і може більше не прийду.Вже й любов доспіла під промінням теплим,І її зірвали радісні уста, —А тепер у серці щось тремтить і грає,Як тремтить на сонці гілка золота.Гей, поля жовтіють, і синіє небо,Плугатар у полі ледве маячить…Поцілуй востаннє, обніми востаннє;Вміє розставатись той, хто вмів любить.
[Закрыть], – продекламировал Созинов. Волна яркого сияния не уменьшилась в его глазах.
– Товарищ командир, комиссар, прием закончился до будущей недели, – осторожно выпроводил их из землянки молодой фельдшер.
ІXУдарили лютые холода. Звонко трещало замороженное дерево, а изморозь заткала все леса удивительными искристыми парусами. На солнце они розовели, горели и переливались холодными огнями. Вечером переплетенные ветки мерцающим неводом затягивали бескрайние синие плесы, и в прорехах дрожали большие зеленоватые звезды. Стынь кудрявыми прядями покрывала лошадей, забивала ноздри топким льдом. Чугунно почернели лица партизан, а глаза, полуприкрытые пушистыми веками, сузились и потому, казалось, имели более длинный разрез.
– Замерзли, хлопцы? – растирая варежкой щеки, спрашивал Дмитрий.
– Можно терпеть, товарищ командир, – еле разлепляя заснеженные ресницы, отвечал Кирилл Дуденко. – Вот только беда – из-под седла подвивает, спасу нет.
– Гляди, не приморозь штаны, – лукаво косился Пантелей и потом прибавлял: – В лесах теплее. Вот на поле – душу бы выело. Мы за ветками спрятались от мороза, как цыган в сетку.
В небольших глубоких оврагах, где было уютнее, подкормили лошадей; топоча и подталкивая друг друга плечами, немного разогревались и снова ехали узкими просеками, не утрамбованными дорогами, объезжая села и хутора. Иногда Дмитрию казалось, что он заблудился в этом лесном заснеженном мире. Тогда вынимал из полевой сумки карту, ложился прямо на снег и долго сверял маршрут, припоминая все приметы дороги, которые по венца заполняли память. На карте, найденной у убитого фашистского офицера, все названия обозначались латинскими буквами. С помощью Тура Дмитрий выписал азбуку, и уже через три дня медленно читал и перечитывал карту.
– Дмитрий Тимофеевич, ты прирожденный лингвист. Не думаешь ли языки изучать? – смеясь, спросил его тогда Тур.
– А что оно означает «лингвист»?.. Ага… Закончится война, чего доброго, и в самом деле возьмусь за книги… Не только о сельском хозяйстве или художественную литературу буду читать.
Изредка наталкивались на лесорубов, с наслаждением грелись у костра, расспрашивали о жизни, и командир не без гордости отмечал, что ни раза не сбился с дороги.
Чем ближе подъезжали к Славногородецкому чернолесью, тем больше Дмитрий беспокоился, волновался и сильнее спешил к заветной земле, забывая, что надо было бы позаботиться об отдыхе для людей и лошадей. Хотелось скорее встретиться, объединиться с большой силой, орудовавшей в сопредельной области, чтобы мощнее громить врага.
Будто в родную семью, тянуло Дмитрия к своим братьям. Понимал, что с большой семьей легче будет его отряду, расширятся боевые дела, тверже станет вся земля под ногами.
С приближением заката, когда окружающий мир за деревьями начал сужаться, а сами деревья вблизи стали увеличиваться, заехали в лесничество; оно стояло у двух небольших озер, разделяемых светлой линией дороги. Тихое веяние сумрака нежно ложилось на заснеженные здания и сказочно смягчало их очертания то ли синими тенями, то ли прозрачной пыльцой, рассеивающейся от отяжелевших ветвей.
На тихий стук в окно открылась входная дверь и послышался низкий, простуженный голос:
– Кто там?
– Впускай, хозяин, лесных гостей. Душа насквозь замерзла! – отозвался Пантелей Желудь.
Невысокий широкоплечий лесник с полуседыми усами, сливающимися с черной бородой, открыл сени.
– Заходите, хлопцы.
– Заходим, хозяин. Как у вас – нечисти разной не водится?
– Кто же вы будете?
– Партизаны, настоящие.
– До утра сможете отдыхать спокойно, пока не начнут десятские гнать крестьян на работу.
Уверенно и гордо повел лесник коней в крытую дранкой конюшню.
– Овес у вас найдется? – бросил вдогонку Дуденко.
– Для добрых людей все найдется! Такого зерна найду, аж звенеть будет, – промолвил из-за плеча. Неожиданно хорошая улыбка осветила все его обросшее, замкнутое лицо.
В доме Максима Петровича Коваленко горит небольшая плошка. Хозяйка на жерновах мелет ячмень, возле нее в одной рубашке стоит небольшая, лет шести, девочка.
– Вот при «новых порядках» такие новые мельницы понаставили, – показывает рукой на жернова Максим Петрович. – Не жизнь, а одна роскошь: на жерновах мели, в ступе толки, веретеном пряди, на станке тки, без соли ешь, слезами умывайся, а рукой вытирайся. До самой татарщины отодвинул фашист нашу жизнь.
После ужина Дуденко сел возле плошки писать стихи. На его сосредоточенном лице уже менялись морщины и тени, зашевелились юношески свежие губы… К бойцу начали стекаться его надежды и друзья, широко начали расстилаться ожидания, и даже убитые партизаны приходили к нему, крепче оживая в сердце, чем на пористой, волглой бумаге. А когда находились правильные слова, лицо Дуденко так трогательно прояснялось, словно само счастье покрывало его.
Пантелей потоптался возле Кирилла, несколько раз заглянул через плечо, потом что-то пробормотал про «музу, девушку парнасскую», категорически перебравшуюся в партизанские леса, и растянулся на расстеленном на полу снопе соломы.
Дмитрий подошел к молчаливой девочке, поднял ее на руки, и она доверчиво прижалась черной головкой к его груди.
– Как тебя звать?
– Оксана.
– А где твои родители?
– Фашисты убили, – на блестящих глазах девочки мелькнул ужас и заискрились слезы.
Шершавыми губами поцеловал девочку в невысокий лобик и с тяжелым чувством опустил на землю. Он боялся что-нибудь сказать, чтобы не ранить, еще больше не опечалить детское сердце. Не раздеваясь, лег спать возле Пантелея.
– Дмитрий Тимофеевич, вы бы на кровати легли. Прямо аж совестливо мне. Есть же место, такие гости… – побивалась хозяйка.
– Не беспокойтесь. Мы привыкли так спать. Оно и лучше и верней. Не перины, а землю слышать под собой, – успокоил лесничиху.
Уже начал дремать, когда почувствовал слабое прикосновение к плечу.
– Дядя, вы не спите? – наклонилась над ним девочка.
– Нет, не сплю.
– Рассказать вам, как фашисты убили моих отца и маму? – удобно умостилась на соломе, держась рукой за плечо Дмитрия.
– Расскажи, дитя, – вздохнул, осторожно прижимая рукой небольшого человечка. Он не привык, чтобы малые дети, большей частью стеснительные и несмелые с малознакомыми людьми, рассказывали о своей жизни.
Рассказ ребенка, непосредственный и страшный, с деталями, которые взрослый обошел бы, тяжело поразил Дмитрия.
– Летом к нам в село приехали фашисты, как их называют, забыла…
– Гестапо?
– Не, не гестапо. Гестапо я знаю. Как-то иначе. У них на рукаве такое вышито, как две змеи, а на фуражках – смерть. Страшные, страшные.
– Войска СС?
– Эге, войска эсэс, – закивала головой. – Вот и начали они расстреливать людей, потому что через наше село партизаны проходили, людям зерно роздали… Мои отец и мама, и тетка успели убежать в лес. Папа меня на руках нес. Но нас догнали фашисты на мотоциклах и начали стрелять. Сначала упали мама, потом тетка, а потом – уже и не помню. Проснулась я после полудня. Возле меня лежит отец, немного дальше – мама, а еще дальше на холмике – тетка. Начала я их звать – никто не отзывается. Тогда у меня и ручка заболела. Посмотрела я, а она вся в крови, – девочка закатила рукав, и Дмитрий увидел возле локтя синий шрам.
– Как не просила маму, отца, чтобы они встали, а они не встают. Тогда я еще не знала, что они умерли на самом деле, – и снова слезы сверкнули на больших опечаленных глазах. – Спала я возле мамы. Под их руку голову положу и сплю. Ела ягоды – их много в лесу было: никто не собирал. Потом тетка такой большой сделалась… Я пошла лесами – дорогой боялась, чтобы фашистов не встретить. В лесу меня и нашел Максим Петрович.
– Пошли, Оксанка, спать. Ты где будешь – на печи со мной или на кровати? – спросила лесничиха.
– С вами, – тихо ответила девочка и затопала босыми ножками по полу.
Долго не мог заснуть Дмитрий, представляя, как жила Оксана возле убитых родителей. Потом мысли переносили его к семье и снова на отяжелевших крыльях возвращались к девочке.
«Отольются тебе, вражина, сиротские слезы. Где бы ни спрятался – из-под земли тебя найдем» – шептал потрескавшимися губами.
Наконец Дуденко погасил свет, положил в изголовье автомат, вытянулся на полу и скоро заснул. Только один Максим Петрович не ложился, часто выходил во двор, следя за дорогой и лошадьми, и, будто подорожный, стучала в окно обледеневшая ветвь плакучей березы.
* * *
Под вечер напали на глянцевый след полозьев. Между глубоко втиснутыми колеями волнисто покрутился пунктир побуревших, замороженных капель крови.
Дмитрий соскочил с коня и долго присматривался к неширокой дороге, зажатой с двух сторон отяжелевшим чернолесьем. Кое-где на снегу валялся небольшой пучок подножного корма; потом Дмитрий нашел несколько окровавленных, заледеневших комом шершавых шерстинок и догадался, что на санях лежали убитые свиньи.
– Напали, кажется, на след! – вскочил на Орла и, озираясь по сторонам, осторожно поехал впереди, держа наготове автомат. Конь игриво танцевал на снегу, выгибая голову к своему хозяину. Недалеко от дороги Дмитрий увидел обмороженный, сделанный из грубых досок колодец, возле него лежало ведро, небрежно змеилась бечевка. В это время из березняка вышел дед с кнутом в руке и винтовкой за плечами. Увидел всадников и изо всех сил пустился назад в березняк.
– Дед, подождите! – позвал Желудь.
Но старик только ловко, не по годам, запетлял между деревьями, громко крича: «Шпионы! Шпионы!»
Скоро из лесу выскочили различно одетые партизаны; видя, что всадники не собираются ни убегать, ни отстреливаться, бросились к ним, бесцеремонно начали ссаживать с коней.
– Шпионов задержали!
– Почему их пост не задержал?
– Попались, сукины сыны! – загомонили партизаны.
– Ну-ка утихомирься! – слегка оттолкнул Пантелей высокого черноглазого партизана, когда тот хотел сорвать с него оружие.
– Я тебя усмирю! – отрезал высокий воин.
– Товарищи партизаны! Плохо гостей встречаете, – спокойно промолвил Дмитрий.
– Чего он нам баки забивает? Пусть скажет, кто вас погнал сюда на мороз и погибель, – поднял черноглазый винтовку на Дмитрия.
– Ну-ка помолчи, умник. И не играйся своей куклой. Боец нашелся! – Дмитрий так посмотрел на него, что черноглазый, подумав, неохотно опустил винтовку прикладом в снег. – Товарищи партизаны, мы приехали к вам. Хотим влиться в ваше соединение, которым руководит товарищ Иван.
И Дмитрий коротко рассказал о своем отряде и о встрече с партизанами из отряда имени Ленина.
После этого настроение у всех изменилось. Уже никто не выкрикивал обидных слов, не собирался разоружать, однако сопроводили в березняк не опуская оружия; в лагерь не повели, ожидая представителя от штаба соединения.
Быстро опускались зимние сумраки – синие на просеках, черные под деревьями и голубые на высоких шапках деревьев; под ногами резче заскрипели снега.
Из глубины леса, увеличенные сумраком, вышли четверо мужчин. В переднего, рослого, была твердая, не лесная походка, на груди висел автомат, а из-под неглубокой ушанки выбивались роскошные, перехваченные изморозью пряди кудрявых волос.
Дмитрий насторожился, не спуская глаз с этого партизана. Неясные воспоминания глухо зашевелились в памяти. Что-то было знакомое в широкой прямой линии плеч, крепкой походке, в движении руки, которым он отбросил с высокого лба непокорный чуб. И вдруг аж тряхануло мозг, потемнело в глазах.
– Иван Васильевич! – разрывая круг, бросился вперед.
– Дмитрий! Дмитрий Горицвет! – Кошевой обрадованно остановился на миг, потом ускоренно ступил вперед и, накрест охватив руками Дмитрия, крепко сжал в объятиях.
Трижды поцеловались, отклонились назад и снова поцеловались. От радости у Дмитрия перехватило дыхание, зазвенело в ушах, а сердце так забухало, что казалось – будто кто-то в соседнем квартале рубит лес. Затуманенным взором он видит улыбающееся лицо Кошевого, веселые искры в глазах, и кусок сизого неба в прорезе деревьев, и серп луны, заходящей за тучу, а может то совсем и не туча, а ветки щедро сыпанули изморозью, ибо луна снова выплыла в небольшую чистую прорубь.
– Вот так встреча! – не находит слов Дмитрий, чтобы высказать свою радость, и не чувствует, как из-под сплетенных заснеженных ресниц выступают две прозрачные капли.
– Нежданная и хорошая, – улыбается Кошевой и восторженно осматривает Горицвета со всех сторон. – Прямо тебе вылитый партизан! Молодец, молодец, Дмитрий. Воюем, значит!?
– Воюем, Иван Васильевич! – не без гордости ответил.
Ему приятно прямо глянуть в умные искристые глаза бывшего секретаря райпарткома и вдвое приятнее будет рассказать, как жил и боролся с врагом все долгое время разлуки. Теперь у Дмитрия не было тайников, куда неохотно заглядывалось, не было сомнений, что не так он идет жизненной дорогой. Ощущение значимости своего дела сделало его более смелым, добрым и глубоким. Эти изменения, неощутимые в ежедневных хлопотах, как-то неожиданно появлялись через некоторый промежуток времени, и Дмитрий, подсознательно, больше чувством, чем умом, сознавая их, ощущал крепкую радость.
– Может и в начальники вышел? Хотя навряд – ты не любишь быть на виду.
– Пришлось полюбить, Иван Васильевич. Времена другие настали, – горделиво ответил, недоумевая, что так ему легко теперь говорить о своих бывших тайниках души.
– В самом деле? Кем ты?
– Командиром партизанского отряда.
– Славы много, а мороки еще больше, – припомнил Иван Васильевич бывшую реплику Дмитрия, и оба искренне расхохотались. – Рад за тебя, товарищ командир. Очень! И я в чинах хожу – командир партизанского соединения.
– И я рад за вас, товарищ командир! – Сразу же вытянулся. – Приехал со своими хлопцами к вам на совет. Вместе хотим бить врага, – Дмитрий начал знакомить Дуденко и Желудя с Кошевым.
– На большие оперативные пространства хотите выходить?
– На большие.
– Доброе дело задумано… Поезда взрываете?
– Взрываем, Иван Васильевич… Мне даже во снах мерещится далекий перестук вагонов. Больше всего волнуешься, когда поезд приближается к мине.
– И у меня такое ощущение, – прищурился Иван Васильевич. – Чем рвете?
– Трофейными бомбами.
Дмитрий рассказал о своих подрывных средствах.
– Интересно, но очень опасно.
– Опасно, Иван Васильевич.
– Мы вас другими новинками порадуем: есть у нас взрывные вещества и арматура для подрыва поездов. Москва помогла… Семья жива?
– Жива.
– Как Ольга? Такая же щебетуха?
– Помрачнела, Иван Васильевич. Будто взрослой стала.
Так непринужденно разговаривая, пошли в штаб партизанского соединения. С каждым шагом приближался однообразный мягкий грохот. Скоро подошли к небольшой просеке, где кружили впряженные в привод трое коней. Пахло крепким потом, сбитым снегом и свежей мукой. Старый партизан вылез из землянки, развязал мешок и засыпал зерном четырехугольной покатистый бункер. Зерно ударилось в деревянные стенки, скороговоркой промолвило «жить, жить», и камень загудел глуше, более мягко.
– Что это у вас – своя мельница? – остановился на миг Дмитрий.
– У нас все свое: и типография, и мельница, и дубильня, и маслобойка, и даже небольшая колбасная фабрика.
– Спросить бы, нет ли водочного завода, – шепотом промолвил Пантелей к Кириллу.
– Тогда ты директором попросишься?
– Нет, знакомство с директором заведу.
Часовые пропустили в просторную штабную землянку, и Дмитрий пораженно остановился у двери: услышал голос диктора, который вдохновенно говорил чистым русским языком.
– Иван Васильевич, Москва?!
– Москва, столица наша, – улыбаясь, ответил Кошевой и познакомил новоприбывших с комиссаром соединения майором Кузнецовым и секретарем партбюро Горняком.
Как очарованный, забывая о всем, припал Дмитрий со своими бойцами к радиоприемнику, впитывая в каждую клетку неповторимый голос Большой земли.
Как раз снова передавали о великой победе наших войск под Сталинградом. Каждое слово было волнующей новостью, вливало силу и радость, и Иван Васильевич, недоумевая, наблюдал, как суровое лицо Дмитрия, покрытое негустыми, но глубокими морщинами, приветливо добрело и прояснялось в почти детском восторге, как потрескавшиеся от мороза губы повторяли знаменитые цифры и населенные пункты…
– Счастливые вы, – обратился к Ивану Васильевичу. – А мы совсем были отрезаны от мира, как ломоть от буханки.
– Если бы побольше таких ломтей было отрезано.
– Новости часто приходилось выцеживать из запроданских газет…
– Ну, этот пробел теперь можно заполнить. Мы не только слушаем Москву, а и связь наладили с нею.
– С кем?
– С Украинским штабом партизанского движения, – и Иван Васильевич сообщил гостям много важных новостей.
Спать Дмитрий не ложился до самого рассвета: жадно расспрашивал и о событиях в Советском Союзе, и о международной обстановке, и о работе партизанского соединения. Каждое слово, сказанное Кошевым, было весомым, за ним ощущалась жизнь Большой земли, к которой Дмитрий теперь так тянулся, как подсолнух к солнцу.
По привычке Дмитрий наведался к лошадям. Где-то за полночь перевалило, так как Стожары уже сияли на западе. И лес, и фиолетовые тени, и звездная ночь – все было торжественно прекрасным, понятным и близким-близким. Недалеко от штабной землянки – послышался подземный гул. Расправляя охолодевшие плечи, медленной походкой пошел на приглушенный звук.
– К нашим печатникам в гости? – улыбкой встретил его один и тот же черноглазый боец, который еще несколько часов назад нацеливался винтовкой.
В подземной типографии у двух ручных станков работали пожилые партизаны. Как раз печатали приказ Верховного Главнокомандующего о победе под Сталинградом и воззвание к порабощенному народу.
Возле секретаря партбюро Горняка тесным кругом сидели молодые партизаны-связисты. Радостью и упорством горели их глаза. Воины жадно ловили каждое слово старого большевика о торжестве сталинской стратегии.
– А теперь, товарищи, несите сталинское слово победы нашему народу, – встал с кургузого пня Горняк.
Партизаны тихо и торжественно начали брать из его рук небольшие пачки открыток.
Короткое крепкое рукопожатие, последние слова совета и прощания – и уже расходятся воины скрипучими снегами на все четыре стороны света. Уже на рассвете окрестные села будут знать сталинский приказ и со всей страной будут праздновать победу.
Простившись с Горняком, который начал работать над текстом новой открытки, Дмитрий пошел в штабную землянку.
Иван Васильевич, наморщив лоб, сидел над заваленным бумагами столом.
– Дмитрий, ты поступил в партию? – неожиданно спросил его Кошевой.
– Поступил, Иван Васильевич, – и открыто посмотрел в глаза командиру. – Это памятный день в моей жизни. День первой победы нашего отряда, ощутимой победы.
– И твоей победы, – промолвил подчеркнуто Иван Васильевич. – Это хорошо, Дмитрий. Ты знаешь, что сказал товарищ Сталин известному руководителю партизанского движения Сидору Артемовичу Колпаку? Командир партизанского отряда в тылу врага есть представитель партии и советской власти. Понимаешь, к чему обязывает нас такое доверие?
– Понимаю… И здесь товарищ Сталин не забыл о нас, – тихо и взволнованно ответил Дмитрий.
– Врага старательно бьешь, Дмитрий? Не засиживаешься в девках?
– В этом не сомневайтесь, Иван Васильевич, работаю на совесть. Может не все оно получается, как хочется, ну, да это другой вопрос… Еще чему учил товарищ Сталин?
– Главное – крепче держать связь с народом, поддерживать его дух и черпать оттуда новые силы. Враги не только мучают его, но и отравляют сознание. Сам знаешь о всяких провокационных слухах. Теперь нам так надо повести работу, чтобы все население знало о наших успехах и шло с нами бить врагов. Мы пока что, как сказал товарищ Сталин, второй фронт.
– А настоящий второй фронт хитрит, как барышник? – хмуро спросил Дмитрий.
– Здесь хуже, чем ухищрение.
– Если бы нам радиоприемник?
– Сами виноваты, что до сих пор не достали. Ну, спать пора. «На добраніч та всім на ніч» – это, кажется, твоя любимая песня.
– Доброй ночи.
Но этой ночью Дмитрий даже на миг не сомкнул глаз.
Всколыхнулись давние года молодости, слились с широким течением нынешних событий, и хорошо стало на сердце Горицвета, так как и встреча с Кошевым, и последние радостные события, и этот ночной разговор в землянке были предвестниками человеческого и его личного счастья, как небесный ледоплав является предвестником настоящего ледохода и весны.
Через три дня, простившись из Кошевым, Дмитрий с пятью партизанами тронулся назад в свой отряд. В основном штаб соединения решил перебраться к Городищу, в более крупные леса, но на всякий случай послал своих посланцев, чтобы лучше ознакомиться с новой территорией, на месте распланировать расположение отрядов.
