Текст книги "Большая родня"
Автор книги: Михаил Стельмах
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 78 страниц)
Вдоль Большого пути на черных полях ровно тянулись еще дождями не прибитые следы борон, между которыми дрожали зеленые стрелки озими. В овраге густо пламенел куст шиповника, обтянутый прозрачным платком паутины, липы накрапали теплой восковой листвой. В дубраве стало темнее, и в глубоких колеях, присыпанных листьям, мягко зашуршали колеса, иногда подскакивая на узловатых пучках привядшего корня. Солнце, пробиваясь сквозь верхушки деревьев, капризными пятнами блестело на широких спинах лошадей, и отдельные волосинки горели, как золото.
«Хорошие кони, работящие. Чего доброго, в шестерике рысью целый день будут ходить», – уже в который раз сам себе говорил Иван Тимофеевич и любовно чмокал губами – не так для того, чтобы подогнать скотину, но почувствовать свою полную власть над булаными. На его голос, еще непривычный, кони пряли ушами, прижимали их настороженно к шее и, вытягиваясь длинными телами, споро, не напирая на дышло, бежали между деревьями; под копытами взлетала испуганными табунами листва.
«Эге, завтра и сеять выеду».
И уже видел себя дома; рассказывал Марийке, как он снова выбрал в райземотделе лучшую пару для своего соза и как у него ее чуть с рук не вырвали багринцы. Да разве он оплошает, даром что противники его на скотине зубы съели и бегали раз десять к начальству, а потом всячески порочили буланых: мол, и пузатые, и пах у них играет, и спины длинные – значит, силы как кот наплакал. А он уперся на своем: «У меня только буланая масть ведется, и пусть будет хуже, а не отступлюсь от первого выбора».
Когда впряг буланых в телегу на железном ходу, Иона Чабану улыбнулся:
– Таки перехитрил созовцев из Багрина. Знаешь, Иван Тимофеевич, толк в лошадях. Или может, только такая масть у тебя водится? – весело прищурился.
Смышленый мужчина. Такого вокруг пальца не обведешь.
– Бывайте здоровы, – насмешливо кланялся багринцам, которые сбилось у крыльца.
– Ичь, сукин сын, из-под носа добро выхватил! – с сожалением покачал головой старший из них сухопарый дядька. – Присматривай же за ними, ражданин.
– Постараюсь, раждане. – Вскочил на телегу, едва сдерживая улыбку: всегда его село смеялось с багринских крестьян, которые в разговоре, и в особенности перед буквой «р», не произносили «г». Не раз язвительно пародировали своих соседей: «Мы с Ригорием сидели под рушею и считали деньги. А ром рушу pax, а рушки – ра-рах!..»
«Заживем теперь – это не совместно с богачами пахать и сеять. Каждый комочек своими пальцами перетру. А еще как землеустройство пройдет и нам отрежут землю на бугорке – захозяйничаем по-настоящему».
Горьковато сладкая прелость осенней поры напомнила ему, как пахнет неперелопаченное зерно в полных закромах. И насмешливо, в мыслях, следил за Марийкой, которая присыпала пшеницу в больших бочках золотой половой, чтобы не завидовали люди, что у них столько уродило. И чувствовал, как радовались руки, натягивая вожжи, сладко дрожали крепкие узловатые пальцы, столько лет скучающие не по чужим плугам. И пусть косятся, бесятся Сафрон Варчук, Денисенко, Созоненко. Подождите, подождите, еще не такой переполох закатите, когда землемер по бугорку пройдется. С наслаждением скрутил папиросу и сильно затянулся едким дымом.
Между деревьями засинели, замерцали просветы, и кони скоро выбежали из леса. Когда подъезжал к селу, увидел, что с поля на дорогу повернула мужская фигура и пошла между двумя рядами лип. Что-то знакомое показалось в неспешной, уверенной походке, высоком росте, наброшенном на плечи пиджаке.
«Да это же Дмитрий Горицвет!» – тряхнул вожжами, и телега затарахтела по дороге.
– Садись, парень, подвезу, – осадил коней возле парня.
– Магарыч с вас, дядя Иван, – одобрительно осмотрел лошадей Дмитрий, вскочил на телегу и удобно спустил ноги с полудрабка.
– Сколько того дела, – магарыч мой, а водка твоя. Откуда идешь?
– На озимый клин наведывался.
– Как оно?
– Как барвинок взошло.
– Да оно у тебя почти всегда так! Земля – как каша: ребенка посади – вырастет.
– Так уж оно дано, что мед сладкий.
Улыбнулся Иван Тимофеевич: «Вишь, прибедняется, будто и не он грунт выработал. Славный парень. Этот глупо-пусто молоть языком не станет».
– Поедем ко мне? – спросил, поворачивая на свой край.
– Поедем, – сдержанно ответил Дмитрий.
По тому, как чуть уловимо вздрогнули уста, понял, что парню хотелось побывать у него.
«Вот обрадуется Марийка. Не будет знать, как стать, где посадить гостя, а Югина, небось, сторонится его – Григорий ей голову закрутил. Тоже парень не из последних. Кто же из них породнится с ним?.. Я уже как Марийка – наперед загадываю».
Во дворе распрягли лошадей, занесли в овин потную упряжь и вместе пошли в хату. И казалось, что все будто туманом окутано; сухо клацнула щеколда, и сильнее забилось сердце у парня. Из приоткрытой двери увидел в доме Григория с шапкой в руке. Навстречу поплыла, гася веками сдержанную радость, Марийка. И не глядя, знал, что в правом углу на скамье у стола сидит Югина. Поймал на себе удивленно настороженный взгляд Григория и сразу же помрачнел, сжимая зубы и губы. Не слышал, как поздоровался, только сильно врезалось громкое:
– Вот и приехали мы. Добрый день в дом, дайте заглянуть в печь.
Надежно коснулась его ладони Марийкина рука и пытливо округлыми глазами глянули с кролевецкого рушника хвостатые петухи, готовые уцепиться друг другу в красные гребни.
«Как же ты попал сюда?» – пораженно и недоверчиво спрашивал его, не говоря ни слова, Григорий, и руками беспокойно комкал седые кудри высокой шапки. Он ответил холодным взглядом, будто был чем-то озадачен, шершаво пожал сырые пальцы и пошел к столу, где испуганно метнулась голубая вспышка девичьих глаз. Глухое молчание выползло из уголков и затопило весь дом.
– Всего доброго вам, – смущаясь, прозвучал голос Григория.
– Посиди еще, Григорий, – отозвался Иван, садясь на скамью.
– Спасибо, загулялся уже, – и глаза снова вопросительно поднялись на Дмитрия. А тот стоял, будто и не видел того взгляда. И чувствуя, что чем-то недобрым повеяло от настороженной фигуры Горицвета, Григорий поклонился и тихо вышел из хаты. За ним неслышно мелькнула фигура Югины.
В сенях схватил ее руки выше локтей, беспокойно забегали пальцы по теплым красным цветам на широких рукавах.
– Зачем Дмитрий пришел? Давно зачастил?
Хоть и знала, о чем спросит Григорий, тем не менее не таких слов хотелось бы сейчас услышать ей. Наклонила голову к плечу, молчала.
– Почему же не говоришь? – опустил ее руки и с сердцем коснулся пальцами щеколды.
«Какое мне дело до него?» – хотела ответить и боялась промолвить слово, так как ощущала в себе дрожь и слезы. А Григорий уже едва сдерживал злость и против Дмитрия, и против Югины и ее родителей. Злость разъедала его, рвалась наверх, слепила ум.
– Так у тебя для меня и слова не найдется? С Дмитрием лучше ворковать? – порывисто раскрыл дверь и заслонил собою просвет.
– Григорий! – потянулась за ним руками и незрячим взором. Но перед самым лицом со звоном грохнула дверь и кусочки отвалившейся глины посыпались на ее косу; едкая пыль запорошила глаза, и уже за углом дома глухо затопали шаги.
«Григорий», – наливалась единым стоном и, не отрывая рук от глаз, ощупью вошла в другую хату. Упала на кровать и головой забилась на подушке, мелко задрожали плечи, перекатывая длинную пышную косу…
«Вишь, какая тихая вода, хоть бы тебе когда-нибудь проговорилась, что Дмитрий зачастил к ней», – свирепел Григорий, спеша домой. На повороте споткнулся. Размахивая руками и выгибаясь плечами, едва удержался, чтобы не упасть, и еще больше разозлился…
«Может, на достаток Дмитрия позарилась. Все вы одним миром мазаны. Пусть нога моя отсохнет, если еще когда-нибудь ступлю на твой порог».
«Неужели не ступлю?» – коснулась сердца другая струя, и парень тяжело убеждался, что не в состоянии он забыть девушку. Тогда с еще большей злостью начал перебирать в памяти ее недостатки, чтобы доказать себе, что не за чем убиваться. И чем более едко он нападал в мыслях на Бондаревну, тем лучшим становился ее образ. Яснее светились глаза, более красивым становилось небольшое округлое лицо. Только теперь глубже почувствовал Григорий, что без Югины он станет пустым, как пустотел. Тем не менее не хотел признаться в этом самому себе и находил новые придирки, которые бы затмили его чувство.
«Подумаешь, той красоты. Только и того добра, что коса толстая, а так – ни рыба, ни мясо. Софья куда красивее». И снова видел, как приближается к нему мягкий голубой взгляд, дрожали двумя мотыльками на румянце щек небольшие ямки.
«Будь ты неладна. И когда успела влезть в душу!»
– Здоров, Григорий! – у перелаза появилась кряжистая фигура Варивона с надкушенным яблоком в руке.
– Иди к черту!
– Спасибо! И тебе того же желаю! – серьезно, будто и в самом деле благодарил, ответил Варивон и вкусно надкусил яблоко, которое аж пенилось холодноватым соком.
В отсвете вечернего солнца замигала натруженными красными глазами его сгорбленная хата. Пучок обитых ветрами колосьев наклонился через гребень стрехи, сухими бутонами темнел перепрелый василек. И только теперь Григорий почувствовал, как его ногу через полотно запек узелок с деньгами Дмитрия. Вынул его, взвесил в руке: «Пропадите вы пропадом!» – остановил взгляд на обтесанных, потемневших от ненастья бревнах и снова, болезненно кривясь, перевел на накренившуюся хату.
– Снова, озорник непутевый, где-то целый день веялся. Даже обедать не пришел, – подходит к нему баба Арина. – Лес осматриваешь? Уже с этого воскресенья можно сруб ставить – хорошо, что с работой управилось.
– Можно, – не понимая, о чем идет речь, соглашается Григорий. – Эти деньги отнесете Дмитрию, скажете, что не нужны они мне, – протягивает узелок.
– Как не нужны? А хату за что строить? – аж приседает Арина. – Или, может, сегодня, напился в стельку?
– В этом году не будем ставить, – тычет что-то в жилистую черную руку и идет в хату.
– А чтоб тебя, ненормальный! – растерянно стоит посреди двора баба Арина и поднимает к глазам черную руку с полураскрытым узелком. «Поссорились, видно, лоботрясы, а ты, баба, снова кто знает сколько пропадай в старой хате, обогревай жаром сырые углы и собирай плесень со стен. Сколько той надежды было, а он тебе одним словом похоронил все. Сказано: молодо – зелено. Тьху на вас. Они ссорятся, а ты, баба, страдай за них… Если бы ты меньшим был, я бы тебя проучила, как с людьми надо жить». – И мелкими шагами идет к двери, впитывая с окон затихающие лучики вишневого заката.
«Так неожиданно похоронить надежды», – еще из сеней недовольно бубнит:
– Что там натворил? Нет дубины на твою спину!
* * *
Этот зеленый помятый кошелек с деньгами, что мать положила на стол, до отвращения напоминал ему лягушку.
– Передумал Григорий строиться. Видно, не в состоянии парень подняться на ноги. Снова на зиму где-то на батраческие похлебки пойдет. Нищета да и только, – вздохнула и вопросительно взглянула на сына: догадается ли сам заговорить про лошадей? Но у Дмитрия сейчас было так противно на душе, будто его прилюдно осрамили, бросили болотом в его честь.
«Энергичный, энергичный! Этого беда не свяжет узлом», – подумал о Григории, положил фуганок на лавку и уже взялся за картуз.
– Ты куда, Дмитрий? Подожди, – остановила его мать и села на новом стуле, который еще свежо и тоскливо нес запахи осеннего леса.
По выражению ее лица, по голосу он сразу же понял, о чем может идти речь.
– Это, Дмитрий, Заятчук своих конят продает – другую пару. Исхудали они у него, закоростились. Ты бы их выходил… Знаешь как. А они, конята, и не плохие, да и цена такая, что нам можно прицениться. Овес продали, – сказала так, будто Дмитрий и не знал про свои хозяйские дела.
– Сколько же он просит? – спросил хмуро, и мать удивилась: не увидела на лице сына той радости, что раньше, когда заходил разговор о скотине. – Да не так-то и дорого, – замялась. – Но…
– В долги надо влезать, – докончил Дмитрий.
– Ну, а как ты думал? Не такие хозяева, как ты, а и то стянуться сразу на лошадей не могут, – речь стала тверже.
– Так то же не кони, а чесоточные клячи.
– Они через какой месяц выходятся. У тебя легкая рука, удачливая. А Данько, наверняка, нам одолжит денег. Я уже намекала ему.
– Ну и что он?
– А что же он может сказать? Дай добрый процент, то и развяжет мошну. Кто же тебе даром одолжит? Это ты мог бы кому-нибудь помочь, а тебе кто и захотел бы из своих людей, так сам копейки за душой не имеет. Пойди к Данько. Только не заедайся с ними. Мне за те мощи Лизавета чуть глаза не выела. Знаешь, какая она придирчивая… А лошадьми ты скорее какую-то копейку заработаешь. В Дорстрой можно камень возить, в фурманку поедешь иногда – и, гляди, понемногу вылезешь из долгов.
– Скоро сказка сказывается.
– И дело будет делаться, если приложишь руки и попогнеш спину. Случился случай – покупай, Дмитрий, конят. Так как эти наши рубли горькие растекутся, как заячье сало. На одну выработку земли растекутся… Да разве мне тебя учить. Сам видишь, не маленький.
– Да вижу же. Пойду к Данько, – и только теперь почувствовал, как застучало сердце: увидел перед собой лошадей, и не чужих, а своих, увидел, как он вымывал их в Буге, и аж повеяло едким креолином. «А может что-то хуже, чем чесотка?» – охладила трезвая мысль.
Полегоньку вышел из дому, а мать еще долго стояла в сенях на пороге, провожая задумчивым взглядом рослую и сильную фигуру сына.
В доме Данько с крепкими зарешеченными окнами настоялась темнота. В уголке перед суровым, с косыми продолговатыми глазами образом тлеет лампадка, шевелит тяжелыми неуклюжими тенями. И когда немного подвыпивший Данько привстает из-за стола, его собственная тень пополам преломляется в уголке.
– Туго у меня, Дмитрий, сейчас с деньгами. Туго. Налогов много положили. Душат прямо советы, без ножа режут, – долго, окольными путями петляет Данько, чтобы не продешевить.
– Да, – разгадывает немудрую игру. – Тогда придется у кого-то другого одолжить, – решительно привстает со скамьи. Данько недовольно морщится, останавливает Дмитрия.
– Да нет, тебе уж, так и быть, последнее одолжу. Надо же помочь человеку; процента большого не хочу, только изготовишь моим дочерям сундуки, кованные, с цветками, такие, как ты умеешь. Вот и разойдемся по-божески.
– Всем дочерям?
– Всем, – вздыхает Данько и на его скуластом лице расплывается выражение неподдельной досады: «Родилось их у меня, как на ярмарке. А дочери, сказано, оставят без сорочки. Каждой наготовь, наготовь и со двора избавься. Дочери – препаскудный товар».
– Это на ваши сундуки придется целую зиму работать.
– Какую там зиму? Ты же мастер хоть куда. Золотые руки имеешь, – начинает упорно подхваливать Дмитрия. – У тебя сундуки прямо сами родятся.
– Нет, Яков Филиппович, не будет дела.
– Э, какой ты упрямый. Зато лошадей будешь иметь. Хозяином станешь. Ну, ладно, мизинчик мой пока и без сундука обойдется. Где уж мое не пропадало. Приська! – кричит громко. – Бросай там свою науку и иди сюда.
Из другой комнаты входит приземистая, широкая в плечах и талии девушка, вся в вышивках крупным рисунком и кораллах.
– Пиши, Приська, расписку. Она у меня всю бухгалтерию ведет летом, – хвалится Дмитрию. – Так пишет, так пишет, что и волосной писарь так не сумел бы, и учится хорошо в этом, как его… техникуме.
– Отец! – перебивает его Приська, и предостерегающе, строго вонзается в сразу же присмиревшее лицо Данько.
«Боится, чтобы не узнал, где учится», – догадывается Дмитрий.
– Да молчу уж… Так вот пиши, дочка.
Почерк у Приськи в самом деле красивый, округлый, с хитроумными завитками. Расписку она пишет быстро – лишь спросила у отца одни цифры: видно, не раз приходилось работать над такими сочинениями.
– Расписывайся, Дмитрий, – с радостью говорит Данько, рассматривая непросохшую бумагу. – Вишь, как ловко начиркано. Наука!
– Да, да, наука, – с готовностью и насмешливо соглашается Дмитрий. – Ко всему нужна наука.
– Эге. Ко всему, – утвердительно качает головой Данько, а Приська не выдерживает насмешливого взгляда Дмитрия: краснеет и, позванивая кораллами, сердито выходит из хаты.
– Рассердилась почему-то девка, – засмеялся Данько. – Норовистая, не по нынешним порядкам. Вот жаль, что не слышал ты, как она читает. Ну, ничуть не хуже той артистки, которая когда-то из просвещения приезжала. Теперь моя где-то интересную книжку достала. О нас, хозяевах, пишется. И как пишется – пальцы оближешь! – сказал горделиво, разминая обвислые плечи.
– О каких хозяевах?
– О крепких, о «культурных арендаторах», как Троцкий говорил. В этой книге портреты с нас рисуют. Гордятся нами. Вот какие писатели.
– И в семьи не без урода…
XXXVІПо подпухшим впадинам под глазами, слипшимся ресницам, неспокойном хождении Марийки из хаты в хату Дмитрий понял, что Югина плакала. Даже теперь под правым глазом девушки изредка вздрагивала голубая жилка.
«Какая у нее красота непостоянная», – взглянул пристально на девушку.
За полчаса лицо посерело, удлинилось. Менее привлекательными стали смягченные черты, под ямками прорисовались бороздки, и к просвету между бровями косо потянулись, почти соединяясь, две тонкие морщины.
«Такой она будет лет через восемь-десять», – определила догадка. И неприятно стало, что само лицо наперед показывало, как его будут изменять неумолимые года.
«Беречь ее надо, чтобы не чахла зря… Буду, если возьму за себя», – смотрел на сосредоточенно нахмуренное лицо девушки.
– Почему-то недомогает. Не простуда ли напала – вчера так крутило в поле, – оправдывая дочь, заговорила к нему Марийка. И видя, что Югина снова может расплакаться, обратилась к ней. – Может, дочка, пойдешь в другую хату, отдохнешь? Извините уж нам. Плоха она сегодня весь день.
Неловко улыбаясь, вывела из хаты дочь, и Дмитрий почувствовал, как в сенях что-то сердито зашипело.
«Ат, не надо», – поморщился и посмотрел на Ивана Тимофеевича, не понял ли тот его мысли. Важное, с умной хитринкой лицо Ивана только на миг насторожилось и опять уже улыбалось ему приязненно и тепло.
– Да, Дмитрий, смотрю я на тебя и думаю: как вылитый Тимофей передо мной сидит. Такой же молчаливый, такой же решительный, если вывести из себя, и добрый между своими. Немало мы с ним свету исходили: где Киев золотой, где Таврия пшеничная, где Крым за горами – всюду копейку добывали. Вот и рад, что ты не бедствуешь, не давишься батраческими похлебками с мышиным пометом. А я крепко за своих созовцев возьмусь. Помогает государство – значит, работай вместе, дружно работай. Обрабатывай землю, как пух, чтобы был и хлеб и к хлебу. Так ли я говорю?
– Так, дядя Иван. Наша дорога одна: держись земли, становись на нее двумя ногами, чтобы не она привередничала и рожала сурепку с овсюгом, а ты ею командовал. Другой, смотри, до седых волос доживет, скотину имеет, а земли не понимает. Ее надо слышать, как сердце свое, знать, как мать знает ребенка, каждый день изучать, как школьник книжку, и в книжки заглядывать, что мудрые головы пишут.
– Ей-право – выкопанный Тимофей. Только он до книг не дошел. Дай я тебя поцелую, – потянулся Иван Тимофеевич к Дмитрию.
Так их и застала Марийка, переступившая со светом через порог. И забыла молчаливое сетование и слезы Югины. Что слезы девичьи? Как та роса на траве. Взойдет солнце – и следа не останется.
– Видишь, как сроднились, – поставила на стол лампу.
– Молчи, старая. Знаю, куда закидываешь, – понял ее намек Иван. – Просто по душе пришелся мне парень.
– А я о чем говорю? – начала оправдываться. – Славный человек, куда ни пойдет – всем по сердцу приходится. – Подсела к парню. – Такая у меня Югина хлипкая. Протянуло вчера, уже и недомогает. Ты не обращай на нее внимания.
– Говори, говори, – насмешливо перебил Иван.
– А ты не мешайся в бабские дела, если не понимаешь, – оборвала мужа и улыбнулась Дмитрию.
– Вишь, какой командир. Еще, чего доброго, арапником по плечам потянешь.
– Жаль, что Югина недомогает. Всей душой хотел бы, чтобы не болела, чтобы в счастье прожила свой век, – волнуясь, сказал неожиданно для себя Дмитрий.
– Спасибо тебе, дорогое дитя, – расчувствовалась Марийка. – Дай и я тебя поцелую, – коснулась высокого лба шершавыми сухими губами.
«Вот где твое счастье, дочка!»
И таким родным показался ей Дмитрий, что хотелось прислониться к нему, как к сыну, назвать своим дитятей, своим зятем. Знала, что лучше всего сейчас, будто невзначай, спросить парня, чего он к ним наведывается, но ее остановил насмешливый взгляд Ивана. Поэтому, вздыхая, повела речь такими далекими обходными дорожками – и про урожай этого года, и про соз, и о том, какая теперь молодежь пошла непослушная, – что даже Иван ловил, ловил нить, куда гнет жена, и в конце концов пожал плечами и обратился к Дмитрию.
– Она тебе наговорит семь мешков гречневой шерсти, и все неполные.
Но Дмитрий не выпускал конец запутанного разговора. Поставил себя на место Марийки и скоро разбирался во всех ее ходах, как в своих мыслях, а когда речь пошла, что от маленьких детей болит голова, а от больших – сердце, и какое горе матерям, имеющим дочерей и не знающим, в какие руки они попадут, – он уже знал приблизительно, что последует за этими словами, только не мог определить грани беседы: или снова спрячет конец, или осторожно начнет выспрашивать его. Радуясь, понимал, что Марийка тянет руку за него, и желал, чтобы она сегодня узнала его мысли – пусть только сама дойдет до границы.
За окном колыхались сумерки, через вязаное кружево занавесок луна цедила желтоватое яблочное вино и резко пахли овощи осенью. И не хочется Дмитрию идти домой от Бондарей, так как здесь все дышит его любовью, и грустно становится, что девушка сидит не рядом с ним, а может, плачет в той хате, называет его ненавистным и в мыслях призывает к себе Григория. Нахмурился и чуть не пропустил слов Марийки:
– Вот и Шевчик начал наведываться к нам, но почему-то не лежит мое сердце к нему, хоть, может, он и хороший парень.
– Таки не выдержала. Сказано: баба – бабой, – насмехается Иван. – Ты еще что-нибудь скажи!
– И скажу, – рассердилась на мужа. – Вот я мало Дмитрия знаю, а у меня – только он в хату вошел, и не знаю, что он о нас думает, – сразу же к нему доверие возникло.
– Спасибо на добром слове, – встал высокий, коренастый; молча прошелся по дому и остановился между Иваном и Марийкой. Поймал на себе обеспокоенно радостную улыбку женщины и спокойный взгляд Ивана. Знал, как ждет Марийка его слов, и тихо-тихо промолвил: – Мудро говорить не умею. Понравились вы мне, полюбил я вашу Югину. Славная девушка. О такой только и думал за эти годы, – запнулся, так как не хотелось вспоминать о Марте ни в словах, ни в догадках. – Если выйдет Югина за меня – ничего лучшего и желать не хочу. Работать за трех буду, лишь бы только жилось счастливо.
– За трех не надо – за одного, но хорошего, – отозвался Иван.
– А не выйдет, – будем знакомыми, да и все, – закончил свою речь парень и сел на скамью, где когда-то Югина сидела.
– Вот кого я зятем назову, – обвила его руками Марийка. – Югина твоей будет. Только береги ее, Дмитрий, так как она же единственная у меня, как сердце в груди.
– Да, оно бы и хорошо было бы, – протянул Иван.
Дмитрий горячее поцеловал Марийку и едва успел сдержать вздох. Он слышал, как растаивает в его сердце годами накипевший лед. Хотелось, как к родным, прижаться к этим простым труженикам, ощутить теплое прикосновенье девушки, ощутить, что то счастье, о котором столько думалось, пришло к нему. Но и в минуту забвения холодил острый ток, напоминая, что надежда его как осеннее небо – кажется, совсем близко, а вместе с тем так далеко-далеко.
