Текст книги "Большая родня"
Автор книги: Михаил Стельмах
сообщить о нарушении
Текущая страница: 50 (всего у книги 78 страниц)
К зданию военной комендатуры подкатила небольшая землистого цвета машина. Из нее, сгорбившись, вылез подтянутый следователь по особым делам. Взгляд у него уставший, глазные впадины – привядшие и синие, как червивые листья дикого винограда. Господину следователю даже не снилось, что на привлекательном и таинственном востоке будет столько кропотливой и опасной работы.
– Господин оберлейтенант, – сразу сообщили военному коменданту, – к вам едет гер обергруппенфюрер.
– Что беспокоит господина обергруппенфюрера?
– Партизаны и продовольственный хаос. Население вашего крайса непозволительно обжирается, помогает партизанам, а не третьему райху. Для чего мы тогда так старательно организовывали экономический штаб востока?..
Оберлейтенант, сдерживая недовольство, внимательно выслушал следователя, подошел к телефону. Скоро у ворот комендатуры одной шеренгой вытянулись в струну следователь по особым делам, оберлейтенант, начальник отряда полиции СД, начальник роты охраны, начальник украинской вспомогательной полиции, крайсляндверт и бургомистр.
По двору до самого крыльца протянулись разноцветные награбленные ковры, притрушенные свежесорванными георгинами, астрами и петуниями; господин обергруппенфюрер не раз подчеркивал, что ковры, цветы и коньяк – его слабость. Сын неудачника-бакалавра, он с юных лет под ежедневное родительское гудение мечтал стать только бактериологом, и только известным. Несколькими с потугой вызубренными цитатами со старой микрографии он не раз, на потеху любящим родителям, козырял в кругу гостей, и те восторженно пророчили ему славу Отто и Мунтера, не зная, что Карл Фишер тогда уже в подметки себе не взял бы исследователей бактериофага. Карл Фишер мечтал лишь о мировой славе. Однако спустя некоторое время оказалось, что у бывшего вундеркинда чего-то не хватало, чтобы посвятить жизнь поиску разных грибков и протеозов, и он посвятил ее криминальному поиску; оказалось, что лампа в тысячу ватт, поднесенная к глазам подсудимого, четче освещает мучения человека, чем мощнейший микроскоп освещает какой-то изменчивый микроорганизм. Такая карьера не совсем понравилась старому Фишеру, но сын ему быстро доказал, что уголовный розыск в гитлеровской Германии шире науки открывает пути к славе. На способности Карла Фишера обратили внимание, откомандировали его в распоряжения тайной государственной полиции. Так Фишер стал перспективным и красноречивым комиссаром гестапо, орудуя утонченной наукой истязаний и эластичной смесью цитат фюрера, папы, Ницше, а иногда по старой привычке и выражениями бактериологов. После капитуляции Франции комиссар гестапо Фишер получает крест «за военные заслуги». А еще через два месяца, сразу же после фульдовской конференции немецких католических епископов, становится обергруппенфюрером…
Из-за поворота выскочила машина с охранниками обергруппенфюрера, а за нею легко влетел в раскрытые ворота новенький «опель-капитан».
– Хайль! Хайль! – недружно, тем не менее громко приветствовали его.
Самодовольный, напомаженный, с наклеенной усмешкой Карл Фишер по-спортивному вылетел из машины и, придав себе горделивый вид, побежал по ступеням в приемную коменданта. Под его кителем легко обозначались подвижные линии живота.
Не успели все рассесться вокруг стола, как властный и уверенный голос по венцы переполнил комнату; обергруппенфюрер иногда останавливался, сам с охотой прислушиваясь к собственным словам.
– Мой фюрер приказал победить Россию, – упивался своими модуляциями обергруппенфюрер, и из его речи как-то так выходило, что фюрер чуть ли не ему, Карлу Фишеру, приказал победить непокорную страну. – Воля моего фюрера – закон. Наша непобедимая армия, как нож в масло, врезается в жизненные пространства востока, который должен стать продолжением третьего райха. Да, фюрер еще раз отдал судьбу Германии в руки немецких солдат. Солдаты наши со славой умирают на фронте. Но они без славы гибнут на завоеванной территории. Вы читали директиву райхсминистра оккупированных восточных областей о том, что Украина должна рассматриваться как уничтоженная страна. Однако в этой уничтоженной стране уничтожается цвет нашей армии. Парадокс, но это так. Из вверенного вам крайса мы вывозим не хлеб, не скот, не птицу, а убитых солдат. Самое страшное даже не партизаны, а то, что население рассматривает нас только как врагов, оно не хочет сотрудничать с нами. Вот где надо населению втолковать святые слова его святости, блаженнейшего и непогрешимого папы Пия XІІ: «Любовь к врагу – высочайший героизм».
Обергруппенфюрер заметил, как переглянулись Крупяк и Крамовой; считая, что он понял их, продолжал:
– Если здесь неудобно опираться на слова его святости, надо их приписать какому-то вашему святому… Церкви открывайте, находите достойных богослужителей. Вы, господа, надеюсь, понимаете меня. Большевистскую разветвленную агитацию мы должны если не уничтожить совсем, то хоть нейтрализовать всеми средствами, и одним из таких средств может стать церковь… А на борьбу с партизанами советую сейчас бросить украинскую полицию.
Лицо у Крупяка вытянулось, побледнело, оберлейтенант невольно сдвинул плечами, а обергруппенфюрер горделиво улыбнулся.
– Нам бактериология доказывает, что есть такой живой вирус – бактериофаг, он антагонист микробов – уничтожает их. Пусть таким противопартизанским вирусом в вашем крайсе будет полиция господина Крупяка. Пусть она, назвавшись партизанами, идет по селам, забирает что ей захочется, сколько захочется, как захочется, то есть сопровождает это эффективными мерами: кровь не должна останавливать – она воспитывает сильные сердца. Так мы отсеем население от партизан.
– О, колоссаль! – восторженно и изумленно воскликнул оберлейтенант.
Холеное лицо Фишера самодовольно расширяется.
– Продумайте план операции. Вам, господин Крупяк, надо подобрать надежных, самых надежных исполнителей. Нам лучше карательной экспедиции может помочь живой вирус господина Крупяка.
– Господина обергруппенфюрера, – почтительно поправил военный комендант, вызывая одобрительные и угодливые улыбки на лицах присутствующих.
* * *
В аккуратненькой, заставленной снопиками злаков и трав каморке Сергей Олексиенко учит своего младшего брата подрывному делу. На полу лежит самодельный сундучок с толом, из просверленного глазка поплавком торчит взрыватель. В уголке каморки недовольно булькает самогонный куб – ребята замаскировались по всем правилам.
– Сергей, значит, можно сюда и капсюль-детонатор из гранаты вставить? – еще раз переспрашивает задиристый Славко, помощник секретаря подпольной комсомольской организации по диверсионной работе. – Это дело мы раздобудем.
– Где? – недоверчиво смотрит Сергей на брата.
– У немцев, где же еще? – Славко говорит так, будто журит брата за недогадливость.
– База подходящая, – соглашается Сергей. – Когда план созреет, посоветуетесь со мной. Чтобы мне без всяких детских игрушек.
– А я… Сергей, мы хотим прежде всего один мосточек взорвать.
– Какой мосточек? – хмурится Сергей. «Сказано, дети, на игрушки тол растранжирят».
– Ну, не мосточек, а мостик, – Славко косо посматривает на брата, смешливо подбирая полные губы.
– Наверно, выбрали такой мостик, что его корова копытами раздвинет, – сердится Сергей, а сам думает, как бы взорвать железнодорожный мост над Бугом.
– Навряд, – вздыхает Славко. – Ты всегда нападаешь на меня.
– Так есть же за что. О каком вы думали мосточке? – нажимает на последнее слово.
– О каком… о железнодорожном над рекой… – уже смеется Славко.
– О железнодорожном? А брата за нос водил? – Сергей сгребает Славка в охапку и пятерней гладит по вихру, как гладит отец – против шерсти.
– Сергей, да хватит, а то мои кудри в самогон полетят, – брыкается парень, вырываясь из объятий брата.
За двором тишина раскалывается женским криком, вперемежку отозвалось несколько выстрелов. В каморке по-комариному печально зазвенели оконные стекла. Славко мигом прячет мину под пол, а Сергей выскакивает во двор.
На небе жиденькие, еще не раскустившиеся всходы звезд, на улице непонятная суета, ругательство, причитание. Выставив руки вперед, будто боясь упасть, возле ворот пробегает женщина.
– Тетка Степанида, тетка Степанида, подождите. Что происходит?
Женщина вздрогнула, пришла в себя, припала к воротам.
– Вроде мир перевернулся, Сергей: партизаны, защитники наши, убивают и грабят нас.
– Как?! – отвис подбородок у парня. У Сергея сейчас такое ощущение, будто ему нижнюю часть лица зажали в подкову.
– Ой, не знаю как, – заголосила женщина. – Сундуки вверх дном переворачивают, скот выгоняют, к молодым женщинам пристают. Максим Новиченко и скажи им: «Не партизаны вы, а разбойники с большой дороги, не такие наши партизаны». Так его с двух сторон навылет прострелили и за волосы выволокли на улицу. Лежит человек, как сноп.
– Правду он сказал: это не партизаны! – Сергей осторожно крадется огородами к охваченным воплями и ужасом зданиям.
Последние сомнения развеяны. Еще забегает во двор, наклоняется над кудрявой головой брата:
– Славко, надо так сделать, чтобы господа полицаи водку увидели.
– Увидят, Сергей.
– И следите за ними. Первого дозорного выставьте у пруда.
– За любым шагом бандитов будем следить, – зло сжимаются губы. – Вот бы нам оружие. Мы бы их сами в жмых раскрошили.
Сергей идет к партизанскому отряду, исчезает в гуще садов…
* * *
Только один раз выстрелила стража и, скошенная, упала на дороге у дома сельского исполкома. Внутри дома забухали, забарахтались спросонок, и два окна почти одновременно застрочили пунктирами трассирующих пуль. Расстрелянное стекло полетело и из других рам.
Виктор Сниженко ударил зажигательными по невидимому пулеметчику. Сразу же возле окна золотая рассыпь пуль без толку метнулась вверх и оборвалась. Партизаны тенями зашевелились на фоне белых стен.
В дом, раскалывая и освещая его, полетели гранаты. Брань, вскрики, мольба и огонь начали распирать просторное здание.
Бой стих так же быстро, как и начался.
На ступеньках, подняв растопыренные ужасом и просвеченные огнем руки, появилось несколько очумевших, обезоруженных полицаев.
А селом уже летели, передавались из уст в уста радостные слова:
– Настоящие партизаны пришли!
– На корню истребляют продажных людишек.
– Так им, паразитам, и надо.
– Только подумать: какую грязь хотели бросить на партизан.
– Товарищи, возле сельсовета митинг будет.
– Говорят, товарищ Новиков прибыл.
– Партия и теперь с народом.
– Надо спросить его, скоро ли наша Красная Армия придет.
Село, освещенное колышущимся сиянием пожара, собиралось на митинг.
Недремный и Сниженко простились с Новиковым и быстро пошагали с основными силами партизан к городу. Сегодня должен был осуществиться план Сниженко – план молниеносного нападения на тюрьму. Пойманные полицаи сказали пароли городских патрулей и тюремных караулов. Двух полицаев Сниженко прихватил с собой, проинструктировав, что им надо делать. Те, до полусмерти напуганные, согласились на все. Им даже дали винтовки, правда, без штыков и патронов.
Сниженко почти всю дорогу разговаривал с партизанами, подбадривал их, еще и еще объяснял каждому, как надо действовать возле тюрьмы во время всяких неожиданностей. Начальник штаба сегодня радовался и волновался больше обычного. Это было полбеды, что во время партизанского налета кто-то из врагов удирал, а теперь такое бегство подведет под виселицу всех заключенных… Да и что может быть отраднее, чем освобождение родных людей! И при одном упоминании об этом все сердце Виктора Ивановича наливалось непривычным трепетом. Даже однажды поймал себя на том, что как-то само собой прошепталось: «Дороги мои, незабываемые…»
На окраине города партизан остановил патруль.
– Стой! Пароль!
– Чота[119]119
Чота – взвод.
[Закрыть]! – ответил полицай.
– Что-то вас больше чоты, – заколебался патруль, прикладывая винтовку к плечу.
– Ты что, не узнаешь нас, Григорий? – отозвался второй полицай.
– Узнать-то узнаю, но, присматриваюсь, вас меньше выезжало из города, – заартачился патруль.
Тотчас властно отозвался Сниженко:
– Ты что, бельма самогоном залил? Не видишь: арестованных ведем.
– Давно бы так сказал… – не докончил патруль: кинжал разведчика с размаха наклонил его к земле…
Черными бесформенными контурами нарастает второй этаж тюрьмы – первого не видно за глухой наполовину обвалившейся стеной. Партизаны бесшумно оцепляют старинное здание, перерезают провода.
Виктор Иванович бьет прикладом в узкую окованную калитку. Спустя некоторое время по ту сторону стены отозвался заспанный голос:
– Кого там нетерпение донимает?
– Добрый день, как здоровье Ивана? – отвечает полицай.
– Иван здоровый, – шуршит заслонка волчка, и через кружок стекла процеживается желтый пучок света. – Это ты, Лавруха?
– Да я, Клим.
– Снова привели свежую партию?
– Ну да.
– Много?
– Хватит.
– И куда их девать? Уже и спят стоя, – открывает калитку и сам засыпает навеки.
Партизаны прежде всего бросились на стражу и в караульное помещение. И как ни старались, но без нескольких выстрелов не обошлось.
– Уничтожили всех, товарищ командир, – подбегает к Сниженко разгоряченный боем ординарец. Не знал парень, что партизанские руки не добрались до одного разводящего: тот как раз пошел в уборную, а когда услышал на улице непривычный гул, притаился, как крыса.
Ключи, изготовленные партизанским кузнецом, подходят к всем камерам. Люди со смехом и слезами бросаются к освободителям.
– Тише, тише, – распоряжаются те.
– Виктор! – с размаха налетает на Сниженко родной брат, перехватывает его руками.
– Виктор Иванович! – прислоняется к нему шершавой щетиной Самойлюк, председатель Ивчанского колхоза.
И всегда строгие глаза Сниженко сейчас увлажняются каким-то теплым туманом.
– Дорогие мои, – жмет руки знакомым и незнакомым людям и торопит их за пределы тюрьмы…
Когда в темноте начали затихать шаги освободителей и освобожденных, ошалевший от ужаса разводящий выскочил со своего укрытия и, стреляя и горланя, во весь дух побежал к военной комендатуре…
Гитлеровцы и полицаи, сев на машины, догнали партизан недалеко от леса. Сниженко с несколькими автоматчиками и одним пулеметом прикрыл освобожденных и отряд, давая им возможность дойти до опушки. Начальник штаба сразу же перекрывает дорогу, выставляет возле терновника пулемет. Пулеметчик, молчаливый шахтер, вырвавшийся из окружения, умело примостился возле ручника, потеснив на кротовину второй номер.
На рассветную дорогу сгустками темноты наплывают машины.
– Тра-та-та… – захлебываясь вспышками, застрочил свою строчку пулемет.
Машина, издавая вопли, летит прямо на терновник.
– Тра-та-та, – короткая очередь по кабине и снова – длинная, твердая. Авто, само выкручивая руль, влетает в кювет, переворачивается.
Град свинца сразу же скашивает и терновник и пулеметчика. Второй номер, зачем-то поднимая вверх раненное плечо, вытаскивает пулемет в поле, беспомощно смотрит на Сниженко. Тот опускается на землю, и снова рассвет отозвался длинной очередью…
В долинке еще бухтят машины… Вот выскочил мотоцикл и застыл, как испуганный зверек.
Полем, пригибаясь, бегут черные фигуры. То там, то здесь поднимаются ракеты. Но отчего-то их отблеск становится сплошным, расплывчатым. Такого еще не было… Ручник, трясясь, как в лихорадке, упрямо вырывается из отяжелевших рук.
– Товарищ командир, вы ранены…
– Давай диск! – «Отчего же он мокрый?»
– Тра-та-та-та.
Падают какие-то бесформенные пятна. Наплывают новые.
– Тра-та-та…
Над полем скрещиваются сплошные отблески ракет, они охватывают землю разноцветными фонтанами. И вдруг – темнота.
– Тра-та-та, – еще настигает мрачнеющее сознание отголосок вслепую пущенной очереди.
* * *
Яркий свет ослепил Сниженко. На него с рычанием бросилась овчарка и, остановленная окриком, затанцевала на задних лапах.
Два дозорных в форме подвели Виктора Ивановича к помосту. На помосте за столом сидят начальник тюрьмы и шеф антикоммунистического отдела гестапо. Над ними со стены нависает страждущее распятие Христа, справа от него почтительно застыл старший надзиратель: он сейчас выполняет роль переводчика.
Что-то заговорил начальник тюрьмы.
– Господин Сниженко, вы находитесь в доме наказания, – сосредоточенно перекладывает старший надзиратель.
– Я все эти дни находился в доме наказания, – на горделивом лице Виктора Ивановича тенью пробегает презрительная улыбка.
– Вам говорят, что вы находитесь в доме для смертной казни, – терпеливо поправляет начальника тюрьмы шеф.
– Отрадная информация.
– Господин Сниженко, вы можете жить…
– Старая песня.
– Вы молодой…
– Прикажите снять кандалы.
Начальник тюрьмы подает знак; щелкает ключ, блестящие кандалы крайними кольцами с бряцанием падают на пол.
Тотчас на помост в сопровождении военного коменданта поднимается сам обергруппенфюрер. Начальник тюрьмы и шеф горячечно срываются со стульев, а дозорные вытягиваются в струну. Карл Фишер, изредка посматривая на Сниженко, что-то говорит, начальник тюрьмы и шеф почтительно кивают головами.
– Господин Сниженко, если вы не скажете правды, будем вас пытать, – теперь в глазах начальника тюрьмы не только угроза, а и просьба «Ну, скажи, и мне, и тебе будет лучше» – аж произносит взглядом.
Сниженко молчит.
– Беспощадно будем пытать.
– Это вы умеете.
– В страшных мучениях умрете…
– Ну и что из того?
– Понимаете, вы больше не будете жить. Вы это понимаете? – уже кричат и начальник тюрьмы, и старший надзиратель. Начальник тюрьмы наклоняется вперед, тыча указательным пальцем, будто вгоняя свои слова в голову узника. – Вы больше не будете жить…
– Так отряд будет жить! Украина будет жить! Россия будет жить! Народ будет жить! – вспыхнули гневом глаза Сниженко. – А вот вы не будете жить, вы не имеете права даже прикасаться к жизни.
Начальник тюрьмы отклонился назад, палец его воткнулся в стол и перегнулся крючком. Рука оберлейтенанта потянулась к блестящему «Вальтеру», а старший надзиратель побелел, больше всего опасаясь гнева обергруппенфюрера.
Карл Фишер взвешивал обстоятельства. Богатейшая практика подсказала ему, что Сниженко принадлежит к нелегкой породе. Таких испугом не возьмешь. А вот перехитрить иногда удается, удается коварством вырвать лишнее слово, а потом, приперев им, сломить моральный дух узника и вытянуть факты, как гвозди. Изображая на лице самое радушное выражение, он сходит с помоста.
– Господин Сниженко, я с увлечением слушал ваши непримиримые ответы. Мы умеем уважать гордых, смелых противников. У нас высоко развит культ сверхчеловека. Сверхчеловек – это, как сказал Ницше, – море…
– Это море и за столом сидит? – насмешливо кивнул Сниженко на помост.
– О личных качествах людей, с которыми вы столкнулись, не будем говорить: они службисты узкой области – и этим все сказано. Господин Сниженко, вы уже как боец не страшны нам. Пока у вас заживет рана – война закончится.
Взгляды Фишера а и Сниженко скрещиваются. В первом – доброжелательная, уверенная ухмылочка, во втором – строгая любознательность, то познание, которое не обрывается у человека до последней минуты жизни.
«Склад ума аналитический, – определяет обергруппенфюрер. – Крестьянин, а мышление интеллигента. Исключение?.. Нет, что-то много таких исключений, – припоминает дела подсудных. – И это совсем не хорошо для третьего райха… и моей карьеры».
«Сверхкарьерист, а не сверхчеловек. Ради славы не пожалеет и матери своей. Моральные принципы – чины и деньги. Сегодня будет служить третьему райху, а завтра – где больше заплатят. Больше хитрый, чем умный. Опасный, – настороженно прислушивается Сниженко к словам Фишера; они липкие, как листья ольхи, и, как листья, имеют глянцевитую, парадную сторону и серую, ворсистую, к которой цепляется грязь паразитарных яиц и гусеницы».
– Мы вам подарим жизнь. Только после выздоровления вы должны отказаться от пропагандистской работы и ежедневно являться на регистрацию. Пусть это моя прихоть, но завтра, господин Сниженко, вы будете на воле, – торжественно провозглашает обергруппенфюрер. – «Так создается полная вероятность, что все закончится счастливым концом. Только ловись, рыбка». – Меня восхищает ваш смелый налет на тюрьму. Как вам удалось так обмануть нас? – качает головой Фишер.
– Неужели завтра меня выпустят на волю? – Сниженко притворяется, что совсем поверил обещанию.
– Завтра. После окончания всех формальностей с документами, – смеется обергруппенфюрер. – «Признак хороший». – Итак, ночь промелькнет, потом дорога – и ваш Супрунов. Хорошее село. За садами – домов не видно. Пруды зеркальные и карпы зеркальные. Я, когда ехал на восток, думал: у вас нет культурной рабы… Лечиться вам, господин Сниженко, надо серьезно, – тонко прядется нить вероятности, чтобы усыпить бдительность.
– Вылечусь, – уверяет Сниженко, будто он уже на воле.
– Налет вы с блеском провели. Меня, как специалиста, интересует причина вашего успеха.
– Причина – в полиции.
– Только в полиции? – даже не изменилось выражение лица обергруппенфюрера, будто ему это уже было известно.
– Я, кажется, тайну выдал, – заволновался Сниженко.
– Ну, какая это тайна? Мы уже подняли занавес этой тайны, – уверяет Карл Фишер. – Я вас слушаю, господин Сниженко.
– Если уж сказал, то сказал, – махнул рукой Сниженко. – Почти весь первый набор полиции – присланный партизанским отрядом. Партизаны только в тюрьму не пошли – не могли слушать крики заключенных.
– В этом успех уничтожения людей, которых мы послали под видом партизан? – внезапно расширяются темные человечки, с лица смывается улыбка и доброжелательность. Обергруппенфюрер начинает волноваться и даже чувствует на спине подвижные капли противного холода: а что, если меч измены уже занесен над его головой?.. На этой Украине милой только одни неприятности. Он обводит глазами зарешеченные окна и усилием воли сдерживает страх. – Господин Крупяк знал что-нибудь об этом?
– Нет, господин Крупяк ничего не знал, – должен был с сожалением промолвить Сниженко: лишнее слово могло бы разорвать нить вероятности.
Обергруппенфюрер молниеносно выскакивает на помост. Фашисты выхватывают оружие и под защитой широкой спины старшего надзирателя выбегают на улицу.
Виктор Иванович Сниженко провожает их глазами победителя.
Возле шоссе военный комендант, начальник тюрьмы и старший надзиратель обезоруживают двух сменившихся патрулей, бьют их и, втаскивая в машины, мчат в дому казни. Палач тюрьмы с кожей вырывает у ошарашенных служак нужные Карлу Фишеру свидетельства. Полицаи, не выдержав истязаний, запутывают себя и своих пособников и здесь же, на окровавленном полу, находят свою смерть…
Скоро рота охраны под командованием военного коменданта по всем правилам окружила дом украинской вспомогательной полиции. Предатели сначала кричали о недоразумении, но, когда нескольких из них убили, повернули оружие против своих хозяев.
В последние минуты боя к Карлу Фишеру прилетел из села полураздетый, белее мела Емельян Крупяк.
– Господин обергруппенфюрер, вас обманули, обманули… Что этот Сниженко наделал! Почему вы не посоветовались со мной? Такого, как первый набор полиции, вы уже не найдете в районе.
– В крайсе, фарфлихт! – люто воскликнул обергруппенфюрер, очень поздно поняв свою ошибку. Но его окрик сейчас не испугал Крупяка. Начальник полиции, потеряв полицию, довел свою мысль до конца: – Господин обергруппенфюрер, вы живой вирус мертвым сделали…
– Теперь я всех партизан уничтожу! – в тяжелом гневе пятналось лицо обергруппенфюрера. – Бригаду нашлю на них. Леса пушками иссечем, сожжем.
Но даже и эти слова не утешили Крупяка.
