Текст книги "Большая родня"
Автор книги: Михаил Стельмах
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 78 страниц)
Дмитрий и Варивон мокрыми лугами подошли к полусонной реке. Волна тихо ластилась к молодым побегам, гребни ее были красные, а впадины – тёмно-синие, только стремнина еще до сих пор приглушенно переливалась несколькими красками. Берег тонко пах пресным, нагретым за день песком и сладковато-горькой плавью[62]62
Плавь – мусор, разные предметы, плывущие по реке сплошным потоком во время паводка, или остающиеся на поверхности после него.
[Закрыть]. С легким свистом над головой пролетело несколько чирят, в плавнях отозвалось заботливое простуженное покашливание кряквы. Посреди речки всплеснулась рыба, и круги, раскручиваясь, уткнулись в самый берег.
От небольшого острова отделилась плоскодонка. Дмитрий узнал на ней Григория Шевчика.
Варивон снял замок с лодки, привязанной к старому узловатому пню. Над водой тихо заколебался свет фонаря, и весло звонко плюхнуло за кормой.
Вечер с каждой минутой сгущался, налегал на реку, и лодка уже разбивала тучи и звезды, а за веслом долго раскачивались нити красной пряжи. Выехали в старое русло и долго выбирались из говорливых зарослей полузатопленных верб. Здесь, над самым тальником, стеной наклонился лес, и вода у берега зачернела, как смола.
– Дмитрий, ты думаешь теперь в лесах какую-то латку для себя посеять? – слова Варивона, усиленные рекой, показались неожиданно громкими и аж эхом отдались в лесу.
– Нет, не думаю, – после паузы неторопливо ответил Дмитрий, глянул в лицо Варивона, тускло освещенное сиянием звезды и свечениями папиросы.
– Ради гарантии не помешало бы, – сказал с преувеличенной серьезностью. Но Дмитрий понял въедливый намек и так посмотрел на Варивона, что тот сразу же примирительно заговорил: – Может же быть, что в этом году меньше перепадет на трудодень.
– Эт, брось свои штучки. Вижу тебя насквозь… Знаешь хорошо: заработаем и на хлеб, и к хлебу, поэтому и не надо кланяться лесничим, ходить по их пятам, подмазывать магарычами… Мало радости в таком занятии: и перед собой, и перед всеми какую-то вину чувствуешь. Везешь тот сноп и глаза перед встречными опускаешь, будто с краденным едешь… Ты посмотри, как мы теперь выросли! Сила колхозная вывела нашу судьбу на берег счастья.
– Верно, Дмитрий! – аж остановился Варивон. – Без колхоза растеклась бы наша жизнь по чужим рукам. Это на собственной шкуре ощутил, когда батрачил… Выбились теперь в люди… Ты снова, говорят, с Крамовым сцепился?
– Ну его… черта кислоглазого! – вдруг рассердился Дмитрий и зачем-то взялся за остень, хотя еще не вышли на плес.
– Как же так можно начальство крыть? – будто заступился за Крамового.
– Свиной хвост он мне, а не начальство. Я бы такое начальство в три шеи гнал от колхоза, чтобы людей не баламутил. Ох, въелся он мне в печенки. Он только что-нибудь начнет говорить, а у меня все нутро, как чулок, выворачивается.
– Почему же, он неплохо умеет говорить.
– Насобачился. Но что бы он ни болтал, я знаю одно: у него ангельский разговор, и чертовы мысли. Это человек не наш.
– Это ты уж, значит, преувеличиваешь. Насолил он и тебе, и селу немало, но, посмотришь, будто старается, во все вникает. На собрании всегда выступает.
– Хитрая лиса. Умеет в глаза обман пустить и словом, и видимостью дела. Ты не заметил, что этот торговец держится среди людей, как настоящий барин. Какая напыщенность, спесь. Он до сих пор думает, что вокруг него самые глупые, затурканные, связанные бедностью мужики, а он большое цабэ.
– Такая жилка есть. Что же – начальство.
– Но не это больше всего меня злит. Возмущает то, что ничего у него нет святого. И когда он на собрании начинает говорить о любви к своей земле, Родине – это для меня таким оскорблением несет, что пулей вылетаю из колдома. Он так говорит эти слова, будто насмехается над всем самым дорогим нам. А вот по форме все правильно, все слова ровно ложатся. Громкими речами он такую пустоту прикрывает, что аж ножом тебя в груди режет. Здесь только душой фальшь можно услышать.
– Может и так, – согласился Варивон. – Я тоже не раз чувствовал, что так говорить про наиболее дорогое нельзя. Это насмешкой звучит… За что же он напустился на тебя?
– За гречку. Захотел, чтобы я семена своей бригады поменял на сортовое. Вот и здесь у него все выдержанно по форме: мол, за повышение урожая, за сортовую гречку борюсь. А на самом деле это одна досада нам. Я по зернышку отобрал местные сорта, которые у нас лучше всего родят. Ну и пошла передряга… Вот глупый, что согласился бригадиром стать. Будь оно, это бригадирство, трижды неладно. Печени не грыз бы себе, меньше бы хлопот было. Работал бы понемногу, да и все.
– Хм. Некрасиво это у тебя выходит. Отсидеться за чьими-то плечами легче всего. А тебе под корой грех прятаться: землю знаешь, как свои пальцы. Колхозники уважают тебя. Только молчаливый ты на людях страшно. Мрачный.
– Брось ты мне проповедь читать. И без тебя на душе оскомина ходит. Тут человек к радости, как побег к солнцу, тянется, а ему глаза золой пекут… Ты знаешь, как начал мне Крамовой мораль читать, еле-еле выдержал, чтобы не потянуть его чистиком[63]63
Чистик – палочка с наконечником для очистки земли с плуга.
[Закрыть].
– Еще чего не хватало. Держи себя, Дмитрий, в руках, а то за глупый характер черт знает куда можно угодить.
– Он мне наукой начал на людях глаза жечь, а сам в той науке как баран в Библии разбирается. Только и счастья того, что хорошо говорить умеет, подо все подведет хитроумные выводы, забьет баки умными цитатами, что и в самом деле, посмотришь со стороны, как правильно человек говорит.
– Чем же оно кончилось?
– «Я, говорит Крамовой, вызову нашего зава с хаты-лаборатории, и он тебе докажет, какие сорта надо сеять». Нашли кого вызывать, отвечаю. Шевчик с какого времени на меня зубы точит. Вы контрольно-семенную лабораторию спросите…
– Вызвали Григория? – заинтересованно спросил Варивон и аж грести перестал, плотно прижимая весло к обшивке.
– Вызвали, – неожиданно улыбнулся Дмитрий. – Выслушал он Крамового, посмотрел надо мной на стену и начал тебе вычитывать, прямо как из книги: «В наших краях есть несколько местных популяций, которые дают более высокие урожаи, чем известные сорта. Из них мы будем создавать высокоурожайные новые сорта. Товарищ Горицвет стоит на правильном пути», – снова посмотрел поверх меня… Не надеялся на такую защиту… Тише подъезжай к берегу. Эт, черт. Медленнее греби.
После неосторожного движения весла впереди звонко ударила щука, и потревоженная вода закачалась в шатком желтоватом отсвете фонаря. Дмитрий, перехватив обеими руками острога, напряженно вглядывается в прибрежную полосу воды. Вот между черными покрученными корнями он замечает вытянутый наискось, более плотной стороной к поверхности, темный чурбан. Ощущая, как стынет внутри, Дмитрий чуть подается вперед, на миг застывает и вдруг молниеносным ударом вгоняет остень в глубь.
– Поов! – испуганно и негромко отозвалась река. Варивон окаменел на корме, до боли сжимая отполированное руками весло. Кажется, медленно-медленно товарищ поднимает длинный черенок. Извиваясь, по воде звонко ударил темный хвост, и Дмитрий бросает в лодку остень с наколотой щукой.
– Есть! – хватает рыбину обеими руками Варивон и снимает ее с острых железных стрелок. – Хороший щупачок[64]64
Щупак – щука (самец).
[Закрыть] попался. Поплюй, Дмитрий, чтобы удача была.
– Не надо, – улыбается Дмитрий и вытирает со лба холодные брызги, слившиеся с мелкими каплями пота.
Снова чуть слышно плеснуло весло, и лодка бесшумно, как тень, пошл вдоль берега. Бледноватое сияние качается на воде, изредка освещая вербовые сережки и пучки травы. Не скоро Дмитрий заметил темный, идущий под углом абрис и легким и сильным ударом пустил остень между плетением прибрежных коряг. Крепко забилась рыба в глубине, метнулась от берега, аж потянула мужчину за собой. Качнулась лодка, и волна плеснула через верх.
– Черт! – выругался Дмитрий и с напряжением потянул к себе остень.
– Вот так щука! – увлеченно воскликнул Варивон, когда большая рыба, наколотая на острогу, начала сильными ударами хвоста, как черпаком, выплескивать воду из лодки. – Дмитрий, погреби ты. Хочется и себе попробовать рыболовного счастья.
– Не выдержал? – осторожно переходит на середину. Закачалась лодка, и Варивон, держась руками за борта, перелез на место Дмитрия. И когда Дмитрий несколько раз бесшумно провел веслом, увидел, как под лодку начал подплывать черный горбыль. Варивон, так же полагая, что это дерево, небрежно опустил в воду остень, и вдруг сильный удар наклонил лодку. Глухо и крепко выстрелила река, и огромная щука стремглав метнулась на стремнину.
– Ах ты, черт лысый! Ну кто бы мог подумать? – выругался Варивон. – Ох, и щука же была! Ну дерево-деревом. Вот жаль. Аж сердце, значит, под горло подкатилось. Ах ты, чертова вера. Ну что было бы догадаться! Прямо не рыба, значит, а бревно.
И Дмитрию было жалко, что убежала такая добыча, тем не менее начал успокаивать друга:
– Напрасно. Такая щука могла бы и нас, и лодку перевернуть. Вряд ли бы мы вытянули ее. Хватит с нас этого добра.
– На такую рыбину редко когда наткнешься. Ох, и щука! Всем щукам щука. Прямо как надолба! – никак не мог успокоиться Варивон.
– Скоро ты уже скажешь, что она была как дом.
– Хороши тебе смешки из чужой лемишки[65]65
Лемишка – размазня, рохля.
[Закрыть]… Эх, и щука…
За леском лодка пошла по зеленым затопленным лугам, и кудрявые завитки травы, широколистые пучки кваска, освещенные слабым сиянием, казалось, шевелились и поднимались вверх. Здесь Варивон убил нескольких окуней и две щучки.
Поздней ночью возвращались друзья домой. За лодкой бежали темные берега, тихо вздыхала и охала вода, врассыпную бросались звезды. И весь мир, притихший и богатый, доброй задумчивостью пеленал уставшее тело Дмитрия, успокаивал натревоженное сердце, разгонял надоедливые думы и неудачи. И уже перепалка с Крамовым отплывала в далекую даль, как тот подгнивший, наклонившийся столбец на запруде. И не будничная мелочь, а более широкий и отрадный мир входил в крепкую грудь мужчины.
– О чем думаешь, Дмитрий?
– Как тебе сказать? И ни о чем, и обо всем. Бывают такие минуты. Не замечал?
– Бывают. Какое небо звездное, – взглянул Варивон на небо. – И час тихий, хоть мак сей.
– Рассвет скоро. Так что мы уже в село не пойдем. Заночуем в колхозном дворе, чтобы завтра не припоздать на сев.
– И я так было подумал… Перегоняешь меня, Дмитрий, в посеве!
– Мало на что перегнал. Вот с севом гречки боюсь, чтобы не запарился. Капризное растение, как привередливая девушка. Немного знаю, как возле нее ходить…
– Возле девушки. Да, это наука сложная, особенно если возле капризной…
– Помолчи, а то сейчас хвостом рыбины по твоим болтливым губам заеду… Одна досада – наперед знаю: не даст мне Крамовой толком гречку посеять, – снова нахмурился.
– Почему так думаешь?
– Он будет гнаться за выполнением графика посева, нажимать, чтобы скорее зерно в землю вбросить. А гречку надо сеять, сам знаешь, в такое время, чтобы она под «запал» не попала, иначе всю твою работу как корова языком слижет. Ну и начнется волокита. Крамовой глаза выест, что надо было не те сорта сеять. И получишься виноватый кругом. Эх, если бы забрали от нас этого чертового свистуна.
– Ты уже все, значит, заведомо продумал, – изумился Варивон. – Вот уж, наверное, не в одну книжку заглянул, со всеми хлебопашцами посоветовался?
– А как же может быть иначе? Завалить посев – это, значит, и государство подведешь, и себя обидишь. И как потом и в глаза людям смотреть, зная, что сам колхозное добро не сумел отстоять. Вот придут, скажем, к нам шефы с завода. Расскажут о своих достижениях, о новых планах, а потом товарищ Недремный положит мне руку на плечо, как это он делает, веря моим словам и делу, да и спросит: «Каких успехов добился, Дмитрий Тимофеевич, чем порадуешь нас?» Что же мне придется говорить? «Угробил колхозный посев, товарищ Недремный. Хуже единоличника угробил». – «Хорошо вы нам помогаете», – ответит и отвернется.
– И очень просто такое может быть. Он всюду заглянет, все его интересует. Ну, и хлопай глазами перед народом, – согласился Варивон.
– Вот и думаю не только о графике, а об урожае о большевистском. Я ведь не дождливое время в колхозе, как тот Василенко – душа спекулянтская, пересиживаю. Это жизнь наша и наших детей. Так вот и хочу делать, чтобы не так-сяк день до вечера дотянуть, лишь бы трудодень записали. Или как ты думаешь? Крамовому надо, чтобы все в правильные сроки выполнялось. Меня же больше интересует, чтобы правильно уродило…
– Вместе будем, Дмитрий, отстаивать это дело. Только что-то Кушнир пасует перед Крамовым.
– Пасует. И человек хороший, а заедаться с тем начальством не хочет. Мол, так спокойнее будет. А тот покой боком вылезает… Ранние я надеюсь посеять раньше всех бригад. А вот с гречкой – более трудная задача.
– Во сколько сроков думаешь сеять?
– Во сколько? – переспросил Дмитрий и еще больше нахмурился. – Не в два и не в три.
– В четыре? – удивился Варивон.
– В один.
– Ты что? – аж пораженно остановился. – Где это слыхано, Дмитрий? Тогда весь массив может под «запар» попасть.
– Эх, Варивон, одна мысль меня все время беспокоит, – аж вздохнул. – Беспокоит, что ляжешь спать – не спиться. И во сне это именно приходит. Ты говоришь – в три срока. Этот шум-гам я хорошо знаю. Похож он на басню о цыгане, который имел трех сынов, и все три были угадчиками: кто-то из них непременно угадает пойдет ли дождь, или снег потрусит, или погода будет. Так и гречка: один из трех посевов обязательно уродит. Но это слепое счастье, слепое, как зинский щенок[66]66
Зинский щенок – то же, что слепыш; грызун, ведущий подземный образ жизни и обитающий на востоке Украины. Не путать с кротом.
[Закрыть]. Так мой дед и прадед сеяли, били поклоны до самой земли: это не обидит нас. А еще мы помним, как старые люди, снимая штаны, сеяли просо в лунные ночи: чтобы уродило оно и зерно воробьи не выклевали…
Варивон расхохотался:
– Припоминаешь, как однажды у Карпца, когда он в одной сорочке такой агротехникой занимался, кто-то штаны украл? Потом проходу мужику не было.
– Вот такая агротехника давно уже одряхлела, – улыбнулся Дмитрий. – Так зачем же мы должны сеять гречку в три срока, бросать в поздний, закаменевший грунт, когда там уже паразиты высосали влагу и удобрение? Я хочу в один, в наилучший срок посеять. И собрать высокий урожай. Здесь мне наука должна помочь, а метеорология – подсказать, какая будет погода. Колхозники мы!
– Это ты здорово! – одобрительно кивнул головой Варивон. – Здесь есть над чем подумать. Живая мысль!..
На лугу из-под ног с фырком сорвалось несколько крякв и, тяжело разбивая крыльями чуть просветленную предрассветную тьму, полетели к реке. Потом зигзагами взлетели вверх двое бекасов, и снова звездная тишина воцарилась над мокрым незатуманенным привольем.
– Слышишь, как трава растет? – остановил Дмитрий Варивона возле щебетливого ручья.
Вода девичьими венками кружила между берегами и мелодично спешила к широкому Бугу.
Пригнувшись до самой земли, друзья отчетливее увидели очертания двух дорог, которые сбегали и переливались пепельными полосками через холм, одинокий молчаливый ветряк и темный абрис хаты мельника. И небо от земли уже начинало браться присёлком, а в нем искорками тлели низкие звезды.
В скользкой котомке тяжело всхлипнула рыбина, и снова настала тишина – такая густая, хоть ножом режь. И чуткое ухо и в ней уловит, как шевелится и раздвигает луговину непокорный корень.
Тихо, спокойно и крепко прорастает земля. Так и ребенок первые месяцы растет в материнском лоне.
– Луга в этом году надо по-хозяйски присмотреть.
– Поле уж научились присматривать, а о сенокосе забываем. Одни охлопки сена перепали на трудодни. Вынужден был у тестя одалживаться, чтобы дозимовала корова. А теперь как-то уж не к лицу и брать взаймы, и покупать – гордость появилась: разве мы нищие? Хватило, значит, ума добиться хорошего урожая, хватит, думаю, и траву присмотреть.
– Теперь я слышу голос мужа – не дитяти, – стихом ответил Дмитрий. – За луга не нам ли с тобой придется взяться, ибо не нравится мне что-то наш луговик Кузьма Василенко. Он бы каждый день только в рюмку заглядывал. Говорят, не одну копну сена за магарычи в другие села сплавил.
– Он может. За рюмку его, значит, всего купишь. Очень мелкий человек. А сюда такого надо, чтобы он любил сенокос, как скажем, ты любишь поле. Может Поликарпа Сергиенко? Он и охотиться на птицу будет, и за делом присмотрит. А наговорит уж потом всякой-всячины, что и не переслушаешь, – засмеялся Варивон.
– Думаю, что можно, – согласился Дмитрий. – На совесть работает человек. И теперь он на мужчину стал похож, хоть и не без того, чтобы соврать.
– Горе одного рака красит. Вот стало на добро идти – и Поликарп между людьми мужиком стал. Сына какого вырастил. Командиром хочет Леня стать. К учителям ходит, подучивается.
– Парень стоящий. Выучится… Светает уже.
– Светает. Споем, Дмитрий, – положил кургузую крепкую руку на плечо Дмитрия. – Запевай ты.
Низко-низко над лугами, чтобы не всполошить притихшую землю, в сердечной задумчивости и удивлении побратались два голоса и неспешно поплыли навстречу рассвету:
VІІ
Ой ти, сад, ти мій сад, сад зелененький,
Ой, чого ти цвітеш…
Крамовой медленно вылез из легковой машины, обернулся к кабине, и солнечный луч двумя пучками заиграл на его очках.
– Пасхальные яйца не подавились?
– Будет готовая яичница, – засмеялся шофер и подал Крамовому два завернутых в бумагу свертка и небольшой, с железными обручами бочонок, выдолбленный из цельного куска дерева. – Медом пахнет, – глазами указал на деревянную посудину.
Крамовой ничего не ответил. Взял оба свертка подмышки и, дородный, расплывшийся, размахивая бочонком, как поп кадилом, пошел к своему небольшому, под Гонтой, каменному дому, что белым парусом живописно выплывал из черного молодого сада.
«Наусердствовал. Куда бы ни поехал, без добычи не возвращается. Как это он еще птицы сегодня не привез? Всю машину загадит, аж ехать стыдно. Вот перекупка скупая», – насмешливо провел шофер острым взглядом располневшую фигуру Крамового и повернул машину к гаражу райисполкома.
А Крамовой тем временем в хорошем настроении, мурлыча под нос какую-то песенку, проплыл зеленой дорожкой, поднялся по каменным ступеням и остановился перед крашенной дверью. Свертки легли на холодный запотевший камень. Крамовой, ища в карманах ключ, еще раз осмотрел участок сада и улыбнулся. Предвечерний воздух, влажный и теплый, нежно отдавал лиственным глеем, пресно пахла молодая полупрозрачная травка и на клумбах уже пробивались толстые зеленые чубы мясистых ирисов…
«Нет, таки не плохое у меня гнездышко. Архитектура, правда, не в западном духе, без выкрутасов, но жить можно», – с приятностью подумал, отпирая дверь. Но, на удивление, ключ не повернулся. Крамовой еще крутнул им и нажал на дверь. Она, повеяв холодом, подалась в глубину полутемного коридора.
«Может, не заметил, как отомкнул», – потихоньку успокоился и подошел в столовую. Ключ снова не повернулся в скважине, и Крамовой, холодея, дернул к себе медную ручку, которая сразу же увлажнилась потом. Застыв на пороге, он за столом увидел мужскую фигуру, окутанную клубами синеватого дыма.
– Кто вы!? Чего вы!? – истерически воскликнул, засовывая руку в карман и отступая назад.
– Плохо, Петр, приветствуешь гостей. Или так испугался? Пугливый ты, как шкодливый кот. Недаром говорят об этом… Ну, здоров, здоров, – встал из-за стола невысокий, тонконосый средних лет мужчина. Серые, косо стоящие глаза так въедались в переносицу острыми углами, будто желали раздолбить ее. Тем не менее блеск был настороженным, умным и нечестивым.
– Емельян Крупяк! Как ты? – испуганно воскликнул Крамовой и сразу же замедлил голос: – А я думал, что тебя давно и на свете нет.
– Теперь не Емельян Крупяк, а Афанасий Моторный, кандидат сельскохозяйственных наук, специалист по травам и директор вашей научно-исследовательской станции. Прошу любить и жаловать, – подошел к Крамовому, поздоровался и поцеловался. – Говоришь, думал, что косточки мои сгнили. Не такой я дурак, чтобы, не пожив всласть, перебираться на тот свет. Правда, во время коллективизации чуть не попал в руки некоторых органов, не при доме будь сказано, и выскользнул, как вьюн из дверного глазка. Тьфу, аж теперь противно, как вспомнишь о том случае. Спасибо, что у Карпа Варчука нашел спасение. А старый Варчук еще не вернулся из ссылки?
– Нет.
– Ничего. Скоро вернется.
– Откуда знаешь?
– Сорока на хвосте принесла, – загадочно сверкнул глазами, так что показалось – текущий свет перекатился через тонкую переносицу, соединил косо поставленные глаза.
– Как же ты успел директором стать?
– В Наркомземе свои люди. Помогли пересидеть лихую годину. Словом, есть еще друзья, которые и во время гетманства, и во время директории делами крутили. Поредели, очень поредели наши силы. Через какие гребешки прочесывались, через какие сита просевались. Но те, что удержалось, – стоящие работнички. Один десятерых стоит. Старые зубры. Помнишь наше министерство?
– Да помню, – недовольно махнул рукой. – Были грехи молодости.
– А теперь грехи старости? Мне больше молодости нравятся, – чего только не было: шаровары, шлыки[67]67
Шлык – старинный круглый или конический головной убор, обшитый или украшенный мехом.
[Закрыть], романтика, барышни, поповны и деньги, деньги! Ох, тогда же и погуляли в свою волю! Чего не грабанули!.. Петлюра универсалом объявил, что золото не будет ходить. Ну, и начали мы червонцы на гривны выменивать. С одного Подолья сколько выкачали. А с Екатеринославщины! Прямо тебе золотой дождь посыпался, ливень закрутился. Да, в самом деле золотой была наша молодость. Погулял я тогда. На всю ширь. Коней, помнишь, каких достал? За Винницей, убегая от красных, угробил их. Мылом всю дорогу устлали, а спасли меня. Ты тогда уже в Ровно драпанул. Прибываю в Ровно, а мой друг Петр Крамовой в Каменец-Подольский пошпарил со своими сокровищами. Ты осторожный был и скупой-скупой. Все на землю, на имение копил, – весело и пренебрежительно взглянул на Краевого. – Может, и до сих пор где-то лежит твое золотое имение в темном гнездышке, лучших дней дожидается?
– Что ты, что ты! – замахал руками и осторожно прошелся по дому; отворил дверь, заглянул во двор. Невольно остановил внимательный взгляд на сухой яблоне. Удивительно: только что закопал свое сокровище под прищепом, как он начал засыхать. «Золото же не деготь. Чего же это Крупяк о золоте напомнил? Может, погорел и без копейки остался? Пусть так и знает: я ему не касса», – с каждой новой мыслью все больше сердился на Крупяка и убеждался, что тот погорел-таки: гонясь за высокой карьерой, стал теперь просто-напросто мелкой затычкой.
– Пугливый ты, ой, пугливый, – покачал головой Крупяк, когда Крамовой зашел в дом. – Значит, уже старость приближается к тебе. Под старость люди становятся молчаливые или очень говорливые, скупые, пугливые. Как ты побледнел, когда отворил дверь. А я по старой привычке сам открыл твое министерство.
«Ну и ты стареешь. Тарахтишь, как бочка с горохом», – с неприязнью подумал о говорливом госте.
– Подожди меня немного: приготовлю что-то поесть.
– Готовь, хозяин. Правда, я уже и без тебя немного похозяйничал. Как истинный украинец, всю сметану съел. Хорошая сметана на Подолье… Подолье – краса Украины, – снова стал в театральную позу Крупяк и рассмеялся.
«Кого он теперь играет, под кого подделывается?» – прикинул в памяти Крамовой. С давних пор он знал Крупяка, как настойчивого говоруна, тем не менее находчивого и смелого на разные авантюры служаку петлюровского министерства финансов. В министерство самостоятельной директории сразу же втиснулся после отречения Скоропадского от гетманства. В форме сечевого стрельца со шпалерами на боку этот пронырливый, начитанный и упорный кулацкий сын быстро втерся в доверие недолговечных, падких на деньги и барахло правителей… Был перед ними подчеркнуто вежливый, скрупулезный и исполнительный. За глаза же умел едко высмеять своих благодетелей, стараясь самому сесть на чье-то более теплое место. А так как недолговечное начальство, как грибы-вонючки, менялось чуть ни ежедневно, то и Крупяку пришлось изучать и играть не одну роль. Но и тогда он наиболее удачно копировал Андриевского, единственного социал-самостийника в правительстве директории.
– Маленький Андриевский, – говорили про Крупяка, и он гордился этим прозвищем.
Когда галичские сечевики во главе с «диктатором» Петрушевичем перешли к Деникину, а насмерть перепуганный восстанием в своих войсках Петлюра бежал под защиту Пилсудского, осторожный Крамовой притаился на Подолье, а Крупяк пошел в банду. Тем не менее и в банде не пришлось стать сколько-нибудь важным батькой. И это больше всего бесило его, властолюбивого, упрямого и несдержанного на язык. Годы не изменили характер Крупяка.
За ужином он говорил поучительным и властным голосом:
– Твоей работой мы не очень довольны, – сделал ударение на «мы», намекая этим, что он пошел вверх.
– Самое главное теперь – экономический подрыв, развал сельского хозяйства, развал колхозов, дискредитация их в глазах крестьянства. А твоя работа – это, говоря словами старой украинской интеллигенции, «каганцювання на селі»[68]68
«Каганцювання на селі» – осторожное просветительство.
[Закрыть]. Ка-ган-цю-вання. Рост благосостояния в колхозах, увеличение веса трудодня выбивает из-под наших ног всякий грунт. Крестьянина надо натравить против коммунизации, против мероприятий советской власти. Дядька остается дядькой… Задавишь мужика нуждами, вот он и начнет скрипеть, качаться, искать уютной стороны. Это даже марксисты говорят: материальная база – основа идеологии. Натравить дядька надо умело, с толком…
– Натравишь, – зло перекривил Крамовой. – Прошли те времена. Хорошо тебе говорить, сидя в городе за книжечками и беспокоясь о своей карьере. Там легче быть на виду. Ты сам поработай теперь на селе. Увидишь: перед тобой не тот серенький молчаливый мужичок сидит, который за копейку до самой земли двадцать пять поклонов бил и задом дверь открывал. Он уже с тобой, умная голова, с кандидатом, может, если ты ему что-то не то скажешь, поспорить. Возьми ты у меня того проклятого Горицвета. Помнишь?
– Того, что ты раскулачить хотел?
– Того же, его! – промолвил Крамовой и снял очки, вытирая уголком платка уголки глаз. – Я его уже наукой бью, что, мол, сей сортовую гречку, а он мне доказывает, что местные сорта на их земле лучше родят. И доказал. Нет, брат, теперь немного зарвись – и прямо без пересадки к черту в зубы на ужин попадешь. Если действовать, то надо действовать только на законном основании, в законах, постановлениях, распоряжениях щели находить и по-своему делать дело. Вот приходит теперь какое распоряжение, я его и так, и сяк, и боком, и вверх ногами рассмотрю, чтобы выудить какую-то пользу, по-иному доказать…
– Значит, как у того рыбака, что поет: дядя рыбу удит… – рассмеялся Крупяк. – Одним этим далеко не уедешь.
– Ну, а лезть в петлю я не собираюсь. Кровью захлебывался мужик, когда наша воля была. Мясо от шомполов на землю вываливалось. И что из того? Сдуло нас бурей, разметало по всяким щелям. Хуже таракана боишься показать усы из трещинки. А тот дядя, у которого шкура, как пакля, летела, теперь с академиками, сукин сын, дружбу водит, в верховных органах сидит, славой гремит на всю страну. Нет, лезть в петлю прежде времени отнюдь большой охоты не имею. Кандидатом на виселицу я еще успею быть – не большая честь. Это тебе не демократическая украинская республика атамана Петлюры.
– Кто же тебе говорит лезть поперед батьки в пекло? – Крупяк стал серьезнее, глаза его потемнели и стали сосредоточеннее. – Помнишь суровые чудесные слова: «плыви, греби, пловец, на дно спускайся, мертвец». Ты можешь плыть, и особенно теперь, когда таинственный берег, наш берег выходит из туманного Запада. Ты понимаешь, что теперь в Германии и Англии делается? Теперь надежда наша, если окинуть глазом международный клубок, возле нас стоит, и мы должны ее приблизить к себе…
Говорил уверенно, будто ничего и не случилось. «Но почему в эту дыру директором полез? Нет, что-то-таки случилось». С недоверием слушал Крамовой Крупяка. В конце концов не выдержал.
– Удивляюсь, Емельян, отчего же ты в такой ответственный момент становишься специалистом по травам… Ведь международный клубок, говоришь, подкатывается к нашим воротам.
Крупяк остро, со скрытым презрением глянул на Крамового.
– Что? Сомнения грызут?.. Раскусил тебя?.. Становлюсь специалистом по травам, так как Подольский укрепрайон тоже травами оброс. Не замечал? – Помолчав, продолжал более ровно: – Это ты правильно делаешь, что всякие законные основания, как шашель, подъедаешь. Но масштабы у тебя мелкие.
– Увидим, какие у тебя будут. Схватишься за более широкие, так тебя схватят за мотню и к белых медведям в два полета спровадят.
– Так уж и к белым медведям… Вот я привез бумажка из Наркомзема, чтобы мне для исследовательской станции выделили две тысячи гектаров заливных лугов.
– Две тысячи? – пораженно раскрыл рот Крамовой и снова оседлал переносицу очками.
– Две тысячи. И постарайся так отвести эту землю, чтобы самые большие колхозы зацепить, оставить их скот без сена. Вот тебе и ударь на законном основании. А потом – даст бог день, даст и пищу – еще что-то придумаем. Председатель же не только на то, чтобы лысиной светить, – провел пальцами по лысой маковке. – За половину нам дядьки будут те луга косить. И надо будет такие кадры подбирать, чтобы не только косить умели, а и что-то другое… Из луга и нам неплохая копеечка перепадет.
– Это хорошо задумано. За сено копеечка не маленькая достанется. Только не провалят ли тут твою станцию?
– Ну, и осторожным ты стал, Петр… За твое здоровье, – чокнулся рюмкой. – Боишься всего.
– Пей на здоровье. Не трусливость, а здравый смысл руководит мною. Здесь в районе собрались деловые и преданные работники. Тяжело мне, ой как тяжело между ними крутиться. Вьюном вьешься между пальцами, каждый свой шаг и слово отслеживаешь. Иногда выступаешь с речью, когда кто-то из них присутствует, и потом сам себе удивляешься: говорил так, будто в самом деле идейным стал.
– Это хорошо. Левой фразой лучше всего замазать всякую дырку. И я не раз к этому методу прибегал. Помогает лучше всего, особенно среди тех, что не очень любят утруждать голову теоретическими соображениями… Говоришь, не тот теперь дядька пошел?
– Не тот. И когда успел так измениться? Сам диву даешься. Крестьянскую психологию я хорошо знаю. И вот эта твердыня до самых устоев рассыпалась… Недавно наша районная газета выпустила страницу о селе Ивчанка. Возьму только интеллигенцию, вышедшую из села. Ба, чтобы не ошибиться, принесу тебе эту газету. – Пошел в другую комнату и скоро вернулся с потрепанной подшивкой. – Один начальник северного порта – раз, – загнул палец. – Один профессор, один дипломат, три кандидата разных наук, четырнадцать агрономов, двадцать шесть командиров, шестьдесят два учителя, восемьдесят девять студентов… В средней школе два восьмых, два девятых и два десятых класса. А какие дома построили. Дачи, прямо дачи. И до того разленился народ, что даже на ярмарку на машинах ездят. Какой-нибудь тебе потомок Солопия Черевика везет свою красавицу на машине, а сам, чего доброго, про легковое авто думает.
