Текст книги "Большая родня"
Автор книги: Михаил Стельмах
сообщить о нарушении
Текущая страница: 62 (всего у книги 78 страниц)
Иван Тимофеевич чего-то беспокоился. Только предвечерние тени закачались на снегах, как он, опираясь на палку, раз у раз выходил на улицу, не в силах найти себе места. То брался за топор, то надолго застывал у калитки, будто выглядывал кого-то, то шел с перевяслами к молодым прищепам, и за ним тянулись неровные кружева глубоко втиснутых следов.
– Снова ноги разболелись? – забеспокоилась Марийка…
– Да ноют немного, видно, на пургу.
– Может попарить их?
– Ничего не надо. Пройдет, – нетерпеливо отмахнулся и заковылял во двор.
На нежном ворсистом холсте снегов растекался и сновал свои удивительные узоры малиновый отсвет, а в выемке огорода лед был такой чистоты, что на нем дрожали искорки молодых звезд. Невольно вздохнулось, так как даже подумать тяжело было, что этот вечер, и тишина, и золотые мосты горизонта были зарешечены чужими штыками. И сердцем видел не столько те штыки, как те места, где можно было развести, обрубить когти смерти.
– Где же Александр Петрович задержался? – в который раз спрашивал сам себя, хотя и понимал, что еще совсем рано.
После ранения Иван Тимофеевич побратался с Александром Петровичем. Сблизило их не только ранение и скорбная отрезанная дорога, которой, будто на пожарище, возвращались, сблизило их единство мыслей, переживаний и любовь к тому, что дороже всего в нашей жизни. Иван Тимофеевич сначала давал небольшие поручения Александру Петровичу; тот выполнял их тщательно, неспешно и деловито. Это была деловитость и уверенность хозяина земли. Он не сгибался в оккупации, как гусеницу с деревьев, срывал объявления и правительственного советника, и генерального комиссара Волыни и Подолья, и самого райхскомиссара Украины. Вместо черных объявлений, напичканных большими буквами[132]132
Согласно немецкому правописанию все существительные печатались с прописной буквы.
[Закрыть] и приговорами, он приклеивал небольшие открытки-ласточки, и они пели на все село такие песни, от которых прояснялись люди и синели фашисты и полицаи.
Но однажды крепкий, устоявшийся покой Александра Петровича прорвался. Поздно вечером, растрепанный, страшный, прибежал к Бондарю.
– Иван, всех строителей на дороге перестреляли… Всех до одного. Набросали в машины трупов, словно дров, и пустили под лед. Прорубь, как рана, покраснела.
– За что же их? – побледнел Бондарь.
Из разных отрывочных сведений он знал, что вдоль Большого пути фашисты протягивали от Берлина к Виннице прямой бронированный кабель. Эти сведения уже входили в план его дальнейшей работы.
– Чтобы не выдали тайны, не рассказали, где нерв Гитлера ползает, – задыхался от горя Александр Петрович. – Иван, порежем его на куски, как гадюку режут?
– Порежем, Александр.
После этих слов мужчина начал немного успокаиваться, голос его налился жаждой:
– Иван, не держи ты меня после этого на половине дела – душа не выдержит. Сам сорвусь, а тогда…
– Глупостей наделаешь и себя загубишь, – строго обрезал Бондарь. – Прибереги свои нервы для дальнейшего. Нам еще не один день бороться с врагами.
– На всю силу хочу драться с ними. Моя седина в тяжелом деле иногда, смотри, больше поможет, чем сама молодость… Тружусь я теперь, Иван, не на весь разгон, из-за этого бушует, беспокоится сердце, – оно впустую не привыкло биться. Слышишь, Иван?..
Более трудное задание порадовало Александра Петровича, но где же он?
Иван Тимофеевич снова хромает в хату, чтобы спровадить жену к соседям.
– Марийка, ты бы пошла к Дарке – там уже посиделки со всего уголка собираются.
– Обойдутся без меня, – отмахнулась жена.
– Говорят, что-то про наших парашютистов слышно.
– Про парашютистов? Тогда побегу, – быстро закрылась платком, надела кожушанку и вышла на улицу.
С морозным воздухом вдохнула тревогу молчаливого зимнего вечера; осмотрелась вокруг и вдоль заборов, съежившись, почти побежала к вдове. С боковой улочки, пошатываясь, выходит Александр Петрович Пидипригора; шапка у него сбита набекрень, пиджак расстегнут, а левая рука небрежно размахивает футляром от патефонных пластинок.
«Надулся в хлам. А раньше не водилось за ним этого» – осторожно обходит Александра Петровича.
Они расходятся в противоположные стороны. Марийка довольная, что ее не заметил подвыпивший мужчина, а Александр Петрович хитро улыбается в обмерзлые усы: снова его приняли за пьяного.
– Александр, это ты? – стоит возле калитки полураздетый Бондарь. В темноте просвечивается его седина, надеждой горят не состарившиеся глаза.
– Я, Иван.
– Ну, как? – дрожит от волнения голос.
– С удачей, с удачей.
Присматриваясь, идут в хату, сенную дверь закрывают на засов.
– Где же, Александр?
– Со мной.
– Как с тобой? – недоверчиво оглядывается мужчина.
– Правду говорю.
Александр Петрович снимает широкую, как гнездо аиста, шапку, торжественно кладет на стол футляр и осторожно вынимает из него… радиоприемник. Двое пожилых людей, застыв, не могут отвести взгляд от потемневшего сундучка, они каждой клеткой ощущают волнительное биение сердец.
– Спасибо заводским товарищам, – наконец приходит в себя Иван Тимофеевич. – А упаковка какая! – стучит щелчком по футляру от патефонных пластинок и смеется.
– И самое главное – из разных кусочков собирали.
– Товарища Данила видел?
– Разговаривал с ним. Он же, значит, у нас когда-то в райкоме работал. Правда, Иван?
– Правда.
– Сегодня Москву услышим?
– Нет. Только завтра.
– Завтра? – искренне запечалился мужчина.
– Сегодня твоя пятерка ждет тебя.
– Иван, а может, я смотаюсь, чтобы подождала пятерка… Ну, хоть бы одно слово, полслова услышать.
Жалко становится человека, но Иван Тимофеевич разрубает все одним ударом:
– Александр, тебя ждут люди. А о радиоприемнике запомни: он у нас долго не пробудет.
– Как? – настораживается мужчина, и неподдельный испуг застывает на его морщинистом лице.
– Отдадим партизанам. Он им нужнее. – И только теперь Александр Петрович чувствует большую усталость от тяжелой, опасной дороги.
– Что же, если надо, так надо, – одеревенело выходит из хаты, неся в сердце сожаление и размытую радость.
Едва темнота скрыла мужчину, как к Ивану Тимофеевичу начала сходиться его пятерка: Югина, Марта, Василий Карпец и Мирон Пидипригора. Чувство осторожности и сохранения людей продиктовали Бондарю не вводить в одну пятерку обоих братьев.
* * *
В эти дни Иван Тимофеевич ходил как именинник, голос его повеселел, в доме оживился раскатистый смех. Марийка сначала подумала, что муж украдкой от нее понемногу выпивает, проверила свои бутылки и призадумалась.
«Не водка веселит мужа. Значит, что-то хорошее делается в мире» – и себе повеселела.
От соседей она услышала, что Москва не взята немцами. Стремглав, запыхавшаяся, влетела в хату.
– Иван, фашисты застряли под Москвой! Навеки застряли! – играя глазами, сообщила волнительную новость.
– В самом деле? Откуда ты это узнала? – хотел удивиться и рассмеялся.
– Все село гомонит. Начисто все! Ты бы пошел на люди – сам услышал бы.
– Да придется пойти. Если все гомонят, что-то оно таки есть, – согласился и снова рассмеялся.
Марийка пристально взглянула на мужа, а когда тот вышел из дому, задумалась над тем самым и начала быстро рыскать по хате.
Зимний день, рассевая тени, пошел вслед за солнцем. На дворе звонко забухал топор, – Иван рубил дрова, а в доме возле печи крутилась Марийка. В больших котлах закипала вода для скота, почернел в ринке картофель, на лежанке в макитре попискивало гречневое тесто. Все было таким будничным и обычным, а вот тревога не покидала женщину.
Вдруг глянула Марийка в окно и обомлела: улицей черными тенями бежали полицаи. Они ворвались во двор, клубком набросились на Ивана. Вскрикнула женщина, отшатнулась от окна. Когда простоволосого Ивана Тимофеевича ввели в хату, она, окаменев, стояла в рамке косяка.
– Чего дорогу заступила? Раскорячилась на двери! – толкнул ее кулаком полицай.
Весь дом загрохотал, загремел, забухал, и разгромленное добро полетело из угла в угол. Вот из-под кровати полицай выбрасывает патефон.
– А где пластинки?
– А ты их где положил? – злостно и твердо говорит Иван Тимофеевич.
– Вот они! – отвечает второй и с силой бросает на землю кипу пластинок; нежные, потрескавшиеся куски пластмассы захрустели под тяжелыми сапогами.
Наконец запроданцы добрались до тайника между грубой[133]133
Груба – полая стена, по которой из печки горячий воздух проходит в дымоход; всегда горячая, она согревает помещение.
[Закрыть] и печкой. Калистрат Данько вытянул оттуда котомку с сортовым зерном, несколько пластинок и футляр. Иван Тимофеевич презрительно глянул на врагов и шагнул к Марийке: хотелось проститься перед арестом. Тотчас Данько с силой рванул свою добычу, и каково же было удивление Ивана Тимофеевича, когда он увидел, что футляр был пустой…
Перевернув все кверху дном и забрав Мариину наливку, полицаи ушли из хаты. Удивленный Иван Тимофеевич пошел к тайнику.
– Иван, твой радиоприемник в котле варится, – показала рукой на печь Марийка.
На ее ресницах дрожали тревожные и радостные слезы.
XLVІІІВ один из дней из Побужья и Синявщины возвратились Гоглидзе и Тур. Начальник разведки, хрустя обмерзшей одеждой, обрывая с усов и бровей ледяные сосульки, простуженным голосом сообщил, что каратели готовят наступление на Городище.
– Хотят нам Полтавский бой устроить. Пусть будет Полтавский бой, но мы не будем шведами, – тяжело заговорил, держась рукой за простуженное горло.
– Мы не будем шведами, – задумчиво промолвил Дмитрий. – Какая сила идет против нас?
– По сведениям райкома и нашей разведки, около двухсот фашистов.
– Немало.
– Танки есть? – спросил Созинов, опираясь локтями на широко развернутую кодированную карту.
– Два средних.
– Это хужее. Фашистов заманим поглубже в леса? – обратился Дмитрий к Туру.
– Постараемся. Надо дополнительно заминировать все дороги, которыми смогут пойти танки.
Отряд уже после первых нападений на железную дорогу начал готовиться к наступлению врагов. Работа минеров была началом разработанного плана обороны. Далее пошли земляные работы. Неохотно взялись партизаны за лопаты, пешни[134]134
Пешня (плешня) – тяжелый лом на деревянной державке для пробивания льда, дробления мерзлой земли и т. д.
[Закрыть], но слова и пример коммунистов и комсомольцев сделали свое дело: две кривых линии обороны, мастерски замаскированные снегами, защищали теперь партизанскую жизнь со стороны леса. Все бойцы заранее знали свои места во время боя. По команде «тревога» они дважды бросались в лесные окопы – один раз днем, а второй раз – на рассвете…
Дмитрий набросил на плечи шинель, собираясь идти к минерам. В это время в землянку, влетел веселый и растрепанный Тур, закутанный сизым клубом морозного воздуха, а за ним спешило несколько партизан. По походке всегда сдержанного комиссара, по его подвижному лицу, радостным словам приветствия, они инстинктивно догадались, что случилось что-то необыкновенное.
Задыхаясь, Тур обхватил руками Созинова и Дмитрия. Мелкие нервные черты его лица дрожали и освещались счастливым внутренним огнем.
– Наши войска прорвали фронт под Москвой! Перешли в наступление! Гонят врага на запад! Гонят немца!
– Да неужели правда?!
– Савва, откуда узнал?!
– Праздником повеяло!
– Товарищ комиссар! Расскажите со всеми подробностями!
– Нашел открытку, сброшенную нашим самолетом. Да еще какое богатство передал нам Павел Михайлович.
– Какое?
– Речь товарища Сталина на октябрьском параде…
Сразу же был созван митинг. И долго не расходились по землянкам бойцы, желая подольше побыть вместе, вместе пережить волнующие вести. Казалось, тот далекий и радостный мир первой большой победы озарил их сердца и мысли, и не таким страшным казалось будущее наступление фашистов на их Городище.
– Москва-матушка показала себя!
– На то она и Москва! Сердце наше.
– В Москве же товарищ Сталин.
– Не только в Москве, – с нами тоже…
– Так, значит, Полтавский бой будет? – весело переспросил Дмитрий начальника разведки.
– Нет, товарищ командир. Теперь будет разгром карателей возле Буга. Операция, конечно, меньше по масштабу, чем московская, но хорошая будет операция…
На следующий день дозоры, пропустив в лес немецкую разведку, сообщили, что с севера приближаются танки, а за ними продвигается пехота.
Еще не доходя до опушки, Дмитрий услышал рев моторов.
Черные тупорылые танки почти одновременно забарахтались в сетке леса, из-под их траков заклубились облачка снеговой пыли. Вот машины, вырастая на глазах, вскочили в молодую рощицу. Двумя испуганными волнами разошлись и в конвульсиях начали падать на землю переломанные, перемолотые деревья. Последняя изморозь поднялась над ними, уже новая дорога, устеленная недожитыми жизнями, зачернела покромсанными обрубками.
По лесу ударили пушки, пулеметы, и сразу же все вокруг наполнилось невыносимым скрежетом, шипением и треском.
Почернели, задымились снега; тяжело, с птичьим фуркотом, падали в кусты осколки, и свежие воронки на удивление были похожи на заботливую раскорчевку, над которой поднимается весенний дымок.
«Прут черти, как бешеные!» – в бессильной злости провел машины суженными глазами Дмитрий.
За танками растянутым полукругом побежали пехотинцы. На белом снегу они казались совсем мелкими, как куклы. Их подвижный пунктир рассыпался так, чтобы охватить более высокие склоны Городища.
«Надеются, что мы болотами не проскочим. Видать, изучили местность». Дмитрий не спускает глаз с танков и колец черной змеящейся цепи. Вот один кусок ее, сбившись в кучу, на минуту остановился на месте: там лежали разведчики, снятые партизанами.
Через связиста Дмитрий передал Созинову, чтобы тот свой отряд, предназначенный для видимости окружения, передвинул дальше на правый фланг. И чудно было слышать свой голос в страшной несмолкающей лесной тревоге.
«Прут черти, на куски бы вас порвало!» – бросало в холодный пот. – «А что, если прорвутся к землянкам?.. Отутюжат все живое на свете».
А вокруг трещало, стонало, гудело, ахало; противным свистом врезались в леса разрывные пули, раздалбливая деревья, и потревоженное эхо металось во все зарешеченные стенки леса, как мечется до сумасшествия перепуганный человек. Вот уже передний танк в клубах снега выскочил на дорогу, ведущую к лагерю, и вдруг внутри у Дмитрия все похолодело.
«Прямо на мину летит… Ну, ну, полети, дорогой, полети, голубчик… Еще, еще немного» – и Дмитрий весь наполнился мольбой, будто мертвое железо могло его услышать.
«Еще немного, еще, дорогой…»
И вот танк остановился, вздыбился, охваченный кустом пламени, и тяжело осел на дорогу. Гусеница, как тряпка с ноги, бессильно опустилась с заднего ленивца[135]135
Ленивец – деталь гусеничных машин.
[Закрыть] и упала, прикрывая собой тропу.
Сразу же несколькими лепестками раскрылся тяжелый люк, и из него начали выскакивать танкисты в черных шлемах. Но ни один из них далеко не отбежал от машины, – их всех поснимала засада Пантелея Желудя.
Вторая машина, свирепо отстреливаясь, бросилась назад, а пехота начала осторожнее входить в глубину леса. Дмитрий, отступал со своими партизанами к первой линии обороны, и заманивал врага под фланговый огонь пулеметов, а Созинов с Туром тем временем обходили карателей с тыла. И когда фашисты начали приближаться к Городищу, Дмитрий по возможности громче скомандовал:
– Первый батальон! По фашистской сволочи огонь! Огонь!
Затрещали в морозном воздухе выстрелы. Несколько фашистов черными кочками упали на снег. А позади слышалась уже команда Созинова:
– Огонь!
Несколько ракет зашипели на снегу; немцы в панике приняли их за мины и сразу же, напуганные видимостью окружения, бросились назад. На помощь им, щедро рассеивая свинец, снова выскочил танк. Он отсек группу Дмитрия от фашистов и бросился на группу Тура. На повороте в одно слились два взрыва: пушки и мины авиабомбы. Танк навеки осел вниз, и Дмитрий засмеялся от радости. Теперь партизаны выскочили из укрытий и уже, не прислушиваясь к команде, крича кто что мог, бросились за врагом. Но чаще всего сегодня повторяли леса страстное слово «огонь», хотя того огня не так-то и много было. Теперь хорошо продуманный план обороны менялся самой жизнью. Лесная сторона покатилась на север: партизаны перешли в наступление.
Быстро надвигался вечер, морозный, звездный. На западе глубоко втиснулась в зеленоватое небо тревожная багряная полоса, горящая переливчатым огнем.
Немцы, отягощенные убитыми, быстрее спешили на равнину. Но на опушке им пришлось бросить трупы: партизаны не отставали от врага. Не схоронило фашистов и прибугское село, стоящее у битой дороги. Здесь бой растекся по улочкам и дворам, раскрошился по садам и огородам. На помощь партизанам высыпали колхозники, вооруженные разнообразнейшим оружием – от пулемета до вил-тройчаток или увесистой дубины. Только две небольшие группы врагов, которые первыми вскочили в еще притихшее село, спаслись бегством от партизанской пули…
Пьяный от пота, усталости и радости, Дмитрий счастливыми глазами осматривал своих бойцов, каждого приветствовал добрым словом. Это был настоящий праздник и для него, и для всех партизан.
– С победой, товарищ командир! – подошел Тур с Созиновым.
– И вас с победой…
– Ох, и дали жизни фашистам! – где-то в сумерках хвалился девушке молодой партизан, и счастливый девичий смех сливался с более грубым мужским.
– Говорите, избавились каратели и от техники и от гонора?
– И от жизни! – поучительно поправляет парень.
А уже из дома в дом летели надежные вести о битве под Москвой, живой эстафетой передавались в лесные хуторки и окружающие села. Открытки, перепечатанные Туром, как наиболее дорогое сокровище, переходили из рук в руки; выучивались наизусть, как выучиваются стихи, и освобожденные подмосковные города созвездиями надежд сияли подольским селам.
Когда Дмитрий, окруженный группой партизан, вышел на площадь, к нему вдруг, как из далекой давности, отозвалась щедривка[136]136
Щедривка – старинная украинская обрядовая новогодняя песня, исполняемая 31 декабря и 1 января.
[Закрыть]. Широкий мужской голос аж звенел, стелясь к реке.
Щедрик-ведрик…
«Дайте вареник, – прибавил в мыслях Дмитрий, припоминая свое детство. – Да ведь сегодня новый год встречают». И вдруг внимательно с любопытством начал прислушиваться к щедривке, даже остановился посреди площади и Тура придержал рукой. Молодой мужской голос отозвался ближе, задиристо и радостно:
Щедрик-ведрик,
Гiтлер-мошеник,
За яку ласку
Забрав ковбаску,
Ще тобi мало —
Забрав i сало,
Поперек горла
Щоб тобi стало,
Щоб тебе, чорта,
Було розiрвало.
– Это щедривка!
Дружно засмеялись партизаны. А потом под окнами зазвенели уже девичьи голоса, и среди них Дмитрий ясно услышал баритон Алексея Слюсаря и тенор Пантелея Желудя.
Щедрик-ведрик,
Гітлер-мошеник…
Пусть шумит земля песнями, —
отозвалась другая улица.
Пел и искрился морозный воздух, расписанный прямыми столбами ароматных дымов; сладко пели под ногами снега; скрипели ворота, растворялись двери, и крестьяне приглашали своих защитников на ужин.
– Какая сила – народ, – задумчиво промолвил Тур. – Как его ломает, крушит враг, а народ смеется над ним, бьет его. Эта песенка, Дмитрий Тимофеевич, тоже может кое-чем объяснить настроения нашего колхозника, который временно попал в неволю. Не упал он на колени, в отчаяние, во всякую чертовщину и поповщину, как падают слабые духом. Он смеется над врагом, борется с ним. Уже и забыло село, когда щедровало, а вот теперь не в одном селе такие песни ходят. Ходят и там, где нас нет, где враг с автоматом этот вечер стережет. Защедрует вот так молодежь, услышит какой-то приспешник, а ему и скажут: «Мы же поем щедрик-ведрик, дайте вареник, а не иначе». Верь мне, Дмитрий Тимофеевич, что так оно и есть.
Поперек горла
Щоб тобi стало,
Щоб тебе, чорта,
Було розiрвало…
Шел отряд по берегу,
Шел издалека —
Шел под красным знаменем
Командир полка.
Голова повязана,
Кровь на рукаве.
След кровавый стелиться
По сырой земле…
Кружили песни и смеялся зимний вечер. Пели и смеялись партизанские сердца, окрыленные и надеждами, и победой, и сердечной встречей с селом.
Когда Дмитрий, послав минеров на дорогу, вошел из мороза в просторную теплую хату, его необычно радостными и торжественными взглядами встретили Тур, Созинов и Гоглидзе. Они стояли возле стола, опоясанные тяжелыми пистолями, командирскими сумками, на высокой груди Созинова висел массивный бинокль. Из-под гимнастерок белели полоски свежеподшитых воротничков, на тяжелых сапогах качались пучки света.
«Когда только успели принарядиться? Только что патрули выставляли, обоз с продовольствием спроваживали в лес».
– Приготовились новый год встречать?
– Приготовились, Дмитрий Тимофеевич. Праздник какой! – заиграли веселые глаза Созинова, и на подбородке зашевелился глубокая, по-детски привлекательная ямка.
– Дмитрий Тимофеевич, – выступил вперед Тур, – сегодняшняя победа, хоть и небольшая она, а очень дорогая для нас всех. Это первая ласточка наших побед над врагом…
– Да, первая ласточка, – прищурившись, не заметил, что перебил торжественную речь Тура. – А она наиболее дорога. Эти танки, Тур, что их подорвали сегодня, дороже десяти будущих. Большое дело победить в первом бою. Здесь партизан переступает границу от обычного бойца к герою. Вот взять Свириденко – ничего не мог сказать о нем до боя. Смирный, какой-то несмелый парень. Винтовку не в сражении добыл, а из могилы солдатской выкопал… Специально поставил его возле себя. Слежу изредка за ним – не ушла ли душа парня в сапоги. Ударили выстрелы. Свириденко пиджак с себя, шапку с себя и прямо – в фашистскую гущу. А когда фрицы бросились бежать, даже сапоги снял – быстро догонял врага. Встречаю вечером – идет мой воин в лаптях, небольшой, ну как пастушок, и аж покачивается от радости. «Свириденко, где сапоги?» – «Нет, товарищу командир. Искал, искал – и не нашел. А фрицевские на свои ноги надевать не хочу.» – И это «на свои ноги» так было сказано, что мне сразу стало ясно: такие ноги до Берлина и не охнут… Большое дело первый бой. Благодарю вас, товарищи.
Тур значащее переглянулся с Созиновым, подошел ближе к Горицвету.
– И в этот день пусть осуществится мечта нашего командира… – Дмитрий озадачено остановился посреди хаты: то, о чем столько думалось, сейчас незабываемым волнением переполнило его.
– Спасибо. Спасибо, хлопцы! – даже растерялся и командиров назвал хлопцами. – Это настоящий праздник для меня. Словом, Новый год…
– Вот, Дмитрий Тимофеевич, наши рекомендации. Будьте достойным сыном коммунистической партии.
И не два листка, а свое большое счастье берет Дмитрий из рук своих друзей. Радостная, хорошая волна прокатывается по всему его телу. Он крепко перехватывает небольшого подобранного комиссара, наклоняется над ним. И этот миг взгляд Дмитрия в молниеносном коловороте картин охватывает всю жизнь и всю свою землю, начиная от сегодняшнего поля боя и до стен Москвы, которую он видел только в кинокартинах, но ощущает всем сердцем.
