Текст книги "Большая родня"
Автор книги: Михаил Стельмах
сообщить о нарушении
Текущая страница: 46 (всего у книги 78 страниц)
Просторный строгий кабинет, портреты вождей, две карты и стопки книг. На обклеенных бумажными полосами окнах золотится солнечная пыльца, за окнами ветер нагоняет на выгоревший горизонт неповоротливые плоты белых облачков.
Перед Павлом Михайловичем Савченко нет ни одного из ежедневных донесений райкома. И только небольшой кусок бумаги с кургузыми строками каких-то иероглифов. Но Павел Михайлович не обходит ни малейшего вопроса подготовки подполья в районе.
Говорит тихо, не спеша, из-под припухших от бессонницы век пристально смотрят горячие искрящиеся глаза. Вспоминается работа подпольных организаций в царской России и во время гражданской войны, приводятся примеры, фамилии и ни слова о себе.
– Бюро обкома в основном удовлетворено вашей работой. Подготавливаться пришлось быстро, но это не внесло растерянности в стиль вашей работы. Хорошо, что не обошли даже вопросов быта. Нам кажется: вы меньше подумали над тем, как может работать большевистская печать… Почему-то всех лучших рабочих типографии забираете в партизанский отряд. Непременно надо одного-двух сотрудников оставить для подпольной работы в городе. Может им придется работать в фашистской типографии… Как Тодось Опанасенко?
– Хорошая кандидатура, – удивленно глянул Иван Васильевич на Савченко.
– В обкоме тоже так думают. Поработай с ним. Связиста подбери… А вот художника вы напрасно не взяли в отряд.
– Хлипкий он очень.
– В борьбе окрепнет. Посоветуй физкультурой заниматься. Мы с тобой также не Геркулесы. Может придется сделать его специалистом по подделке документов. Видел, какие он клише и портреты вырезает из линолеума?
– Видел, Павел Михайлович.
Снова звонят.
– Савченко слушает… Приезжайте в четыре часа… Конечно, утра. – Павел Михайлович кладет трубку и продолжает: – Не советуем членам подпольного райкома иметь по несколько связистов. Опасно оставлять лишние следы. Эта ошибка помогла гестаповцам напасть на след и уже в феврале этого года арестовать весь состав первого подпольного ЦК Чешской компартии, у Ивана Васильевича губы невольно сжались в одну полоску. – Следует также подумать, чтобы на явочных квартирах для подпольщиков были продовольствие, одежда, обувь. Вот пока и все.
– Спасибо, Павел Михайлович.
– Спасибо не отбудешь, – привядшие губы Павла Михайловича складываются в приязненную улыбку.
– Работой буду отбывать. И как это я допустил такую оплошность с печатниками?
Савченко поправил рукой седые волосы.
– Наверно, потому, Иван Васильевич, что твоему поколению не приходилось, как корню, входить в грунт. Вы буйным зелом на свободной земле вырастали, свободным воздухом дышали, свободно творили. А о подполье только в книжках читали. И то как историю или увлекательное произведение…
Над городом пронзительно завыла сирена. Савченко и Кошевой медленно вышли на замершую улицу. Вокруг затрещали зенитки, над самой головой тесным строем прошло несколько бомбардировщиков и недалеко от них начали распухать розовые береты разрывов.
– Снова на железную дорогу.
В воздухе зарябели небрежно сброшенные бомбы. Тяжело загудела, вздрогнула земля и подбросила вверх серый занавес развороченных домов. Беспокойный занавес сразу слился с громоздкими покалеченными сооружениями туч. Над этим беспорядком черным крестом застыл одинокий самолет, задрожал, дотягиваясь жалом вверх, и, неуклюже перевернувшись, пошел вниз, волоча за собой угарный хвост.
– Туда тебе и дорога! – вырвалось у Ивана Васильевича.
– Еще один заходит.
Этот спикировал на центр города. Въедливо нарастало визжание бомб. Оглушительные взрывы. Темное кипение земли. И сразу же, как факелы, в саду запылали густые яблони. Огонь хищным зверем побежал по стволам, рвал и расщеплял их, кружил в кронах, устилая землю краснобокими почерневшими плодами.
– Как работу человеческую калечат, – к Савченко и Кошевому подошел с карабином в руках пасмурный Олексиенко. – Однако, зенитчики одного скосили.
– Ну, езжай, Иван Васильевич. Желаю успеха, – простился Павел Михайлович и пошел в обком.
Машина, петляя горячими, задымленными улицами, вылетела на расшитое предвечерними тенями шоссе. Не проехали и десяти километров, как Олексиенко резко затормозил, не доезжая до разъезда.
– Иван Васильевич, кажется, десант! – с карабином выскочил на дорогу. Лицо его побелело, морщины поползли вверх.
Из облачного неба отряхивались облачка парашютов. Иван Васильевич, на ходу вынимая пистолет, бросился к разъезду. Гнев и злость так заклекотали, что он сначала ничего не видел, кроме надутых ветром шелковых зонтиков; на них неуклюже болтались черные фигуры диверсантов.
– Сергей, во весь дух к разъезду. Пусть позвонят в город. Дай карабин!
– Я сейчас! – меняются оружием, и Сергей большими прыжками летит к сказочно крохотному домику-грибку.
Иван Васильевич уже не видит парашютов – перед ним только черные пятна. Это и есть враг.
«Только бы не промазать» – поднимает карабин, задерживает дыхание, видя, как болтаются ноги диверсанта.
Небольшая отдача в плечо, звон в ушах – и парашютист обмяк, как тряпка.
Теперь Иван Васильевич более спокойным зрением видит, как по полю бегут колхозники с дробовиками, берданками, а то и просто с топорами, вилами или палками. С другой стороны заходят бойцы истребительного батальона.
Еще навел карабин на горбатого – с рацией за плечами.
– По-снайперски! – яростный окрик Олексиенко. – Дадим им сейчас жизни! – Он, прищуриваясь, поднимает пистолет, и сразу же после выстрела на пшеницу брызнула кровь.
Поле все чаще отзывается стрельбой, теснее сжимается живое кольцо. Но часть парашютистов успела спуститься на поле, и автоматные очереди уже скашивают наклонившийся стебель.
Иван Васильевич вместе из Олексиенко бросается к груше-дичке, стреляя в то место, где волнуется жнивье. Резкий окрик взметнулся около дерева. Над колосьями, как над водой, поднялись дрожащие руки с автоматом, еще откликнулась очередь, завизжали пули, и Кошевой, пошатнувшись, склонился на Сергея.
– Иван Васильевич! Иван Васильевич! – глаза у парня наливаются ужасом, на виске трепещет разбухшая вена.
– Чего ты? В сердце же не попала… Не дрейфь, Сергей… – лицо Кошевого берется белыми пятнами, аж пока они не сливаются в одно. Устало закрываются отяжелевшие веки, губы сохнут на виду. Сергей, беззвучно плача, выносит на руках Ивана Васильевича из потравленного поля.
Опустошенный болью, из больницы позвонил он о несчастье Павлу Михайловичу.
– Как?! – вздохом вырвалось у секретаря обкома.
– Война, Павел Михайлович, – больше ничего не может сказать Сергей.
– Через двадцать минут буду в больнице.
Павел Михайлович сразу же позвонил в райком Новикову.
– Геннадий Петрович, немедленно приезжай.
– Ночью?
– Ночью.
– Материалы какие-то нужны?
– Нет.
XІVРана еще не зажила, когда отдаленный пушечный грохот начал пробиваться тихими ночами к селу. Прихрамывая, опираясь на палку, Дмитрий выходил во двор и долго не мог отвести наболевший взгляд от далекого горизонта.
Спешили на фронт машины, танки, ехало пополнение, а вдоль шоссе ехали и шли на восток измученные люди с убогими пожитками, с заплаканными детьми. Гнали колхозники большие табуны скота; ревели круторогие волы, жалобно, по-детски плакали овцы и падали на дорогу, страдальчески взирая янтарными стариковскими глазами. Разламывались ноги и копыта у коров, и беспрерывный плач уставших отар, как тревожный сон, висел над селом.
Однажды в предвечерье на изнеможенный обоз налетело два самолета; из-под их крыльев злобно замелькали огоньки; над беззащитными людьми и скотом потоками промчались пули, высекая затем искры из асфальта.
Дорога, как осенним листом, запестрела кровавыми пятнами. Дмитрий увидел, как мать, прикрыв собою ребенка, упала на землю и сразу же возле них начала расползаться дымящаяся лента.
– Мама, мама, – плакал ребенок и здоровой ручкой тянулось к мертвой руке матери.
Несколько новых могил неизвестных беженцев выросло за селом. Нескольких осиротевших детей взяли себе колхозницы на воспитание. И снова в пелене серого дыма тянулись табуны скота и обозы, попадая в ненастье, обстрелы и бомбардировки.
– Что вы за уроды, фашисты, – темнел от злости и бессилия Дмитрий. – Разве же не видно, кто едет, кто идет по дорогам?
– Фашисты хотят наш славянский корень вырубить. Поэтому всех бьют, – объяснил старый учитель Никита Демьянович, весь облитый сединой.
А из всяких темных углов и щелей начинали выползать безотцовщина, мокрицы, у которых, кроме отравленного гнилого мозга и голодного желудка, ничего не было. Какие-то подозрительные ворожеи и колдуны гадали людям и распускали слухи, один другого уродливее. Появился Александр Кухня, вор, из тюрьмы не вылезавший, покрутился, покрутился и куда-то исчез, пообещав, что скоро прибудет, и не сам; где-то в лесах скрывался Лифер Созоненко, передав, что скоро он откроет свою коммерцию.
Рассказывали женщины: теперь у Варчука перед всеми иконами горят свечки.
– Ждали своих освободителей – дождаться не могли, и в конце концов идут они, – радовался старый Созоненко, откуда-то появившийся этими днями в селе. Его серое потрескавшееся лицо лущилось грязной ржавчиной веснушек, а в глазах брезжила злая решительность.
– Выползают гады недобитые. Хоть бы их куда-то погнали, – хмурясь, говорил Дмитрий Никите Демьяновичу.
– Закона такого нет.
– Так потом они людям дохнуть не дадут.
– Может еще отгонят врага.
– Если бы так, – вздыхал и жадно ловил всякое слово надежды.
Но следующий день не приносил облегчения. И когда в Майданах окопались наши батареи, Горицвет собрался в дорогу.
– Куда тебе такому ехать? – припала к нему Югина. И тогда совсем неожиданно вмешалась мать, что до сих пор молча стояла у стола, не сводя глаз с сына.
– Пусть едет, дочка.
Удивленно взглянул Дмитрий на мать. А она вышла из сумраков, невысокая, худощавая, со страдальчески опущенными вниз морщинами возле губ, влажно светя глубокими черными глазами. И такое мучение маячило на ее лице, что невольно Дмитрий наклонил голову.
– Езжай, сын. Такая тебе, выдать, выпала судьба. А ее не обскачешь конем. Видишь, что делается на свете: деток убивают, стариков убивают, а кто же заступится за них… Такое нам время тяжелое выпало… – Вот-вот должна была заголосить, но победила себя и уже говорила медленнее, глуше: – Езжай, дитя мое, и возвращайся скорее. Со своими возвращайся. А мы уж без тебя горевать будем. Ежечасно будем выглядывать с дороги. Ежеминутно будем тебя вспоминать.
– Куда же он такой? Сам за собою не присмотрит… Может, отгонят врага…
– Хочешь, чтобы Варчук за мной присмотрел? – резко оборвал жену. – Еще немцы в село не вступят, а он по мою душу придет.
– Что же он, зверь какой?
– Хуже зверя! – начал свирепеть, но сразу же утихомирился. – Не время черте о чем говорить… Не переживай, Югина.
– Как не переживать, когда так тяжело, так тяжело…
Дмитрий пальцами тронул руку жены и, волнуясь, тихо сказал:
– Югина, а Сталину сейчас еще тяжелее. Все заботы налегли на него. Все! За весь свет он думает, и о нас с тобой. Вот и мы должны помогать ему, чем сможем. А слезы – не помощь. Слышишь?
– Слышу, Дмитрий. Разве я не понимаю?.. Да уж такая наша женская слабость.
– Поеду я, а ты настоящих людей держись, как и всегда…
В сумраках долго сидела вся семья вокруг него, а он, опершись локтем на стол, прислушивался, какое слово кто скажет, и погружался в задумчивость. Теперь болеющее сердце так билось, что аж в ребра отдавало. Молча, припав к его руке, смотрел на отца Андрей, неподвижный, задумчивый. Еще днем, приехав на добрых конях, которые оставили для Дмитрия, он, бледнея, попросил:
– Отец, возьмите меня с собой.
– А возле мамы кто будет?
– Возле мамы! Бабуня есть… Я за вами, отец, присматривать буду.
– Нет, я уж как-то сам себе толк дам. Ты же за всей семьей присматривай. Прислушивайся, что делается в селе. Если что-то плохое будет – бросайте все и убегайте к родным или в Медведовку, или в Майданы, или прямо в леса.
– Хорошо, отец, – меняясь в лице, решительно ответил.
– Маленький ты еще, сын. Не твоим плечам такое бремя держать. Да придется, – приласкал и так, обнимая рукой русую голову, вошел, прихрамывая, с Андреем в хату.
«Вот уже и отошла лучшая часть твоей жизни… А не нажился. Словно вчера встретился лунной ночью в жатву на Большом пути с Югиной, будто вчера выглядывал Марту возле рощи… Жаль, что не увижу ее перед отъездом. Если бы был здоровый, пошел бы проститься, а так… Пусть не держит на меня зла».
Евдокия повела Ольгу спать в другую хату, и горячие руки Югины обвили его шею, приклонили чубатую голову к груди.
– Что же я буду делать без тебя? – дрожала всем телом и еще теснее прислонялась к нему, стараясь не коснуться больной ноги.
– Не одной тебе горевать придется. Детей береги, Югина… Ну, не надо. Слышишь? Ты же знаешь – не люблю я этого.
Но она снова не смогла удержаться от плача; тряслась, аж подбрасывались плечи, а руками, как слепая, перебирала его руки, плечи, грудь.
– Где ни будешь, Дмитрий, дай о себе знать. Будешь партизанить – и нас забирай. Мы не хуже людей… Всех забирай, – твердо глянула на него.
– Хорошо. Только не тоскуй мне. Семьи не печаль.
Вот и пошло его счастье, как венок за водой. Насмотрись, Дмитрий, на свою жену, так как может и увидеть больше не придется… Сколько надо сказать друг другу, а слова находились мелкие, не те, только прикосновенье рук, губ говорило больше, крепче. Так и просидели, пока не поднялось высоко в небе пятиконечное созвездие Возничего…
Недолгие были сборы. Он уже больше не мог слушать приглушенного вздоха.
Андрей тронул коней, и родные голоса остались позади. Лежа на телеге, он видел синеватое очертание своего дома, чащу сада и две застывшие фигуры у плетня.
Вдали гремела ночь, вспышками поднимался расколотый огнями горизонт, и между черными деревьями текло кровавое небо.
Разве думалось ему выезжать в такую ночь из своего села в тревожную даль? Еще недавно хозяином проходил он этими просторами, пахал их, засевал, любил, а теперь отдаляются они от него, отходят, как жизнь из искалеченного тела. И неужели он никогда не возвратится в свои родные места?
Нет, врете, наперекор всему злому он вернется сюда. И не бездомным бродягой, а хозяином вернется. Пусть не пшеницей будет пахнуть его рука, пусть кровью запахнет, но он придет сюда. И горе тому, кто встанет поперек его дороги. Теперь он начнет косить свой покос на всю ширь, – и Дмитрий, хмурясь, незаметно для себя все время прикусывает половину нижней губы.
Тихо шумит Большой путь, крепко пахнет теплый липовый цвет, купая Дмитрия в своих волнах, как и давно, когда его еще грудным ребенком носила мать на поле в жатву. С дороги свернули на луга.
Над мерклым скошенным лугом незыблемыми часовыми стояли островерхие копны. Чернело подгнившее несобранное сено, и сердце Дмитрия еще больше сжалось от боли.
– Хватит, Андрей. Простимся – и иди домой.
– Я с вами хоть до леса доеду.
– Нет.
Андрей придержал коней, и телега остановилась возле недовершенной скирды.
– Прощевай, сын. Храни тебя судьба от бед. Пусть… – вдруг у Дмитрия перехватило дыхание, он уже не мог смотреть на бледное лицо сына, стоящего возле отца в суровой задумчивости, молчаливого и неподвижного. С усилием сглотнул комок, подкативший к горлу.
– Прощевай, сын.
– Отец, – поцеловал Андрей отца. – Куда же вы подадитесь? Теперь и дороги могут перерезать… Теперь…
– Куда? – не хотелось говорить ребенку тайных мыслей: ведь может не так сложится его жизнь, да и не в его характере было заранее хвалиться тем, что еще не сделано. Но сын, стоя на дороге, ждал от него ответа, словно от этого зависело все на свете.
– Ты слышал речь отца Сталина? Читал?
– Слышал, читал, – облегченно вздохнул. – Я так и думал, отец, я так и знал: вы у меня такой, – и глаза парня заблестели гордостью и влагой. – Отец, если вы будете в наших местах – заберите меня с собой… Я, я… Вы еще не знаете меня, отец. Я все перенесу. Я хочу сделать что-то для своей Родины, для нас. Вы не смотрите, что маленький… – он задыхался, проглатывал слова, опасаясь, что отец не поймет его.
– Хорошо, сын.
И парень остро посмотрел на отца: не пробилась ли где-то ласковой насмешкой, прищуренной усмешкой какая-то черта на его челе, ведь отец нередко высокомерно потакал ему. Это Андрея обидело бы даже в минуту прощания. И сразу же отлегла настороженность, тревога: отец понял его.
– Смотри же, Андрей, ты теперь главный в доме. Не потеряй жизни своей, нашей семьи.
– Хорошо, отец.
Трижды как со взрослым поцеловался отец с сыном и хлестнул лошадей кнутом, чтобы скорее заглушить неудержимую боль.
Проехав с гон, оглянулся. На дороге неподвижно стояла небольшая черная фигура. К ней приближался мерцающий тревожный багрянец переплавленного небосклона. Этот багрянец уже расползался не по небу, а по телу Дмитрия; высушивая кровь, наливал злой болью и ненавистью отяжелевшее сердце и каждую жилку.
Это горела его земля.
Большой жизненный путь в тяжелой крутизне поднимался перед ним. Руками, глазами, умом охватывал этот путь, так как на нем он, Дмитрий, будет наводить порядок.
Ни один опасливый, ни один половинчатый, ни один осторожный вздох не шевельнулся в сумрачных мыслях, протянувшихся до грядущих дней борьбы. За свою Родину у него хватит силы пойти в огонь, молчаливым камнем и гордым воином сгореть в нем. Еще его руки и пожнут, и покосят в кровавой жатве.
До последнего вздоха он будет уничтожать нечисть, ступившую на землю его родителей и детей. Не ошибется глаз, не задрожит рука, не вздрогнет сердце.
И удивительно, что теперь, отдаляясь от села, от человеческой струи, он не чувствовал себя одиноким. С ним рядом стояли лучшие его учителя и друзья, его небольшая семья и его большая родня. Видел в боях и Маркова, и Кошевого, и Мирошниченко, и Кушнира, и Очерета; не отдалялся, а приближался к ним – ожиданиями и ощущениями новой работы, которую завтра будет делать. Без клятвы клялся всем самым дорогим, что имел и будет иметь в жизни: он не обмелеет в тот час, когда мелеют реки, он не станет горьким мостом над высохшим мертвым руслом.
И зачем бы ему, Дмитрию, была дана жизнь, зачем бы ему была нужна немеркнущая красота родной земли и неба, если бы он хоть на минуту забыл, что его дороги, живые и мучительные, лежат здесь, на тревожном приволье, что он является частицей своей Отчизны!
Настороженно, тревожно гудят леса. Чернолесье поднявшимся сводом прикрывает темно-синюю реку, дрожит одиночными звездами, словно слезами.
Вдруг кони испугались чего-то, прянули в сторону и, высоко задирая головы, понеслись лесом. Опасливым взглядом увидел какую-то фигуру под деревом. Что-то было знакомое и неприятное в той притаившейся тени.
«Вроде Созоненко» – ударила догадка.
И в ту же минуту зло ахнул, прикусив нижнюю губу. Заднее колесо с разгона наскочило на пень, сбросило вниз телегу и так брякнулось на землю, что все тело у Дмитрия заныло, будто внутри кто-то провел напильником. Крепко, до боли в мышцах, натянул вожжи и снова выехал на дорогу, осторожно вглядываясь в темноту. Невыносимо крутила нога. Чувствовал, как рана засочилась теплой струйкой. Когда дотронулся рукой до больного места, сукровица обожгла его пальцы.
– Приехал черту в зубы, – выругался про себя.
Посудив, решил заехать на пасеку к Марку Григорьевичу, побыть немного в лесу, пока сукровица не перестанет гнуть его к земле. Доехал до изгороди и не заметил, как подошел старый пасечник.
– Это ты, Дмитрий?
– Я, деда. Не спится?
– Эт, разве теперь заснешь? Бесталанность наша и только. Сидишь, как пень старый. Думаешь и думаешь, аж мозг тебе за череп задевает. Веришь, Дмитрий, правое мое слово, что так и слышу, как ворочается, шевелится он в голове.
– А Соломия где?
– Соломия? – скрестил руки на палке. – Пошла свой институт догонять. Кто знает, догонит ли? Ох, времечко. Думали ли до такого дожить? Только на человеческую жизнь распогодилось, аж на тебе заразу фашистскую.
Опираясь на костыль, Дмитрий едва дошел до хаты. Она веяла медом, воском и теми чистыми чарами юности, какие бывают лишь в южных лесах, из степи встречающих солнце, а спать укладывающихся на его чабрецовых полянах.
– Поживешь со мной, может, не так тяжело будет старику. А если что к чему – я тебя в такой тайник упакую, что никто не найдет.
– Не о тайнике думаю, Марк Григорьевич.
– Знаю, верю, Дмитрий… Это пока кровь угомонится. Где же моя маленькая теперички[105]105
Теперички – теперь.
[Закрыть] на свете?
– Только, Марк Григорьевич, чтобы никому-никому ни слова. Воз же и лошадей надо в яру оставить.
– Будто я не знаю, что делать. Не вчера на свет родился. Я тебя своим лекарством полечу. Куда там твои фершала[106]106
Фершал – (исковерканное) фельдшер.
[Закрыть] успели.
