Текст книги "Большая родня"
Автор книги: Михаил Стельмах
сообщить о нарушении
Текущая страница: 34 (всего у книги 78 страниц)
Уже все разошлись, проскрипела телега, на которой лежал обожженный Дмитрий, а группа колхозников, активнее других спасавшая лошадей, до сих пор стояла возле пыльного пожарища. Значительность пережитого теснее сплотила их, и как-то во всем – и в разговорах, и в движениях, и в волнении – чувствовалось, что сегодняшняя ночь выделила их чем-то, как выделяется стремнина на воде.
В уединении человек растет незаметно, как дерево, и часто односторонне, а на миру этот радостный взлет более бурно поднимает ум и чувство, наливает их силой и могучей уверенностью, которой нет даже в способных, одаренных людях, сторонящихся широкого человеческого течения; поэтому часто в их жизни находит место душевная неуверенность, а то и пустота.
Хоть и тяжело было молодым колхозникам, не уберегшим своего тягла, но сегодняшняя победа над огнем, над врагом оставила в сердце каждого глубокий след.
Недремный дал последние распоряжения, и небольшая группа людей вместе пошла в тихий пепельный рассвет.
– Удивил ты меня, Поликарп, сегодня. Никогда не думал, что бросишься в пламя, – обратился Кушнир к Сергиенко.
– Дядя Поликарп геройски выводил коней, – отозвался Григорий Шевчик.
И худое лицо Сергиенко просияло внутренней улыбкой. Хотел что-то на ходу выдумать, но передумал и лишь коротко ответил:
– Свое же спасали. Свое.
– Конюхов наших надо всех на густом сите пересеять. Кто-то из них нам яму копает. Лучших людей необходимо поставить! – строго, с раздумьем говорит Недремный.
– Надо назначить старшим конюхом Карпца. Этот человек очень хорошо разбирается в лошадях, лечить умеет. Ну и тебя, Поликарп, тебя. Пойдешь? – Кушнир положил руку на плечо Сергиенко.
– Пойду. Я уж так буду присматривать, что мышь в конюшню не проскочит. Когда-то на экономии все с ног сбились – кто мучает коней по ночам, в седьмой пот их вгоняет? Сам Колчак за мной послал. Налил мне рюмку, себе рюмку, дал авансом рубль, и пошел я ночевать в конюшню. Пришла ночь…
– Дядя Поликарп, а ведь такую же историю рассказывал Василий Денисович Карпец, что с ним это было, – не выдерживает и фыркает Григорий Шевчик.
– Карпец? Ну что же, и с ним такое было, и со мной было. Мы оба на примете, как наилучшие конюхи были, – гаснут хитроватые искорки в глазах, и лицо Поликарпа становится таким правдивым, что он даже сам убежден: так в жизни и было, как только что говорил.
– Что же мы теперь будем делать? Разве с этим тяглом управишься? До жатвы можно с севом дотянуть, – задумывается Кушнир.
– Может, МТС тракторами поможет.
– Свирид Яковлевич должен помочь.
– Немного поможет, но совсем не спасет; мало еще у нас тракторов. А сел много в районе.
– Коров надо подучить. Более легкую работу будут делать: гной вывозить, зерно. А лошадьми – только пахать, – Шевчик подступает ближе к Кушниру.
– Коров? Это было бы хорошо, только бабы такую катавасию закрутят, что из дому сбежишь…
– Я свою коровку первый приведу. Даже научу в ярме ходить. А с женщинами надо не раз поговорить. Так как не посеем – что будем есть? Сухую землю будем грызть? – и Григорий слышит новый прилив сил, уверенности, что ему удастся сделать по-своему.
– Это хорошая мысль, – соглашается Кушнир, – берись, Григорий, за коров, приучай их к работе. Мы тебе поможем.
– Возьмусь. Хоть и знаю: немало будет смеха с кулаческой стороны.
– Хорошо смеется тот, кто смеется последним. Мы будем последними смеяться, а они уже на коренные начинают…
Рассветало. Тихими и темноватыми от сырости улицами спешит домой Поликарп Сергиенко. На перекрестке его встретил едким смехом Митрофан Созоненко, у которого не раз приходилось Поликарпу брать взаймы, особенно в передневок[88]88
Передневок – время перед новым урожаем (обычно голодное).
[Закрыть].
– Говорят, Поликарп, ты в «ерои» записался. Клячей с огня вытаскивал. Не опалил ли некоторые свои причиндалы? Тогда жена из дому навек выгонит. Ха-ха-ха…
Какая-то несмелость, годами гнувшая человека, на миг осадила чувство радости, достоинства. Но это было только на мгновение. Резкое негодование всколыхнуло все естество Поликарпа, и он, распрямляя худую спину, бьет словами, как кнутом по лицу.
– Чего бы я ржал на всю улицу? Лучше бы тебе пойти по домам и проценты выцарапывать из глаз человеческих да классовую контрреволюцию о колхозах пускать, о той дерюге, что под ней все вповалку будут спать, и другую чертовщину.
– Ты что! Взбесился? – изумленно и перепугано смотрит на него, аж темнеет густыми конопатинами веснушек.
– Что слышишь! – зло и горделиво идет в другую улочку Поликарп.
Дома на него напускается жена за пропаленную, задымленную катанку, а семилетняя дочь Степанида бросается отцу на шею.
– Цыц, Лександра, – подхватывает дочь на руки. – Не твоего, бабского, ума это дело.
– Конечно, катанку сжег! Сам, как черт, перемазался сажей. Хоть бы помылся. Смотри, как Степаниду вымарал.
А девочка еще больше трется о почерневшее лицо отца и радостно кричит матери:
– Мам, я уже совсем чернявой стала! Да? Красиво мне!
– Ой, вертунья несчастная. Как возьму ремешок, – дергает сестрицу за сорочку самый старший белокурый Леонид и кривится, чтобы улыбка не сдула его строго-поучительного выражения.
– Хватит уже дуреть. Умойся, Поликарп, и будем завтракать. Вишь, как изгваздался, как угольщик. И носит вот нечистая человека в самый огонь.
– А кто бы тогда коней спасал? Ко всему хозяйственный и умелый глаз нужен… Сбежались люди к конюшне, кричат, орут, а что делать – не знают. Ну, я и скомандовал им браться за бревно. Прямо как командир скомандовал. И все послушались меня: Шевчик, Кушнир, Горицвет, Очерет.
– Ой, уж помолчи. Тоже мне командир! – смеется Александра, сливая на руки мужу.
– Папа, а много ты коней вывел? – крутится возле него Степанида.
– Больше всех – уверенно отвечает, и куда-то далеко-далеко, как за невидимую и неощутимую грань, отплывает тот испуг, когда его чуть не убил испуганный жеребец. – А ты на меня за катанку сердишься. Посмотрела бы, какой Горицвет страшный вышел из огня. Все лицо обгорело. Я и он – больше всего дела сделали. Правда, он не такой бойкий…
– Цыц, не тарахти, – и то обычное женское жалостливое выражение, когда услышала про Горицвета, сразу же исчезает с лица, и она насмешливо смотрит на своего мужа, трясясь в беззвучном смехе. Тот также понимает, что хватил лишку, и быстро, деловито переводит разговор на другое.
– Теперь я буду в колхозе старшим конюхом. А Василий Карпец моим помощником.
– Гляди, не наоборот ли может быть.
– Чего там наоборот. Меня уже в правление должны ввести. За такие дела, знаешь… Ну, что там у тебя есть? Снова похлебка постная? Когда ты уже что-то умнее придумаешь?
– Когда ты председателем колхоза станешь, – смеется Александра.
– Ну, тогда, видно, заморишь мужа похлебкой, так как, однозначно, не скоро это будет…
* * *
Григорий первые дни даже жене не признался, что приучает коров к работе. Встанет еще до рассвета, выпьет стакан молока и спешит на поле.
– Чего так рано, Григорий, идешь? – спросит удивленно Софья.
– Дело есть. Знаешь, какие у нас безобразия бывают? Забывает пахарь сам присмотреть за плугом, так как сегодня пашет одним, а завтра другим. Надо проверить, настроить инвентарь.
– Так пусть кузнецы за этим смотрят.
– Кузнецы, кузнецы! Все на них не свалишь. Вот нужно на правлении поставить вопрос: к каждому пахарю прикрепить лошадей, плуг, чтобы не меняли каждый день, как на ярмарке.
Однако через несколько дней Софья узнала, почему так рано спешит Григорий из дому. В субботу, истопив печь, понесла ему в поле обед. Знала, что первая бригада работает в Кадибке. Но в урочище около леса Григория не нашла.
– Где вы моего мужчины дели? – ради шутки спросила у Власа Свисика, который, наклонившись, ходил за плугом.
– А он с нами не пашет, – остановил коней и начал снимать чистиком налипшую землю.
– Как не пашет? – удивилась и перепугалась Софья: не случилось ли чего?
– Очень просто: пойди на Медвежью – он там приучает коров к ярму.
Больше ничего не расспрашивала женщина и быстро мелькнула на Медвежью.
В долинке, возле самой речушки, зажатой высохшей прошлогодней рогозой, Григорий водил на налыгаче[89]89
Налыгач – веревка, связывающая рога волу или корове и служащая поводом.
[Закрыть] коров. Увидел Софью, смутился, остановился. Но Софья была не из тех жен, которые – надо или не надо – портят мужу настроение. Как будто ей все было давно известно, она приветливо подошла к Григорию, заговорщически улыбнулась:
– Думал – не найду тебя? Не знаю, что ты делаешь? Садись, поешь немного. За работой муж даже пообедать не имеет времени. Горе мне с такими работниками.
Григорий обрадовался в душе, что Софья, не раз умевшая обжечь едким и насмешливым словом, так верно оценила его работу, не упрекнула за обман.
– Вот молодчина. Так есть захотел, – похвалил жену, хотя обедать еще совсем не хотелось.
Выбрали удобное место на бережку. Софья расстелила полотняный половик и удобнее умостилась на земле.
– Екатерина с каждым днем все больше становится похожей на тебя. Выкапанный отец, – тихо говорила за обедом, припоминая все черты своей дочери.
– А язычок твой, – засмеялся и отклонился, когда Софья замахнулась ложкой на него.
– Григорий, тяжело коров учить?
– Нет. Ко всему подход нужен, – уже весело рассказывал. – К скотине надо иметь добрый глаз и руки. От другого корова за три гона[90]90
Гон – полоса поля, обрабатываемая машиной, орудием в один захват (загон).
[Закрыть] бежит. А я ее сначала так ласково по имени назову, поглажу, поговорю. Смотри – она ко мне шею вытягивает, а дальше одежину – лизь, руку – лизь. Познакомились, значит, хорошо, близко. Ну так, как после поцелуя.
– Сравнил, – засмеялась Софья.
– Далее даю корове ярмо понюхать. А потом: «Шею, шею, маня». Она и кладет шею в ярмо. Правда, сначала так грустно-грустно, как человек, посмотрит на тебя. Успокоишь ее, шею почешешь… Я заметил, что скотина любит по своему следу ходить. На следующий день уже в телегу-порожняк запрягаю. Коровы землю нюхают, боязно им, ступают несмело, с опаской. Вот я их вывожу на вчерашний след. Почувствует животное свой дух – и повеселеет, смело идет. Потом веди их куда хочешь – не боятся.
– Вон где они воркуют! – послышался голос Степана Кушнира.
– Просим обедать, – встала Софья с земли.
– Не хочу. А есть что к обеду?
– Найдется.
– Тогда помогу вам. А то за целый день так набегаюсь, что некогда на обед пойти, – присел Кушнир. – Григорий, хотим тебя послать на агротехнические курсы. Поедешь?
– С радостью, – без какой-либо нерешительности ответил Григорий, и лицо Софьи сразу же помрачнело.
– А надолго те курсы? – спросила, отводя глаза от Григория.
– На шесть месяцев. Подучится ходить возле земли! Это большое дело! – поучительно промолвил Кушнир, исправно орудуя ложкой. – На агрономическую линию надо нам становиться.
– Это правда, – согласился Григорий. – Когда, как не теперь, учиться человеку. Прочитал я про Мичурина, и так захотелось по-настоящему приложить руки к земле, по-ученому ходить возле нее… Не хмурься, Софья, будут бабские курсы – и тебя из дому выгоню…
* * *
Те годы, что навек отшумели весенними ливнями, воробьиными ночами, осенними туманами и голубыми вьюгами, вплотную подошли к Дмитрию. Даже казалось: то не ветер оживает во тьме, а приближается от далеких берегов та жизнь, что только воспоминаниями будет беспокоить, будет радовать тебя, уйдет в даль и снова возвратится, все больше прикрываясь и не затеняясь, как предвечернее урожайное поле.
Не просто были прожиты последние годы. Были в них скорбь и радость, ошибки и неусыпные поиски, цвет и плод, и каждый год был обсеян дорогими воспоминаниями, как нива зерном. Плохое быстрее забывалось, чем хорошее, на нем меньше останавливалась мысль. А хорошее вытекало цветисто и полно. Дмитрий не доверялся унылым песням, вычеркивающим прожитые годы. Ведь каждый из них расширял его жизни, радовал своим теплом и светом, обогащал новым опытом. И свой труд, вдумчивый, кровный, он, Дмитрий, не напрасно вкладывал в черную землю. Пусть радость сделанного, пережитого жила пока лишь в его сердце, но с нею, этой крепкой, полной радостью, было хорошо, как счастливой матери со своим ребенком…
– Папа, это вы?
Недалеко от двора бросилась навстречу ему Ольга.
– Нет, не я, – любовно подхватил дочь на руки, умостил на плечо и широкими шагами, почти бегом, поспешил во двор.
– Папа, чего вы так долго на поле были? Мы ждали вас, ждали.
– Надо было досеять ячмень.
– Папа, а почему звезды идут за нами?
– Почему звезды идут за нами? – призадумался. – Не знаю.
– Э? – недоверчиво переспросила. – Вы такие большие, вы должны все знать. Почему?
– Потому что у них ноги есть.
– Нет, нет, нет! Вы обманываете, папа! – запрыгала на плече.
– Обманываю? Ну, так сейчас же слезай на землю.
– А я не слезу! – еще крепче обхватила голову отца обеими руками. – Андрей говорит, что звезды больше, чем наша земля. Правда, обманывает? Они маленькие, маленькие, как маковинки.
– Обманывает. Ничего в мире нет большего и лучшего, чем наша земля.
– Я же говорила Андрею, что он лгунишка. А он еще и сердится, говорит: ничего я не понимаю. Почему, отец, маленьких все обманывают?
– Кто же тебя еще обманывает?
– И вы, и мама. Мама принесли хлеб и говорят, что он от зайца. А вы говорите, что звезды имеют ноги. Еще скажете, что они в ботинки обуваются.
– И в кого ты удалась, такая болтунья? – любовно поцеловал дочь и, пригибаясь, вошел в хату.
– И совсем я не болтунья, – оскорбилась и надула красные упругие губки. – А что же, мне быть такой хмурой, как Андрей?
– Разве так можно говорить про своего брата? – накричал на Ольгу. И неприятно стало, что в самом деле Андрей может вырасти таким хмурым, молчаливым, как и он, Дмитрий. – «А это нехорошо: между людьми и слова не скажет. Теперь надо приучать, чтобы не дичился».
– Припозднился же ты, муж, – метнулась Югина ставить ужин на стол.
Из другой хаты вошел Андрей, молча подошел к отцу.
– Садитесь, Андрей, ужинать, – посадил сына возле себя.
– Я уже, – коротко ответил, и Дмитрий пристально посмотрел на своего ребенка. «Этот лишнего слова не скажет».
– Дмитрий, завтра за тобой подвода заедет? – Югина села возле Андрея.
– Заедет. Чуть свет.
– Мне надо на свеклу завезти удобрения и клетку с курами.
– Удобрение возьму. А кур пусть тебе кто-то другой везет.
– Почему?
– Что же ты хочешь, чтобы я стал куриным отцом?
– Какой ты чудной, Дмитрий. Все же теперь вывозят кур на поле.
– А я не буду с ними возиться. Это ваше, бабское, дело. Подъедет подвода – езжай со своими птицами, а я и пешком на поле пойду.
– Хорошо. Я и самая отвезу. Придется вам, товарищ бригадир, уступить свое место курам, – лукаво глянула на Дмитрия.
– Не столько курам, как куриной матери. Как твоя свекла? Ячмень подсевали?
– Уже местами и взошел. На днях будем вслепую мотыжить.
– Агрономша, – прищурился и вышел из-за стола.
– Насмеялся сак над вершей… Самого тебя за глаза агрономом называют.
– Папа, ложитесь с нами и расскажите какую-нибудь сказку, – позвала отца неугомонная Ольга.
Дмитрий подошел к большой кровати, лег с детьми, обнял Андрея, и тот радостно прислонился к отцу всем телом.
– Папа, рассказывайте. Только такое страшное-страшное, чтобы аж глаза закрывались.
– Отец за целый день натомились, а она еще и теперь надоедает, – рассудительно сказал Андрей.
– Верно, сынок, говоришь. После работы я хочу отдохнуть, хочу, чтобы вы мне что-то рассказывали.
– Да разве же мы умеем? Куда уж нам к галушке, если мы не хлебаем юшки? – и засмеялась. А ручки двумя бойкими зверенышами забегали в отцовских волосах.
– Кто бы уж умел, как не ты, болтушка.
– О, уже снова болтушка… Разве мы что-то новое знаем?
– Так это ты отцу своему ничего не хочешь рассказывать. Ну, тогда меня Андрей порадует. С завтрашнего дня каждый вечер после работы будет что-то рассказывать мне. Правда, сынок? – погладил рукой его мягкие волосы.
– Правда, если вы хотите, – поколебался и после паузы ответил: – Только буду то говорить, что мне интересно.
– И я, и я буду рассказывать! Не хочу, чтобы только Андрей. Я сегодня, сейчас же начну. Андрей, подвинься немного.
– Ну-ка, не кричи. Спать пора, – отозвалась Югина и подошла к кровати.
«Интересно, что мне завтра Андрей расскажет? Удивительно, что сразу же согласился… Паренек внимательный, умный. Ну, известное дело, в отца пошел, – сам себе ухмыльнулся. – Варивон старается догнать меня. Озимые пора подкармливать минеральными удобрениями… К ивчанцам надо наведаться. Нелегко соревноваться с ними… Вот бы еще на рыбалку съездить…»
И уже хата качалась лодкой, раскрылись зеленые берега, зашумела за веслом прозрачно-синяя вода, заиграла на стремнине, потемнела у берегов…
XXЕдва Григорий Шевчик вошел в зернохранилище, сразу же по пьянящему запаху почувствовал, что преет и горит неперелопаченное зерно. Глубоко погрузил руку в один закром и быстро выхватил назад – обожгло горячей спертостью.
– Ты за что трудодни получаешь? – набросился на Прокопа Денисенко, который недавно стал кладовщиком.
– За то, что возле всяких грядочек колышки забиваю и таблички вывешиваю, – едко ущипнул Прокоп, намекая на исследовательские участки Григория.
– Ты мне свои кулаческие тары-бары на потом запиши.
– А ты мне кулачеством не попрекай, а то получишь… – огрызнулся, и плоское кругообразное лицо начало темнеть от притока крови.
– Ты почему зерно не перелопачиваешь? Хочешь, чтоб сгорело?
– Черт не ухватит его. Посевное не горит, а это скотина переварит.
– Скотину прелым хочешь травить? Я тебе отравлю! В один лет вылетишь из амбара, а то и из колхоза.
Злой выскочил из зернохранилища и побежал в правление колхоза, бубня себе под нос:
– Сколько присматриваешь, сколько учишь, а без подвоха не обойдется. Вишь, какой стервец в кладовщики пролез. Он тебе не то что зерно, весь колхоз сгноил бы. Или ту размазню, – напустился на свою родственницу Ульяну Шевчик, – назначили возле кур ходить. Сама мокрая курица – боится в воду зайти, чтобы ракушек наловить для птицы. Как пригрозил, что сниму с работы, сразу и родней призналась. Паскудные же есть люди.
Григорий, делая большую работу в хате-лаборатории, сплачивая вокруг себя все лучшие силы колхоза, не забывал заглянуть во все щели села. И его острого глазу и немилостивого слова боялись все, кто чувствовали за собой какую-нибудь вину или недоработку.
– Ты скоро и ночевать дома не будешь, – часто упрекала его Софья.
– Если надо, то и не буду ночевать. Кто же за меня мое дело сделает?
– Так ты и в чужое всегда лезешь.
– А это не мое – думаешь? Мне до всего есть дело. Я не из тех, кто только со своей щели, как таракан, выглядывает. Если бы так все смотрели, то сразу развязались бы руки стяжателям, ворюгам, врагам. Еще немало есть таких, кто охотно бы растащил нашу работу. Но, если хочешь знать, даже международные логова, даже проходимцы, воду и землю мутящие, то дикое фашистское зелье, вырастающее в чужих странах, имеет отношение к моей жизни: я еще лучше должен работать для своего государства.
И Софья, взволнованная новым словом, сразу же соглашалась с Григорием; горечь настороженности затенялась другими всходами; если они у Григория были более жесткими, геометрическое строгими, то, переплеснувшись в сердце Софьи, становились по-женски поэтичными, с искорками того юморного остроумия, которое никогда не оставляет цельные натуры. И самые сложные вопросы, с напряжением поднятые из нелегких ученых книг, Софья умела убедительно, образно передать колхозникам, а особенно девчатам и женщинам своего звена.
В правлении колхоза Григорий никого не застал, подумал, куда ему лучше идти: или в хату-лабораторию, или на исследовательский участок ржи. И пошел на поле.
С запада начала надвигаться тяжелая черная туча. И только доползла дымчатым краем до солнца, как, сначала легко и не смело, будто струны затронул, ударил дождь. Как первый гул эфира в приемнике, зашипела горячая дорога, загомонила и потемнела молодая листва на деревьях, закрутились и побурели отбеленные прищепы. Потом дождь разошелся, разгулялся; внезапно выгибался широкой темно-серебряной дугой, и в мелодию шелеста – растем, растем – выразительно врезались ускоренные говорливые звуки: дуб гудит, дуб гудит.
Григорий перестоял ливень под липой. Теплые потоки смыли его злость, и он, мокрый и веселый, пошел к заповедному участку – одному гектару ржи, – которую присматривало звено Василины Очерет. У Григория была мысль – добиться самого высокого урожая ржи. Его уже не удовлетворяли лучшие всеукраинские достижения. Правда, все он говорил, что хочет дать наилучший урожай по району, жене сказал, что думает взять первенство по области, но в своих сокровенных помыслах поднимался значительно выше. И только чтобы не осрамиться, осторожно говорил о районных масштабах. Он тщательно изучил литературу, не раз совещался с агрономами, ездил к передовикам земледелия, с каждым днем все больше веря, что мечта его осуществится. Но ни на совещаниях, ни на собрании он даже словом не заикнулся об этом. «Сделаем – тогда скажем».
В прошлом году он чудесно прочитал бригадирам и звеньевым курс лекций о повышении урожайности озимых, а сам взял шефство над звеном Василины Очерет. В феврале звено вывезло и забуртовало на участке двадцать пять тонн перегноя, покрыло его снегом, чтобы не выветрился азот, а когда растаял снег – забрасывало землей. В апреле Григорий добился, чтобы землю вспахали на пар не плугом, а трактором, который имел предплужники. Потом забороновали землю поперек комьев и за все лето ее трижды культивировали. На рыхлом пару не было ни одного сорняка. Перед последней культивацией на каждый гектар внесли по два центнера суперфосфата, центнер селитры и семьдесят пять килограммов калийной соли. Потом забороновали в два слоя и на следующий день посеяли отборную таращанскую рожь. Еще осенью она великолепно закустилась и выделялась среди других посевов. Зимой звено немало времени отдало снегозадержанию, ранней весной, как только сошел снег, подкормило всходы лошадиным перегноем. Сегодня должны были еще подсеять минеральных удобрений.
Издали узнал Григорий Василину. Женщина медленно ходила по полю. Весь участок после дождя был убран густыми самоцветами, которые аж мерцали в глазах.
– А где ваши помощницы? – поздоровался с молодицей.
– Испугались дождя и побежали домой. А мне дождь не мешает, – засветлело смуглое лицо, усеянное негустыми веснушками. Но даже когда молодая женщина радовалась, улыбка была унылая, так как ее губы резко загибались вниз. Только глаза, затемненные черными ресницами и бровями, уменьшали выражение естественной печали.
– Ну, тогда я вам буду помогать подсевать. Примете?
– Нет, не приму.
– Почему?
– Боюсь, чтобы муж не увидел, он у меня ревнивый, – засмеялась тихо, счастливо. Смех ее почему-то напомнил Марту, и чуть не вздохнул Григорий… Вот бы склониться с нею над рожью, почувствовать прикосновение теплой руки…
– Через два дня надо будет забороновать участок, – сел на корточки и любовно склонился к крепкому кусту, обивая рукой блестящие жемчужины. Потом полями пошел к Бугу: любил в вечернюю пору пройтись над берегами притихшей реки, пустить по течению легкую лодку, а потом упрямо выгребаться с быстрины и водоворотов.
Вечером за Василиной приехал Варивон.
– Жена, не думаешь ли ты на поле ночевать? – позвал издали, останавливая лошадей.
– Нет, не думаю, – собрала пустые мешки и пошла к гонам.
– Да ты же мокрая, как хлющ. И как так можно? Вот беда, что у тебя муж хороший, а следовало бы потрепать, – подхватил жену обеими руками и понес к телеге.
– Оставь, Варивон. Ты что, взбесился! Люди же увидят.
– Ну и пусть видят. Свое несу, а не краденное. Кто же тебя пожалеет, как не муж! Вот глупая баба: ну, целуй, а то на землю брошу.
– Хватит, Варивон, – еще теснее прислонилась к его крепкой груди.
Варивон бережно посадил жену на телегу, накрыл ее мокрые плечи своим суконным пиджаком и рысью пустил крепких, норовистых лошадей. Нравилось Варивону объезжать непокорных коней, которых даже конюхи боялись. Густым пурпуром горел и менялся закат. Теплый пар катился полями; над Большим путем низко и мягко мелькнула крыльями сова, и глаза ее засияли, как два огонька.
– Тю, черт! – выругался Варивон. – Носит тебя лихая година.
Василина зябко повела плечами, а Варивон посмотрел на небо, призадумался и тихо промолвил:
– Если бы ты не вымокла, запели бы дорогой на все поле. Горло закутай, чтобы не простудила голос.
На перекрестке догнали высокую, худую и сутулую фигуру, что осторожно шла в село. За плечами неизвестного был тесно увязанный зеленый тугой мешок, возле ремня позванивала металлическая кварта. Что-то знакомое и тревожное было в этой высокой черной фигуре. И уже обгоняя ее, Варивон скорее догадался, чем узнал, что это был Сафрон Варчук.
– Узнала? – посмотрел на жену.
– Будто Варчук? – ответила, нахмурив лоб, и ближе придвинулась к мужу.
– И не ухватила нигде такого гада.
– Варивон, подвези! – хрипло позвал Варчук и быстро пошел к телеге, растягивая в улыбке морщинистое лицо.
– Я вас подвезу только на тот свет, – зло процедил Варивон и погнал лошадей в село.
