Текст книги "Большая родня"
Автор книги: Михаил Стельмах
сообщить о нарушении
Текущая страница: 51 (всего у книги 78 страниц)
Митинг, организованный партизанами после разгрома полицаев-провокаторов, по-новому осветил населению пути войны. Начался он ночью при мрачном колебании огня и теней, а закончился ранним рассветом, когда заря наклоняла свои красные флаги над обнадеженным селом. Выходило, война, со всеми ее трудностями, не обрубила дороги вокруг села, не бросила его одиноким с глазу на глаз с врагом, не запрятала всех бойцов за линией свинца.
Самое сильное впечатление произвели выступления секретаря райкома и председателя райисполкома.
– И партия, и советская власть с нами, – говорили люди, упорно аплодируя после каждого выступления.
Это было странное зрелище: подвижная громада пожара, разбросанные в беспорядке труппы мерзкой безотцовщины – и тысячная толпа, которая кольцом дружбы, любви окружила своих вооруженных сынов.
– Закончится война, сыночки, и мы назовем свое село Партизанским… Может вы поесть зашли бы ко мне, – приглашала к себе бойцов пожилая женщина Ефросинья Мельник. Потом метнулась домой и принесла две пары сапог. – Возьмите, они еще новенькие, поднаряд[120]120
Поднаряд – подкладка, изнанку и низ обуви.
[Закрыть] ременной. Так и не пришлось моим детям походить в них. Когда это они из нашей армии воротятся?..
Утром партизаны пошли в лагерь, оставив в селе лишь разведчиков. Те распределили между собой секторы наблюдения, следя за движением на всех дорогах.
Каратели появились через два дня, и люди сразу же заметили, насколько они были осторожнее, чем их первый отряд. Наученные партизанами, колхозники с готовностью отвечали на вопрос вертлявого переводчика, который сопровождал нахмуренного офицера.
– Только вы в село, а партизаны из села. Вот где их посты стояли, – показывали руками во все направления.
– Много было партизан?
– Ой, много. Как напали на полицию – темно стало. Во всех на ружьях снизу такая растопырка, как вилы, а сверху – железное колесо, черное-черное, само крутится, само стреляет и огнем пыхтит, как камин, – притворно испуганным голосом отвечала Ефросинья Мельник.
– Ручные пулеметы, – объяснил переводчик.
– Огнем пыхтит, а из него еще огненные пули, как рои пчел, вылетают. Стра-ашно! – дополняли колхозники рассказ женщины.
– Трассирующими стреляли, – снова многозначительно говорит переводчик.
Офицер кривится всем лицом, раздумывая: остаться в селе или нет. Приказал еще допросить нескольких колхозников, но и их ответы не утешили осторожного карателя, поэтому решил на ночь отвести отряд к городу.
Только фашисты ушли из села, как партизанские разведчики снова заняли свои секторы наблюдения…
Прошло несколько удивительно хороших предосенних дней. Сырая лесная земля запестрела точеными головками грибов, тени гуще задымились синим ожерельем ежевики, а дубы непрестанно просеивали сквозь листву самоцветы желудей.
Партизанский отряд активно готовился к бою, усиливал заставу, выставлял дополнительные посты, минировал подступы к лагерю: на помощь карателям пришла регулярная войсковая часть в полной боевой готовности.
План партизанской обороны во всех деталях обсуждался на партийном собрании отряда. Каждая группа заранее знала свое место и боевую задачу.
Войска, полиция и каратели одновременно выступили из города, медленно беря в кольцо партизанский лес. Враг, вооруженный пушками и минометами, решил по всем правилам тактики уничтожить опасный отряд. Вокруг дубравы начали вытягиваться линии окопов.
– До чего аккуратно трудятся!
– Очень хочется поймать партизана в лесу!
– А не лезут вслепую.
– Наука не идет без дубины, – смеялись разведчики, следя за действиями врагов.
Иногда возникала перестрелки между заставами и небольшими группами противника, тогда отзывались минометы и пушки, срезая роскошные кроны деревьев и выплескивая воду из лесных прудов.
Наступление, вернее – провокация наступления, началось утром после артиллерийской подготовки. Целый час били минометы и пушки, обволакивая лес грохотом, дымом и мукой пепельной земли, которая, по определению Недремного, была абсолютно похожа на суперфосфат. Когда занавес грохота начал оседать, на северный зеленый массив осторожно двинулась группа гитлеровцев и полицаев. Здесь в хорошо замаскированных окопах стояла партизанская застава с пулеметами на флангах.
Командование отряда разгадало вражеский план: гитлеровцы хотели вытянуть или втянуть всех партизан в бой, а потом ударить по ним двумя клиньями с тыла.
– Дешевенькая тактика, – пришел к выводу Недремный, группируя большие силы на юге против ударных клиньев. – Попробуем, Геннадий Павлович, обмануть фашистов?
– Не возражаю, – с готовностью согласился Новиков, вставляя магазин в автомат. Возле пояса комиссара маятником покачивалась граната в зеленой рубашке.
Северная группа противника долго и надоедливо маячила перед глазами партизан, но те, придерживаясь приказа, не открывали огня, хоть руки и чесались проучить хитрецов. Обнаглевший враг двинулся на опушку и совсем удивился: где же партизаны?
Однако фашисты, разъединенные кустами, стали боязливее, начали инстинктивно сбиваться в кучку, суживая место охвата. Застава отозвалась лишь тогда, когда серо-мундирные разведчики были в нескольких шагах от устланного травой и присыпанного листвой бруствера. Попав под фланговый огонь, фашисты заметались между деревьями, бросились назад, как им и предписывалось по плану. Но бежать было уже поздно: опушка со всех сторон простреливалась смертельными очередями.
Разозлившиеся враги после неудачной атаки наскоро перегруппировались и начали кольцом зажимать дубраву, приближаясь к лагерю. Но лес – это лес, здесь и движение и уверенность уменьшаются, здесь, кажется, за каждым деревом притаился партизан…
Два дня отважно дрались партизаны, пулями, гранатами и штыками уничтожая врагов. Два дня рвались в лесах мины и снаряды и воздух отравлялся смрадом газов. Батареи таки нащупали лагерь, уничтожили несколько землянок. Но сам враг не подошел к лагерю, хотя и выстлал пулями все дно озерка, из которого партизаны брали воду.
Разъяренные фашисты, опасаясь ночного окружения, на следующий вечер откатились от лесов. Свою неудачу они решили сорвать на мирном населении. Наученные горьким опытом, каратели даже села начали окружать со всех сторон, будто это были партизанские лагеря. Стреляя с автоматов и пулеметов, врывались в тихие улицы, убивая людей и подряд поджигая хаты.
Вскоре большие озера огней начали подниматься вверх, затапливая своими кровавыми всплесками все небо.
В эту ночь партизанский отряд, в соответствии с постановлением подпольного райкома, оставил территорию своего района. Райком вынес решение, исходя из таких соображений: у партизан заканчивались запасы патронов; не следовало ставить под злой удар мирное население.
Легкими тенями проскользнули бойцы возле снятых фашистских постов. В утомленных глазах партизан мерцали отблески пожара.
XXІІІНикогда в жизни так долго и скучно, до отупения в голове, до болезненного расслабления всего тела, не тянулись горячие летние дни, которые когда-то приносили столько радости, надежд, сладкой усталости.
Не рана угнетала.
Страшная туча, страшная одичавшая сила, нависшая над всем миром, адским ядом травила его, Дмитрия, болящее тело. За эти дни пришлось столько переболеть, передумать, что уже больше не выносила голова, и все тело просило, аж кричало: работы, деятельности. Как могут дармоеды целыми неделями ничего не делать – никак не мог понять.
Сны были короткие, тревожные. Обливаясь потом, просыпался посреди ночи, и уже не мог заснуть до рассвета, когда надо было перебираться в лесную чащу. За окнами уныло шумели деревья. Зеленовато-прозрачные до желтизны кружева листвы, обсеянные лунным светом, сходились с черными, неосвещенными, как предвечерье с ночью. Обрывки высокого звездного неба выныривали между ними недосягаемыми колодцами. Временами на них наплывали пушистые паруса, и снова синь, расшитая мерцающими нитками, вилась, дрожала каждой живой струной.
Однажды на рассвете он услышал, как запели молодые соловьи. Значит, где-то недалеко уже брела осень. Наступала та пора, когда строгие ключи и тревожные облачка перелетной птицы от зари и до зари, соединяясь, раскачивают певучие небесные дороги. И вспомнилось Дмитрию осеннее поле, над дорогами утренним туманом качается красное просо, разбрызганными самоцветами переливаются озимые хлеба, а прозрачная даль, кажется, серебрено позванивает ледком, грустно отзывается журавлиными горнами…
А лекарство Марка Григорьевича – синий норичник и какая-то ароматная липкая мазь – делали свое дело. И чем больше заживлялась рана, тем более резвым, крепким становилось тело Дмитрия.
По приказу Варчука и председателя общественного хозяйства Созоненко, старый пасечник и в дальнейшем должен был оставаться на колхозной пасеке, а мед сдавать Варчуку.
– На две подводы вчера нагрузил. «Оборонцам нашим надо». Чтоб тебя на одном суку повесили с твоими оборонцами, – рассказывал вечером Синица.
– Что в селе, Марк Григорьевич, делается? – смотрел нетерпеливым взглядом в нахмуренное лицо пасечника.
– Свежуют гитлеровцы свиней, птицу, вытягивают сало, яйка, масло и в сундуках порядки наводят. Ну, и злыдни они, Дмитрий Тимофеевич. Видел я старцев на своем веку, а таких – не приходилось. У моей Агафьи, как начали чистить в хате и амбаре, – даже надтреснутое корыто забрали.
– Людей не убивают?
– Убийство у них ремеслом стало. В Майданах повесили четверых. Девчатам и молодым женщинам одна беда. Прячутся от фашиста, как от чумы…
– Моих не задевают?
– Почему нет? Вчера Варчук ударил палкой Югину.
– За что? – бледнея, расширяет глаза.
– За что? Разве не найдет причины. Если бы этим обошлось, то еще можно было бы прожить. Память у него длинная. Будет варить воду всем, кто когда-то хоть поморщился не так. Знаю хорошо его породу.
На следующий день негодованию Марка Григорьевича не было края:
– Ты знаешь, кто теперь в городе, как это его… бир… бургомистром?
– Из наших кого назначили?
– Какой там черт из наших. Этот прохиндей – Петр Крамовой… Из тюрьмы, говорят, как-то во время бомбежки выскочил и сразу же… в начальники.
– Крамовой? – свесил ноги с кровати.
– Он, чертова душа. Раньше людям головы крутил, а теперь совсем откручивать будет. Говорят, еще тогда, когда с троцкистами связался, уже с врагами дружбу водил. Где-то сам хвалился. А Лифер Созоненко в нашем селе старшим полицаем служит. Отец его в магазине начальствует. Собственную лавку немцы не разрешают открывать, так он… липучая стерва.
Но Дмитрий уже не слушает Марка Григорьевича. Мысли его крутятся вокруг сказанного про Крамового. «Ах ты ж гадина соленая. Скольким людям он жизни поломал, разрушил, опустошил счастье, отравил радость, скольких честных рабочих запятнал ядовитым языком. И все для того, чтобы озлобить людей против власти».
В подробностях он видел перед собой недоброе напыщенное лицо дородного располневшего человека.
«Так вот кто поперек жизнь становился. Шпион, продажная шкура… Ну, как встретишься ты со мной, освежую твою шкуру, до самых пяток спущу». Дмитрий встает с кровати и долго ходит по дому, напряженный и злой. Он уже прикидывает в голове, где лучше всего подстеречь новоиспеченного бургомистра; воображение рельефно рисует и вечерний час на пустынной дороге, и остановленную искалеченную машину, и разбитое, прошитое дробью стекло, и как от смертельного испуга отвисают щеки откормленного врага. С этого он и начнет.
Дмитрий проверяет свой дробовик, грустно качает головой: неважное, очень неважное оружие у него, с ним далеко не уедешь.
План нападения на бургомистра вырисовывается во всех деталях, но, удивительно, Дмитрий не чувствует никакого внутреннего удовлетворения. Что же беспокоит его? Может, неуверенность, страх останавливают? Нет… Это слово Кошевого. Он должен увидеть Виктора Сниженко, поговорить с ним… Не штука положить председателя за какой-то мешок гнилого мяса, в то время как для него, Дмитрия, может есть более важные дела. И с сожалением, как кусок болеющего тела, отрывает от себя задумку о расправе над бургомистром.
В росистое утро с ременной обротью в руках, будто он разыскивает коня, идет в Супрунов. Если дорогой встречает кого из людей, старательно и долго, с притворной скорбью, расспрашивает про своего чалого со звездочкой на лбу.
На улице его подозрительно останавливает высокий полицай с синим носом. Жмуря глаза, внимательно выслушивает Дмитрия и потом коротко бросает:
– Документы есть?
– Конечно, божий человек. Паспорт есть, справки есть. Разве же я что – безотцовщина какая-то? Все, конешно, есть. Вот коня только нет. Такой дерешь был, со звездочкой на лбу, ну прямо тебе вылитый красавец. Жизнь мою поддерживал, так как я в колхоз не писался… Вот в фурманку, бывало, как поеду… – и сам удивляется, где у него берутся слова.
«Ох, и глупый же дядя» – смотрит полицай на обросшего кудрявыми золотистыми волосами мужичонку. Проверяет паспорт, справки и насмешливо надувает губы:
– С этими справками как раз в холодную можно попасть. От старосты надо справку иметь.
– От старосты? Варчука? Да он же мне родственник. Я его своим чалым не раз в район отвозил. Вот однажды купили пол-литра, достали рыбки, ну и хильнули…
– Иди уже, ищи своего дереша. Ты, где-то, и сейчас хильнул, – смеется пренебрежительной начальствующей улыбкой полицай.
Дойдя до центра села, Дмитрий вдруг с боязнью остановился.
На площади, обсаженной с четырех сторон молодыми тополями, он впервые в жизни видит невысокую свежеструганную виселицу. В страшной оправе неподвижно висят двое мужчин и женщина. Исподволь, будто его ноги наливаются свинцом, Дмитрий идет к виселице.
Невдалеке от нее, застыв, со скрещенными на груди руками, стоит чернявая женщина с неподвижным ребенком. В широко раскрытых глазах молодицы нет ни отчаяния, ни слез. Только немая скорбь, казалось, навеки обуглила ее лицо и всю, будто вырезанную из черного камня, фигуру. Подойдя ближе к наклонившейся оправе, Дмитрий неожиданно потерял равновесие, и стон вырвался из груди.
С виселицы над ним склонилось задумчивое, с тонкими чертами лицо Виктора Сниженко. Высокий лоб и щеки были мокрые от утренней влажности, а в глазных впадинах, как слезы, застыли капли мертвой росы.
На тополе каркнул ворон, и Дмитрий только теперь увидел, что на ветвях, будто головешки, беспокойно качалось воронье, обчищая клювами старые пепельные вороты над грудью.
Дмитрий бросает оброть посреди площади и быстро, насколько разрешает ему раненная нога, идет назад в леса.
Удивленный полицай провел его глазами, но на свое счастье не остановил, так как теперь в слепой ярости Дмитрий руками задушил бы его.
«Может придется самому, на свой страх и риск действовать. Так всегда чувствуй, что тебя вся земля, наши люди, партия поддерживают» – вспомнил слова Кошевого…
Нет, он, Дмитрий, не отрезанный ломоть.
* * *
– Марк Григорьевич, а нигде часом не приходилось оружие видеть? Дробовик – ненадежная штука.
– Оружие? Припрятали люди, но начали понемногу сносить, иначе – смертная кара.
– Все снесли?
– Какой там черт. Десять шкур с колхозника сдерешь – не принесет, если знает, что никто его у него не видел. В пруд бросит, в землю закопает, а не принесет. Люди знают цену оружию.
– Кому можно было бы шепнуть?
– Внука моего Степана спрошу. Он комсомолец, смекалистый паренек.
– Надежный?
– У нас нет ненадежных.
На третью ночь Марк Григорьевич пришел со своим внуком, чернявым пятнадцатилетним парнишкой. Степан с любопытством смотрел на Дмитрия, но вид делал подчеркнуто независимый, горделивый.
– Вот тебе наше младшее Синичиня, – улыбнулся Марк Григорьевич.
– Это не синица, а сокол!.. Знаешь, зачем тебя позвали?
– Знаю, – коротко ответил парнишка.
– Оружие есть?
– Оружие? – посмотрел широко и пытливо. – Смотря для чего.
– Как для чего? – не понял сначала Дмитрий.
– Как на доброе дело, есть.
– Ты видел, какой он?
– А ты что под добрым делом понимаешь? – начал пристальнее рассматривать небольшую настороженную фигуру.
– А вы что? – не поддавался парнишка.
– Да ты чего, сукин сын, выпытываешь ума у старших? Что ты, не знаешь Дмитрия Тимофеевича? – возмутился Марк Григорьевич.
– Такая жизнь, деда. Ничего не поделаешь, – ответил рассудительно, но голос подобрел, зазвенели приязненные нотки.
– Ты сколько классов окончил? – неожиданно повернул Дмитрий разговор на другое.
– Восемь. Я на год раньше пошел в школу, – непонятно сдвинул плечами.
– А на кого хотел выучиться?
– На агронома-селекционера.
– Теперь что делаешь?
– Фурманом Созоненко назначил, – вдруг озлобился парнишка. – Вчера не поехал – палок нахватался.
– А чего же новую власть не слушаешь? – насмешливо улыбнулся.
– Конский кизяк это, а не власть! Такую власть за ноги да в воду! – как ветром сдуло все уважение с парня.
– Вот чтобы ее за ноги да в воду – оружие нужно. Ты его сам собирал?
– Нет, с Александром Петровичем всюду рыскали. Еще рана с ног валит человека, а он – где какие овраги, где какие побоища – все обходил. Однажды в лесах нашли искалеченный «станкач». Со всех сторон осмотрел его Александр Петрович, повздыхал, поубивался, что неисправный пулемет, и говорит мне: «Прихватим на всякий случай?». – «И куда с ним? Хоть бы что-то стоящее было». – «Э, ты не говори. В хозяйстве и веревочка пригодится. Гляди, еще где-то найдем подобную штуковину – и из двух пулеметов такой тебе выйдет гибрид, что фашистам в печенках и закрутит, и заколет, и запечет. Это ты по молодости слишком щедрый, так как на готовеньком вырос, разбаловался. Пожалей, Степан, оружие один раз, то оно тебя семь раз пожалеет. Ну, потащили».
Степан продолжает:
– Бездорожьем, кустарниками, большими оврагами пробираемся. Притомились. Когда вижу – весь бинт на голове Александра Петровича покраснел, аж распух; кровь с потом сливается, а человек даже не вытирает ее.
«Александр Петрович, оставьте эту тяжесть» – чуть не плачу от жалости. «Как оставьте!? – возмутился. – У тебя арсенал, что ли, в запасе есть. А если ты такая тонкослезка, – я и сам как-нибудь управлюсь. Он крови испугался. Что это за врач, который крови боится». – «Так я же не врач». – «Теперь мы все врачи, которые хирургами называются, – нечисть вырезаем. Понял или нет? Ну, тогда берись за станок и помаленьку, помаленьку, а пошли».
– Притаскали мы-таки этот пулемет, смазали и запрятали не знать для чего… Что вам надо?
– А что у тебя есть?
– У меня? – замялся и покосился на деда.
– Говори, говори уже, нечего прятаться, все вы от старших кроетесь. Будто они ничего не понимают.
– Автомат есть. Советский.
– Еще что?
– Автомат немецкий, но без кассеты.
– Еще?
– Винтовка, три гранаты.
– Еще?
– Пистолет. Но это для меня.
– Еще?
– Пулемет ручной, Дегтярева. Только негодящий он – осколками дотла побитый. Притаскал на всякий случай.
– Ох ты чертова личина. И ничего немцам не показал?
– Шиш я им покажу, – зашипел парнишка.
– А у тебя пушки нет? – едва сдерживая смех, любовно осматривает парнишку.
– Нет. Чего нет, того нет, – пожалел Степан, не замечая доброй насмешки Дмитрия, а потом равнодушно прибавил: – На черта она сдалась? Громоздкая очень. С нею нам не возиться.
– Кому это – нам?
– Ну, мне и вам, – ответил так, будто он уже был помощником Дмитрия.
– Ну ты и молодец, – удивился Дмитрий. – Настоящий орел.
– Что же вам притаскать, Дмитрий Тимофеевич?
– Автомат и пару гранат.
– Чей автомат? Немецкий или наш?
– Наш, советский…
* * *
Ненадолго хватило бы человека, если бы к нему прицепилось, не отходя, беспросветное горе. А то хоть и лежало оно, как камень на душе, тем не менее были разные заботы и даже радость пробивалась. Наибольшая же – он снова мог свободно ходить, бегать, ползти; он снова был хозяином своего крепкого тела, каждой жилкой приготовившегося к борьбе.
– Спасибо, Марк Григорьевич, вылечили, – собираясь в дорогу, искренне поблагодарил.
– Эт, есть там за что благодарить. – Провел к сеням Дмитрия, обнял. – Береги себя, Дмитрий Тимофеевич, на большое дело идешь. Пусть счастливится тебе. А берегись крепко. Если смерть забирает такого штурпака, как я, то какой там вред? Тебе же только жить между людьми. Горячую имеешь кровь, а ты сдерживай ее, как сдерживают коня удилами. А то захмелеешь где-то – горя своего не уследишь. Ты так, по-мужицки действуй, не хватаясь, чтобы за одним про другое не забыть. На рассвете приходи.
Дрожали стариковские руки на плечах Дмитрия, мягко коснулась лица зеленоватая седина. Еще ступил несколько шагов за ним старый и остановился, что-то тихо шепча про себя…
Ночь теплая и тихая. Низкие тучи проплывают над деревьями, то грязно-черные, то темно-сизые, изредка из-под них испугавшейся птицей сорвется ветерок и притихнет, вздыхая, как человек во сне. На опушке посветлело. Поля после дождя подопрели, разбухли, и сапоги, подминая стерню, мягко увязали в земле. Осторожно шел Дмитрий. Не только уши – все тело ловило малейший звук, а глаза (может то ему и мерещилось от напряжения, а может подсказывала память) видели над небольшим оврагом кусты калины, неясной полосой отделяющие землю от неба.
Почему он сейчас избрал Большой путь? Он и сам не ответил бы. Может потому, что где бы Дмитрий ни находился, родной величавый Шлях неизменно жил с ним, в воображении, помыслах; с ним был связан его жизненный путь, прошлое и будущее; он имел свое место, значимое и важное в его сердце. Может потому, что подсознательная мысль подсказывала: здесь его не может ждать неудача, здесь он каждую былинку знает; многолетняя история и ежегодная карта полей до малейшей черточки плотно лежит в его памяти. Так вот и первый вылет надо начинать, как начинает птица, – с родного гнезда.
По окрепшему перебору ветерка он слышит, как гудит дорога. И чувство Дмитрия раздваивается: знает, что везде блуждает чужеземец, и не может представить своей земли, ставшей полонянкой, не может помыслить широкой дороги, поруганной фашистами. Может это сон? Может только приснилось, что враг попирает его край?
А за селом на перекрестке раз у раз засветит машина, ударит бледным веером и мчит куда-то, в еще более загустевшую темень.
Сначала между липами, а потом глубоким рвом приближается Дмитрий к перекрестку.
Клок света вырвал из тьмы рослую фигуру с флажком в поднятой руке, с автоматом под рукой. И Дмитрий присел в овраге, прислушиваясь к гудению приглушенных моторов.
Машины тронулись дальше, а черная фигура размеренно зашагала поперек Большого пути, еще остановила и пропустила колону машин и закурлыкала что-то, непривычное, резкое, будто скрипела железом.
И дико было Дмитрию видеть эту фигуру, дико было слушать ее пение.
«А что, если бы примером – шума не создавать… Когда же ты замолкнешь, ирод проклятый! Наперед выйти, чтобы увидеть, что ты за один…».
И уже не в силе сдержать себя, бледнея (он тоже ощущает это), неслышно выскакивает на дорогу и становится с чужеземцем лицом к лицу.
– Оооо! – скрипучий испуганный голос еще что-то клокочет, и звонко щелкают зубы.
Дмитрий с преувеличенной любознательностью какой-то миг вслушается в этот полуклекот, полухрип (говорили же, что гитлеровцы ничего не боятся), всматривается в неясные очертания лица с обвислым подбородком и выпускает короткую очередь. Будто встряхнуло телом чужеземца.
Он тяжело падает на землю, и предсмертная судорога начинает подбрасывать его тело над дорогой. Сначала каска скрежещет об асфальт, а потом в железо глухо бьет голова.
«Добить?.. Чего там тратит патроны. И так околеет. Никто его сюда не просил».
Дмитрий подбирает автомат, который упал в сторону; видит, как кровь наполняет сухую выбоину, темным пятном чернит дорогу. И он облегченно вздыхает, когда позади стихает ерзание тела и скрежетание каски.
Из-под его ног уже быстрой птицей срывается ветер, и Шлях, закрутившись, зашумел низко и грозно.
