Текст книги "Большая родня"
Автор книги: Михаил Стельмах
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 78 страниц)
На деревья и травы упала роса. Угасая, красный огонек покачивает лесные тени, выхватывает из тьмы два сплетенных стройных дубка, освещает задумчивое лицо парня, растянувшегося на траве лицом к костру.
Спокойно в отяжелевшей сырой дубраве. У просеки коротко запел молодой соловей, напоминая, что уже где-то босыми ногами идет туманная осень и время лету собираться в далекий путь.
Не спиться парню.
Густо обсели мысли, как осенью птица рябину. Одна поперед другой выхватываются, беспокоят разбуженное сердце, и току не найдешь в их тесноте. Подбросил хвороста, и растравленный, затянутый сизой пленкой огненный глаз, недовольно потрескивая, охватил дымком тонкий сухостой, потемнел…
Вчера он снова видел Югину. И слышал, что позади, на просеке, как тень, стоит Марта с ребенком, и никак не мог отмахнуться от нее – затмит другим образом, а она через минуту дает знать о себе…
Ну да, вчера узкой дорогой между высокими стернями он ехал на ветряную мельницу. Навстречу с котомками на плечах шли с мельницы мужчины, женщины.
– Поздно, парень, едешь. Подвез бы меня, – обходит подводу с наволочкой на плечах тетка Дарка, худощавая вдовица с запавшими щеками и на удивление молодыми темными глазами.
– Если бы знать, что вы здесь, раньше бы приехал.
Из-под крыльев ветряной мельницы птицами вырывался закрученный ветер и могучими взмахами носился вверху. Играли снасти, мягко постукивал камень в распаренном зерне, мелко гудел неусыпный короб.
Тесно на ветряной мельнице. На мешках сидят люди, попыхивают папиросами; белый с ног до головы, бородатый мельник перетирает пальцами горячую муку.
– Вроде петляет, – удовлетворенно говорит сам себе и кричит наверх: – Югина, засыпай!
Возле короба девушка, сжимая в зубах завязки, поднимает впереди себя немалый узел. Быстро поднялся по стремянке наверх, легко выхватил из ее рук мешок, и зерно ударило в покатые деревянные стены: шшивч.
– Перепугали же меня! – растерянно посмотрев, засмеялась Югина и сбежала к ящику выгребать муку.
С высоты видел ее наклоненную голову, упругий стан, русую косу, упавшую косо на плечо.
– Скажете же, когда выйдет мое, – доверчивыми глазами глянула на него, и вздрогнули уголки уст в легкой, полудетской улыбке.
«И такую девушку хватило совести обмануть. – Глухое негодование охватило его. – Э, Григорий, если ты теперь ее так легко поменял на другую, что дальше будет?»
Загорелся костер, и тени зашевелились, бросились в стороны; будто приблизились отяжелевшие дубы, спокойные, величавые, как сама осень.
«Чего же я только и думаю о ней? Неужели люблю тебя, девушка?» Встает от земли и, прислушиваясь, как тревожится сердце в груди, идет на опушку.
Между деревьями висят большие отстоявшиеся звезды, все небо приближается к нему, плывут по голубому плесу друг за другом Орел и Лебедь, а острая Стрела между ними то вспыхнет, то угаснет развивающимся пером.
Все ближе подплывает к нему небо, так щедро пахнет опушка туманом и осенью. Далеко-далеко в поле вспыхнул и угас огонек. Неужели угас? Нет. Вот он снова красной георгиной сверкнул и будто в сторону подался. Угас и снова расцвел. Кто-то из ночующих зажег тот огонек; дрожит он в чистом поле между стернями, как далекая надежда. И парень видит, как от огонька отделяется девичья фигура, легко, будто не касаясь земли, идет к дубраве, исчезает в тумане, и снова выныривает, улыбающаяся, с ямками на щеках, с тремя веселыми искорками в каждом глазу.
«Югина!»
И вдруг Дмитрий, как в полусне, слышит, что непокорная и властная сила охватывает все его тело, стремительно сносит какие-то последние преграды, и он не может остановить ее, как не может дощатая запруда остановить наводнение.
Не чуя под ногами кустов, он идет опушкой к срубу, не спускает глаз с мерцающего кустика далекого огня.
«Эге, девушка, не разминуться с тобой, – сами шепчут уста, шершавые и пересохшие. – Не разминуться».
Отягченный упрямством и той неистовой силой, которая останавливает дыхание и сердце, он еще делает последнее усилие овладеть собой, но уже ясно ощущает, понимает, что не может преодолеть решительного и трудного чувства.
* * *
После той незабываемой ночи все окружающее отошло от него. Отяжелевший и тревожный, с каждым часом сильнее чувствовал, как его тянет пойти прямо к Бондаревне.
Нет, он не перейдет дорогу своему другу! Да и разве не видно, что девушка любит Григория. А другой голос уверенно твердил: «Пойдешь. Теперь имеешь право».
В праздники никуда не выходил, лежал навзничь в саду или старался читать книгу и с неудовольствием ловил на себе любопытные, неспокойные взгляды матери. Одним движением бровей, сжатыми губами давал понять, чтобы его ни о чем не спрашивала, и она молчала, задумчивая, печальная.
В воскресенье прибежал Варивон, и дом вдруг ожил, загудел, словно в него ввалилась свадьба.
– Вы живы, здоровы ли? Тетя Евдокия, чего это Дмитрий как сыч нахохлился? На дождь может? Ох, и надо дождя! Хмурься, хмурься, Дмитрий, может, что и получится. Наш соз уже немного пшеницы посеял. А тут сушь такая.
Недовольно оторвался от газеты.
– Горе мое! – всплеснул руками Варивон. – Посмотрел – как золотой подарил. От такого взгляда боюсь, чтобы сглаз не напал.
Когда Евдокия вышла во двор, он начал выплясывать какой-то чудной танец, каждый раз стараясь зацепить локтем Дмитрия, изображая знакомых парней и девчат, как они важно держатся при родителях, смелеют на танцах и лучше всего чувствуют себя вечером, когда месяц за тучи заходит.
– Где это ты Григория подевал сегодня? – посмотрел в янтарные глаза Варивону.
– С Григорием у меня кувшин треснул, – вдруг стал серьезнее.
– Почему?
– Почему? – Сел на угол топчана и заброшенные руки сплел на шее. Вдруг сердито отрезал: – Связался черт с Федорой. От Югины идет, а к ней заходит. Ну его к чертовой матери! Я думаю так: нет любви – ходи хоть к пеньку, есть любовь – держись по чести. Так я говорю? – Скуластое лицо парня стало суровее, похорошело будто, исчезли насмешливые искорки в глазах.
– Может, то вранье? – нетерпеливо ждал ответа.
– Где там! Сам видел. Теперь с ним и через порог к Бондарям не ступлю. Я у Рябка глазами не одалживался.
– А со мной пойдешь? – решительно подошел к Варивону. И положил руку на его широкие округлые плечи.
– С тобой? – удивился парень. – Ты не эт самое сегодня? – ударил себя средним пальцем по шее.
– Нет, не эт самое! Поведешь? – нажал рукой на плечо.
– Вот так да! – совсем растерялся Варивон, отстраняя тяжелые руки Дмитрия от плеч. – Ты скажи, какой тебя овод укусил сегодня?
– Скажу, – остановился, трудно подбирая слова. – Присматривался к Югине, понравилась сильно. Если она такая, как мне кажется, – сразу бы старост заслал. Только тебе такое говорю, мать ничего не знает. Где-то заикнешься – голову оторву.
– Ну, ну, полегче немного, – охватил шею руками. – Без головы, значит, мне фуражку неудобно будет носить.
– Удобно или нет – меня не касается. Так что держи язык за зубами.
– Чтобы не есть борщ с грибами, – досказал Варивон, быстро размышляя, что Дмитрий незаурядный жених да и не одна рюмка перепадет от него. Тем не менее еще верил и не верил. Только подумать: за несколько лет ни одной девке слова не сказал, а теперь ринулся, как медведь на пасеку.
«Все они такие черти скрытные. Молчит, молчит, а потом сразу же в ад полезет. Славный женишок». – Засмотрелся на возбужденное лицо Дмитрия.
– Поведешь?
– Это дорога далекая. Чего-то, значит, ноги болят, – притворно вздохнул Варивон.
– Знаю, чего они у тебя болят, пьяница несчастный. – Улыбаясь, достал с полки для посуды бутылку.
– Прямо тебе, Дмитрий, только фершалом быть. Сразу чувствую, боль как рукой сняло, – поморщился, занюхивая корочкой хлеба. – И что оно за знак? Ведь вода – и больше ничего, а всякую болезнь из тела выгоняет. Кажется, на дне в бутылке блестит немного?
– Иди к черту! Гляди, чтобы твои ноги онишником[32]32
Онишник – рогач, инвентарная принадлежность русской печи, которой засаживают и высаживают казаны.
[Закрыть] не полечил – давно он ревма ревет по тебе.
– А знаешь, Дмитрий, – вдруг стал серьезнее парень. – Выбор твой, хвалить не хочу, ой, важный, хороший выбор. Югина – это, значит девушка, – поднял вверх палец.
– Так и мне кажется, – помрачнел Дмитрий. – Только выйдет ли что из этого?
– Должно выйти! – уверенно сказал Варивон. – А впрочем, как говорят: догнал не догнал, а погнаться можно.
– Знаменитая поговорка, только не на меня скроена. – Порывисто открыл сундук и начал одеваться в праздничную одежду.
– Куда вы собрались? – появилась на пороге мать.
– Вашего красавца сватать веду, – улыбнулся Варивон и поймал на себе такой взгляд Дмитрия, что сразу сник и объяснил матери: – Пройдемся немного по селу.
– Давно бы уж пора, – согласилась.
Она видела непривычную поспешность в движениях сына и глазами хотела спросить об этом Варивона. Но тот, чувствуя ее немой вопрос, только предупредительно покосился на Дмитрия и с преувеличенным упорством начал говорить о разных новостях.
– Вот Созоненко воротился из города и аж чуб на себе рвет. Пропал его пай на дубильне. Думал, значит, торгаш весь век на гнилых шкурах богатеть, надеялся, что нэпу края не будет. Но вот и треснула сумка с торгашескими червонцами. Государство закрыло их гнилую лавочку. Значит, еще на один лишай внутреннего капитализма меньше стало.
– Так им и надо, – отозвалась Евдокия. – Людей обманывали – одно, а второе – весь город тяжелым духом отравили. Прямо возле речки пройти нельзя было.
– Теперь там завод должны строить.
– Кожевенный?
– Кожевенный. По последнему слову техники. А рядом новая электростанция возводится, белая-белая, как яблоня в цвету, и мощная, куда там старой бухикалке до нее. Вот забыл, на сколько тысяч киловатт. Всем предприятиям и окрестным селам свет даст. Словом, небольшой наш Днепрогэс. На глазах меняется город. Камень кругом в руках рабочих прямо от зори идо зори, как жаворонок, поет.
– Насмотрелся?
– Насмотрелся, возя хлебозаготовку за Варчука. Думала старая лиса обмануть государство. Хитро задумал запрятать хлеб, но комсомольцы проследили за ним. Не удалось уклониться от сдачи. Теперь темнее тучи ходит. Как-то я засмеялся к Софье – хлеб как раз насыпали, – так волком ощерился: «Рад, что кровное мое возишь, погибели на вас нет». А я ему так, с прижимом: «Не о нашей погибели речь, дядя Сафрон. На жизнь наше идет». – Так чуть арапником не огрел. От злости в один момент морщины потом налились. Злится, как пес. Однажды даже какого-то гостя сразу, значит, и не поздоровавшись, ошпарил: «И в левых и в правых уклонах болтается, а ничего путного сделать не может». Потом покосился на меня, затих.
– Я, Варивон, чуть на горячем в лесах Созоненко не поймал. Надо проследить. Где-то около пасеки хлеб прячет…
XXXІІІМягкий сентябрьский день неводом затягивал солнце в сизоватые крылья, и только иногда оно, скользнув над рваной, клубящейся прорехой, мелькнет золотым плавником, и просвет заиграет в темных водах трех прудов, и все село, как из волн, поднимается вверх; новые земли, затемненные до сих пор, побегут, тенями трепыхаясь за дорогами.
Не слышал Дмитрий, что тарахтел Варивон. Тугим клубком сбивались мысли, надежды.
– Григорий пошел куда-то, – тронул рукой за плечо Варивона.
На далекой тропе, ведущей к лесу, появилась невысокая фигура Григория. Между ним и парнями широко легли задумчивые огороды; зеленую реку матерки осветил луч из-за туч и потух возле группы дедов-подсолнухов, которые держали какой-то совет, касаясь друг друга потемневшими фарами.
Увидев из-за деревьев дом Бондарей, заколебался: может, вернуться…
Но, поймав на себе насмешливый, любопытствующий взгляд Варивона, нахмурился и решительно пошел к воротам.
Бондари как раз обедали и совсем не надеялись на таких гостей. Засуетилась Марийка по дому, Югина вся смутилась и положила ложку на стол. Только Иван важно встал из-за стола, поздоровался и обратился к жене:
– Марийка, у нас найдется на чем гостей посадить?
Марийка принесла из другой хаты стулья.
– Садитесь, садитесь и извиняйте, что такое в доме застали: гости неожиданные, хозяева неубранные, – приглашала за стол Марийка.
– А непрошеный гость что увидит, то и поест, – подмигнул Югине Варивон.
Та, краснея, улыбнулась, и Дмитрий ощутил такой покой, будто не раз уже бывал у Бондарей. Удивился, что сразу же завязался разговор, простой, непринужденный, о всяких хозяйских делах.
После обеда Марийка присела ближе к Дмитрию. И с каждой минутой чувствовал, как невидимыми нитями возникала между ними приязнь, каждое слово его не слушала, а кажется, пила Бондариха. Только Югина молчала, и часто по задумчивому лицу пробегали тени. Дмитрий угадывал, что сейчас девушка думает о Григории, может, догадывается о причине их прихода, но верит и не верит, беспокоится и изумленно посматривает на Варивона. Видно, что и Иван был рад парням, хотя и переводил насмешливые глаза на жену, которая таяла, как воск, от почтенных речей Дмитрия. Простились аж в сумерках.
– Не обходите же наш дом, – подала сухую желтую руку Марийка и приязненно глянула на Дмитрия.
– Конечно, заходите, – согласился Иван.
Девушка же по обычаю должна была проводить парня из дому. Варивон сразу же выскользнул на улицу, а он оказался с Югиной в темных сенях.
Вот оно, его долгожданное счастье, стоит перед ним. Он только видит гибкий стан, пышные курчавые волосы и ощущает ее ясный взгляд, застенчивое лицо, трепетные ямки на щеках, тепло чистого девичьего тела.
– Югина! – задыхаясь, смотрит на задумчивое лицо и ничего от волнения не может сказать. Двумя руками берет ее руку, слышит тонкое прикосновенье ногтей и легко сжимает ее пальцы своими шершавыми, большими и непривычно отяжелевшими. – Всего доброго тебе, Югина.
– Всего доброго и вам, – чуть слышит ее шепот и выходит во двор.
Темнота сразу же окутывает его.
Взволнованно оглядывается и видит, как широкий белый рукав исчезает в сенях.
«Эх, девушка дорогая! Какого еще счастье на свете искать? С тобой бы самое большое горе легким показалось. Ю-ги-на!» – по слогам шепчет дорогое имя и слышит, как хорошая теплынь убаюкивает его.
У ворот пыхтит папиросой Варивон. Хороший парень – шутник и мастер на все выдумки. Одна кровь течет в жилах его и Югины. И Дмитрий молча, с благодарностью, сжимает Варивону руку.
– Что? Клюет? – улыбается парубок. Ему бы неприятно было иным разом слышать такие слова, но теперь…
– Хорошие люди Бондари, и в хате у них так хорошо…
– Порядок здесь все любят. По уши, значит, влип? – подсмеивается Варивон.
И хоть его внутри коробит от этих слов, тем не менее отвечает кротко:
– С головой, Варивон. Знаешь, мне так хорошо стало у твоей родни, что я и подумал себе: пойдет за меня Югина или нет, а уже и то хорошо, что у них побывал.
– Так, может, ты просто в хату влюбился? Она у них добротная, вся, значит, из дуба поставлена, – пыхает папиросой Варивон. – Как это ты еще о соловьях и всяких цветочках не говоришь – вашему брату сподручен такой язык. Сначала только и слышишь про девчатко-ангелятко, а женится – сразу о ведьме заговорит. Такой мир чудной.
– Жаль, что на самом деле так часто получается, – согласился Дмитрий и призадумался: что получится из его любви? Сейчас девушка не о нем думает. Пересилит ли он Григория? «Может, настоящая любовь еще не пришла к ней? – зашевелилась надежда. – А хоть и пришла – должен перевесить», – нахмурил брови…
В ту ночь Марийка долго не могла заснуть, переворачивалась с боку на бок, задумчиво смотрела в окна, вздыхала.
– Чего не спишь, старая? Молодость вспомнила?
– Эт, помолчи себе. До сих пор не заснет, – недовольно отмахнулась.
– Может, о Дмитрии думаешь? – пробубнил примирительно.
– О Дмитрии, – призналась тихо, будто Югина могла услышать из другой хаты.
– Думай, думай, а я посплю за тебя.
– Иван, как ты думаешь, спроста Дмитрий приходил?
– Вот глупая баба, я ли в его главе побывал? И скажет такое.
– По нему вижу – к Югине приходил.
– Конечно, не к тебе.
Марийка замолкла, а потом тронула рукой плечо мужа.
– Иван, а если он в самом деле захочет старост заслать?
– Ну чего ты прицепилась? Если, когда… Имеешь себе Григория, еще и Дмитрия захотела? Не жирно ли будет?
– Отцепись со своим Григорием! Что ты за муж – слова тебе не скажи. Отец ты своему ребенку или нет? Я всей душой чувствую, что недаром Дмитрий пришел – такой спроста порог не переступит.
– Это ты правду говоришь. Породу их, горицветовскую, знаю. Таким и покойник Тимофей был.
– Хозяин! Настоящий хозяин. Ремесло в руках имеет. Жизни своими мозолями добился. Земля выработана. За таким женщина хорошо проживет. И собою удался – чем не орел? Так и стоит у меня перед глазами.
– Гляди, еще не влюбись в него вместо Югины… – Долго еще Марийка не спала, и когда заснула, во сне видела – вздыхали о ее дочери и Дмитрий, и Григорий.
XXXІVВетер, как подбитая птица, прошумел спросонок в листве вишняков, вздрогнув, ударил крыльями по узенькой тропе и отполз в ров.
Вечер наливал колыбели долин парным молоком, тихо гомонил в пересохшей ботве высокой кукурузы, чуть слышно, извиваясь, переходил с поля на поле. На темно-пепельном небе бродили дымчатые покромсанные тучи, и воздух дрожал отекшим вишневым глеем.
В селе, за огородами, одновременно вспыхнули два огонька, и когда Дмитрий оторвал взгляд от них, дорожка стала еще чернее, обрываясь сразу у ног. Ушедший в свои думы, он не слышал, как вокруг него печально гомонили переплетенные ветви деревьев, тихо роняя листву, не слышал, как били по рукам тяжелые метелки проса, и только иногда долетал из лесу предосенний гул неспокойной птицы, словно спросонок.
Как бы он любил свою Югину! Как он любил бы ее…
Не пожалеет ничего для нее, лишь бы жизнь была, как в песне поется.
И из далекой давности, под тихий ход мыслей, низко отзывался чей-то грудной голос, который запомнился, как запоминается навеки обрывок детства, окутанный сердечным теплом и светом:
Як з тобою ми кохались —
Сухі дуби розвивались,
Як любитись перестали —
Однолітки повсихали.
Только о такой, ничем не омраченной любви думал Дмитрий, представляя девушку, которую назовет своей невестой. И всегда со скрытым презрением он смотрел на мужчин, которые ходили по чужим молодицам, а таких молодиц видеть не мог.
«С жиру бесится. Заставить бы ее работать, чтобы каждую ленивую косточку в теле почувствовала, тогда бы перестала дуреть». И хмурясь, молча проходил мимо женщины, о которой шла недобрая слава, как мимо пустого места.
Суровые представления о чести вошли с материнским молоком в его душу; не нарушила их первая зеленая юность, и поэтому в дальнейшем они еще больше окрепли.
«Жениться – не перекрутиться. Так что пару себе выбирай такую, чтобы потом не было тяжело ни на душе, ни на людях».
…Как бы он любил свою Югину… Почему же свою?.. Попадется счастье Григорию. Нет, не попадется. Он силком его разорвет. Разве Шевчик сумеет уважать ее? Он еще не знает толком, что такое любовь. Встретится другая хорошая девушка – за нею хвостиком потащится… Были мы друзьями, а теперь от девушки не отступлюсь.
Он решительно и зло шагает в темноту и едва не налетает грудью на женскую фигуру.
– Дмитрий! – и чьи-то теплые огрубевшие пальцы нежно пробегают по его правой руке.
– Марта, – узнает по голосу и, прищурившись, исподволь осматривается вокруг. Молча отошли от тропы, стали под старой развесистой черешней и вздохнули одновременно.
– Вместе об одно подумали, – невесело улыбнулась Марта.
Не знал, что ответить, и только рукой перебирал ее пальцы, смотрел в тускло очерченное лицо, дорисовывая в памяти такие знакомые и дорогие когда-то черты.
– Как живется, Марта? – и передернуло внутри от такого прозаического вопроса. Знал, что не так надо было начинать разговор, лучше бы совсем не говорить, чем чувствовать самому себе неприятный и саднящий укор.
– Как живется? – как во сне переспросила, и еще хуже стало у парня на душе. Потом прижалась к нему и запальчиво, неспешно заговорила: – Плохо, Дмитрий, ужас, как плохо. Не назначено судьбой нам жить вместе, так за кем того счастья искать. Разве же это люди? Это лавочники. Родного отца, прибавь копейку, продаст. Только и слова у них: сотня, десятка, пятерка, продал, купил, объегорил, объехал, спустил. На Пасху обнову купит и сначала скажет: пятьдесят рублей слупили! – а потом покажет. Не мне жить между ними. Каждый день как в аду толчешься. Только и облегчения, когда сама себе на огороде или в поле убираюсь. Пропадом пропади такая жизнь!
– А ребенок как же?
– Нина? – и голос молодицы вздрогнул, подобрел, заглушил недобрую злость. – Нина вся в меня пошла и лицом, и характером. Нет в ней крови лавочников. – И снова страстное зашептала: – Когда носила ее под сердцем – сама себя проклинала, что не имею силы в проруби утопиться. Если бы это был твой ребенок…
– Не надо, Марта, – успокаивал, положил руку на плечо. – Не судилось, так и сердце не трави.
– Не судилось, – вздохнула, словно всхлипывая. Настороженное молчание легло между ними. И когда заговорил, услышал не свой, а чужой, приглушенный голос:
– Марта, посоветоваться хочу с тобой. Ты была мне любимой, любимой и останешься до конца жизни. Только так уж наши дорожки пошли. Не стала женой – стань советчицей. – И остановился.
И ощутила Марта, о чем должна пойти речь.
– Говори, Дмитрий… О женитьбе своей что-то хочешь сказать?
– О женитьбе. Ты не сердись на меня.
– Разве же я не понимаю, Дмитрий? Все понимаю. Говори, – тихим, надломленным голосом промолвила, и чувствовал, как задрожала ее рука на его груди и упала вниз.
– Понравилась мне («полюбил» было неудобно сказать Марте) Югина Бондаревна. С Григорием Шевчиком на одной девушке сошлись… Как ты думаешь?..
Как долго она молчит. Из-под черного платка клинышком очерчивается высокий лоб, тьма закрыла глаза, и только слышно, как в глазных впадинах беспокойно шевелятся веки.
И для чего было говорить? И без этого несладко ей. А здесь еще больше сожалений нанес. И только теперь понимает, как тяжело Марте. Всегда больше о себе думаешь, а о чужом горе…
Другую руку опускает на стан молодицы. И странно даже в мысли назвать Марту «молодицей».
– Счастья тебе в судьбе. Что и говорить – хорошую девушку выбрал. Если не глупая, за тебя пойдет, – дрожа от волнения, вздохнула и сразу же заспешила, будто боялась, что не так поймет ее вздох: – Пусть все лучшее к тебе пойдет, Дмитрий. Будет тебе хорошо – обо мне забудешь, плохо будет – вспомнишь меня. – Ее голос перерывался, дрожали уста, неспокойные груди, поднимаясь, касались его и снова опускались.
– Зачем так говорить? Сама знаешь: первую любовь не забудешь, – прижал к себе и трижды поцеловал, как мать свою.
Хоть один человек, кроме матери, есть, что любит его…
Сама сказала, чтобы до хутора не провожал. Так и пошла, согнув плечи.
Ветер сдул с черешни каплю росы, и холодное прикосновенье ее скользнуло по горячей щеке парня. За всю дорогу не мог понять: пригнулась ли Марта, чтобы ветка не ударила в лицо, или сдержанный плач наклонил ее.
«Какая она…»
Жалко было молодицы, хотелось догнать, сказать что-то хорошее, утешить ее. И не мог теперь представить, как бы он жил с нею. Не холодная, нет – спокойная дорожка легла между ними, как осенний луч. Уважал Марту очень, жалел, понимал, что она его любит. И было тяжело и радостно от этого на душе.
* * *
Шла – дороги не чуя под собой. Как дитя, билось под сердцем непостоянными перебоями изнеможение, и голова кружилась, как от долгой езды на лодке, когда начинают шевелиться берега, покачиваясь, отплывают вдаль, и вода пятнами бросается в глаза.
Иногда ей казалось, что она примирилась со своей жизнью. Сначала жила как во сне – лишь бы день до вечера, а потом время зарубцевало боль, появился ребенок – вывел ее из оцепенения; и Дмитрий, когда появлялся в мыслях, был будто подорожный на дальнем холме, который вот-вот войдет в тучи, и сомкнется за ним отяжелевшая голубизна. Но стоило где-то неожиданно встретиться – и весь мир вьюгой налетал на нее, сразу бросал в безвестность, и снова болело сердце, как только в молодости болит.
Не раз, прижимая ребенка к сердцу, хотела бежать от воспоминаний и вытирала свои слезы на розовом личике девочки…
Вечер тесным кольцом сжимал поля. Ветер шел густой, как волна в паводок, прорываясь в узкий просвет за поворотом.
В одно из воскресений заиграет музыка на все село, закрутится в танце свадебный двор, и ее Дмитрий, осыпанный зерном, важно проплывет с Бондаревной. Видела неомраченное чужое счастье, и до слез было жалко самой себя, своей молодости, которая кто знает как промелькнула, оскверненная немилым, от одного упоминания о котором пронимала дрожь.
Все село пойдет на свадьбу, одной ей – сиди камнем в доме, потому что не пустит муж, свекровь, а хоть бы и пустили – все бы оглядывались на нее и за спиной кивали головами, показывали бы пальцами:
«Марта пришла. Смотрите, смотрите, как переживает она. Живой кровинки в лице нет».
Да и выдержала ли бы она, на чужое счастье глядя?
«Почему из моего сердца не выходишь?» – обращалась к Дмитрию. А тот молчал, уходя вдаль.
Возле хутора показались скирды сена, перемолоченных озимых. Варчук где мог заграбастал землю, брал в аренду, сеял совместно с бедняками, крутил дела с лесничими в лесах, захватывая плодородные участки сруба и лесные лужайки с травой.
На хуторе забрехала Лиска и бросилась, повизгивая, на грудь. По теням на занавесках и звону посуды Марта догадалась, что в доме сидят гости. Поэтому и решила не идти в светлицу.
– Что там Бондарь? – загудел бас Лариона Денисенко, аж оконное стекло задребезжало. Вздрогнула молодая женщина. «И здесь про Бондарей, будто сглазил кто, вспоминают».
– Эге, Бондаря с дороги, – донесся осторожный голос старого Варчука.
Как пьяная, поднялась на крыльцо. Из сеней навстречу выбежала Софья.
– Марта! Добрый вечер… На комсомольское собрание спешу. Ты чего как в воду опущенная? И я бы на твоем месте… Прощевай, сердце! – на ходу обвила руками, поцеловала поперек губ и бросилась, подпрыгивая, к калитке.
Темно на второй половине дома. Упала на кровать в своей бывшей девичьей комнате, закрыла лицо руками, и придушенные рыдания вырвались из груди. Даже не почувствовала, как Аграфена тронула за плечо. Осторожно отвела руки от глаз и, не говоря ни слова, несколько раз поцеловала мокрые щеки Марты.
– Не плачь, мое несчастье, – приласкала Аграфена молодицу.
– Не буду с ним жить. Брошу, – припала головой к груди пожилой женщины.
– Аграфена! Где ты в чертовой матери? – гремит в светлице хриплый голос Варчука, врывается приглушенный гам гостей. И женщина испуганно бросается к печи.
«Не буду жить с ним, не буду, – решительно поднимается с кровати. – Возьму Нину, на квартиру пойду». Выходит со своей комнаты. Всю жизнь отравят, – беспокойно шевелится мысль, – ребенка отберут, по судам ее, Марту, начнут таскать.
Кто-то отворил дверь светлицы, и загремел бас Лариона:
– Мульку им в бок, а не землеустройство. Бондарь… – звякнула щеколда и гам затих.
Только теперь Марта начала догадываться, что в светлице говорили про соз, которому, ходили слухи, отрежут самую лучшую землю на бугорке, землю Варчука, Денисенко и других кулаков. Но это так далеко было от нее. Отдельные обрывки разговора назойливо вплетались в ее мысли, как всплески дождевых капель в ненастье.
Снова вошла Аграфена и тихо положила руки на плечи Марте.
– Не смей и думать о таком – сгонят со света и тебя, и меня, – зашептала, усаживая Марту с собой на скамье.
– И пусть. Лучше мне в гробу гнить, чем с ним весь век мучиться! – Снова вспомнила до наименьшей мелочи встречу с Дмитрием, и давние воспоминания проснулись в сердце.
Засияли звезды в охваченной цветом склонившейся дубовке, запахли росы в молодых травах, обняли ее сильные дорогие руки, прижали к широкой груди… И вдруг, как гадюка проползла между ними, увидела круглые, недоверчиво неотрывные глаза Лифера и всю его узкую длинную осанку. До боли смежила веки, чтобы не видеть мужа, но он только темнел, но не исчезал. Тихо рыдая, забилась головой в кружок стола и не чувствовала боли, и не разбирала напуганного голоса Аграфены. Была равнодушна ко всему.
– Несчастье мое, старик сюда идет! – метнулась Аграфена в другую комнату.
– Или ты меня, старая, осрамить перед людьми хочешь? – загремел от порога Сафрон. – Гости уже в пустые миски заглядывают. Только к блинам сметаны не вноси – с ряженкой поедят. Сегодня небольшие господа собрались, – снизил голос до шепота.
– Сафрон! А, Сафрон, так мы на Бондаря, если он не той, ей-богу, обруч набьем, – пьяно захохотал, просунув голову в дверь, Ларион Денисенко.
– Пока бахвал нахвалится, будько набудется, – хлопнул Лариона по плечу.
– Так ты мне, Лариону, не веришь? Мне, казаку…
– Сомневаюсь, казак ли ты, или кизяк, – засмеялся, довольный своей шуткой, Варчук. – Конечно, Бондарь для нас человек без дела, но среди своих он силу имеет.
– Не в том сила, что кобыла седая, а в том, что не везет.
– Нет, этот и повезти может. Мужик крепкий и, к несчастью, норовистый.
– Развалим ему голову, так и соз развалится.
