Текст книги "Большая родня"
Автор книги: Михаил Стельмах
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 78 страниц)
Крадучись, словно вор, поздним вечером Крамовой добирался до хутора Варчука. Еще и до сих пор, после короткого, но тяжелого разговора с Марковым, пылали его пушистые щеки, а руки сами по себе сжимались в кулаки. Съежившийся, он должен был, как мальчишка, слушать нотации и не огрызаться, а признавать свои «ошибки».
– Работал, старался. Самоотверженно работой докажу, покрою огрехи, – покрывался потом и сгибался перед Марковым, а в душе готов был на куски порезать этого невысокого мужчину, от которого ничего нельзя было скрыть ни громким словом, ни видимостью активной деятельности, ни поспешным признанием своих ошибок…
На хуторе залаял пес и бросился к воротам. Скрипуче запело по обмерзшему проводу кольцо, и ноги верного сторожа, как выстрел, ударили по высушенной морозом калитке.
Скоро вышел Варчук и повел позднего гостя в просторную светлицу, где сидели старый Созоненко, Яков Данько и Карп.
Потом из другой комнаты, жмурясь на свет, вышел Емельян Крупяк. Играя своим красноречием, начал говорить о каком-то давнем приключении, но все, притихшие и полусогнутые, понимали, что сейчас должны упасть тяжелые слова, которые поднимут жизнь каждого из них дыба, как поднимает коня неумолимый машталир[78]78
Машталир – кучер.
[Закрыть].
Крамовой чувствовал на себе пристальные тяжелые взгляды, но молчал, пропуская, как сквозь воду, рассказ Крупяка. В конце концов Сафрон не выдержал. Прислонив зажатый кулак к подбородку, тяжело выцедил первые слова:
– Петр, что случилось? Не тяни!
– Спасал вас, как мог. А теперь нет моей силы. Завтра будет стоять вопроса о вашем раскулачивании, – взглянул сначала на Данько, потом остановил взгляд на побледневшем Варчуке. – Говорил вам, – продайте, сожгите в конце концов, к чертовой матери, свой хутор, загоните добро. Не послушались, сидели, вот и досиделись.
– А если теперь, сегодня же сжечь? – еще больше укрылся тем страшным мелом, какой часто покрывает мертвые щеки смуглых людей. Смолистые волнистые усы еще больше подчеркивали бледность его лица.
– Поздно. Не надо большого ума, чтобы догадаться, что поджог произвели специально. Еще одну статью добавят. Рассказал все.
– Эх… с такой жизнью! Что теперь делать? Скажи, Петр! Ты умная голова! – уже приказал старый Варчук, зло погружаясь в планы и раздумья, его черные неблестящие глаза совсем запрятались в полукругах морщин, искривились прикушенные уста и изогнутые складки на лбу придавили книзу брови.
Карп с опаской посмотрел на отца: «Теперь попадись ему кто в руки – надвое раздерет».
– Откуда мне знать, – на всякий случай огородил себя осторожностью. Пусть, мол, лучше Крупяк укажет им дорогу. Этот не сдержит язык.
И Крупяк заговорил. Но куда делись театральная поза, беззаботная интонация и улыбка? Каждое слово потяжелело, падало крепко и медленно.
– Неумолимая судьба ломится в наши двери. Так вот теперь не зашьешься, как крыса в муку, не пересидишь лихую годину. Выбирать не из чего – остается или пуля, или Сибирь. Значит, надо биться, драться, бороться! Поднимать восстание! Иначе попадешь под такую косу, которая с корнем нас выкосит. Надо шатнуться по всем самостийникам, по всем определенным людям, добывать оружие… не слушали меня, боялись…
– Пока восстание поднимешь, то тебя под конвоем в район поведут.
– И поведут. Посидите еще денек, погорюйте, слезами помочите свое добро, – едко отрезал Крупяк. – Хотя и поздновато, но надо опередить события. В лесах встретить секретаря райпарткома. Убить, запрятать в снега. А Петр после этого, – пока приедет новое начальство, разберется с делами, – защитит вас, заново начнет крутить делами.
– Дело, – одобрительно кивнул головой Карп. И сразу же задумался, как лучше осуществить план. В тяжелом раздумье выражение его лица, розового и пушистого, во многом напоминало старого Варчука.
– Так и будем делать. Все равно: пан или пропал, – сжал большие, обросшие мхом кулаки Яков Данько. И его длинные подвижные брови зашевелились, как усы таракана, на широких скулах восьмерками выделились упругие мышцы.
– Только так. Бить, резать все, что будет мешать, – быстро выбросил из себя Сафрон, опираясь двумя локтями на стол.
– Опасное это дело. Очень опасное, – покачал головой Созоненко. – Как сорвемся, то… со смертью играем.
– А ты как думаешь? – обратился Крупяк к Крамовому, вытирая пот с продолговатых залысин, двумя клинышками врезавшихся в стриженный под польку чуб.
– Не знаю, что и сказать. Ты в этих делах непревзойденный авторитет, больше разбираешься, – похвалил падкого на славу товарища, осторожно отводя от себя организаторское участие в восстании.
Крупяк ничего не сказал, но так насмешливо и злостно сверкнул глазами, что Крамовой понял: его похвала не усыпила пытливый его ум. Поэтому Крамовой натянул на лицо маску усталости и с преувеличенным вниманием начал слушать план засады, просто и хорошо придуманный Крупяком.
– Ну, мне надо спешить, потому что, чего доброго, прибежит исполнитель, а потом начнут разыскивать по всему селу, – деланно зевнул и быстро простился со всеми.
В сенях его догнал Крупяк. Нервничая, Крамовой почувствовал на себе горячее дыхание. Оба молча вышли на скрипучее заснеженное крыльцо. И не промолвил, а прошипел Крупяк:
– Что-то не узнаю тебя, Петр. Дрожишь за свою шкуру? Знай, если будешь вести двойную итальянскую бухгалтерию, – моя рука не дрогнет пустить в твой рот свинцовую галушку. Я человек не гордый. Кто, кто, а ты это знаешь.
– Пошел ты к чертовой матери! Теперь двойная бухгалтерия, только не такая, как ты думаешь, ценнее в нашей работе, чем твои откровенные террористические акты. И ты на мой путь встанешь, – злостно, давясь словами, бросил в лицо Крупяку. Обозленным, с тяжелыми предчувствиями вошел в метелицу.
Зазвенело обледеневшее дерево, и Крамовой испуганно метнулся в сторону, увязая по пояс в сухие снега. А плечи его била несмолкающая дрожь: знал, что Крупяк может спокойно выстрелить в спину. Правда, это сейчас было не очень вероятно. Но Крамовой внезапно обмяк, умилился, отчего-то считая себя мучеником, которого не оценили и не поняли…
XІVМарта из уст тетки Дарки узнала о несчастье с Дмитрием. Сразу же пожелтевшая молодая женщина, тяжело задышала, схватилась рукой за грудь.
– Ты что? Что с тобой?! – испуганно вскрикнула Дарка.
– Ничего, – хотела улыбнуться поблекшими губами, но улыбка вышла такой жалостной, словно должна была привести к слезам.
– Ой ты, горе мое. Посмотри на себя – кровинки в лице нет. В гроб, говаривали люди, краше кладут. Так ты до сих пор сохнешь по нему.
– Сохну, тетка Дарка, – с вздохом призналась и отвернулась от вдовы.
– И какая польза от такой любви. Одни страдания и все, – рассудительно покачала старческой головой. Но уже не слышала ее слов молодая женщина. Присела у окна, призадумалась, переживая о чужой судьбе больше, чем о своей.
Неужели может случиться, что она больше никогда не увидит своего Дмитрия? Нет… Не своего… Неужели так насмеется над ней неласковая судьба? Не может такого быть.
Набегали слезы на глаза, и механически, будто заученным движением, вытирала их указательным пальцем левой руки.
Румяная, в белом пушистом платке, в дом вбежала Нина, протягивая к матери, красные замерзшие руки.
– Мама, раскутай меня. Ты чего плачешь?
– Цыц, – шепотом промолвила и испуганно взглянула на тетку Дарку. Но та убирала возле горшков и не видела слез молодицы.
Опускался негустой, голубой вечер, и даже в окна было видно, как пушистые снега отсвечивались розовыми и малиновыми брызгами зари. Уголки оконных стекол прорастали роскошными весенними цветами, а в соседском саду постукивал в отяжелевшие разлогие ветки прозрачный юнец и осыпал на землю зелено-голубую порошу.
«Хоть бы на минуту увидеть его, слово сказать», – такое ноющее щемление разъедало глаза и стесняло сердце, что, если бы не тетка Дарка, захлебнулась бы своим горем и слезами. Не в состоянии больше сдерживать боль, быстро оделась в красный полушубок, набросила на плечи большой клетчатый платок и вышла на улицу.
Под окнами были слышны голоса исполнителей:
– Агов! На колхозное собрание!
– И сегодня собрание? – чей-то голос с улицы.
– Не переживайте, и завтра будет, – две черные фигуры, как в картине, обрисовываются на заснеженной улице.
– А материю будут выдавать? А то так каждый день попосидишь и штаны протрешь!
– А вы их снимайте, как тот кулак, что ночник при гостях не светил.
И смех, громкий, размашистый, перепрыгивает снегами и стихает в морозном воздухе, как колокол.
Так же размеренно, без всякого дела к ее горю, шла жизнь. И еще тяжелее стало на сердце молодицы. Потихоньку пошла к сельдому, уже приветливо зазывающему людей своими огнями. От сельдома пошагала на Шлях, стараясь меньше встречаться с людьми.
– А это правда, что трактора в район пришли? – зазвенело на другой улице.
– Чистая правда. Сам товарищ Сталин, говорят, из Москвы присылает колонны во все уголки.
– Говорят, на Красную площадь идут и идут машины, аж земля гудит, а товарищ Сталин им все дороги раскрывает.
– Ясная жизнь пошла.
Аж улыбнулась молодая женщина.
Пугливо ёкал и поскрипывал снег под ногами, под плетнями голубели высокие заносы и курились нежными, прозрачными дымками. От быстрой ходьбы пот начал пощипывать ее плечи.
И вдруг возле сельсовета услышала голос Дмитрия. Показалось ли? И, забывая стыд, что ее могут увидеть люди, почти бегом бросилась вперед.
Во тьме неясно обрисовались кони, две мужские фигуры. Вот одна пошла к сельсовету, а вторая идет к саням.
Лишь по одном очертании, по замедленным движениям она узнает его.
– Дмитрий! – смеясь и вздыхая, приближается к нему.
– Марта! – останавливается, удивленный и радостный.
– Ой, Дмитрий! Как же ты? Ничего с тобой? – с тревогой смотрит в глаза.
– Ты о чем?
– Ну, о чем же? О твоем… горе.
– Все хорошо, Марта.
– Как я счастлива, Дмитрий, – зажимает теплыми руками его большую и холодную. – Ты и не знаешь, как я рада. Что бы я делала без тебя? Уже от того, что ты на свете живешь, радостнее мне. Сколько перемучилась за сегодня. Правда, глупая я?
– Спасибо, Марта. Какая же ты хорошая… Садись в сани – завезу тебя домой.
– Что ты? Что ты? – испуганно отступает назад молодая женщина и только теперь осторожно осматривается вокруг себя.
– Боишься?
– Чудной ты, Дмитрий, ой, чудной. С тобой я на край света поехала бы и не охнула. А лишних слов не хочу ни сама слышать, ни чтобы твоя жена роптала на меня… Да разве ты понимаешь что-нибудь… Пожил бы ты хоть день моей жизнью. Прощевай, Дмитрий, – еще раз осмотрелась вокруг, порывисто прижалась щекой к его руке и пошла в молчаливую улицу. И не только на небе, а и на душе прояснилось у мужчины. Походкой пустил коней, а сам подобревшим взглядом осматривал свое родное село, свою родную заснеженную землю.
– Дорогой мои, дорогие, – не зная к кому промолвил: к своей ли семье, к Марте ли, к звездному ли приволью, которое мерцало, переливалось чистым сиянием.
Насколько ему теперь, после пережитого, все стало дороже и милее. Ту ежедневную, будничную жизнь, затененную, преисполненную всякими хлопотами, большими и мелкими, теперь паводком заливала новая волна прозрачной и сильной любви; те трепетные чувства и думы, которые с годами, отдаляясь от порога молодости, все реже приходят к нам, обняли его, как обнимает чистый предвечерний свет расцветающий сад.
«Как же я буду работать. Для себя, для людей», – и сладко щемили его большие сильные руки, будто уже сжимали чапыги в весеннем поле.
Просветленный вошел в дом, и сразу же повеселела его семья, радостно затрещал огонь в печи, засмеялся Андрей и протянул к отцу крохотные ручонки.
Уже во тьме Дмитрий почувствовал слезы на глазах жены.
– Ты плачешь, Югина?
– Нет, это от радости, дорогой. Как поехал ты, меня будто кто насквозь ножом проткнул, – крепче прижалась к мужу. – Ну, что я тебе могу больше сказать? Разве о таком расскажешь? – Подбилась головой под его руку… Не раз так и засыпала, как дитя.
– Югина, я сегодня Марту видел, – волнуясь, сказал после длинного раздумья и потом рассказал о встрече, лишь утаил слова молодицы, что она с ним и на край света поехала бы. Со скрытой тревогой ждал жениного слова. Он по одном голосу узнает, что она прячет в сокровенных тайниках и поймет ли его честную дружбу и приязнь к первой любви, не примет ли это за собственную обиду.
– Славная она женщина, Дмитрий. Очень славная. Можно было тебе приехать к нам с нею.
– Тоже такое придумаешь, – удивился Дмитрий, но не пожалел, что не пригласил Марту к себе – все село тогда черт знает о чем заговорило бы. Да и кто знает, так ли бы думала Югина, как теперь, если бы приехал с Мартой.
– Языков незачем бояться. Если их бояться, то придется волком трубить. Ты же знаешь, что поганец и лучшее болотом обляпает. А нам незачем на дураков обращать внимание. Я верю тебе, Дмитрий.
– Вон какая ты… А я думал: проснется вдруг ревность, обижу тебя.
– Если бы ты прятался от меня, тогда бы обижалась.
– Очень?
– Узнала бы, что обманываешь, – ни одного дня не жила бы, хоть как люблю тебя. Выгнала бы с глаз и из сердца, как Григория выбросила. Всю свою любовь тогда ребенку отдала бы, – так промолвила эти слова, что аж в жар бросило Дмитрия и неприятно поразило упоминание о Григории.
– Ну, что ты, Югина. И думать не смей такого. Я хочу прожить, а не изгваздать свой век.
XVВ холодном небе невидимое солнце белило расстеленные холсты. На восходе, прямо из лесов, исподволь поднималась, разрасталась тяжелая темно-сизая туча с осветленными, грязно-желтыми верхушками.
– Снег пойдет. Это хорошо! – удовлетворенно прищурился Крупяк и крепко плечом подтолкнул Карпа. Тот качнулся на непритоптанный снег и себе напал на Крупяка. Сцепились, как петухи. Вот Карп, пригибаясь с разгона, налетел на крепкого тонконосого Крупяка, но тот в последний момент удара отскочил назад. Карп, не встретив сопротивления, уже падая, по-звериному ловким движением взметнулся, проплыл над самой землей и встал, радостный и злой, на лету поймал кургузый австрийский обрез, выскользнувший из-под полушубка.
– Бойкий хоть куда! – похвалил Крупяк. – Кошачьи ноги имеешь.
– С ног меня трудно сбить. Я уже в шестнадцать лет с парнями боролся. Как меня ни мутузят, через голову перекинут, а я на ногах, как на пружинках, держусь, – сказал не без гордости.
От дороги подошел Данько, постукивая плотными, из кожушанки,[79]79
Кожушанка – изделие из овечьей шкуры, покрытое сверху сукном и т. д.
[Закрыть] варежками. Его большие каштановые брови покудрявила изморозь; мороз укрыл скуластое лицо округлыми белыми пятнами, какие бывают у замерзших людей, когда их заносят в теплый дом.
– Никакого черта нет на дороге. Где-то передумал – не поедет сегодня.
– Поедет. Работа ждет его, не одно село имеет – целый район, – заверил Крупяк.
За черными стволами деревьев, покрытыми белыми лентами снега, в молодом рыжелистом дубняке фыркнул конь и мягко ударил копытом в землю. Данько пошел к лошадям, а молодой Варчук с Крупяком – ближе к дороге. Легли на снегу, закурили. По ту сторону дороги темными пятнами очертились фигуры Прокопа Денисенко и Лифера Созоненко. Первая снежинка повеяла перед глазами и упала на скрученный дубовый листок, удивительно похожий на детскую руку.
– Нравишься ты мне, Карп, – дернувшись, Крупяк повернул лицо к молодому Варчуку. – Ты настоящий мужчина. А мужчина должен быть крепкий, злой, без сострадания и жалости. Никто тебя, будь ты самым святым апостолом, не пожалеет, если сам себе локтями, когтями, зубами не пробьешь дорогу. Это наша гнилая интеллигенция проповедует всякие доброжелательные побасенки о любви к ближнему. А где та любовь у черта? И такое не без интереса исследование: если мы сближаем атомы, то на определенном расстоянии действуют силы притяжения. Если же расстояние уменьшается – начинает увеличиваться сила отталкивания. Так и с людьми: они нам больше нравятся на расстоянии, когда меньше мешают. Не любовь, а сила – основа растительной, животной и человеческой жизни. Выживает в борьбе сильнейший. Вот и надо быть в жизни более сильным, чтобы не любили тебя, а боялись. Мы один раз живем на свете, и надо все брать от жизни. А просто тебе не дадут – вырывать надо, и это дело более сильных… Я – птица перелетная, но тебе буду подавать о себе знак. Мы в жизни сможем друг другу пригодиться. Гора с горой не сходится…
– Спасибо, – сдержанно ответил Карп. Даже лишнюю словоохотливость теперь простил Крупяку.
Снег сыпнул сильнее, и они, отряхиваясь, поднялись с земли.
– Заметет наши следы. Природа с нами, – радовался Крупяк.
Метелица и предвечерье почти одновременно спустились на лес, и сухой шорох и вздох дубового листья перерастал в тревожное лопотание. Так лопочут по крашенной жести, пробиваясь из-под крыши, злодейские крылышки огня.
– Ну и погода. Собаку я не выпустил бы в такую пору на улицу, – подошел Данько. – Когда уже мы мучиться перестанем?
– На том свете – в аду ли в раю, – улыбнулся Крупяк и внезапно насторожился, приложил руку к уху: – едут!
– Едут! – подтвердил Карп, подаваясь вперед.
– Хоть бы не ошибиться, – почему-то испуганно расширились глаза у Данько.
* * *
Должны были выехать утром, но к секретарю райпарткома начали приходить крестьяне со всякими делами и задержали его до позднего обеда.
– Пора нам, Дмитрий Тимофеевич, в дорогу? – вышел из сельсовета Марков, окруженный людьми.
– Поздно уже, лучше переночевать.
– Конечно, лучше заночевать. Неспокойное время. Волки в лесах завелись. Да и двуногие волки всюду рыщут теперь, – загомонили люди.
– В Майданах председателя сельсовета убили.
– А в Погорелой двух колхозников на куски порезало и по снегу разбросало… кулачье!
– Нет, нет времени больше оставаться, – вскочил в сани Марков. – Прощевайте, люди.
Сразу же возле него умостился Иван Тимофеевич, которого вчера избрали председателем колхоза.
– Всего доброго вам, – сердечно прощались крестьяне. – Товарища Говорова пришлите к нам снова. Это человек. Двадцатипятитысячник!
– На этих днях прибудет к вам, – пообещал Марков.
Дмитрий с копыта пустил лошадей размашистой рысью.
– Какие красивые липы! – показал Марков рукой на деревья, бегущие до самого горизонта, которые аж ветки склонили под весом снега. – Хорошо они цветут?
– Густо. Летом вся степь чаем пахнет.
– А пчел сюда привозите?
– Нет, – ответил Дмитрий и с уважением посмотрел на Маркова. – Люди у нас мало пчеловодством занимаются.
– Колхозам об этом надо позаботиться. Мед у вас под рукой течет. Как на душе, Дмитрий Тимофеевич?
– Так, будто снова на свет народился, – радостно взглянул на Маркова.
Приближался вечер. Над лесом разрасталась туча, укрывала небо, и скоро пустился крупный снег. Даль курилась и темнела. Возле леса Дмитрий проверил ружье, положил его возле себя, чтобы было на подхвате, и уже не погонял коней голосом, только вожжами сбивал с них снег.
Мутная крутящаяся метель слепила глаза. Даже столетние дубы вдоль дороги только очерчивались неясными контурами.
Будто что-то мелькнуло между деревьями?
Цьвохнул кнутом, и тотчас под лесом небольшой звездой вспыхнул огонек, прогремел выстрел. Кони прянули в сторону, но Дмитрий своевременно сдержал их, осадил и направил на дорогу. Снова прозвучал выстрел, и сразу же Марков дважды выстрелил из пистолета в тревожный лес.
Дмитрий в один момент передал вожжи Ивану Тимофеевичу, а сам схватил ружье. Крепко, до боли втиснул приклад в плечо и дублетом ударил на огонек, что как раз, опережая взрыв, расцвел в дубняке.
Страшным воплем отозвалась движущаяся пелена, и что-то такое знакомое было в том вопле, что невольно болезненно забилась мысль: кто это? Быстро перезарядил ружье и снова ударил в темень, засветившуюся двумя передвигающимися огоньками.
– Ой, – вдруг застонал Иван Тимофеевич и наклонился назад, не выпуская из рук намотанные вожжи.
Кони, расстилаясь в неистовом карьере, еще быстрее рванулись вперед, как куклу подбросили обессиленного Бондаря и, если бы не Дмитрий, выбросили бы его на дорогу, подмяли бы санями.
– Отец, что с вами? – обхватил тестя обеими руками.
Тот только глянул на него побелевшими глазами. В груди что-то невидимое зашевелилось, заклекотало, и кровь цевкой брызнула изо рта, покатилась по подбородку и начала быстро входить в ноздреватое сукно домотканой свитки. Несколько снежинок упало на губы и сразу же, теряя свою форму, растаяли в крови.
С болью и ужасом опустил Дмитрий тестя на дно саней, не прислушиваясь больше ни к стону леса, ни к отдаленным выстрелам.
Бондарь, бледнея и остывая, с мукой шире открыл совсем белые глаза, стараясь что-то промолвить, но кровь сильнее заклекотала и кипучей накипью начала переливаться на заснеженную солому.
– Дмитрий Тимофеевич, приложи комочек снега к губам, – приказал секретарь райпарткома, срывая с себя гимнастерку.
Механически, без раздумья, Дмитрий послушался Маркова, и снежок, рыжея, жадно начала вбирать в себя кровь, выделяющую пар чуть заметным розовым дымком.
А Марков тем временем быстро рвал в клочья и связывал ленты своей нижней рубашки.
– Подожди, Дмитрий Тимофеевич, – начал сам хлопотать возле раненного. – Эх, бинта нет! – Покачал головой, увидев сквозную рану.
– Что?.. – с боязнью посмотрел Дмитрий на развороченную грудь Бондаря и ощутил, как пот начал катиться с его лба.
– Пуля пробила легкое, – шепотом промолвил. – За эту пулю дорого заплатит кулаческое кодло[80]80
Кодло – родня, потомки.
[Закрыть]. Сегодня же ночью вырвем его из села.
И тотчас споткнулся подручный конь, тяжело наклонился вниз и, тщетно приподымаясь, забил копытами, поднимая вверх синий снег. Ощупью Дмитрий нашел на шее коня липкую рану, быстро снял доспехи и погнал осиротевшего бороздного в растревоженную смятенную даль. Далеко, позади себя, услышал истошное и призывное ржание, а из глубины леса отозвался волчий вой.
«Хоть бы добил коня. Живцом раздерут», – пожалел и, ощущая, как больно ноет середина, наклонился к Ивану Тимофеевичу. Хотел по выражению лица понять, выживет ли его отец, который стал теперь несказанно, до слез более дорогим и более близким.
Но лицо Ивана Тимофеевича было прикрыто черным бушлатом. Марков в одной гимнастерке неудобно сидел в санях, придерживая обеими руками раненного; позади него дрожали и, будто крылья, поднимались вверх рукава разодранной сорочки.
