Текст книги "Большая родня"
Автор книги: Михаил Стельмах
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 78 страниц)
Девчата поднялись на гору.
Перед ними сразу же расширилась земля, разводя тесный круг небосвода; там, где она аж за горизонт вдавливалась крыльями дубрав, предвечерье высекало золотые вспышки. Они расцветали удивительными цветниками, притрушивали леса, и те отзывались мелодичным малиновым звоном. Невидимые трудолюбивые кузнецы спешили из солнечных слитков выковать россыпь звезд, закалить буханку луны и прогнуть ту дорогу, которая безошибочно из зенита прольется на юг.
– Девчата, девчата, посмотрите, как здорово вокруг! – остановилась Югина, будто впервые увидела во всем блеске большую землю. Девушке даже показалось, что все приволье: и изгибы долин, и просвеченные леса, и гора, на которой они стояли, покачиваясь, плывут в даль. И это было понятным открытием: после сегодняшнего дня мир увеличивался, становился лучше.
– Так и в наших дубравах здорово, только над ними ниже опускается небо, – тихо промолвила невысокая задумчивая Василина, дочь лесника. Она, как и Югина, восторженно смотрела на щедроты предвечерья, преисполненная волнения, чувства новой ответственности и силы правды, которая раскрывалась в новых словах ее новыми товарищами.
– Девчата, вы чем любуетесь? Кого перед глазами видите? – подбежала непоседа Софья Кушнир. Тонкими смуглявыми руками она охватила плечи подруг и, подобрав ноги, начала раскачиваться вперед и назад. – О, какие вы вредные: женишков увидели и молчат!
Острым взглядом она первая увидела, что в долине, по полевой дороге, шло несколько парней с лопатами и топорами. Позади них, из-за пригорка, поднялся трактор, и на его тарахтение тихим дрожанием отзывалась гора.
– Девчата, это же, кажется, комсомольцы с Комсомольского, – догадалась Софья. – Бегите к ним.
– Ты что, маленькая? – остановила ее серьезным взглядом Василина.
– То-то и есть, что не маленькая, – отчаянно отрезала Софья. И ее небольшое смуглявое лицо, обвитое нежным отсветом, аж играло веселыми задиристыми тенями. Она любила неожиданным словом напугать спокойную, слишком стеснительную «мамину мазуху», хотя мать Василины давно покоилась на крохотном лесном кладбище.
– Софья, хоть бы ты постеснялась…
– Подожди немножко, познакомлю тебя с трактористом, а когда он начнет вздыхать возле своей любимой и о всяких звездочках говорить, тогда уж застыжусь, как пион.
– Бесстыдница.
– Ой, Василина, если будешь такой тихой водой, любая отобьет твоего милого, а о трактористе и не говори…
– Софья, ну прямо не знаю… Как тебе не стыдно? – закраснелась Василина и беспомощно замигала длинными черными ресницами.
– Василинка, не сердись. Это же я любя тебя, – прижала девушку. – Ну что от того, что мы познакомимся с ребятами? Это же первый комсомольский коллектив в районе. О нем в газетах писали, о нем сегодня в райкоме вспоминали. На голом месте чудеса сделали. Орлы! Неужели не интересно?.. Вот видишь, интересно. А как отдадим тебя за тракториста – еще интереснее будет.
– Да брось ты болтать, – заступилась Югина. Промытая каменистая мозаика дороги потекла в мягкие тона сизо-голубой долины. Увеличивались фигуры парней. Вот они, обветренные, налитые незатвердевшей силой, легкие на ногу, поравнялись с девчатами.
– Добрый вечер, красавицы! – поздоровался высокий смуглявый юноша в голубой безрукавке. На его руках дрожали и набухали подвижные мышцы.
– Добрый вечер, или что? – задиристо отозвалась Софья.
– Ты, девушка, острая ничего себе.
– А вы притупились? Это после работы бывает. – Парни засмеялись. Василина негодующе дернула Софью за блузку.
– Люблю таких, – сверкнул ястребиным взглядом смуглявый, подошел ближе к Софье.
– Спасибо за любовь. Она у вас ранняя, как жаворонок. Глядите, не испугайте или оскомину не набейте. Жаль будет, – с притворной печалью поклонилась Софья. – Вы не из Комсомольского?
– С Комсомольского, с Комсомольского, – сразу расцвели лица парней. – А вы откуда?
– Не скажем, чтобы дорожки не протоптали.
– Тогда мы трактором приедем.
– Это другое дело.
– О вас и сегодня в райкоме вспоминали. Хвалили, – отозвалась Югина, с удивлением и увлечением следя за ребятами, утвердившимися в гордой славе. «Славные, и простые, простые… как братья».
– Вы из райкома? Комсомолки? Друзья наши! – обрадовались парни и начали знакомиться.
– Марк Лебедев. С Поволжья.
– Давно у нас живете?
– С двадцать первого года. Во времена голода привезли сюда.
– Лев Орленко. В прошлом батрак, теперь председатель комсомольского коллектива, – подал руку Софье смуглявый юноша.
– Софья Кушнир, батрачка – в прошлом и теперь.
– Зато в будущем не будешь.
– Уже заглянули в мою судьбу?
– Заглянул, Софья, – твердо промолвил Орленко. – Вспомнишь мое слово через пару лет.
– Вспомню, – вздохнула девушка. – С работы идете?
– С работы. Болото приводим в порядок. Хотим, чтобы не волчьей ягодой, а садами шумело оно, клубникой краснело… Это комсомольский билет в руке?
– Комсомольский. Сегодня получили, – ответила с волнением.
– Так потерять можно.
– Не потеряю. А вы где свой носите?
– У сердца.
– И мы положим возле сердца, – ответила Софья за всех девчат.
Подъехал трактор. Софья, потянув за руку Василину, бросилась к нему. Задымленный чубатый тракторист вскочил на землю и будто прирос к ней.
– Ох, и машина! – восторженно вырвалось у Софьи. – К ней можно прикоснуться?
– Можно, – великодушно сказал тракторист, так, будто он по меньшей мере дарил девушке все богатства.
– Теплая, как человек, – уже кругом осматривала машину. – Василина, потрогай… – Она прямо умирает по трактору, – объяснила парню.
– Софья…
– В самом деле? – заинтересовался тракторист. Василина горела румянцем, уже не в состоянии и слова вымолвить.
– В самом деле, в самом деле! – ответила за нее Софья. – Вот поговорите с нею. Она уже знает, что такое радиатор и с чем его едят. – Метнулась к Югине, красноречиво показывая ей взглядом на оторопелую Василину и тракториста.
– Девчата, вам не страшно идти домой?
– Нисколько. А вам не страшно в лесу жить?
– Привыкли.
– Волки не нападают?
– Бывает. Иногда четвероногие, а иногда и двуногие.
– Как живется вам?
– Хорошо, девушки. Лучше всех.
– И всегда так было?
– Сначала тяжело приходилось, когда в лесах не было ни кола, ни двора. На земле спали, небом укрывались, огнем от волков огораживались… Государство нас на крепких ладонях подняло. Приходите в коллектив, посмотрите, что сделано нашими руками.
– Спасибо, придем.
– Привет Самуилу Полищуку. Мы сделаем рейд к вам, – проверим, как работаете.
– Прилетайте.
– По хлебозаготовке ваше село не первое.
– Зато и не последнее.
– Достойными будьте, – искренне прощается Лев Орленко, и волнительное тепло наливает Югину: в словах молодого председателя ожила большая родительская забота.
– Василина до сих пор с трактористом воркует. Даже возле руля умостилась. Вот тебе и тихая вода, – шепотом сообщает Софья.
По теплым дорогам расходится юность, неся в чистых переполненных сердцах молодую музыку надежд.
Луна натягивает над колыбелями долин золотые веревочки, переплетает пяльцами леса, и дорога уже речкой течет между подвижными тенями.
– Какие они хорошие, ребята наши, – задумчиво говорит Югина, по венцы налитая еще неразгаданной силой чувств.
– В самом деле, Югина, – поддерживает ее Василина.
– Особенно тракторист, – с преувеличенным согласием кивает головой Софья. – Такой хороший… и сразу руль доверяет.
– Софья…
– Новую жизнь строят, – продолжает Югина. – Отстали мы от них. Догонять надо.
– Югинка, чем же мы их догоним? – доверчиво тянется Василина к подруге.
– Всем, чем сможем. Нам теперь глаза открыли, сколько мы можем сделать. Я в созе буду работать, неутомимо…
– А я з отцом буду следить, чтобы никакая нечисть наши леса не обкрадывала. И посадку сама засажу… самыми лучшими деревьями… Югина, это тоже комсомольская работа?
– Тогда я за Варчуком прослежу. Узнаю, куда он хлеб запрятал. Помните, девчата, слова Ленина: «Борьба за хлеб – борьба за социализм…» Кончится мой срок у Варчука, тоже в соз запишусь. Примете, Югина? – присмирела Софья.
На дороге показалась телега. Девчата притихли, пристально глядя вперед. Скоро к ним подъехала подвода, и подруги обрадовались, увидев Мирошниченко и Бондаря, с шумом и смехом бросились к ним.
– Приветствую вас, наша смена, – сердечно поздравил их Свирид Яковлевич. – Достойными будьте высокого звания… Растите большими, мужественными, правдивыми, красивыми.
– Спасибо, Свирид Яковлевич. Куда вы против ночи?
– За вами, полуночницы, – улыбнулся.
– Свирид Яковлевич озаботился: где наши дети задержались? Вот и выехали встречать вас, – объясняет Иван Тимофеевич Югине.
Девушка ласковым и признательным взглядом смотрит то на отца, то на Мирошниченко.
Воз покатился сухой корнистой дорогой, зашевелились леса, перемещая тени и лучи.
– Споем, дети? – прищурился Мирошниченко.
– Споем, Свирид Яковлевич, – сразу же, не стесняясь, отозвалась Василина. За голос удивительной красоты девчата прозвали ее лесным соловушкой. Она первая всколыхнула ясную вечернюю прохладу, молодой порыв подхватил песню на крылья и покатил в леса, и, словно эхо, ее начали догонять мужественные затвердевшие голоса.
XXV– За Ивана Тимофеевича! За Ивана Тимофеевича голосую! – прямо от двери, войдя к сельстрой, крикнул невысокий ширококостный Степан Кушнир. Не прося слова, подошел к столу и, не обращая никакого внимания на президиум, заговорил громко и уверенно:
– Кто из нас товарища Бондаря не знает? И мы знаем, и комсомолята знают, – встал на цыпочки и обвел взглядом всю молодежь, сидящую в глубине сельстроя. – В империалистическую Бондарь немцев бил, в гражданскую – с контрреволюционными гадами боролся, он и жизнь по-новому, по-новому понимает. Вот возьму я простое дело – образа. Какая Марийка ни упорная баба, а в горнице уже нет ни одной, ни одной иконы. Правда, – глаза у Кушнира брызнули смехом, – здесь и я помог Ивану Тимофеевичу. Прихожу как-то к нему перед праздниками, а у них дома, а у них дома…
– Степан, хватит! – попросил Иван Тимофеевич из президиума.
– Дали человеку слово – пусть говорит, – отозвался чей-то шутливый голос.
– Правильно, товарищи. Бондарь никогда мне высказаться не дает. Привык, что мы теперь друзья с ним. Инициативу убивает.
– Какими словцами бросается!
– Конечно. Газету я сначала читаю, а потом курю. А ты, Поликарп, сначала куришь, а потом… Да. Так дома у них такое делается, что хоть от дому отрекись. «Я тебе есть не дам, я тебе жить не дам, безбожник!» – кричит Марийка и выбегает из горницы.
– Ну брось, Степан.
– Эге, так и брошу. Товарищ председатель, призовите к порядку недисциплинированного члена президиума товарища Бондаря… Дело же выходит такое: перед праздниками Марийка сняла образа, вымазала стены, и, пока собралась снова вешать своих бородачей, Иван Тимофеевич влет приспособился украсить светлицу портретами и картинами. Вот и началась между хозяином и хозяйкой дискуссия. Если бы не я, оно бы и до ухватов дошло… Выбежала Марийка, а Иван Тимофеевич открыл окно, подошел к образам, которые один на одном кипой лежали, и говорит: «Все равно скоро свою бабу не усмирю, так давай выбросим это лубьё на улицу. Заодно пусть уж накричится». «Глупый» – говорю я ему…
– Степан, – аж застонал Бондарь.
– Да чего ты мучаешься? – вознегодовал Кушнир. – Все же знают, что не глупый ты, но тогда был такой случай… «Чудак ты» – говорю я ему. – «Надо раньше вынуть стекло – оно в хозяйстве пригодится, а потом на картинках и рамках яичницу пожарить, так как, знаю, Марийка тебе не дала-таки поесть».
– А ты думаешь – дала?
– Так мы и сделали… Шипит яичница, а тут Марийка в дом бурей летит… Иван чуть под скамью не лезет, а я сразу догадался, что надо выдумать: притворился таким пьяным, таким пьяным и злым, что и в самом деле женщина подумала – с бутыль, наверняка, выпили. Только застонала, схватилась за голову да и ходу от нас. И яичницы не попробовала.
– Ты бы еще про аистов рассказал, – сердито бросил Иван Тимофеевич.
– Да это уже все знают, – недовольно промолвил Кушнир и махнул рукой. Эта реплика, видно, взволновала мужчину, и он неожиданно быстро, уже ровным голосом, закончил свою речь: – Лучшего председателя соза чем Иван Тимофеевич нам не найти. За нашу бедняцкую правду стоит человек. На этом я и кончаю.
Кушнир втиснулся в первый ряд; подвижный и чуткий, он сразу же услышал, что кто-то сзади, прыская смехом, говорил про аистов. Обернулся и хмурым взглядом начал искать виновника.
Любя веселое слово и сам умея не без юмора что-то рассказать, Степан терпеть не мог, если кто-то напоминал ему об одной истории еще детских лет. Тогда Кушнир батрачил у Филиппа Данько, до невозможности богомольного и ловкого кулака. Весной в голодный год Данько заметил, что парень свой кусок хлеба делит надвое и одну половину прячет в карман.
– Ты, подзаборник, для кого хлеб засунул?
– Матери.
– Матери? А кто тебе такое право давал?
– Они опухли у меня.
– Ешь сейчас же! – разозлился Данько, выворачивая хлеб из кармана мальчика. – Я себе голову ломаю, отчего он ноги, как дохляк, едва тащит за лошадьми, – обратился к своей семье. – А он, стервец малый, еще кого-то моими харчами подкармливает.
После этого Данько уже усаживал мальчика не у порога, а за столом, следя, чтобы тот съедал свой кусок.
Мать же Степана, болезненная женщина, со страдальческими и светлыми, как зыбь на реке, глазами, тихо догорала в убогой вдовьей хате. И как ни старался бойкий Степан, но ничего не мог ей добыть. В конце концов его осенила одна рискованная мысль.
Данько каждую весну подсыпал много гусынь. Старик любил летними утрами выходить на Буг и, поглаживая роскошную бороду, смотреть, как табуны его гусей говорливыми белыми островами плыли по реке. Осенью он откармливал птицу кашей и грецкими орехами и только перед рождественскими праздниками, когда поднималась цена, возил в город на продажу.
Степан, чтобы хоть как-нибудь помочь матери, придумал гусиные яйца подменить яйцами аистов. Так и сделал. Никто этого в хозяйстве не заметил.
И каково же было удивление Данько, когда однажды, сидя перед подсыпанными решетами и радостно прислушиваясь к потрескиванию и писку оживающей скорлупы, он увидел, что, вместо нежного желтого шарика-гусенка, над гусыней высоко встал клювастый аистенок. Выбрасывая ногу, он, мокрый и худющий, шагнул перед обеспокоенной гусыней и неуверенно замаршировал по хате.
Разъяренный Данько быстро понял, чья это затея. С дубиной бросился искать наймита, но нигде не нашел его: Степан подался на заработки в другое село.
Потом, в революцию, когда Степан пришел отрезать землю у Данько, тот чуть не в ноги бросился ему:
– Степан, неужели у тебя поднимется рука на мое добро? Я же твою мать от смерти яйцами спас…
Закрывал собрание Свирид Яковлевич. Говоря о новой жизни, он, сам того не замечая, разволновался, и голос его искренним отзвуком зазвенел в крестьянских сердцах, в особенности в сердцах молодых.
– В чем наше будущее, товарищи? Только в коллективе. Это единственно правильный путь, начерченный великими нашими учителями – Лениным и Сталиным. Пусть каждый из вас навсегда запомнит эти слова Владимира Ильича: «Если мы будем сидеть по-старому в мелких хозяйствах, хоть и свободными гражданами на свободной земле, нам все равно угрожает неминуемая гибель…» А мы же не те хлипкие дети, которые погибели хотят. Мы растем так, что аж косточки похрустывают. Растем на зло врагам. Вот возьму я комсомолку Софью Кушнир. Спросите у нее, захочет ли она весь свой век, все свое здоровье Варчуку продать, как продала детство и первые годы молодости?.. Мне один бой с петлюровцами вспоминается… Ранней зимой нам надо было форсировать Буг, чтобы неожиданно напасть на врагов. Речка только-только ледком взялась – еще молодая она, гнется, как бумага. Не то что пройти – проползти нельзя. Вот мы и сговорились: кто провалится – пусть молча тонет, так как все равно спасти не сможем. Ночью поползли к тому берегу. И вот, с болью в груди, слышишь – это там, то тут лед треснет, забулькает вода… И хоть бы тебе слово вырвалось. Молча шли на дно наши братья. Ну, после этого мы от петлюровцев и мокрого места не оставили… Так неужели наилучшие сыны родины погибали для того, чтобы теперь их дети у кулаков свою жизнь губили? Не для этого, товарищи. А для того, чтобы над Бугом, чтобы всюду наше счастье ходило. Чтобы всюду новые здания в молодых садах закрасовались, чтобы вечера наши электричеством переливались, чтобы дети наши в университетах учились, становились учеными и командирами, чтобы вот такой юноша, как Варивон Очерет, не для кулаков, а для себя выращивал золотой хлеб, государством руководил. А к нашему счастью только коллективная работа приведет.
После собрания молодежь сыпанула на площадь; где-то, как из-под земли, появились музыканты, и скрипка первой, размашисто и весело, позвала юношество танцевать. Посмотрел Мирошниченко на молодость кудрявую и вздохнул: вспомнил своих детей, посеченных бандитами.
«Уже и моя Еленка была бы такой, как Югина».
Подошел к Бондарю:
– Иван, а не пройтись ли нам в Ивчанку? Надо посмотреть, как их соз работает. Это пригодится в работе.
– А чего же, пойдем.
Мирошниченко еще раз обвел задумчивым взглядом площадку, по-родительски прищурился к Софье Кушнир, которая легко проплывала в танце, и пошел рядом с Бондарем.
Просмоленная лодка стрелой пересекла изгиб Буга и прямо врезалась в сырую дорогу. Из шелюги как раз выехал воз, груженный обрезанным красноталом.
– Человече добрый, – поздоровался Бондарь с извозчиком. – Где живет председатель вашего соза?
Извозчик, пожилой мужчина, видно, склонный к внимательному анализу и размышлению, сначала пристально осмотрел встречных, потом поправил вязку краснотала, по-хозяйски намотал вожжи на люшню и спросил:
– Председатель? А какого вам председателя надо?
– Общества совместной обработки земли.
– Общества-то общества, но какого? Теперь их у нас три.
– Три? – удивился Бондарь.
– А что же, арифметика простая: три соза и трое председателей. На каждый соз председатель назначается. Вот на днях я из района привез устав своего соза. Утвердили. Уже и коней получили. Хорошие кони. Так к какому председателю вы хотите заехать?
– А кто же у вас теперь?
– Петр Савченко, Василий Ищук и Данило Самойлюк.
– Данило Самойлюк? – обрадовался Мирошниченко. – Партизан?
– Конечно, партизан, – сразу же изменился голос у извозчика.
– Вот к нему мы и пойдем.
– Д-да, – неуверенно протянул извозчик и демонстративно повернулся спиной к Бондарю и Мирошниченко. Те переглянулись, молча пошли за телегой.
– Не ходите вы к тому Самойлюку, – в конце концов отозвался мужчина. – Он такого натворил, такого наделал нам… Даже в семейство мое залез.
– Что же он мог сделать? – забеспокоился Мирошниченко. Он знал Самойлюка как хорошего партизана, большевика.
– Что мог сделать? Из-под самого нашего носа трактор себе стибрил.
– Себе?
– Конечно, не нам, а своему созу. Мне же от того дела одна досада. Сын мой, Николай, на тракториста выучился. Вот я теперь в одном созе, а сын, значит, в другом. Я ему говорю: «Сынок, переходи в наш соз, а то что это за робота, когда одному семейству в двух организациях быть». А сын говорит мне: «Как же я, отец, перейду, если у вас даже трактора нет. А я ведь теперь техническая интеллигенция. Переходите вы к нам». А как мне переходить, если наш соз на одном конце села, а Самойлюка – на другом. Эдак за одними походеньками ничего не сделаешь. Только сапоги истратишь. Так зачем же было Самойлюку непременно себе трактор потянуть и разлад в семейство вносить? Что она, машина, помешала бы нам, да еще если и тракторист у нас…
– А где же он живет? – засмеялся Мирошниченко.
– Николай мой? – мужчина хорошо знал, что спрашивают про Самойлюка, но хотел как-нибудь сбить людей с толку. – Это недалече. Только дома его не застанете. Все он с машинами и с машинами: то пашет, то молотит, то кино пускает, то еще что-то выдумывает…
– Нет, где живое Самойлюк?
– Самойлюк? – пожал плечами. – Сначала надо пойти по Вишневой улице, потом пройти возле председателя нашего соза, дальше повернуть к оврагу, перейти мостик… – так начал объяснять, что Бондарь и Мирошниченко поняли: придется им только в селе расспросить дорогу к председателю, который нарушил родственное равновесие извозчика.
XXVІЮгина приотворила дверь ванькира, чтобы повесить еще теплый платок, и застыла возле высокого кадуба[24]24
Кадуб – большая бочка.
[Закрыть]: за стеной глухо бубнил отец, разговаривая с матерью.
– Ге-ге-ге! Что-то часто… воду… – услышала насмешливый голос.
Догадка подсказала, что речь идет о Григории и, чувствуя, как краснеет, она тихо побежала к небольшому прорезу между двумя бревнами. Посреди улицы прямо к ее хате шел Григорий.
– Хороший… бедный… Если б… – докатился материнский вздох.
«Ну и что, если бедный? Или у нас богатство то залежалось?» – ответила мысленно, не спуская глаз с парня. Невысокий, крепкий, красивой, неторопливой походкой шел между двумя колеями, немножечко покачивая округлыми плечами.
Из-под шапки черным крылом упали на смуглый лоб волнистые волосы, белая рубашка была заправлена в синее галифе.
– Боже мой, а одежда так и лежит на сундуке неубранная! – Бросилась в хату наводить порядок. И хоть всюду было убрано, чисто – заглянула в каждый уголок, еще раз метелка веника заволновалась и серой журавлихой вытянулась у шестка. На улице забухали шаги, кудрявое облачко шапки проплыло под окном, и страхом забилось сердце у девушки, как пойманная зимой птица, затиснутая в закоченелых руках. Что делать ей? Неудобно же уставиться на дверь, а начни книжку читать, догадается, что видела его, и подумает: хвастается… А чьи-то закоченелые руки мелко и быстро трясутся и птенец беспокоится и дрожит и никак не может вырваться из плена. Вот уже он в сенях, Югина застывает посреди хаты, с боязнью смотрит на дверь, что вот-вот распахнется. Но Григорий пошел в другую половину, к родителям, и девушка облегченно вздыхает. Еще глуше бубнят стены, бесконечно долго тянется время.
Густели далекие пространства за окном. Вытягивались пугливые тени. И не заметила, как в хату вошли родители с Григорием. Мать сразу метнулась в ванькир за едой, отец принес вишневку. Григорий незаметно поставил возле миски бутылку и под столом потер руку, чувствуя на ней липкое прикосновенье пальцев Федоры. В сенях, отворяя дверь, трепетными персами тронула его плечо, как кипятком обварила: «Приходи же, Григорий».
Сама на шею бросается. Однако славная. И незаметно осматривает Югину. Девушка не смотрит на него. Но чувствует на себе взгляд и рукой отводит волнистые пряди за ухо, горит.
«Чего же ты краснеешь? Ничего плохого не хочу тебе сделать, сама видишь, что нравишься мне», – произносит взгляд парня, и даже в эту минуту он не знает, любит ли девушку. Однако радостно видеть ее голубой взгляд, разрумяненный вид, неловко склоненную голову. И кажется, что вся она веет яблоневым духом, как антоновка в августе.
Вот девушка несмело взглянула на парня, а глаза будто сами говорят: «Я и сама не знаю, что со мной делается. Не смотри же так, потому что мать за каждым движением следит, от нее ни с чем не скроешься».
«Хорошо, хорошо», – понимает ее и, улыбаясь, начинает разговаривать с Иваном Тимофеевичем, не забывая и хозяйку, которая такую вкусную еду приготовила.
– На этот раз не угадал – Югина готовила, – поджимает губы Марийка.
– Так она даже борщ умеет варить? – смеется Григорий и посматривает на девушку.
– Еще и какой, лишь бы приправа, – подхватывает Марийка.
– Мама! – умоляет дочь. Вдруг две искорки зажгли во взгляде несмелое выражение, и она, уже лукаво прищуриваясь, прибавляет: – Не слушайте, у нас печь такая, что сама печет и варит, только скорее горшки вставляй.
– Вот бы мне такую печь, целый день не отходил бы от нее!
– Целый день в печи варил бы, целую ночь на печи спал бы и был бы хозяином на всю губу, – шевелит Иван обрубками рыжих усов, и размашистый смех рассыпается по дому.
– Хоть бы ты, старый, постеснялся такое молоть, – рассудительно, поджимая губы, покачивает головой Марийка. А глубоко засевшая мысль долбит свое: «Красивый, красивый, нечего судьбу гневить, только бедный, аж синий. Если бы за более богатого зятя выдать утеху неусыпную», – и останавливает повлажневшие глаза на осмелевшем лице Югины, припоминает свое девичество, слезы в экономии Колчака. «Да если уж судьба соединиться их сердцам – пусть будет так… немного того поля, скота черт-ма[25]25
Черт-ма – нет, не имеет.
[Закрыть]…»
Они оба остаются в сумраках. Григорий долго не может найти шапку, потом мнет ее в руках, снова пристраивает на скамью и решительно приближается к Югине, кладет руку на ее плечо. Волнуясь, прижал к себе, охватывая второй рукой упругий стан. Не сопротивлялась, только не смотрела на него – стояла будто в глубокой задумчивости, молчаливая и покорная. Не знал, что сказать и сгоряча промолвил, что первым пришло на ум:
– Югина, поцелую тебя на прощание.
– Для чего?.. – затуманено глянула на него и снова наклонила голову.
И эти слова, совсем неожиданные, взволновали парня. Если бы она сказала «не надо», «не хочу», отклонила его руки – это все было бы так, как и положено делать в таких случаях. А тут – на тебе – «для чего?» Молчанка, словно непрошеный путник, прошла по хате, легла возле них; до боли напрягал память, чтобы как-то отодвинуть неожиданную тишину. И вдруг слышит, что какой-то перестук звучит в его руке, проникает в ладони и катится к предплечью. «Так это же сердце Югины», – внезапно догадывается Григорий, и такое незнакомое, хорошее чувство наплывает на него (это же впервые в жизни дрожит девичье сердце в его руке), что, и сам не помня, как оно случилось, легко вплел руку в длинную косу, наклонился над удивленным лицом и пересохшими устами, как-то наискось, неумело коснулся нижней губы и вогнутости на подбородке молодой Бондаревны. Девушка выскользнула из его объятий, и он с расставленными руками на миг застыл посреди хаты. Заскрипели в сенях двери, Григорий надел шапку и несмело подошел к Югине.
– Спокойной ночи!
– Всего вам доброго, – промолвила тихо и тоскливо.
– Югина, можно будет в то воскресенье прийти? – заволновался и снова снял шапку.
– Приходите, – чуть шевельнула губами и подала тихую руку.
