Текст книги "Большая родня"
Автор книги: Михаил Стельмах
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 78 страниц)
Ночью палата гуще пахла крепким распаренным настоем лекарств. Иногда в тишине на низких нотах всплескивал окрик больного и стихал, как дальний обеспокоенный гул осенней волны.
Не спаслось Дмитрию. Жадно вдыхал резкий воздух, прислушивался к туго натянутым порывам ветра, а перед глазами качалась и качалась работящая весна.
Он ждал ее, как сама земля; радовался, угадывая ее легкую, размашистую походку, и беспокоился, хмурился, ощущая, что где-то у самого горизонта притаились мертвящие заморозки и круговерть суховеев. Они врезались не только в колхозные массивы, а и в его тело. И облегченно вздыхал, когда черные видения заменялись трепетным, как птица, разгоном зеленого поля, голубыми озерами лена, розовыми платками гречки.
Среди всех мыслей больше других выплескивалась, струилась одна: какую же рожь вырастил Навроцкий?
«Зерна такие, хоть на охапку клади», – смеялись глаза Варивона, и перед Дмитрием снова поднималось поле, как роща, мудро пошатывающая новым могучим колосом, просеивающая до самого корня солнечный дождь.
«А что же он, этот Навроцкий? Сумеет ли по-настоящему дело повернуть? Не отгородится ли от широкого мира крохотными окнами-деляночками, как некоторые заведующие хат-лабораторий? Нет, не может такого быть. Никак не может».
Вглядывался во тьму, представляя образ незнакомого человека. Чужая судьба уже становилась частью судьбы Дмитрия, сроднилась с ним, как роднятся солдаты в бою. И радостно было, что где-то, совсем недалеко, за заснеженными дорогами, нашелся его единомышленник со своим неповторимым сиянием, напряженным творческим размахом, с живой мыслю; обнаружился, как новая звезда, только свет ее не сотни лет шел к земле, а сразу же проснулся радостными и волнительными лучиками.
И, уже засыпая, твердо решил: «Завтра же поеду к Навроцкому. Увижу, как он ведет хозяйство. Попрошу зерен для своего колхоза. Хоть и скупой он, а что-то-таки выделит. Должен выделить».
Эта мысль и во сне мягкой улыбкой перекатывалась на горделивом, покрытом потом лице Дмитрия.
Утром после завтрака он подошел к упитанной сестре-хозяйке с добрыми ленивыми глазами, характерными для спокойных пополневших людей.
– Выздоравливаете, Дмитрий Тимофеевич? – радостно встретила его, и две бороздки побежали от уст к подбородку.
– Совсем выздоровел, Анна Петровна.
– Вот и хорошо. В нашей больнице Мария Ивановна и мертвого поставит на ноги.
– А здорового с ног свалит, – сказал ради шутки.
– Вот уж и не надеялась на вас! Ну, Дмитрий Тимофеевич, на вас само солнце не угодит! Никак не угодит! – так негодовала Анна Петровна, что аж капельки росы задрожали на ее верхней губе.
Будучи простой, малограмотной женщиной, она всей душой срослась с больницей. Когда привозили тяжелобольных с перекошенными от боли чертами, то и огорченное лицо Анны Петровны в какой-то мере становилось похожим на лицо больного. Для него у нее всегда находились такие нужные, верно угаданные слова, что искаженное, как корень, лицо больного к удивлению начинало смягчаться и разглаживаться. И часто приходилось ее мужу, молчаливому счетоводу с сельпо, до самой ночи смирно простаивать в синеватом свете коридора, ожидая, пока его жена успокоит безмятежным, певучим голосом какого-то искалеченного человека.
– Ганя, ты уже? – несмело спрашивал, когда она с уставшей улыбкой боком выходила из палаты.
– Тише, Володя, – прижимала короткий палец к устам, и муж испуганно, округлыми глазами, посматривал в коридор, и зимой красующийся цветами, выращенными заботливыми рыхлыми руками Анны Петровны. «Великая моя жалостливица», – любовно называл жену, всегда чувствуя в души ее превосходство над собой…
– Анна Петровна, да я пошутил, – Дмитрий был не рад, что вырвались такие слова. – Верно – пошутил.
– Какие-то у вас шутки… утопленника, – начала немного отходить.
– Это потому, что я тонул. С водой они влились… Анна Петровна, дайте мне мой костюм.
– А это что за новые шутки? – снова вознегодовала.
– Мне надо в город сходить… На один часик.
– Дмитрий Тимофеевич, вы в своем уме? – в неподдельном ужасе округлились глаза сестры.
– Да будто в своем.
– Нет, придется-таки вас показать невропатологу. Лечили, лечили человека, поставили на ноги, а он за один день, как град, хочет всю работу опустошить. Что же тогда о нашей больнице скажут? Вы подумали об этом? Идите сейчас же в палату и ждите обхода.
– А после обхода дадите?
– Нет, вы-таки невозможный человек, товарищ больной. Что вам в городе? – перешла на официальный тон и сразу же не удержалась на нем: – Я сама пойду.
– Сами вы этого не сделаете.
– Почему это я не сделаю, товарищ больной?
– Это такое дело…
– Дмитрий Тимофеевич, вы хитрите, с чем-то кроетесь. Меня вы не обманете и костюм не получите. Это вам говорю категорически, точно и со всей ответственностью. В нашей больнице служебные обязанности выполняются верно и точно.
– Анна Петровна…
– Вы уже сердиться начинаете? Стыдно, Дмитрий Тимофеевич, такой серьезный бригадир, а говорит такое, как кустарь-одиночка. В нашей больнице аж неудобно такие слова слушать. У вас больше ко мне дел нет? – Анна Петровна с преувеличенной строгостью поклонилась Дмитрию и, раскачиваясь, поплыла в палату. «Несознательность, полнейшая несознательность», – шептала дорогой.
«У такой что-нибудь выпросишь, ее ничем не проймешь, – мрачно провел взглядом широкую фигуру в светло-голубом халате. – Несознательность заедает женщину и даже не понимает этого. Тоже мне служебные обязанности в нашей больнице выполняет… Что же делать?»
Кося глазами, проследил, когда строгий, белоснежный, как выводок лебедей, обход пошел в первую палату, а сам, волнуясь, вскочил в канцелярию. Дрожащими руками снял телефонную трубку, попросил гараж.
– Гараж! Алексеенко слушает! – закартавил, заклекотал голос шофера секретаря райпарткома, и Дмитрий обрадовался, как маленький.
– Сергей, выручай!
– А-а-а! Дмитрий Тимофеевич! Что случилось? В больнице голодом заморили или горючего не дают? Это дело мы поправим, – закипел размашистый смех.
– Нет, не то… Костюм и пальто у меня… украли.
– Украли? Так я сейчас же сестру-хозяйку, как луковицу, разделаю. Я ее на тротуаре машиной перееду. Я ее перетрушу, как солому соломотряс! – задыхался от негодования крепкий, басовитый голос.
– Сергей, это все потом сделаешь. Сейчас привези мне какую-то одежу. Да сапоги прихвати.
– И сапоги украли? Тогда я сам с этих хозяев и ремни, и лыка надеру.
– Товарищ Марков дома?
– На совещание в обком выехал.
– Сергей, меня подбросишь в одно село?
– Далеко?
– Километров пятнадцать.
– Дорога исправная?
– Новое шоссе. До Ждановки.
– До Ждановки. Это территория другого района. Нет, Дмитрий Тимофеевич, сегодня никак не могу – у меня свидание.
– Да плюнь ты на свидание.
– Ну, Дмитрий Тимофеевич, от вас я этого никак не ждал. Спасибо. Услужили. Эти слова я передам по прямому адресу.
– Сергей, – чуть не застонал Дмитрий. – Здесь такое дело у меня. Сам товарищ Марков похвалит нас обоих.
– Похвалит?
– Непременно. У одного колхозника есть новый сорт ржи. Зерно такое большое, как желуди.
– Да ну? Через двадцать минут прибуду, как часы.
Выскочив из канцелярии, Дмитрий осторожно пошел к главному выходу. Когда же возле больницы загудела машина, он нетерпеливо выскочил на крыльцо и тревожно-радостным взглядом встретил рослую фигуру Алексеенко, который, сияя широкой заговорщицкой улыбкой, нес перед собой охапку одежды.
– Где эта сестра-хозяйка? Я ей сейчас изложу основы шоферской науки! – забасил раскрасневшийся Сергей, едва втискиваясь в дверь.
– Потом, Сергей. Снимай здесь одежду и придерживай ручку, чтобы никакой нечистый из больницы не нарвался, – о женщинах я думаю.
– Вы что, тут, на крыльце, будете переодеваться? – удивился Алексеенко.
– Чем тебе плохое место? – затанцевал Дмитрий, влезая в штаны.
Шофер с удивлением покосился на него, а потом засмеялся.
– Тише, Сергей: бухкаешь, как гром, – вся больница сбежится.
– Я бы хотел, чтобы только сестра-хозяйка прибежала. Это она все с корнем здесь ломает?
– С корнем. Она такая, – почти механически ответил, натягивая сапоги.
Но Алексеенко еще сильнее расхохотался:
– Ох, и ловко же вы меня обманули…
– Так уж и обманул… – не знает, что ответить Дмитрий.
Скоро выехали из города, и солнечный зимний день привольно раскинулся во всей своей красе. Вдаль бежали поля, кружа, они излучали трепетные струны прозрачно синего воздуха. Казалось, будто веера легкого зернистого дождя поднимались вверх, со снеговой равнины, чтобы со временем, весной, спуститься плодородными ливнями на землю. Придорожные деревья накрапали золотисто-голубым воском, и посеченный снег под ними лежал, как соты.
Из долины, будто со дна, начало подниматься, наплывать село, разделенное рекой пополам.
После недолгих расспросов остановились перед новым домом. Не успела машина въехать во двор, как по ступеням крыльца проворно сбежал низкорослый пожилой мужчина с заостряющимся книзу землистым лицом и карими упрямыми глазами.
– Просим в хату, – с достоинством поклонился Дмитрию и Сергею.
В большой светлице Данилы Петровича Навроцкого тесно от книжек, вазонов, ящиков и мисок. Зеленые огоньки всходов мягко поднимались над влажным черноземом, медными слитками суглинка и пепельным супеском, от которого так свежо веет лесными корнями.
– Не вмещается все мое хозяйство в хате-лаборатории. Пришлось выкурить свою бабу из светлицы, – высекли полосу мерцающих искр умные прищуренные глаза Навроцкого. – Старая! Ты там что-нибудь приготовь для гостей! – позвал, не открывая дверь в другую комнату. Сев за стол, он, как птица из клетки, выглядывал из-за двух высоких стопок книг.
«Библиотека больше, чем у меня», – с уважением окинул взглядом Дмитрий самодельные книжные шкафы.
Разговор потек непринужденнее. Подвижный, небольшой Данило Павлович, как щегол, упорно перескакивал от одного ящика к другому, объяснял, что и как у него посеяно, какие опыты ему удались, а на каких потерпел неудачу. И язык у хозяина, легкий, как птица, был пересыпан научными терминами, цитатами. Дмитрий цепко вбирал нужнейшие слова, размышляя, что можно рассказать Варивону, чтобы бы тот передал какую новость Григорию Шевчику.
Однако, когда разговор зашел о ржи, Данило Петрович сразу же насторожился, наершился, и слово начало падать вяло, осторожно.
– Вывел пару кустиков. Но еще надо проверить, так как может расщепиться. Мои опыты с рожью только в эмбриональном состоянии.
– Данило Петрович, хоть покажите свое зерно.
– Да… – замялся Навроцкий и вдруг веселее прибавил: – Осенью я высеял его в грунт…
– Все высеяли? – недоверчиво и с боязнью посмотрел сверху вниз Дмитрий, следя за каждым изменением подвижного лица.
– Да несколько зерен осталось, – промолвил нерешительно, и тень недовольства морщинисто легла на лоб. – Всего-навсего несколько зерен. Берегу их, как зеницу ока.
– Дайте хоть одним глазком взглянуть на них, – встрепенулся Дмитрий, чувствуя, как начинает шевелиться в нем гнев.
– Они где-то у Юрия, сынка моего, а он как раз поехал на курсы.
Было явно видно, что осторожный селекционер хитрит, и Дмитрий, страдая от болезненного пота и истомного гудения крови, едва сдерживал себя, чтобы не рубануть жгучими, злыми словами.
Не такой он представлял себе встречу с Навроцким. Всегда, встречаясь с новыми людьми, ждал от них чего-то чрезвычайного, того, чего часто не хватало ему. И такие люди оставались для него друзьями на всю жизнь, хоть бы он их видел раз на веку. Если же его ожидание не оправдывалось, переживал болезненно, будто у него украли ценнейшие сокровища.
– Данило Петрович, я вам свою гречку покажу. Тоже зерно, хоть на выставку вези.
– Гречку? – насторожился и заинтересовался. – А где она?
– Дома. Я из больницы.
– Дома? – недоверчиво взглянул на Дмитрия. – Ага! А моя рожь у Юрия. Он с нею больше дел имеет. Бригадир! Да еще какой бригадир! В Москву, думаете, напрасно на Второй Всесоюзный съезд колхозников-ударников ездил? – начал расхваливать сына, чтобы как-то изменить ход разговора.
– Бригадир? – уже негодует Дмитрий. – И зерно прячет от вас? Или это вы запрятали рожь от человеческого глаза? Как единоличник, запрятали!
– Это ты обо мне!.. Это я тебе единоличник?! – отклонился назад Навроцкий, и его землистое лицо покрылось румянцем. А потом начало бледнеть.
– Ну, не единоличник, а ворсинки неважные есть, – припомнил давние слова Виктора Сниженко.
– У меня ворсинки? Неважные? – задыхался от негодования Навроцкий, а глаза его, как два буравчика, презрительно сверлили Дмитрия.
– Если бы не было, не отгородились бы своими деляночками. Большое дело квохтать над этими мисочками, как курка над гнездом, – покосился на узорные глазурованные миски.
– Это я над мисочками квохчу? Ты, ты, товарищ… ты… вульгарный механист!
Дмитрий изумленно глянул на старика и неожиданно рассмеялся, но тому было не до смеха.
– Он меня мисочками упрекает! Я целый бой выдержал с бабой, пока она свое добро под мои опыты отдала. А у тебя, знаю, все черепки на полке для посуды красуются… Вишь, единоличника, индивидуалиста, сучий сын, нашел. А кто ты сам будешь? Почему ты мне свою гречку не показываешь? Приехал ума выпытывать у старика? Объехать хочешь? Последнее забрать хочешь? Знаем мы таких хитрых! Не впервые видим! Не нравятся мои мисочки – скатертью дорожка! Конечно! Плакать буду за ним! – запрыгал по дому Данило Петрович, театрально махая мелкими кулачками. – Старая! Брось там готовить. Гости у нас обедать не будут, им спешить надо! На свои мисочки!
Тотчас широко открылась дверь и, настигая клубы мороза, в светлицу радостно вскочил сизый от холода Варивон Очерет.
– Данилу Петровичу низкий поклон, – поклонился и почтительно подошел к старику. – Сердечно рад вас видеть. Очень рад!
Навроцкий что-то забормотал, выдернул руку из крепких пальцев Варивона, притих.
– Да здесь как будто научная дискуссия началась?
– Да… началась. Уже и закончилась, – промолвил Навроцкий, не в состоянии найти себе места.
– О, да у вас известный бригадир Горицвет гостит! – изумленно вскрикнул Варивон, словно только теперь заметил Дмитрия. – Вот что значит новатор новатора почуял. Вы знаете, какую он гречку вывел? Однако к вам учиться приехал!
– Да… приехал… А вы кто будете?
– Бригадир Варивон Иванович Очерет. Специализируюсь и расту на просе. И неплохо выходит – каша родит!
– Очерет? Это тот, что зимой отаву косил? – повеселел Навроцкий.
– Один и тот же! – закивал головой Варивон и насмешливо взглянул на Дмитрия.
– Ко мне тоже по зерно приехал? – строго спросил Навроцкий Варивона.
– Что вы, Данило Петрович, – промолвил с удивлением. – И в помыслах такое не шевельнулось. Зачем обижать человека: знаю – мало у вас зерна.
– Это ты правду говоришь, – одобрительно закивал головой. – Но разве это другие понимают? Они меня сразу в единоличники записали. Я самый первый в тридцатом году вступил в колхоз. Кулачье во все мои окна стреляло. Однажды, не застав меня дома, исполосовала ножами жену. А меня единоличником… Да я за новую жизнь живцом сердце из груди выну! – с каждым словом повышал голос, энергичнее воевал против мнимых врагов и сам становился лучше в своих глазах. Но избавиться от досады не мог.
– Несознательные элементы, – сочувственно поддакнул Варивон, еле сдерживая смех: всю перепалку Навроцкого с Дмитрием он слышал еще со двора. – Помочь человеку не помогут, а настроение испортить – категорически испортят. Я вам, Данило Петрович, подарок привез – одну книжку достал.
– О сельском хозяйстве? Научную?
– Научную, – выдержал паузу Варивон.
– Это ты молодца, Варивон Иванович. Молодца. Какая же у тебя книга?
– Об отдаленной гибридизации.
– Варивон Иванович, это правда? – поражено застыл на месте Навроцкий, и уголки его губ задрожали радостно и как-то жалостно, по-женски. Даже Дмитрий поразился.
– Чистая правда! – эффектно вынул из внутреннего кармана пальто небольшую книгу в зеленом переплете.
– Варивон Иванович, голубчик! – совсем обмяк от радости мужчина. – Это же не книжка, а мечта! Мечта моя! Я тоже о гибридизации думаю, – ухватился обеими руками за подарок и прижал его к груди.
А Дмитрий в удивлении наклонилось вперед: в трепещущих от волнения пальцах Данилы Петровича он узнал свою книгу.
– Спасибо, спасибо, Варивон Иванович, – забегал по дому Навроцкий и куда-то незаметно совал подарок. – Сколько я разыскивал ее. Хотел уже в Киев ехать – засесть в библиотеке и переписать от корочки до корочки. Вот удружил, так удружил! Чем же я тебя отблагодарю?.. Варивон Иванович! – вдруг решительно сверкнули глаза у Навроцкого. – Выделю тебе несколько зерен своей ржи.
– Да не надо, Данило Петрович. Не хочу вас обижать…
Дмитрий чуть не застонал, позеленел, нетерпеливо подался вперед к Варивону, но тот предупредительно и грозно покосился на него.
– Нет, нет! Ты не обидишь, а порадуешь меня. Знаю, в какие руки зерно идет! Все знаю! В таких руках оно не растечется, как вода в горсти.
– Оно-то правильно – не растечется. Но ведь… – почтительно ломался Варивон.
– Без всяких «но ведь!» – выгибаясь между ящиками и мисками, проворно пошел к шкафу. Но, что-то вспомнив, остановился: – Только куда же это Юрий запрятал зерно?
Дмитрий аж закачался и обмяк.
– Нет, таки в шкафу, – сказал убедительно Данило Петрович и зашуршал, зазвонил руками, перебирая какие-то пакетики и горшочки. Через минуту, уравновешенный и просветленный, он горделиво подошел к Варивону:
– Возьми мою работу, бригадир. Пусть она тебе счастье принесет. Последние зерна отдаю, так как верю тебе.
Щепотка больших искристых, с нежнейшим пушком зерен легла на широкую ладонь Варивона, и четыре головы склонились над ней, будто над золотой россыпью.
Первым опомнился Данило Петрович. Влажными, мечтательными глазами осмотрел всех своих гостей, осторожно попятился назад, приоткрыл дверь в другую комнату и тихо, чтобы не потревожить людей, напустился на жену:
– Старая, что ты себе думаешь? Давай скорее обедать. Скоро всех голодом заморишь. Вечно ты, как начнешь возиться… Сливянка там у тебя какая-нибудь найдется? Из зимостойких слив?
– Все найдется. Только ты уж не иди к гостям, пока я их не посажу за стол.
– Это почему?
– Долго ли тебе команду изменить? Снова заорешь на весь дом: гости у нас обедать не будут!
– Так уж и заору, – промолвил примирительно. – Ты еще не знаешь, какие люди у меня. Один Варивон Иванович чего стоит. Знаешь, что он мне привез?
– Наверное, какое-то зерно? Снова подлаживаешься, чтобы последние миски выцыганить? Скоро придется нам с горшков есть, – покачала головой и улыбнулась.
За обедом Данило Петрович почти ничего не ел. Легко опрокинет рюмку густой сливянки, щипнет кусок хлеба, и снова глаза разбегаются по страницам книги.
– Вот только подумать! – с удивлением, с восторгом и вздохом вырываются слова о гибридной пшенице. – Многолетняя! Многолетняя, товарищи!
– Как человек, – поддакивает Варивон.
– Ну, это уж ты слишком, Варивон Иванович, – осторожно поправляет Навроцкий и, снова косится глазом на книгу, выкрикивает: – Сколько простору перед нами, аж рукам и сердцу радостно! Что с природой делается.
– Советская наука делает, – деликатно поправляет Варивон.
– Советская! Сталинская! Вишь, что товарищ Сталин сказал: «Смелее экспериментируйте, мы вас поддержим…» Это, думаешь, одному ученому сказано? Это мне, тебе и… – взглянул на Дмитрия, – нам все сказано. Что бы мы ни делали, надо делать смело, с радостной душой. Эх, скорее бы весны дождаться… Сделаешь что-то стоящее – и идешь своей землей такой счастливый… как в первые дни любви. Даже солнца не замечаешь.
– Взбесился старый, – презрительно поджала блеклые уста жена.
Данило Петрович взглянул на нее и снова обратился к Варивону:
– Ох, и порадовал ты меня… Отдаленная гибридизация. У меня здесь есть свои соображения. От практики домыслы идут… – набежала свежая мысль… – А скажи: откуда ты узнал, что мне именно такой книги не хватает?
– На ярмарке с вашими колхозниками беседовал… Даже знаю, что вас чернокнижником называли.
– Это было давнее дело, – отозвался с неохотой и вдруг оживился: – Давайте вместе напишем Трофиму Денисовичу задушевное письмо и попросим, чтобы он прислал нам немножко своего чудодейственного зерна…
Дмитрий, прищурившись, лукаво посмотрел на Данила Петровича. Тот понял его взгляд и осекся.
– Много к нему таких писем поступает, – поколебался Варивон.
– Много?.. А мы от лица двух колхозов пошлем. От вашего и нашего. Со всеми подписями и печатями. Непременно уважит нас Трофим Денисович. Варивон Иванович, ты к письму легкую руку имеешь?
– Конечно! – ответил энергично и с надеждой глянул на Дмитрия. Тот одобрительно кивнул головой и вытер со лба капли болезненного пота.
– Да ты хоть людям поесть дай. Одно нетерпение, а не человек, – вмешалась жена…
Уже длинные тени повыскакивали из всех закоулков, когда Варивон, Дмитрий и Сергей распрощались с Данилом Петровичем.
– Варивон Иванович, ты же подписи послезавтра притащи, чтобы дело скорее прорастало.
Только тронулась машина, Варивон сразу же с негодованием набросился на Дмитрия:
– Какие тебя черти из больницы погнали? А теперь уже горишь весь!
– Что-то немного гудит, – согласился. – Может от сливянки?
– От большого ума. Тоже мне оратор нашелся! Чуть все дело не испортил. И чего я связался с тобой, медведь несчастный. Сам удивляюсь! Ты, видно, сам себе не нравишься!
– Это, Варивон, очень плохо, если кто-то сам себе нравится.
– О, уже мыслитель нашел зацепку. Ну и черт с тобой – бери! – осторожно вынул завернутые в платок зерна. – Счастье выращивай. Все колхозы порадуй им.
– Варивон!.. Дружок! Спасибо, Варивон, – обеими руками ухватился Дмитрий за платок и засмеялся: – это зерно не даст мне заболеть!
– Если бы так, – пробормотал Варивон. – Привез бы его кое-кому без твоих разъездов.
– Варивон, и ты думал обо мне?
– А о ком же! Не видел, какие бесовские огоньки запылали у тебя, когда в больнице сказал о ржи. Тогда и подумал я: достану зерно для друга – развеселю его… А он старыми словами Навроцкого на испуг берет. Словом, ты… вульгарный механист!
И все трое весело рассмеялись.
