Текст книги "Большая родня"
Автор книги: Михаил Стельмах
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 78 страниц)
Во вздыбленном подвижном небе прорывались голубые реки, и журавлиная песня, пролетая над селом, касалась сердец.
Предвечерний час усмирил ветра. На плотине прозрачно-желтые, по-весеннему дымчатые деревья живыми верхами врезались в голубизну, в красный отсвет заката, и свежие краски между ними струились, менялись, как на стремнине.
Протоптанной, еще податливой дорожкой возвращалась Евдокия с невесткой с широкого обветренного поля. Весенний загар опалит и налил жаром лицо Югины. Поэтому стали незаметными розовые веснушки у переносицы, а радушный блеск ее глаз казался темным, как у уставших людей. Однако ни усталости, ни той доброй томности, которая весной отягощает ноги, сильнее прижимая их к земле, молодая женщина не чувствовала. Шагалось легко, будто ни годы, ни дети, ни ежедневные заботы не затронули ее невысокой фигуры, просветленного лба.
На Большом пути, теперь покрытом лоснящимся синеватым асфальтом, зацокали копыта, и со временем сильное хоровое пение, приближаясь, переметнулось через плотину, залило широкую улицу, начало из долины растекаться по селу, как растекаются на тихих ветрах ароматные мартовские испарения.
Ой, сяду я край віконця
Виглядати чорноморця.
Чорноморець їде, їде…
– Хлеборобы возвращаются.
– Как славно поют, – оглянулась назад Евдокия, и ее строго очерченное, темное лицо подобрело, мягкая тень перебежала по морщинам. Медленным взмахом руки поправила черную, затканную сединой прядь волос, и только одна незапрятанная паутинка дрожала надо лбом, будто нескошенный стебель на ветру.
А улица все сильнее бурлила, разгуливалась, раздавалась вширь, и высокие заборы начали потрескивать, как тесноватая сорочка на коренастых молодецких плечах.
А він їде аж до гаю,
Аж до тихого Дунаю, гей…
…И кто бы мог подумать, что в самом деле через годы не один хлебороб грозовыми дорогами доедет, пешком дойдет, на танках примчит к тому воспетому, и не тихому Дунаю…
В зелено-голубой дымке верхом возвращались колхозники с поля. Песня задумчивостью покрыла их смуглые лица. Всадники, казалось, срослись с подобранными грудастыми лошадьми. А над плугарями неоконченным сводом наклонились развесистые исполинские деревья, входившие в небо, и потому резко очерченные абрисы людей и лошадей казались массивными и увеличенными, как на картине.
Унылым всплеском оборвалась песня. Еще минутка тишины – и разнобойный гам, шутки, смех ударились в заборы, хлопками отозвались за огородами.
– Петр, кивает!
– Кто?
– Гнедой обрезанным хвостом.
– Тебя узнал. На что скотина, но и та знает, кто больше всего огрехов делает. Мой гнедой, как инспектор качества, все замечает.
– А к какой ты девушке ходишь тоже замечает?
– Добрый вечер, Евдокия Петровна, Югина Ивановна! Суперфосфат уже привезли?
– Привезли. Машиной в Винницу на завод ездили.
– Будет свекла?
– Увидим. Говорят люди, если посеешь – что-то будет, а на не сеянном едва ли уродит.
Позади сильно зацокали подковы. Стоя во весь рост на коне, заплетя в повод левую руку, галопом мчал невысокий белокурый Леонид Сергиенко. Русая шевелюра двумя крыльями поднималась над его головой, потом опускалась вниз, обметала над самыми бровями высокий лоб и снова взлетала вверх. В небольших глазах Леонида светилось упоение и радостное упрямство, а сатиновая синяя рубашка раскачанным колоколом трепетала за парнем.
– Вот головорез. Упадет – разобьется, как пасхальное яйцо, – всплеснула руками Евдокия, не сводя глаз с туго сбитой, чуть наклоненной вперед фигуры Леонида.
– Не головорез, а ворошиловский всадник, – отозвался сзади Степан Кушнир. – И не упадет – такие не падают. Вы еще не видели, что он на соревнованиях вытворял. Вечер добрый, Евдокия Петровна.
– Добрый вечер, Степан, – неприязненно взглянула на председателя колхоза, который поравнялся с нею и медленно пошел рядом, искоса посматривая то на Югину, то на Евдокию. Чувствовала на себе пристальный взгляд, но ровно и горделиво несла голову, не оборачиваясь на Кушнира.
– Еще до сих пор на меня сердитесь, Евдокия Петровна? Сердитесь?
– Сержусь, Степан.
– Да, – неловко протянул, собирая морщинки у глаз. – Беда с вами – не угодишь всем. Не угодишь. Такое дело.
– А для чего тебе всем угождать? Надеюсь, не нянька, а хозяин. Поэтому и делать по-хозяйски должен.
– Стараюсь, Евдокия Петровна. Стараюсь.
– Да уж видно это старание. Тебе людей, передовых людей, поднимать надо, а ты их назад за полу дергаешь: не выпячивайтесь, мол. Ты скажи: когда у тебя среди прищепа одна-две зацветут раньше – радуешься или нет?
– Конечно. Конечно! Не раз любовным глазом осмотришь, жене, детям покажешь.
– То-то и оно. А как у тебя вышло? Только звенья моей Югины и Софьи Шевчик выскочили на первое место – ты сейчас им тыкнул худшую землю! Теперь хочешь, чтобы мы ласково улыбались тебе? Не то досадно, что меньше перепадет нам, а то, что все у нас хотят теперь между людьми быть людьми и с лучшими за одним столом сидеть, а не прислоняться где-то бедными родственниками. Не хуже мы других. Ты гордости человеческой не уразумел себе. Плохой из тебя хозяин, Степан. По скоту больше трясешься, чем по человеку. Вот и все мое слово, и, хоть сердись, хоть нет, об этом я сказала твоей Ольге, – недовольно взглянула на своего председателя колхоза, которого последние слова явным образом взволновали.
У Степана Кушнира, когда он стал председателем колхоза, с большой силой проявилась хозяйственная деловитость и невероятная скаредность. В правлении колхоза его можно было найти только утром и поздно вечером: целыми днями пропадал человек на поле, в лесу, на фермах, на мельнице, даже по ночам обходил свои владения, проверял, сторожей, конюхов, воловиков. И горе было тому нерадивцу, который попадал на придирчивый язык председателя колхоза – умел с прибаутками и поговорками, словно без зла, так отчитать под общий хохот на собрании, что хоть сквозь землю провались. И страннее всего было, что и сам Кушнир больше всего боялся осуждающих речей начальства, всегда слушал его без возражений, хоть в мысли мог и не со всем соглашаться. Опасаясь начальства, он терпеть не мог работников редакции и всегда, расплываясь в улыбке, встречал их с глубоко скрытой недоброжелательностью.
– Вот, понимаешь, неплохо теперь дела идут. Неплохо. А среди этих щелкоперов чувствуешь, будто тебя догола раздевают среди белого дня. Догола! Они тебе от коровника сразу же в душу вскочат и такого там найдут, что сам себя не узнаешь. Причем, все они очень быстро, быстро хотят знать, чтобы в течение часа им и кони были готовы.
Тем не менее даже и корреспондентам тяжело было выпросить у Кушнира лошадей: всегда выездные к тому времени чего-то болели или были в разъезде.
Любовь к лошадям, а позже к машинам, у него была чрезвычайная, и хорошо перепало Поликарпу Сергиенко, который как-то однажды насмелится назвать по-своему жеребенка, когда председатель колхоза был в области на совещании. Приехав в село, Кушнир сразу же напоролся на конюха:
– Выдумал, выдумал! Не имя, а какой-то пришей кобыле хвост. Ты чувствуешь, что такое конь? Это сила, красота, это наш хлеб. Ты посмотри, как он голову держит! Ты знаешь, что о коне товарищ Ворошилов и товарищ Буденный писали?.. Поэтому колхозные кони всегда носили громкие и певучие клички.
А машины сияли каждой деталью.
Свинарки и себе, зная слабость своего председателя, как-то обратились к нему, чтобы дал несколько кличек поросятам. Но Кушнир почему-то понял, что над ним решили посмеяться, и не в шутку рассердился:
– Придумали мудрые головы черт батька знает что. Стану я всяким добчинским-бобчинским клички подыскивать. Вишь, как разленились на ферме. Я вам так подкручу все винтики и гайки, что быстро насмешки вытрясутся из головы. Над своими женишками, чертовы куклы, насмехайтесь.
Свинарки так ни с чем и ушли, но сборное имя добчинские-бобчинские молниеносно прилипло к поросятам и пошло гулять по всем селам. Даже и в колхозе, если кто-то что-то не так сделал, можно было услышать: «Эх ты, Добчинський-Бобчинський» – и это считалось самым худшим из бранных слов.
Вырвать же лишнюю копейку у Кушнира – это была напрасная и непосильная работа.
– Я не банк и не филиал банка. Не филиал. Деньги у меня государственные, а они не любят негосударственного подхода. Так не любят, как нива сорняков.
И Кушнир при горячей поддержке Григория Шевчика быстро расправился со всеми так называемыми активистами, которые крутились возле колхоза в погоне за легкой копейкой и доброй рюмкой.
– Это не актив, а лежебоки чертовы, ненасытная утроба. И пока они будут вертеться и обжираться около колхоза – добра не жди. Разъедят, пропьют, разворуют, сгноят наше кровное.
Однако, пристально заботясь о колхозном хозяйстве, не раз и ошибки допускал. Так и сейчас; он дал распоряжение отдать хорошо обработанные земли передовиков отсталым звеньям. Думалось – передовики и худшую землю приведут в порядок. Это распоряжение вызвало негодование в передовых звеньях, и Кушниру стоило немалых сил, чтобы усмирить возмущение…
– А ты что скажешь? – раздумчиво покачал головой после неприветливой речи Евдокии.
– Сами знаете, Степан Михайлович, – заволновалась Югина, аж краска сошла с лица и на нем задрожали выгнутые сердечком ямки. – Нелегко, но радостно высокие урожаи достаются. Идешь к ним, как к дорогому сокровищу. Мозолями и потом, и сердцем поднимаешь эту свеклу. Все лето кланяешься тяпке, солнце опережаешь в поле. И когда поддерживают, помогают, интересуются тобой – еще лучше хочется сделать. Вот взять мое бывшее хозяйство. Хорошо мы все работали, а такой отрады, как теперь, никогда не знала: о тебе заговорили, твоя работа в кинокартинах людей веселит и жизнь веселит. Пусть еще мы немного того дела сделали, но уже и нам радостно на душе. Раньше одна радость была: ты собрал хороший урожай. А теперь к ней еще и более широкая добавилась: весь народ тебя, как мать ребенка, прямо на руках носит, любит, помогает да и к совету твоему прислушивается. И надо быть лежебокой или беспросветным сиднем, чтобы не понять этого…
– Спасибо, что так своего председателя возвеличила, – улыбнулся Кушнир, хотя и хорошо понимал, что последние слова его не касаются.
– Ой, нет! Это не о вас такое говорится. Кто же не знает, что вы день и ночь работаете в колхозе, исправно работаете. Только то, что нашим звеньям дали не ту землю, обидело нас. Ну, а досада не проходит сразу, в особенности у нас, у женщин, – улыбнулась так, как часто умела: будто пренебрежительно насмехалась сама над собой.
И эти слова развеселили Кушнира.
– Да. Виноват я, – согласился. – Теперь всем, чем смогу, буду помогать вам. Удобрения немного больше отпущу, не постесняюсь передать… Очень верно ты, Югина, о человеческой радости сказала. Это такое дело. Когда били меня за отставание колхоза, ну, сидел, прямо тебе, как в дерево защемленный. Голову в плечи втянешь, таким маленьким-маленьким, как воробышек, хочешь сделаться, чтобы совсем не видели тебя. Не видели. А теперь, когда начали подниматься на ноги, по-иному, веселее на мир, на людей смотришь. И голос у тебя более уверенным становится, как у диктора, что первым день начинает. И походка тверже. Уже и посмеяться над кем-то с легкой душой можешь, и крикнуть на кого-то не побоишься… Что вам сейчас нужно? Что?
– Надо завтра или послезавтра на прошлогодние свекловища вывезти кур.
– Кто так посоветовал?
– Ездила к старшему агроному.
– К Васильеву? – сразу прояснел Степан Кушнир. – Хороший агроном. Душа человек.
– Очень порядочный человек, – кивнул головой Югина. – Все размышляет, как бы ему лишь в одном колхозе работать. «Цветущий сад тогда из села сделал бы» – говорит. Вам привет передавал и ругался, что со шлифованием опаздываете.
– Дергают его во все стороны. Наверно, теперь глаза от бессонницы распухли и стали красными, как у кролика. Нелегкий хлеб у человека, – рассудительно промолвила Евдокия. – Вот только объездить все колхозы, да и то сколько дней потратишь. А он не такой, что только из брички на поля посматривает и в правление по телефону звонит, сводки вычитывает… Работящий человек.
– Почему же он советует так рано вывозить кур?
– Говорит, что это поможет уничтожить рассадники долгоносика, и потом куры уже не будут срывать молодые листки свеклы, а лишь искать вредителей.
– Хорошо. Завтра же пошлю мастеров починить прошлогодние курятники, а послезавтра вывозите птицу на поле. Для вас, как добрый зять теще, на все уступки пойду. На все!
– Тоже мне добрый зять, – улыбнулась Евдокия, зная скряжничество Кушнира.
– Только хватит уже сердиться. Хватит. Объявляется перемирье. Не так-то легко мне за всем уследить. А еще когда свои начинают долбить, обижаться… Всего доброго вам, – простился с женщинами и пошел в правление колхоза.
– Не наш ли Андрей огородами чешет? – остановилась Евдокия. – Так и есть. Вот шалопутный мальчишка. Снова, наверное, к отцу убегал. – Извилистой тропой, между высоко скошенной ботвой кукурузы, быстро бежал небольшой бойкий мальчик, и Югина радостно пошла навстречу своему ребенку.
– Мам! Наш отец не скоро вернется домой. С дядей Варивоном пойдут на Буг бить остями рыбу.
– Вот неугомонные. И не отдохнут после работы. Какая там теперь в наводнение рыба?
– Ее много в этом году рыбаки бьют, – продолговатое, белокурое, уже загоревшее на солнце и обветренное лицо мальчика было сосредоточено, и в черных глазах, равно как и у Дмитрия, скрывалась сдержанная радость, а отцовский с горбинкой нос трепетал розовыми, немного подрезанными по средине ноздрями.
– Как тебе не совестливо, Андрей. Это ты целый день по полям носился!
Мальчишка промолчал. Лицо стало еще более сосредоточенным.
– Нет, мам, я только после позднего обеда пошел, – взглянул на мать. И в глазах потухли светлые горошинки.
– А про Ольгу забыл?
– Нет, не забыл. Какую свистульку из ивняка вырезал, – улыбнулся мальчишка, вынимая из кармана двусторонний свисток. – Теперь у нас полон дом музыки будет. Вот жаль, что меня отец на рыбалку не взяли.
– Эх ты, рыбак. Из миски тебе еще рыбу ловить, – любовно обняла мать сына, и тот важно отклонился назад, оглянулся, не увидел ли кто – прижимают, как маленького.
А что он уже был не маленьким, а солидным и уважающим себя хозяином – это, кроме матери, знали все: и школьники, и учителя, и рыбаки, и, в особенности, шоферы. Подсознательно подражая отцу, он мог с таким горделивым видом пройти по селу, что и отпетые драчуны не отваживались сцепиться с ним. Андрей даже с отцом часто говорил независимым, рассудительным тоном.
Заметив страсть сына к машинам, Дмитрий зашел в школу, спросил учителя, как учится его школьник.
– Прекрасно, Дмитрий Тимофеевич. Блестящая память у парня. Только сосредоточенный не по годам. Что носится по машинам – не беда. Ему это даже на пользу: между людьми может более разговорчивым станет, – и рассмеялся. – Припомнил я, Дмитрий Тимофеевич, одно приключение у себя в классе. Объяснил как-то новый урок и спрашиваю:
– Дети, поняли?
– Поняли, – веселым хором отвечает малышня.
– А кто перескажет?
И вдруг тишина в классе. Замерли все.
– Так кто же расскажет урок?
– Я! – быстро поднимает руку сынок Варивона Очерета.
Смотрю на него, а на лице парня столько детской радости, смешливой хитрости и какой-то неуверенности, что никакой артист этого не передаст. И вдруг мой школьник, лукаво сверкнув глазами, вместо урока выпаливает: «А мои мама сегодня пекли пирожки с ежевикой. Вкусные, вкусные» – и быстро садится на место. Этот ответ был такой неожиданностью для меня, что я чуть не покатился со смеху. Да и в классе аж оконные стекла затряслись. Насмеялись все. Вижу, Андрейка поднимает руку, нахмурился и говорит серьезным-пресерьезным голосом: «Василий Очерет немного неточно отвечал». И рассказал весь урок. И как рассказал! С такими дополнениями, о которых я ни словом не упоминал.
– Откуда ты это знаешь?
– У моего отца книжки есть…
Однажды после окончания учебной четверти Андрей принес кулек с конфетками и печеньем. Все разделил на пять частей и начал деловито угощать домашних.
– Андрей, какие у тебя оценки? – поинтересовался Дмитрий.
– Однообразные.
– Как это?
– Все – отлично.
* * *
Поспешая в правление колхоза, Степан Кушнир увидел, как из боковой улицы вышла его жена; сделав вид, что не заметил ее, озабоченно пошел в противоположную сторону: сейчас нарваться «на домашний контроль» самое меньшее, чего хотелось. Может он и проскочил бы в зеленую, обсаженную тополями улочку, но в это время ее заполонил табун молодняка: телята, с по-осеннему влажными глазами, покачиваясь, плыли и плыли нежными золотистыми волнами.
«Важный молодняк», – встав на обочину, пристально следил за живым коловоротом.
– Любуешься, Степан? – подошла к нему Ольга Викторовна, стройная черноглазая молодая женщина. Тяжелые вороные косы отклоняли ее голову немного назад, и потому походка Ольги Викторовны казалась горделивой, крепкой.
– Любуюсь, жена… Гляди, года через два у нас молочные реки потекут. Молочные.
– Только какие будут берега? – так сказала, что муж сразу же посторонился и заспешил на ферму.
– Ты, Ольга, иди домой, а я еще проверю одно дело. Скоро вернусь.
– Может, вместе пойдем?
– Чего там вместе? Как-то и без председательши сегодня обойдется. Ты за целый день наработалась на свекле. Отдохни, – великодушно пожалел.
– Спасибо, муж. Когда ты мне дашь лучшую землю чьего-то звена – большего отдыха и не попрошу, – промолвила насмешливо и строго взглянула на Степана выразительными повлажневшими глазами.
– И когда вы уже мне покой дадите? И дома нет тебе никакой поддержки, – загорячился Степан. – Вот пусть тебя изберут председателем, увидим, как ты будешь работать, что запоешь!
– Да уж как-то запою. Ни голоса, ни ума, наверное, не потеряю. А тебя тогда поставлю на поле, на самую заросшую пыреем землю.
– Сделай милость. Когда будут перевыборы, сам твою кандидатуру предложу. Сам выставлю.
– Что же, рекомендация не из лучших, но спасибо и за то – все-таки родня заступится за родню, – улыбнулась и прислонилась к руке мужа. – Степан, проследи за одним трактористом, который возле Буга работает. Очень хитро пашет человек: умеет мелкую пахоту замаскировать для человеческого глаза несколькими глубокими участками.
– Это я сейчас сделаю! – повеселело слово Степана: не надеялся, что властная жена так быстро закончит неприятный разговор.
– А я на ферму загляну. Какое там у тебя важное дело было?
– Да… – замялся Степан.
– Теперь понимаю: ты просто убегал от меня. Правда, Степан?
– Правда, Ольга! – весело согласился, и оба засмеялись.
VДмитрий, даром что стал шире в плечах и будто выше ростом, легко соскочил на еще упругую землю и положил руку на коротко подстриженную гриву. Конь, мотнув головой, воткнулся губами в плечо бригадира и застыл на месте, чуть подняв переднюю, в белом чулке, ногу. На умный синий глаз золотой сеткой упала тень длинной ресницы.
Дмитрий, прищурившись, любовно осмотрел коня, и тот легко ударил его мягкими, темного бархата губами в ямку между плечом и грудью.
– Как играется с тобой, Дмитрий Тимофеевич, а другого и не подпустит к себе, – подошел усатый старший конюх Василий Денисович Карпец.
– Потому что Дмитрий Тимофеевич любит и уважает скотину.
– Кони его по голосу за километр узнают, – вышел из конюшни Варивон Очерет. – Они музыкальный слух имеют.
– Знаю, знаю, – замахал руками Василий Денисович. – Ты бы что-нибудь новее сказал.
– Новее? – с оскорбленным видом, притворным, промолвил Варивон. – Оно бы и можно, но, значит, времени нет – на рыбалку едем.
– Так ты коротко обрисуй картину… Может, моего закупишь? У меня табачок как само здоровья, – подлащиваясь, вынул из кармана новый портсигар. В глазах исчез хитроватый блеск, и все лицо стало одним настороженным вниманием.
Василий Денисович был неважнецким грамотеем: еле-еле сяк-так читал газету, но всеми новостями интересовался крепко. Цепкий практичный ум быстро схватывал все, как он говорил, из умной науки о самых разумных животных. В тяжелые времена, когда вражья рука потравила большую часть колхозных коней, Василий Денисович впервые выступил на колхозном собрании. Снял свою косматую и большую, как стожок, шапку и, тяжело переминаясь с ноги на ногу, сказал:
– В жизни не приходилось ту копейку у людей просить, а теперь не постесняюсь. Не постесняюсь, – повторил, будто кто-то его уже упрекал. – Кто сколько сможет – бросайте сюда…. Купцом стану. Лошадей буду покупать.
Молча переглянулись колхозники. Кто имел при себе деньги – бросил в пропахшую потом шапку, а большинство сказало, чтобы пришел завтра. И пошел на следующий день Василий Денисович из хаты в хату, собирая ту копейку, которая настоящего хозяина только могла привести к невеселым размышлениям. Тогда же кулачье и пустило едкую насмешку: «Карпец последние копейки из бедноты выдирает. Как раз на кнутик хватит».
И вот начал Василий Денисович ходить по ярмаркам и скупать за бесценок чесоточных, шелудивых и запущенных коней. Каждое утро водил их купать к трем прудам, вымывал зеленым мылом, мазал креолином и какими-то мазями из трав. И спустя некоторое время выходил коней, как выхаживает мать больных детей. Колхоз получил хорошее тягло, а Василий Денисович за один вечер прогулял с конюхами и друзьями свою премию и чуть не побил жену, когда та начала вычитывать ему.
– Глупая ты баба. Что мне деньги? Это дело наживное. Ты сюда взгляни: твоего мужа в газете пропечатали. Смотри, каким героем твой муж стоит на картине. А могут его и в московских газетах нарисовать. Ты понимаешь, обо мне пишут теперь, как раньше про всяких царей и министров. Еще и лучше. Столько лет на свете прожила, а не понимаешь, что такое жизнь. Как можно было на радости не выпить. Ты знаешь, что ко мне сам наркомзем может приехать, – в запале перехвалил себя. – Думаешь, вру? Глупая ты баба. Гляди, чтобы не развелся с тобой на старости лет…
Василий Денисович теперь подошел ближе к Варивону:
– Ну, так рассказывай.
– Объясняй вам, а кто за меня рыбы набьет? И за что, не понимаю, вам столько трудодней записывают? Еще и на собрании хвалят. Книг не читаете, новинками не интересуетесь, – искоса взглянул на Карпца, зная, чем можно досадить человеку.
– Так уж и не интересуемся, – не выдержал, задетый за живое.
– А на вашем фронте, брат ты не мой, что творится. Наука.
– Да, наука не идет без дубины. Наука – большое дело, – согласился Василий Денисович и со значением покрутил плотный, как из медного провода сплетенный ус. – Вот и из тебя эта научная жилка прет, как дым из камина. Мозговитый ты человек. Жаль, что не конюхом у меня. Я бы тебе даже за стригунками доверил присматривать. Ты бы справился, – дипломатично похвалил Варивона, чтобы выведать что-то новенькое и потом, уж с независимым и важным видом поучать своих конюхов.
Но Варивон такую похвалу принял за насмешку.
– Так что ты вычитал, Варивон?
– Кому бы другому – слова, значит, не сказал бы. А вам, так уж и быть, расскажу. Дмитрий, пойди сними в сарае наши рыболовные причиндалы.
– Конечно, кому и рассказать, как не мне, – сел Василий Денисович на побеленной колодке.
От заливных лугов стеной надвигались вечерние сумраки, затемняя дальний лес. На колхозный двор въехала машина, груженная белыми мешками, и в благоухание распустившихся свежих почек нежно вплелся аромат еще теплой, сладковатой муки.
– Так вот недавно я дал вам книжку, где писалось об искусственном оплодотворении скота.
– Ну да, не без интереса книжечка.
– А еще интереснее в одном заграничном, значит, журнале писалось.
– В заграничном? Ты сам читал? – покосился на Варивона, зная его характер.
– Нет, перевели мне.
– Перевели. Ну, ну, – придвинулся ближе Василий Денисович, аж накрыл широкополой шляпой картуз Варивона.
– Я вам лучше завтра доскажу. На засветло опоздаю.
– Успеешь с козами на торг. Ну, так что в том журнале?
– Рассудила одна ученая голова, что очень редко, значит, жеребятся матки – жди того приплода аж одиннадцать месяцев.
– И никак не меньше. Так уж природа создала, что конь – не кролик.
– И решил он как-нибудь сократить сроки.
– Сократить? – недоверчиво взглянул в суженные глаза Варивона, но тот своевременно погасил ресницами лукавые огоньки в янтарных глазах.
– Сократить. Что поделаешь – наука, – развел руками Варивон.
– Наука – такое дело, – с легким вздохом соглашается Карпец.
– Ну и придумал этот ученый такой инкубатор.
– Инкубатор? – настораживается старший конюх.
– Не совсем инкубатор, правда, а что-то подобное к тому. Выстроил нечто страшно большое, – и даже для убедительности в воздухе руками очертил широкий круг. – Приспособил этот лошадиный инкубатор и, смотри тебе, через три недели высиживаются жеребята, причем – всяких мастей. Прямо, как в банку идут.
– Разве они из яиц, как цыплята, вылупливаются? – уже въедливо выспрашивает Василий Денисович.
– Вот уж этого не знаю, а чего не знаю, того и говорить не буду. А что жеребят выводят в таких инкубаторах – это правда.
– Может и правда, – покачивая головой, соглашается Карпец. – Только вот, подумать, вралей и в инкубатор не закладывают, а они сами вылупляются.
– Чего бы это я напускался, – едва сдавливает смех. – Я же вам сразу сказал, что это писалось в заграничном журнале. Так что же вы оттуда, из-заграницы, правду прочитаете? Там еще не такое пишется.
– Это ты верно говоришь. Там понапишут… А что-нибудь из наших журналов у тебя есть?
– Завтра принесу вам новую книгу. Еще и сам прочитать не успел.
– Гляди же. А то к конюшне на пушечный выстрел не допущу. Драпаком[58]58
Драпаком – очень быстро, что есть силы.
[Закрыть] прогоню со двора. О чем же там пишется?
– Об опыте лучших конюхов Украины.
– О, это очень подходящая книга для меня.
С острогой[59]59
Острога, остень – рыболовецкое орудие, подобие вил с зазубренными рожками для удержания наколотой рыбы. Известны остени, с помощью которых убивали крупную рыбу. Остень имел один, два и три зубца.
[Закрыть], веслом и фонарем к ним подходит Дмитрий, и Варивон быстро прощается со старшим конюхом.
– Ни пуху вам, ни пера. Рыбки же принеси, инкубаторник.
Оба бригадира выходят в синее поле, а Василий Денисович идет к конюшне, насквозь пропахшей крепким аммонием и потом.
Поликарп Сергиенко зажигает фонари, и тени тихо качаются в длинной и широкой конюшне.
– Вот книжку сегодня прочитал, – останавливается Карпец возле Сергиенко. – Об опыте лучших конюхов пишется. Интересная.
– Расскажи, Василий.
– Нет времени сегодня рассказывать. Надо домой идти, – озабоченно идет к въезду, но на дворе у ворот сердито останавливается: под ногами лежит небрежно кем-то брошенная оброть[60]60
Оброть – уздечка без удил для привязывания лошади.
[Закрыть]. Разгневанный, быстро возвращается на конюшню и ошеломленно останавливается, услышав, как Поликарп поучает младшего конюха, который недавно пришел на ночную смену:
– От литературы тебе, парень, не надо отставать. Чего бы тебе за какой-то книгой не посидеть. А то только возле девчат штанишки протираешь да всякие стишки им нашептываешь. Вот сегодня я и Василий Денисович прочитали, как лучшие конюхи присматривают за скотиной. Поучительная книга.
«Как неправду человек чешет. И стыда нет никакого» – удивляется Карпец, совсем забыв свои слова.
– Так я эту книжку тоже сегодня прочитал, ее аж три экземпляра привезли в нашу библиотеку.
– Ага. Молодчина. Люблю за это. Значит, будут из тебя люди, – похвалил Поликарп.
– Там и про нашего Василия Денисовича упоминается.
– Да ну!? – почти одновременно вскрикивают Сергиенко и Карпец. И парень изумленно смотрит на обоих конюхов.
– Как же вы так читали? – недоуменно сдвигает плечами.
– Я только несколько страниц разобрал. Что же там пишут обо мне?
– Как раз на первых страницах о вас и упоминают, – уже догадывается обо всем парень и смеется в глаза конюхам.
– Так что там пишут? – снова переспрашивает Карпец.
– Давнюю историю. Как вы поставили на ноги полуживое тягло[61]61
Тягло – рабочий скот в сельском хозяйстве (чаще – лошади и волы).
[Закрыть]…
