Текст книги "Большая родня"
Автор книги: Михаил Стельмах
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 78 страниц)
Возле сельсовета телеги не было. Дмитрий одним прыжком перескочил все ступени и чуть не свалил с ног старого Кононенко, сторожа сельсовета, который в это время отворил сенные двери.
– Где Свирид Яковлевич?
– А в район поехал, с Бондарем. Обеспокоенный такой и сердитый, сердитый. Еще не видел его таким. Как срезался с тем Крамовым… Конечно, если подумать, в этом деле кулаческая взятка сверху, как масло, плавает…
Но Дмитрий не прислушивается к широким рассуждениям старика. Придерживая ружье, спешит на дорогу. Чуть сдерживает себя, чтобы не пуститься бегом вдоль села. Тревога, недобрые предчувствия, решительность и злость аж переплелись в его душе.
Старик обеспокоено и долго следит за высокой фигурой Дмитрия.
«Гвардеец. В Тимофея пошел. Ты вишь, как близко все к сердцу взял. Не парень, а огонь. И добрый, как огонь, и лихой, как огонь», – без осуждения вспоминает упрямство Дмитрия.
На крыльцо осторожно и почтительно поднимается разогретый старый Созоненко.
– Ты куда? – набрасывается на него Кононенко.
– Закудыкал дорогу, – недовольно огрызается тот. – Мне к товарищу Крамовому.
– За твоим Крамовым аж заурчало…
– Как заурчало? – обеспокоенно впивается глазами в морщинистое ненавистное лицо: не раз на собрании Кононенко острым словом шарпал лавочника.
– Так и заурчало. Не нравится? Знаю, что не нравится. – И уже, чтобы окончательно ошеломить Созоненко, даже неожиданно для себя прибавляет: – Пришел… акт, чтобы снять его с работы.
– Акт? – не знает Созоненко, или старик перепутал название бумажки, или выдумал все. – Разве же в актах такое пишут?
– Еще и худшее могут, – успокоил его Кононенко…
Дмитрий догнал-таки телегу. Удивился и нахмурился, когда увидел, что возле Свирида Яковлевича сидел Григорий Шевчик. Тот тоже косо взглянул на него и сразу же надулся.
– Ты куда, Дмитрий, собрался? – из-за плеча глянул Иван Тимофеевич.
– У лес.
– Против ночи?
– Это самая лучшая прогулка. Аппетит вызывает. – Вскочил на телегу.
Свирид Яковлевич одобрительно долгим взглядом посмотрел на Дмитрия. И этого хватило, чтобы посветлело на душе. Он сейчас впервые понял, что читает мысли Свирида Яковлевича так, как читал их по лицу матери.
На каменистом перекрестке из-под подков посыпались искры, и дальше земля с готовностью закурилась пылью. Под затуманенным небосклоном подрастали леса. На их верховьях скрещивались и широко раскатывались свет и тени, а понизу уже сочилось предвечернее марево. Солнце, согревая дальние липы, как птица, мостилось на ночь и обрывалось с одной ветки на другую. В глазах Свирида Яковлевича мерцал солнечный дождь. Неожиданно мужчина резко повернулся к Дмитрию, широким движением руки показал на поля, которые, сжавшись, тихо кружили в простенькой будничной одежде.
– Разорвана земля наша, на бесприданницкие ленточки разорвана. Больно ей, и человеку больно. Как этот перекресток шрамов старит и мучает ее. Не слышишь?.. Мы по зерну соберем в одно нашу землю, разгладим горькие морщины. Так нам родина велит. А это слово – великий закон нашей жизни… А хорошо бы это, Дмитрий, разуться и босиком пойти сеяльщиком, не по полоске пойти, – по всей родной земле, и не ее слезы сиротские собирать – счастьем засевать ее… Ты чего так посмотрел на меня? – засмеялся. – В лесах, думаешь, может смерть притаилась, а он о таком думает. Угадал?
– Угадали, Свирид Яковлевич, – изумленно промолвил Дмитрий.
– А теперь подумаем и о нечисти, – осторожно вытянул охотничье ружье.
Въезжали в леса. Вершины отодвигали темноту на дорогу, и она уже текла, как вечерняя река. Таинственность деревьев и шорохов пугала лошадей – они то и дело пряли ушами. Налетая на полуживые корни, громче загомонили колеса, оборванными струнами лязгали вальки. В леса укладывались на ночь тучи, и ручейки звезд замерцали по черной зяби нетронутого, неохватного неба.
Сейчас Свирид Яковлевич и о небе подумал, как о земле, увидел ее в венках и потоках новых созвездий.
Большая любовь к своему краю, к людям обнимала его теплыми волнами; издалека приближалось грядущее, а рядом со всех концов собирались молодежь и поседевшие друзья, как гордое войско перед маком красных знамен. Среди друзей были те, что воспитывали его, и те, которых воспитывал он; были солдаты революции и такие юноши, как Лев Орленко. Это был цвет земли, кровью и трудом защищающий и возвеличивающий Отчизну. Это были верные солдаты великой партии.
Почему-то заволновалась, затужила лесная музыка, и ветки чаще начали накрапать холодной слезой.
Вдруг между деревьями зашевелились короткие четкие тени. Вот одна, пригибаясь, выскочила на обочину. Иван Тимофеевич сильно огрел лошадей батогом, и они, присев на задние ноги, так полетели, будто вот-вот должны были подняться над лесом.
– Стой! Стой!
Испуганно заметалось эхо и раскрошилось выстрелом на тысячу заноз. Дмитрий, каменея от напряжения, сразу же разрядил ружье. И в это время пуля унылой птичкой затянула у его щеки свою немудрую песню. Даже ощутил ее дыхание. Сжав зубы, неистовствуя от злости, с подбоем вырвал медные патроны.
Повеяло огнем ружье Свирида Яковлевича, и один выстрел скрестился с другим. Озадаченное эхо сбивалось с ног.
Григорий первый увидел, что на обочинах дороги возле дубов тоже зашевелились фигуры. Наклонился к Ивану Тимофеевичу, и тот с разгона вогнал лошадей в темень леса. С непревзойденным мастерством правил мужчина, и кованая телега, извиваясь гибкой лозиной, громыхала по пенькам и корням, калечила молодняк и крушила сухостой. Вылетели на просеку, и леса, побратавшись со звездами, опоясались красными полосами, закружили в разметавшемся в разные стороны танце. Однако выстрелы не отставали от телеги.
– Остановись, Иван, – властно промолвил Свирид Яковлевич. Вокруг стало тише.
– Мы их сейчас проучим, – тяжело соскочил с телеги. – Дмитрий, ко мне… А вы – айда в Комсомольское.
– Свирид Яковлевич, я с вами останусь, – задрожал голос у Шевчика.
– Палкой будешь воевать? Езжай…
– Не поеду, – ломался от бессилия голос Григория. – Руками, зубами буду драться с гадами.
И тотчас прозвучали выстрелы со стороны Комсомольского.
– Наверное, Орленко спешит на помощь, – осторожно шагнул вперед, держа ружье наизготовку.
Через несколько минут, волнуясь, встретились с комсомольцами. И сразу же затихла, как не было ее, стрельба. Веселые голоса зазвучали на просеке.
– Свирид Яковлевич, просим к нам, – приглашал Орленко. – Переночуете, а утром – в район.
– Хорошо.
Дмитрий, поблагодарив комсомольцев за помощь и гостеприимность, начал собираться домой.
– Переночевал бы у комсомольцев. Посмотрел бы, как живут они. Да и не совсем безопасно сейчас идти, – посоветовал Свирид Яковлевич.
– Охотно остался бы, но знаете, что будет дома твориться. Я матери ничего не сказал, – ответил озабоченно и, пригибаясь, размашисто вошел в говорливый свод дубравы. Все тело парня пело гордым упорством.
Эта ночь была для Григория волшебным сном. Еще не успело успокоиться сердце после пережитого, как снова задрожало, когда в лесу засияли огни. Посреди небольшой площади стоял развесистый дуб, на его ветвях колыхалось яркое созвездие, рассевая потоки света. Небольшие красивые дома раскинулись вокруг площади, над ними сплетались песни леса и прудов, мелодично переливающих ароматную воду с одного водохранилища в другое.
Поужинав в обставленной цветами общественной столовой, Григорий лег отдыхать на узкой железной кровати, рядом с трактористом Леськом Бесхлебным. Разговор затянулся далеко за полночь, он распрямлял Григорию плечи и мысли. Новая жизнь, без батраческого унижения, без бедности и передневков, раскрывалась во всей суровой красе становления и роста. В канун рассвета на полуслове замолк уставший тракторист, а Григорий тихо вышел из дома – пристально начал осматривать коллективное хозяйство. И теперь каждая деталь так радовала, будто была сделана его руками. Не верилось, что несколько лет назад здесь, на безлюдном месте, только поднимались первые землянки с непрочными торфяными кровлями.
Прислушиваясь к струнному перебору лесов, Григорий уже чувствовал, что сам становится частицей новой надежной работы.
Он не заметил, как начали раздвигаться полы ночи, как зацвели барвинком крутые поля небосклона, как празднично затрепетал восход красными знаменами. Отвесными золотыми потоками помчали лучи по земле, сгоняя в большие овраги напуганные серые отары теней.
В стороне послышался молодецкий беззаботный гул. На небольшой, огороженной дубняком спортплощадке запестрели голубые майки. Смуглявый, весь облепленный мышцами Лев Орленко раскручивал «солнце» на турнике, а настоящее солнце вспыхивало ясными прожилками в роскошных волосах парня.
Вот еще ритмичное движение молодых колхозников, и они стремглав летят к пруду. Грозди юных тел в красивом напряжении влетают в плес, и вода закипает вязью накипи, до самого дна наполняется смехом.
У Григория окрылялась душа. Он также побежал к пруду, но тотчас почувствовал ворчание трактора и повернул назад.
– Лесько! – взволнованный, подошел к трактористу. – Скажи: где вы научились этому? Вот же настоящую юность увидел у вас. Работа дает радость, счастье, а не злое отупение и бедность… Кто вас научил так жить?
Тракторист, еще осыпанный каплями воды, пристально посмотрел на Григория.
– Партия, Ленин, Сталин дали нам жизнь, – ответил тихо, и его неюношески строгие глаза стали мягче, потеплели. – Ты не горюй: скоро повсеместно настоящие дела начнутся. Слышал, что товарищ Сталин на пятнадцатом съезде партии о коллективизации говорил? А слова товарища Сталина – эта сама жизнь, которая вперед спешит. На машине!
Когда трактор, вихляя, тронулся по лесной дороге, Григорий решительно пошел разыскивать Бондаря.
– Иван Тимофеевич, примете меня в соз? – встретил Бондаря возле гамазея.
– Поднялась душа? – засмеялся мужчина, запрягая коней.
– Поднялась. За одну ночь себя другим человеком почувствовал.
В райкоме Павла Михайловича не застали: выехал к фрунзовцам. Техсекретарь, узнав, что Свирид Яковлевич намеревается поехать в коммуну, аж на улицу вышел:
– Свирид Яковлевич, вы же прикажите товарищу Савченко, чтобы немедленно приезжал. Немедленно.
– Чего ты так волнуешься?
– Как же не волноваться? Павлу Михайловичу надо сдавать дела.
– Что!? – пораженно глянул на секретаря и остановился.
– На новую работу перебрасывают Павла Михайловича. В окружком.
– В наш?
– Нет. Куда-то ближе к столице. И приятно, Свирид Яковлевич, и большое сожаление. Работать с Павлом Михайловичем было все равно, что ежедневно на новую ступень подниматься. У Ионы Чабану чуть слезы не катятся, а про его Иляну и не спрашивайте.
– Прекрасный человек жил с нами, – задумчиво кивнул головой Свирид Яковлевич.
Снова дорога закурилась пылью, снова запела вода под мостами, закружили нивы и стройность лесов поддерживала голубую кровлю неба. И вот вдоль дороги раскинулось не латанное, не разъеденное границами приволье полей.
– Фрунзовские поля! – Свириду Яковлевичу даже дышать стало легче.
– Обсеялись уже, – восторженно промолвил Иван Тимофеевич.
Все четче наплывал круг молодого сада, внутри которого показались каменные здания фрунзовцев. А дальше над оврагами живописно раскинулся Майдан Соболевский, прославившийся первой в районе школой колхозной молодежи. Сюда со всех сел съезжались юноши и девушки набираться знаний, изучать агрономию, правила полеводства. На большом отлогом поле школа внедрила правильный севооборот, а на исследовательских участках выращивала новые культуры.
Павла Михайловича застали в школе, где происходило комсомольское собрание. Он обрадовался, увидев Свирида Яковлевича и Ивана Тимофеевича, кивнул головой, чтобы садились рядом с молодыми.
После собрания Савченко внимательно выслушал Мирошниченко и Бондаря.
– Классы без борьбы не исчезают, – коротко ответил. – Кулаков укротим… А теперь поедем к фрунзовцам. Потом заглянем еще в один коллектив. Набирайтесь опыта. Это пригодится и для хозяйствования и для агитации.
– Павел Михайлович, – заволновался Бондар, – а как же быть, что уезжаете вы?.. Снова кому-то дело в ненадежные руки может попасть.
– Спокойнее, Иван Тимофеевич. Сказано: кулачье будет укрощено… Большевики не разбрасываются словами. Это тебе особенно надо запомнить – для дальнейшей работы пригодится.
– Запомню, – понял намек Павла Михайловича и с благодарностью посмотрел на юношески уверенные и светлые глаза.
XLVІСтоило Дмитрию только увидеть дом Бондарей – и уже сердце его начинало тоскливо сжиматься, беспокоиться. С тягучим, неприятным чувством он переступал высокий порог, зная, что снова встретит испуганный взгляд девушки, а потом она будет молчать до самого его ухода. Тем не менее упрямство и искорка веры, что он добьется-таки своего, теперь в каждый праздник звали парня к Бондарям. Он мучился, молчаливо сидя на скамье, слышал, как угрызалось его нутро, иногда самому на себя хотелось плюнуть с досады, однако высиживал до вечера и злой возвращался домой.
Сегодня же особенно тяжело было идти. Думал, что после потасовки с Григорием девушка встретит его с ненавистью и больше никогда не промолвит даже слова.
Во дворе, возле цветника, где теперь пышно цвели горделивые георгины, его встретила Марийка горячим пожатием руки и веселой улыбкой.
– Сынок, Дмитрий, теперь, кажется, дело на твое поворачивает, – прошептала и огляделась вокруг.
– Да неужели? – почему-то похолодело внутри.
Недоверчиво посмотрел в желтоватое, посеченное мелкими морщинами лицо Марийки; резнули светом блестящие зубы в привядшем ободке побелевших губ, и остановил взгляд на журавле, что скрипуче кланялся земле, позванивая бадьей.
– Правду говорю, – идя в хату, прислонилась к рукаву парня. – Сама приказала мне, чтобы Григория и на порог не пускала. Что и говорить, воробей какой маленький, – и то сердце имеет. А она памятливая. Иди же к ней, а я позже наведаюсь. А то по хозяйству надо еще покрутиться.
«Неужели с Григорием порвалось все? – еще не верил словам Марийки. – А хоть и порвалось, может, своим приходом еще хуже расстрою ее?»
Несмело вошел в хату.
Голубой огорченный взгляд тихо встретил его и сразу же потух. Голова наклонилась на грудь, волнистые волосы прикрывали тенями осунувшееся лицо.
«Какая же ты грустная», – только теперь он понял, как нелегко было у Югины на душе, пожалел ее. И захотелось найти такое слово, чтобы можно было утешить девушку и не обидеть ее чувства, неумело зацепив болезненную струну.
Не всегда ли искреннее переживание каким-то неизвестным путем передается молодым сердцам.
– Добрый вечер, Югина, – подошел ближе.
– Добрый вечер, Дмитрий Тимофеевич, – слегка кивнула головой и подала парню теплую руку, более темную к запястью. Он теперь видел ее страдания, будто в душу заглянул, и такое чувство охватило парня, что скажи она: «Идите, Дмитрий Тимофеевич, от меня, ищите себе другую девушку», – он бы – ни пары с уст – вышел бы из дома, храня в себе ее образ, печальный и тихий, как затуманенная осенняя даль. Забывая, что любит ее, забывая ее слова отказа, он большой рукой, как брат к сестре, прикасается к ее плечу.
– Как же ты за эту неделю осунулась, Югина, – шепотом говорит, замечая отекшие красные веки, перетканные тоненькими голубыми жилками. Густо-синие тени под глазами расширились, подрезая поблекшие щеки.
Девушка вздрагивает, закрывает глаза рукой и, тоже забывая, что перед нею стоит Дмитрий, не отклоняет его руки, не чувствуя, что грубые пальцы утешают ее как могут. Когда она отрывается от него, им обоим становится неудобно, только теперь начинают выплывать забытые границы, но уже какая-то волна переплеснулась через них, как летом переплескиваются колосья с одной нивы на другую.
И Дмитрий боится хоть одним неосмотрительным словом нарушить эту причудливо вытканную, неощутимую основу, которая дрожит, как солнечное кросно[43]43
Кросна (един. кросно) – ручной ткацкий станок; пяльцы.
[Закрыть]: на шири совсем незаметно, а в душе, как в лесу между зелеными ветвями, зазолотится нежной улыбкой – и снова нет. Взволнованный, он привстает со скамьи и прощается с Бондаревной, не замечая, как ее грусть непривычно начинает звучать в его словах:
– Всего доброго тебе, девушка, – даже руку боится лишнее мгновение задержать в своих пальцах, чтобы не потухло то волшебное кросно, которое так нежданно-негаданно выткалось из девичьих слез.
– Всего доброго и вам, Дмитрий Тимофеевич, – тихо провожает его.
– Не печалься, Югина, не надо, – вместе идут к двери.
В сенях темно, и он, еще раз коснувшись ее руки, идет в сумрак.
За яблоней плывет серп юнца, невдалеке от него, как слеза, дрожит синеватая звезда; над колодцем звонко звенит бадья серебряными сережками, из-за садов поднимается молочный туман, обнимая ноги деревьев.
Ну вот и стоишь ты, Дмитрий, на пороге и не знаешь, куда завтра качнешься – в ту или другую сторону. Призадумался и не услышал, как с ним поздоровалась тетка Дарка, идущая к Бондарям.
– Все злое на вас. Будто свет клином на одной девке сошелся, – покачивает головой вдовица. – Да этого счастья, говаривали люди, хоть пруд пруди. Так нет тебе: будут друг другу головы крушить. А какими же друзьями верными были. Вишь, этот у девки сидит, а другой посылает Дарку: вызовите хоть на минутку Югину. Под старость, говаривали люди, сводницей хотят сделать. Чтоб вам пусто было.
В сумраке насилу замечает девичью фигуру возле кровати.
– Сама в хате?
– Сама.
– Так это, вишь, Григорий послал старую к тебе. Вызовите, говорит, Югину, чтобы хоть слово промолвить. Пойдешь ли, девка? У меня он ждет.
– Что? – сначала не понимает девушка.
– Так это Григорий послал, вишь, младшей не нашел, меня к тебе, – напрасно повторяет Дарка, так как, пока, она собралась говорить, Югина уже уловила все предшествующие слова. И такими далекими ей показались и Дарка, и ее дом, и Григорий, будто их разъединили долгие годы и уже успели улечься в душе все страдания.
– Так идем, ли что?
– Нет, тетя, никуда я не пойду, – качает головой.
– Вот и на тебе. То такая любовь была, говаривали люди, до гробовой доски… Что же ему сказать?
– Скажите, – тихо, но твердо звучит голос девушки, – не насмеяться ему над моей честью. Пусть себе ищет дорогу к Федоре или к кому захочет. А у нас ему делать ничего, – остановилась и, слыша, как голова идет кругом, оперлась руками о перила и еще тверже сказала: – Можете сказать – пусть забудет и не беспокоит меня. Так и скажите ему.
– Вон оно что, – изумленно поворачивает голову Дарка.
– Только попрошу вас, – подходит девушка к вдовице и берет ее костлявые пальцы в свои, – не оговоритесь нигде, что вам сказала. Ни словом, ни полусловом. Пусть оно травой порастет, чтобы не перемывали по углам мои косточки, не плескали глупо-пусто языками.
– Да разве же я, говаривали люди, сама не знаю. На свете для девки нет худшего той молвы. Со мной и истлеет, – наклоняя голову, спешит домой и строго отчитывает Григория.
– Спасибо и за это, – чужим, одеревенелым голосом отвечает Шевчик, берется за шапку и выходит на улицу.
Все его тело ноет, будто целый день крутил цепом. Он еще не верит, что Югина разлюбила его, порывается идти к Бондарям, но у ворот поворачивает домой и со временем плетется на улочку, до боли знакомую, сторонится в тени от людей. А мысль все время повторяет одно и то же:
– Это ты, враг, наговорил на меня и родителям и девушке. Еще станут твои молвы поперек горла тебе.
Как вор, крадется до заветной хаты, но на него хмурыми молчаливыми глазами смотрят черные окна. И парень, вздрагивая от каждого звука, стоит у плетня во дворе, надеясь, – может, Югина выйдет во двор. Каким безобразным кажется он сам себе. Без боли не может вспомнить имени Федоры. Он впервые так остро ощутил непоправимое горе, ощутил, насколько успел сродниться с Югиной, и дрожит от каждого дыхания ветра. Кажется, кто-то ходит за его спиной?.. Нет, никого.
За яблоневым садом выше деревьев поднимается туман, и юнец одиноко звенит по загрубелому небесному льду. А потом закатывается за тучу.
XLVІІ– Чего ты лязгаешь зубами? Еще тот черт услышит, – пырнул Карп под бок Лифера.
– Озяб, – ежась, скукоживается под овином Бондаря Лифер.
– Баба, – презрительно бросает Карп. – И принес черт Шевчика. Он здесь всю ночь думает простоять? А впрочем, пусть стоит, – бросает злорадно, прикидывая в голове, нельзя ли будет как-то опутать Григория.
– Ушел, – выглядывает из-за угла Лифер.
– Значит пора.
– Подожди еще, – теребит за полу Карпа. – Может, воротимся.
– Не воротимся.
– Я не пойду сейчас.
– Ох ты, пугало. Смотри вокруг. Да только упаси тебя Господь огородами бежать. С дорожки ни шагу не отклоняйся. Чтобы знака не было. – Легко пригибаясь, бежит Карп во двор Бондаря. На миг тенью прикипел к стрехе и через одну минуту выскочил на улицу. Свернул на дорожку и прыжками побежал на хутор, чувствуя на лице и под сердцем холодный ветерок.
Домой он добежал от леса и увидел у калитки высокую фигуру отца.
«Вот бы сейчас налететь и крикнуть что-то над самым ухом. До смерти перепугал бы старого». Едва сдерживает смех и тихо прокашливается, чтобы в самом деле не напугать настороженную согнутую фигуру с втянутой в плечи головой.
– Ну как? – сжимает запястье сыновой руки. Глаза у Сафрона напряженные, под ними часто вздрагивают фиолетовые мешки.
– Вроде ничего, – отвечает Карп и вытирает пот со лба.
– Чего так долго задерживался?
– Шевчик все время под окнами торчал.
Сафрон, как ночная птица, впивается глазами в холодную осеннюю ночь.
Над селом поднимается красно-сизоватая туча. Она разбухает и из нее скоро вырывается искореженный трилистник огня. Исполинской красной лилией распускается, дрожит облачко и потом вдруг высоко поднимается вверх, сразу же заостряясь, как верхушка ели.
– Славно горит, – любуется Варчук, зевает и лениво крестит рот.
– Славно, – фыркает в руку Карп, воображая перепугано-растерянное выражение отца, если бы он неожиданно оглушил его криком. «А потом выругался бы и в драку полез».
И Карпа совсем не интересует пожар – такой уж характер был у кулака: когда должен был что-то сделать – то всю силу, хитрость, чувство вложит; сделал – сразу же и забыл, будто за забор черепок выбросил…
Выскочив во двор, Дмитрий сразу же понял, что горит дом Ивана Тимофеевича.
«Пустили петуха, уроды».
В один момент запряг своих еще не выхоженных лошадей и погнал к Бондарям.
Ровно, как свеча, поднималось пламя, широко освещая густым красным сиянием огороды и строения. Потрескивало сухое дерево, и снопики высоко взлетали вверх, рассыпаясь жарким мерцающим зерном.
Улицами и огородами бежали люди с ведрами, лопатами, а то и просто без ничего.
Бондари, видно, долго не знали о пожаре, и только теперь начали люди из хаты выбрасывать добро. Услышал причитания Марийки, хриплый голос Ивана Тимофеевича. Когда подъезжал к воротам, навстречу ему вынырнула кряжистая фигура Варивона с Югиной на руках. Девичьи косы свисали до самой земли, из-под полурасстегнутой покрасневшей сорочки темной полосой выделялась шея. Догадавшись, что упала в обморок, соскочил на землю, помог положить девушку на телегу и приказал Варивону:
– Прямо ко мне кати! Мать встретит ее, как дочь.
– Разумеется, – подмигнул Варивон, и на его лице сквозь пасмурную сосредоточенность пробилась заговорщицкая значимость. Вскочил на полудрабок и рысью погнал испуганных коней. А Дмитрий бросился в хату, уже изнутри полыхавшую огнем.
Приехала пожарная команда. Искристой дугой ударил крепкая струя воды из брандспойта, и огонь зашипел, кутаясь клубящимися горячими тучами.
Спасти удалось только часть обугленного сруба.
Добро перевезли и перенесли к соседям, а Марийку и Ивана Тимофеевича Дмитрий уговорил поехать к нему.
– Зять мой дорогой, сыночек верный, – плача, наклонилась Марийка к Дмитрию. – Погорели же мы, погорели… Если бы не твои созы, жили бы до сих пор в своей хате, – нетвердой походкой подошла к мужу.
– Цыц, старая. А ты думала в мире жить без печали: поле перейти и ног не поколоть.
– Чтоб ты мне сейчас же выписался. Сейчас же! – округлившимися болезненными глазами впилась в Ивана.
– Эт, не морочь мне голову. Ниоткуда я не выпишусь.
– Нет, выпишешься.
– Теперь еще крепче за дело возьмусь. Недолго будет радоваться кулачье. На свою голову петуха пустили.
– Не на свою, а на нашу. Уже без хаты остались, а там, смотри, и жизни лишишься.
Бондариха затряслась от холода, пережитого и злости:
– Что ты за муж, – поднимается дрожащий голос.
– Муж, как дуб, – вдруг все лицо Ивана Тимофеевича подобрело в хорошей улыбке. – Всю жизнь пилишь меня, а перепилить не можешь.
И эти слова, и эта улыбка обезоруживают женщину.
– Ой, Иван, Иван, – тихо шепчут ее потрескавшиеся, почерневшие губы, а голова укоризненно качается на по-девичьи горделивой шее.
Евдокия, лучше, чем иная мать к родной дочери, припала к Югине. И сразу же девушка ощутила неподдельную искренность и ласку невысокой чернявой женщины. Немного успокоившись, хотела бежать на пожарище, но Евдокия не пустила:
– Без тебя, дочка, справятся. Увидишь – скоро все к нам прибудут.
И это «дочка», сказанное с такой материнской любовью, растрогало девушку до слез.
«Это же я ее дочерью должна быть, – хорошо было, и вместе с тем жалость к себе пробивалась сквозь волну неразгаданного нового чувства. – Это же теперь все село загомонит, что к свекрови приехала, – и закрыла пальцами лицо».
– Не надо печалиться, дочка. Ты еще не знаешь, какой он добрый, – будто угадала ее мысли Евдокия, приклоняя девичью голову к своей груди. Не услышали обе, как в дом вошел Дмитрий с Бондарями.
Аж задрожал парень, заметив утомленный голубой взгляд, который тихо остановился на нем, и едва-едва скорбно улыбнулась Югина.
«Моя» – отозвалось все тело, и он быстро вышел из хаты, чтобы не показать волнения…
* * *
Чуткий сон Марты прервали первые удары колокола. В одной рубашке соскочила с кровати и бросилась на улицу, чуть не сбив с ног Лифера, который, вспотевший и запыхавшийся, как раз поднялся на крыльцо. Высокая фигура пугливо метнулась назад и остановилась на ступенях.
– Откуда это? – неласково спросила, еще не совсем опомнившись после сна.
– Откуда, – невыразительно и испугано промычал, покрутив для чего-то рукой перед собою. Марте было все равно, откуда пришел муж. Но неуверенная речь, страх в голосе и движениях запомнились остро и надолго.
– Бондари горят, – с улицы услышала крики и звон ведер.
И вдруг все куски мимоходом подслушанного разговора ярко сливаются в одно целое; догадка освещает ее мысли, и она круто поворачивается к Лиферу.
– Что же, муж, уже начал красным петухом кашу варить?
– Молчи, глупая! – набрасывается на нее.
– Пошли, посмотрим на твою работу, – она бледнеет от волнения и злобы.
– Замолчи ты, ради бога! Иди в дом! – Как онуча, повисает на ее руке, а глаза его, широкие и беспомощные, умоляют молчать.
– Сейчас же пойду расскажу людям. Пусть вяжут, пусть самосудом наказывают поджигателя, – с наслаждением смотрит на перекошенное бессилием, злобой и страхом лицо.
– Марта, – противно щелкают зубы.
– Боишься? – мстительными и радостными глазами смотрит на обмякшую ненавистную фигуру.
– Молчи, дуреха… Слышишь, ты что себе затеяла, – отодвигается Лифер, словно ограждаясь от удара.
– Так слушай, муж, что я тебе скажу: мы разводимся с тобой. Я иду с Ниной жить к тетке Дарке… Цыц. Если же ей хоть словом заикнешься, все выкажу. Согласен?
– Согласен, – шепотом и хрипло, словно сквозь сон, отвечает.
– Сегодня же пойдем в сельсовет, – властно приказывает она и чувствует, как вся оживает, будто выходит из-под земли. Пропади пропадом этот черный мир злобы и рубля. Она возвращается к своим людям.
– Сегодня, – безнадежно махнул рукой и, шатаясь, вошел в сени. – А скажешь после развода слово – не жить ни тебе, ни ребенку, – зашипел на пороге.
