Текст книги "Большая родня"
Автор книги: Михаил Стельмах
сообщить о нарушении
Текущая страница: 36 (всего у книги 78 страниц)
В долинке заурчала машина и, подмывая низкие волны просветленного розового тумана, с напряжением поднялась на дорогу. Дмитрий поднял руку, но шофер только головой замахал и поехал дальше. Потом легко, как ласточка, вылетела новая черная «емка»; в ее лакированном отсвете молниеносно перемещались придорожные деревья, мерцало потемневшее небо.
«Не возьмет», – твердо решил, но «проголосовал».
Машина всплеском дождепада зашелестела по мелким камешкам, остановилась у зеленой зернистой обочины. Из кабины размашисто выскочил русый мужичонка, выровнял в одну линию прямые широкие плечи, с любопытством взглянул на Дмитрия.
– Из Новобуговки? – тряхнул кудрявыми волосами; подвижные каштановые кольца взметнулись вверх и, попрыгав, посыпались на надбровье.
– Из Новобуговки, – пристально осмотрел рослого, среднего возраста мужчину со спокойным продолговатым лицом, кое-где посеченным первыми линиями морщин. Они, словно живые прожилки, выгибаясь, резче легли на высокий лоб, обвили его задумчивостью. Дмитрий как-то подсознательное понял, что слова незнакомца были веселее, чем весь его внешний вид.
«Наверно, ученый», – подумал, присматриваясь к нему так, чтобы тот не замечал на себе внимательного и одновременно нерадостного взгляда.
– В город собрались?
– Ага. В район.
– Что же, садитесь – подвезу, – вскочил в машину, взглянул на часы и нахмурился. – Вперед, полный, – промолвил так, как отдают команду капитаны пароходов.
Машина задрожала, и навстречу ей, качаясь, начал наплывать массив леса, изредка просвечиваясь радостными голубыми лентами просек. Между деревьями, как ребенок на качелях, закачалось раннее солнце.
– А это кому, шоферу? – Дмитрий, снижая голос, показал глазами на бутылку.
– Никому. Шофер у нас человек непьющий, – улыбнулся и ясными серо-голубыми глазами взглянул на небольшого чернявого парня. Тот только горестно покачал головой и вздохнул.
– Что-то мало таких шоферов встречал.
– Как яровые зазеленели. Барвинок! – радовались глаза незнакомца. – А вы зачем в район? Обсеялись уже?
– Где там.
– Странно! – неодобрительное покачал головой. – Не из канцеляристов?
– Еще чего не хватало, – Дмитрий аж закрутился на месте. – У меня такая канцелярия, что от звезды и до звезды не обойдешь.
– Бригадир?
– Бригадир.
– Оно и видно.
– Ха-ха-ха! – не вытерпел шофер и провел ладонью по надбровью.
– Гляди не захлебнись. Это по малолетству случается, – бледнея, подкусил Дмитрий.
Шофер изумленно взглянул на него, обернулся и, давясь смехом, затрясся над рулем. Неизвестный пытливо покосился на Дмитрия.
– По делам едете? – более приязненно заговорил.
– Горькие наши дела.
– Горькие?
– Как хлеб с полынью. Ели когда-нибудь?
– Вырос на нем. Как звать вас?
– Дмитрий Тимофеевич. А вас?
– Иван Васильевич. И кто же эти дела решит?
– Партия.
– Что же у вас такое?
– Эт, и говорить не хочется.
– Тяжело? А вы скажите. И в книгах пишут: разделенная радость – двойная радость, а разделенное горе – половина горя.
– Не мне его с вами делить, – ответил с сердцем, остро ощущая, как покалывали его недавно сказанные слова незнакомца.
– В самом деле?
– А чего же. Вы человек на машине. Сели и поехали. Полюбовались на поле, сведения начальству черкнули. Если удовлетворительный посев – хорошим отметите, а на хороший – «отлично» натянете. А нам дело надо делать.
– Дмитрий Тимофеевич, а не короток ли твой аршин? – не оскорбился, а рассмеялся. – Тип работяги, нарисованный тобой, известен мне. Но он последние дни доживает.
– Ну да, если бы так! – уже спокойнее промолвил: понравилось, что не горячечный случился человек. «Видно не из тех, кто горючее зря переводит».
– А горе тебя, смотрю, до живого достало. – Голос у Ивана Васильевича грудной, глаза сосредоточены и как-то сразу то темнеют, то светлеют, а шевелюра роскошной гроздью спадает на ровную, стрелкой, бровь.
– До живого, – вздохнул. – С колхоза выбросили. А теперь иди – морочь людям головы, будто им и без меня мало работы. – И сразу ощутил, как насторожились, стали тверже глаза Ивана Васильевича.
«Подумал – какой-нибудь подозрительный элемент. В горячую пору по дорогам шатается» – обожгла горькая догадка, и все стало противным, снова захотелось побыть одному, чтобы не ощущать на себе умного настороженного взгляда, не слышать грудного голоса, не видеть вытянутого подвижного лица шофера, который, может, сейчас в душе раскаивается: зачем остановил машину для него.
– За что же вас? – равно и тихо входит в душу низкий голос. – Работать будто бы плохо не могли…
– Это правда. На совесть трудился, – с болью вырвалось. – Не умею работать кое-как. Это большое дело, когда радуешься своей работе, а не прячешься с нею, как с ворованной, от человеческого глаза. – И замолчал. «Зачем говорить, все равно не поверит. Подумает: с чем-то таюсь. Ну и пусть себе…»
– Может с начальством заелись? Не угодили?
Дмитрий изумленно взглянул на Ивана Васильевича, проверил его повеселевший взгляд: не насмехается? «Нет».
– Мужчина, который возле машины вертится, допек? Угадал?
– Угадали.
– Как же оно у вас вышло? Надеюсь – не по личным делам? – осторожно подбирается к главному в натуре, не спуская глаз с нахмуренного горделивого лица, уже обветренного тугими весенними ветрами и солнцем.
– Не по личным, – изучает Ивана Васильевича, еще не зная, куда он клонит. Но возле сердца уже что-то задрожало и чувство муторной боли будто немного осело.
– И я так думаю, – ободряют приязненные слова. – Расскажи, Дмитрий Тимофеевич, что оно у тебя. Вижу, мучаешься ты.
«Как сказал! Будто внутрь заглянул. А почему бы не поделиться своей досадой?» И Дмитрий, бледнея от волнения, начал все рассказывать. Однако из-за осторожности не очень сгущал краски, когда говорил про Крамового. «Кто его знает, как оно еще повернется?»
Иван Васильевич внимательно слушал Дмитрия, следя за каждым его движением, стараясь разобраться, что таилось за недоказанным или осторожно оборванным. И скупые тяжеловатые слова, сосредоточенное напряжение начало раскрывать перед ним нелегкую упорную жизнь, с падениями и взлетами, потерями и радостями поисков, с горькими неудачами и поэзией новой работы. А когда Дмитрий дошел до самой трепетной струны – заговорил о гречке, Иван Васильевич аж просиял. Потом косо с неудовольствием взглянул на часы, рукой тронул плечо шофера:
– Тише гони, – «Какая любовь к работе. Творческая любовь», слушал неспешный сосредоточенный рассказ.
– Поле у меня как галка черное, – согретая сочувствием, выравнивалась и струилась речь Дмитрия. – Роса или туман упадет на него – и не испарится глупо-пусто, так как мы первыми, едва снега отшумели, закрыли влагу. А как же иначе? Растение, как грудного ребенка, надо присматривать. Вот взойдет моя гречка – глаз не оторвешь. Как ни наработаешься за целый день, а вечером из самого дальнего поля придешь посмотреть. Первые листочки у нее, знаете, округлые, с выемкой, ну, прямо, детские сердечки. Аж говорят к тебе… А поспевать начнет? Всю ниву красными потоками украсит. И дело в том, что и жизнь человека она может украсить, колхоз на ноги поднять.
«Новатор, новатор растет! Только немало еще его очищать надо», – запоминает каждый образ и слово Иван Васильевич. Голубизна в его глазах уже перевешивает стальные тоны.
– В прошлом году я у себя на огороде, для практики, гречку в лунки посадил. Семечко к семечку подобрал. Так такие стебли поднялись, прямо в мой рост. Раскустились, метелочками зазвенели. Посмотришь со стороны – не гречка, а калина красуется. Зерна же как росы уродило. И любое – ядерное, граненое и такое с блеском, как дорогие камешки в золотых магазинах.
– Ох и молодец, Дмитрий Тимофеевич! Ты работу агронома Вороны читал?
– Нет. О чем там?
– Почти о том же, над чем и ты призадумался. Он научно доказал: посев выровненными семенами дает на каждом гектаре на три центнера больше зерна. Вот возьмем «Украинку» – на каждые сто зерен приходится тридцать – больших, пятьдесят – средних и двадцать – пустых, дающих плюгавые запоздалые всходы. Видел между колосками сухие трухлявые стрелки? Это мертвый урожай недоразвитого зерна. Считай: двадцать килограммов мы зря высеиваем на каждый гектар.
– Сколько миллионов пудов на ветер летит, – покачал головой Дмитрий. – Значит, недаром я гречку по зернышку отбирал. – И впервые какое-то подобие улыбки тронула его уста. – Хочу такое зерно вырастить, как лесной орех. Аж во снах приходит оно ко мне.
«Вот где живет душа человека… Совещание, немедленно совещание надо созывать», – взволнованный Иван Васильевич снова одним глазом глянул на левую руку, нахмурился, потом быстро расстегнул ремешок – и часы мягко упали в карман пиджака. Шофер, понимая, в чем дело, остановил машину посреди леса.
– Дмитрий Тимофеевич, продай мне немного своего зерна.
– Вы что? – аж испугался. – Насмешки выдумываете? Оно у меня до наименьшей бубочки[91]91
Бубочка – ягодка.
[Закрыть] на учете. Я бы его за эти самые самоцветы в золотых магазинах не продал бы. – Даже не заметил, что остановилась машина.
– Ну, тогда так отпусти немного.
– И так не отпущу. Я им участок в колхозе подниму. А как растечется оно по рукам…
– Скупой ты, – засмеялся. – А хоть покажешь свое волшебное зерно?
– Почему же нет, – с готовностью согласился. – А осенью, если уродит участок, отпущу вам немного, – расщедрился. «Таки ученый, – твердо решил. – И все равно ни зернышка не дам, пусть сам выращивает».
– Дмитрий Тимофеевич, а о пчелах ты думал?
– Конечно. Только зацветет гречка – все ульи вывозим на поле. Здесь дело верное. Пчелоопыление вдвое поднимает урожай. Это золотое дно.
Вошли в чернолесье. Прозрачно-зеленое пламя берез, бушуя, переливалось в овраги, позванивающие розовыми лентами струек. Внизу заблестело круглое озеро; на нем то и дело слитками серебра вскидывалась рыба, и тогда вода, раскручивая круги, была похожа на исполинский раскрытый механизм часов.
– Видишь, как ручейки озеро образовали? – нежданно спросил Иван Васильевич.
– Вижу, – ощутил, что за этими словами кроется недоказанная мысль.
– Вот гречка твоя – одна струйка. А она дает жизнь другой – медовой. Увеличится же количество пасек – и уже сады по-иному родить начнут.
– Верное слово, – одобрительно посмотрел на Ивана Васильевича. «Конечно, агроном».
– Сеять свое поле как думаете? Широкорядным способом?
– Только половину широкорядным.
– Почему? – удивился.
– Еще опасаются колхозники. Не сеяли так.
– А ты опасаешься?
– Нет. Но одному страшно: случится что-нибудь – всю вину на меня этот Крамовой свалит, – сразу помрачнел. – Уже и сейчас не с корнем ли вырвали меня… Эт, нет такого аппарата, чтобы им можно было заглянуть в душу человека и сказать: вот это полновесное зерно, а это такая паскудная полова, что и скоту курдюк набьет.
– Не печалься, Дмитрий Тимофеевич. К корню еще далеко. Если правду рассказал – никто тебя из колхоза не выбросит.
– Чистую правду! – заволновался и с надеждой взглянул на Ивана Васильевича. – Разве я тогда, когда бы навредил, мог бы в райпартком обратиться?
– Вот и хорошо. А массив засевайте широкорядным способом. Весь! Осторожность здесь ни к чему. Она давно перед наукой спасовала. И здесь еще одна струйка вытекает: поле от сорняков освобождается. Тебе же, – весело сверкнули глаза, – сейчас же возвращаться домой и садиться за работу: подготовить выступление. Такое, чтобы, слушая его, каждый всей душой потянулся к гречке.
– Какое выступление? – непонятно сдвинул плечами.
– Завтра в райкоме партии будет совещание передовиков, выращивающих гречку. Свои мысли передашь колхозникам.
– Как раз таким выступать. Я на людях и слова не свяжу, – махнул рукой.
– В самом деле? Я не поверил бы, слушая кое-кого в машине, – удивился, и правая бровь поднялась вверх. – Так и думается всю жизнь в колхозе молчуном прожить?
– Пока на оратора не собираюсь учиться.
– Я полнее бы на жизнь посмотрел. Размах ораторского искусства идет от большого труда. Трактор, новая работа научили Пашу Ангелину выступать и на собрании своей бригады и перед всем народом. Радостно было слышать ее голос из Кремля?
– Очень радостно. Но не всякому же такой красный талант дан.
– Если государственное дело делается, то и слово найдется такое, что государство порадует. Выше голову, Дмитрий Тимофеевич.
– Поднял бы выше, так враги вязы крутят.
– А скрутятся им.
– Если бы так. Восстановят в колхозе – ни за что бригадиром не стану.
– В дезертиры запишешься? – внезапно металлом резанули слова Ивана Васильевича. – Если чуть трудно стало, то сразу и в кусты? Я думал, ты более сильный человек. Не зря, значит, из колхоза осмелились выбросить. Не завидую тебе, если имеешь пугливую душу.
– Что вы мне о душе говорите, не зная ни меня, ни моей жизни.
– Не имел возможности выучить. А в газетах или в книжках еще не читал о тебе.
– Скоро почитаете, – невесело пошутил.
– Думаю – почитаем. Но ты запомни навек: за чужой спиной ни один новатор не прятался… Бригадир-новатор! Вслушайся – это прямо как музыка звучит. Славы много дается вам.
– Славы много, а мороки еще больше, – ответил мрачно, но к каждому слову прислушался пристально. «Бригадир-новатор! Это как музыка звучит!» – повторил в мыслях.
– Как, как? Славы много, а мороки еще больше? Это надо запомнить! Я эти слова еще когда-то припомню тебе! – Иван Васильевич засмеялся, открывая чистый ряд присадистых матовых зубов. – Думаю, это так только сейчас думается, пока злость не улеглась. А на самом деле – не так-то захочется передать свою бригаду, вверить кровную работу в другие руки. Или вприпрыжку вручишь кому-то то поле, которое лелеял, как дитя? Не захочется отдать. Защемит что-то возле сердца.
– Правда, – не без удивления взглянул на большое лицо, сморщенное улыбкой, которое будто говорило: «Прячься – не прячься, а я догадываюсь, что ты за человек. Хмуришься? Неприятно под контролем быть? Ну и хмурься, а дела не бросай».
– Дмитрий Тимофеевич, а сколько ты думаешь собрать с гектара?
– С гектара? – переспросил, будто недослышал, и замолчал.
Вопрос не из приятных был. Та осторожность, неизвестно когда рожденная зависимостью от прихотей природы, сдерживала выказывать на людях трепетные надежды и ожидания.
– С гектара, с гектара? – брызнули голубизной глаза Ивана Васильевича. «Непременно начнет искать объективную причину, на погоду пожалуется, лишь бы только не сказать точной цифры».
– Да кто его знает. Как не попадет под заморозки…
– Или если солнце не спалит…
– Ну да, ну да, – обрадовался, не ощутив сначала насмешливой интонации.
– А если благоприятная погода будет?
– Тогда должен и урожай увеличиться.
– Сколько уродит?
– Сколько? Да кто его знает… В прошлом году средний по району семь центнеров был. А мы на одиннадцать должны бы вытянуть, – намного уменьшил овеянную мечтой цифру.
– И это будет урожай передовиков? Тех, у кого зерно как самоцветы?
– Ну, может больше на какой-то пуд уродит. Это если погода будет, – снова начал прибедняться, совсем недовольный таким скользким разговором.
– А ты знаешь, что звено Марии Опанасенко обязалась двадцать центнеров вырастить?
– Опанасенко?! – спросил пораженно.
– Опанасенко.
– Гречки?
– Гречки.
– Двадцать?
– Двадцать.
– Ну и я про меньше не думал, – отрезал с сердцем.
А Иван Васильевич рассмеялся.
– А про больше, значит, думал?
– Хватит и такого урожая.
– Хватит?.. Дмитрий Тимофеевич, давайте такое условие составим: что уродит у вас свыше двадцати центнеров – нам отдадите. Согласны?
– Что-то о таких условиях до сих пор не слышал, – отрицательно покачал головой и себе улыбнулся, исподлобья косясь на Ивана Васильевича. «Этот заглянет тебе в корень. И до основания, и под основание дойдет. Такому можно было бы несколько зерен выделить».
В лесной приозерной тени нежно повеяло благоуханием. Зубчатые колокольцы ландыша бесшумно встряхивали густой настоянный аромат, и он, как теплый пар, растекался по необвеянной долине, маревом дрожал над перевитой солнцем водой.
– Вот где дом отдыха построим. Слышал, Дмитрий Тимофеевич, что эта вода радиоактивная?
– Слышал.
– Будут сюда приезжать передовики сельского хозяйства. Отдыхать, делиться опытом работы, книжки читать или просто хорошие лекции слушать. Сядешь, например, вечером с женой в легковую машину – и сюда.
– Не каждый же день начальство случается, чтобы подвозить к озеру.
– На своей будешь ездить.
– Это мечты, Иван Васильевич.
– А ты что? Без них живешь? Человек без мечтаний – это соловей без голоса. Твои мечты о гречке не становятся действительностью?
– Да вроде становятся. Но это мечты, которые ближе лежат. Их, как птицу в силки, поймать можно.
– И выше их не перескочишь? Неужели кроме гречки ни о чем не думал?
– Да нет, думал.
– О чем?
– Да об одном и том же – о ржи.
– Расскажи, Дмитрий Тимофеевич.
– Да…
– Да не бойся. Секретов твоих не выдам, а помочь, может, чем-то сумею.
– Оно, Иван Васильевич, будто и простая штука, а не без интереса для хозяйства, для колхоза, значит. Вот вы видели на поле рожь с двумя колосками? У нас говорят: найдешь такой колосок – будешь иметь счастье. А почему бы всему полю по два или даже больше колосков не качать? Надеюсь, весело было бы нашей земле таким урожаем похвалиться.
– Хорошая мысль.
– В минувшем году я и мои дети выискивали двойные колоски. Нашли малость. Посеял я зерно на огороде, а уродит ли счастье – не знаю. Поговорили бы с учеными головами…
– Это можно, Дмитрий Тимофеевич. Сделаем. – «Нет, этот бригадир много дела поднимет. Какая его подлость из колхоза отважилась выбросить. Наверное, характерами разошлись. Проверим…»
Еще поговорили о работе в колхозе, семейной жизни, рыбалке, а потом Иван Васильевич сказал:
– Нечего сейчас ехать к секретарю райпарткома. Разберемся сами. Я работаю в райкоме. А к тебе, Дмитрий Тимофеевич, непременно заеду. Увижу, какие у тебя самоцветы. На рыбалку вместе поедем? Примешь?
– Приезжайте, Иван Васильевич. Таких щук набьем. Лишь бы только все хорошо было, – расчувствовался Дмитрий.
– А как же иначе? Только все хорошо.
Остановились возле дуба, остановили встречную машину, и Дмитрий легко вскочил в кузов.
– До свидания.
– До свидания. Работай, Дмитрий Тимофеевич! Смелее! По-большевистски.
– По-большевистски, Иван Васильевич! – радостно махнул картузом и неожиданно крикнул: – Непременно приезжайте ко мне. Я вам таки с какой-то наперсток гречки выделю.
– За плату или так? – смеется высокий мужичонка, а ветер поднимает вверх его подвижные каштановые кудри.
– За доброе слово!
Перед глазами снова закружили зеленые поля, кое-где перемежеванные белыми волнами садов.
«Что же, придется какой-то день-два до решения не появляться домой. Зайду в Майданы, посмотрю, как там моя родня ведет хозяйство. У кума Столяра чудеса с овсом выходят».
На перекрестке соскочил с машины и мягкой дорогой пошел до прибугского хутора.
На полях работали пахари и сеяльщики; в долинке расцвели на свекле женские фигуры.
И впервые за последние годы Дмитрий почувствовал глубокую внутреннюю вину: преступлением было не работать в такой дорогой час. Разве же он когда-то за всю жизнь гулял весной? А теперь бездельничать?
Круто повернулся и решительно пошел в свое село.
Нет, он не хочет быть дезертиром… Но и появляться на люди оплеванным, приниженным тоже было тоскливо и больно.
«Что же его делать? В райком завтра поехать? И хотелось бы побыть на совещании. Вот если бы только не выступать и не это чертово событие с Крамовым».
Предвечерье пропахало по тучам косые пепельные борозды; коснувшись земли, они начали отекать радушной синью; пар от пашни уже сливался с тенями ранних сумерек; черной молнией мигнул поглощенный заботами ворон и испуганно закачался в воздухе: сияние тракторных фар золотым дождем черкнуло по его крыльям; вокруг закружили снопы огней, и гул стал четче выделяться в полях.
На дорогу вылетела бричка; из-под звонких копыт червонцами раскатывались густые огоньки. Кони, приплясывая, замедлились возле Дмитрия. На бричке возле ездового понурился, весь в темном, Прокоп Денисенко; позади настороженно сидел милиционер.
Глянул Дмитрий на притихшего Прокопа – и все понял. «Сколько веревочке ни виться, а конец будет».
XXІV– Дмитрий, пришел? А я так соскучилась по тебе, будто круглый год не видела, – пошла навстречу мужу, радостная и до самоотверженности покорная. Но то не была затурканная покорность: в ней светилась достойная гордость и вера в свою половинку.
– И я по тебе соскучился, – взял за руку Югину и медленно пошли в хату.
Югина внутренним женским чутьем понимала, когда и как надо заговорить с мужем. Она не принадлежала к тем сильным, волевым женщинам, которые могут круто повернуть чье-то настроение, мысли, волю, не принадлежала к тем, которые свободно распоряжаются чьей-то душой. Была той лирической натурой, которая чужое горе воспринимают больше, чем свое; которая не умеет его разогнать, развеять, но своим искренним бескорыстным переживанием и сочувствием уменьшает, притеняет его незаметно и хорошо. В ежедневной жизни такие характеры мало выделяются, но их внутренний мир, не крикливый, понятный, всегда ощущается и в семье, и на людях.
Сейчас она видела некоторое просветление на лице Дмитрия. Но даже словом или взглядом не выказала любопытства. Будто ничего не случилось, рассказывала о своих будничных заботах, детях, работе на свекле и быстро ставила на стол ужин.
– Ольга сегодня с самого утра привязалась к бабушке: расскажите и расскажите мне интересную сказку – надо вечером отцу рассказать.
– А Андрей что?
– Я и не знала, что он таким разбойником растет, – сказала без осуждения. – Скрытный, выходит. Спокойный будто, но вот набезобразил сегодня – побил Марка Василенко.
– Как? – удивился. – Тот же старше, крепче.
– Ну да, а сцепились, как петухи. Андрей дрался до крови. Тот головорез, больший, напал на Екатерину Шевчик. Андрей, как настоящий парень, заступился за девушку. Я накричала на него. Молчал, даже слова не промолвил. А с полудня ходил на дорогу тебя выглядывать. «Я с отцом, – говорит, – возвращусь домой. Только вы ничего о потасовке не говорите. Скажу, что с дерева упал, поцарапался». Потом его Варивон забрал с собой на поле – так бы весь день и ходил за трактором или сеялкой. Недавно с Ольгой пошли к моим. Мать очень скучают по ним. Где-то и ночевать у себя оставят… нет, возвращаются, – выглянула в окно. – Смотри, как Андрей важно идет. Точь-в-точь, как ты, – засмеялась, потянув мужа к окну.
– Зато Ольга как юла крутилась. Как ты когда-то на танцах возле сельдома.
– Папа! Вас уже восстановили в колхозе? – бросилась Ольга к столу.
– Цыц, умница! – дернул ее сзади Андрей и шепотом прибавил: – Еще не вздумай сегодня о сказках заговорить.
И сразу же нахмурилось лицо Дмитрия, когда Ольга зацепила болезненную струну. Молча подхватил дочь на руки, подбросил вверх, и та в радостном испуге уцепилась ручонками за отцовский вихор.
– Вот мазуха, – покачал головой. – Только бы и качалась то на качелях, то на руках.
– А тебя завидки берут? – и показала брату язык.
Уже в темноте, прижавшись к широкой надежной груди мужа, Югина тихо промолвила:
– Ты бы отдохнул, Дмитрий, эти дни. Как похудел и почернел за весну, – даже не намекнула о том, что случилось. – Еще успеешь наработаться. Глаза такие уставшие у тебя, будто в недуге лежал. Это, может, простуда из тебя еще не вышла.
– Хорошо, – дрогнул голос у Дмитрия. Положил руку на теплые косы жены, а сам уже твердо решил пойти завтра к Бугу очищать сенокос. Никто его не будет видеть, пока не придет решение. А как мужчине без работы жить? Мысли заедят, как мошкара на болоте.
Еще и коров не гнали в стадо, как Дмитрий огородами, с топором и граблями за плечами, подался к Бугу.
Утренний сизый туман вяло катился по полям, сгущался на лугах, а на речке стоял непроглядной стеной. Только по плеску весел Дмитрий почувствовал, что кто-то прошел у самого берега, но ни лодки, ни гребца не увидел. Потом вся непроглядная стена зарозовела, вспенилась и начала распадаться, расползаться, открывая мерцающее серебристое плетение плеса, прибрежный дымчатый ивняк и зелено-синий разлив лугов. Буг сейчас был на удивление похож на исполинскую рыболовную сетку, в каждой ячейке которой рыбиной трепетала зыбинка солнца.
«Так и моя досада расползется, как этот туман, – подумал, впитывая глазами красоту весеннего утра. – Иначе быть не может. То, что может жить, – будет жить; то, что может цвести, – будет цвести». – Споро выкорчевывал почерневшие трухлявые пеньки, вырубал кусты волчьих ягод, расчесывал граблями молодую траву, выбирая сухостой. Солнце теплой рукой приласкало мужчину, исподволь успокаивало тревожные думы, боль. Но на следующий день они проснулись еще с большей силой. И не потому, что недоверие снова начало разъедать чувство уверенности, правоты его дела. Что-то другое здесь было. И не скоро Дмитрий понял, что потянуло его к своей бригаде, к своему кровному делу, которому отдал столько заботы и силы… Вот хорошо было бы сейчас пойти за сеялкой или сесть на гонах, молча слушая разговоры хлеборобов, вдыхать горький самосад и пар нагретой земли. Изредка и себе бросить какое слово и снова пойти по живым бороздам, засеянным зерном; ловить серебряное пение жаворонков, что сейчас все небо опутали струнами и мелко бьют по ним своими круто выгнутыми крылышками…
И когда понял это – удивился: раньше его никогда так не тянуло к людям.
«Недаром, говорят, человек в беде ищет людской поддержки», – сделал не совсем верный вывод для себя: не только беда теперь соединяла его со всеми колхозниками.
Весь в раздумьях пошел вдоль изогнутого берега реки. Мысли, переплетаясь, шли двумя тугими, тяжелыми течениями, и в них, как светотень на волнах, трепетали волнительные ожидания.
Голубовато-радужными нефтяными пятнами просветилась кислая низина. Над кружалами застоявшейся воды вспучились комочки пористой замшелой земли, ощетинились пучками шершавой осоки. Совсем недалеко заскрипел коростель и – видно – побежал в середину низины – зеленой струйкой встрепенулось верховье травы.
Долго Дмитрий осматривал убогие плавни. Под ногами тихо шипела и попискивала зелень и сразу же затягивало водой глубоко втиснутые следы сапог. И вдруг Дмитрий аж просветлел: «Пеплом, пеплом обсеять эту низину. Тогда сена у нас будет… разве такие травы зашумят!» – легко вытекали живые слова то ли агронома, то ли из книги.
И уже видел, как его и Варивона бригады рубили на лугу чубатый ивняк, укрывали им более сухие участки и поднимали вверх кряжистые округлые стога.
«Сегодня же метнусь за пеплом. А то зимой за женщинами не захватишь его. Прямо тебе как золотоискатели на золото набрасываются. Порошинки не вырвешь из их рук», – сверкнула искорка в глазах, и, снова забывая о своем горе, он оживал в новых хлопотах, физически ощущая, вбирая глазами то, что только-только раскрылось в мыслях.
– «Выкорчевывать пеньки – тоже дело, а вот поднять урожай из глубины – это…» – аж сам себя похвалил за догадку. И уже вся эта низина с закисшими полумисками[92]92
Полумиска (полумисок) – глубокая миска.
[Закрыть] воды и зелеными заосоченными кочками стала ему близкой, дорогой, как то пахотное поле, которое красуется веселым мудрым трудом.
На обед Дмитрий не пошел. У самой реки разложил костер, положил в золу несколько картофелин и стал поджаривать на заостренной палочке кусок сала. Синие, кипучие, как спирт, капли с шипением падали на головешки; приятно запахло свежениной. И тотчас он почувствовал, как далеко над берегом зацокали лошадиные копыта. Встал. На рослом коне, пригибаясь до самой гривы, мчал к нему Варивон. Из-под фуражки выбилась прядь волос, рыжей щеткой колебалась на лбу.
– Вот кому роскошь! Картофель печет, сало поджаривает, природой любуется. Курортник, значит, да и только. Здоров, Дмитрий! – ткнул кургузые крепкие пальцы навстречу руке Дмитрия.
– Здоров, – пытливо взглянул на товарища, и тело сразу же напряглось: понимал – недаром разыскивал его Варивон.
– Корчуешь? На индусскую работу перешел? – насмешливо осмотрелся вокруг, покосился на Дмитрия. – Ну, а о тебе, бригадир, в газете напечатали.
– Уже, – опустились плечи, и губы сразу же посерели, как зола.
– Уже, – грустно в унисон ответил Варивон, скорбно подпер щеку рукой и вдруг рассмеялся.
– Ты чего? – непонятно взглянул на товарища, насторожился и потом зло процедил: – И ты радуешься?
– И я радуюсь. Почему бы не радоваться, товарищ бригадир? – снова с преувеличенной скорбью покачал головой и снова рассмеялся.
Дмитрий ничего не ответил. Резко отвернулся от друга и быстро пошел над берегом. «Кто бы мог подумать, что Варивон такой порожняк? Что ему? Со всего бы смеялся, насмехался. За острое словцо отца родного продаст. Вот тебе и товарищ».
И жалко было чего-то, что болезненно оборвалось, как перетянутая струна.
– Дмитрий, – догнал его Варивон и успокоительно положил тяжелую руку на плечо. – Не кипятись, а то навеки обваришь меня.
– Иди, Варивон, подальше. Не мозоль глаза. И без тебя…
– Вот глупый человек. Я приехал к нему с радостью; смотри, как написали о тебе, – и протянул вчетверо сложенную газету. Дмитрий зло выхватил ее из рук, развернул, быстро пробежал глазами по первым колонкам, и его зрение прикипело к третьей странице. В небольшой статье «Думы бригадира» писалось о том, как хорошо работала его бригада в эту весну и как думает он собрать высокий урожай гречки. Упоминалось и об отборных семенах, и о пчелах. С жадностью выпивая каждое слово, он уже хмелел и обмякал от притока большой и истомной радости.
– Ну, знаешь, Варивон, бывают же в мире чудеса, – изумленно развел руками, посмотрел на товарища, прижал его к себе, поцеловал и тихо засмеялся нервным смехом.
– Что это я тебе стал таким красивым, значит, как девушка? Нет, брат, поцелуем не откупишься – здесь дело премией пахнет.
– Чем же тебя премировать? – засмеялся Дмитрий.
– Всеми твоими книжками о просе! Что, испугался?
– Ты и так их мне от самой зимы не возвращаешь… Ну, прямо будто тебе мир другим стал. И кто бы это мог написать? Спасибо, Варивон.
– Кушай на здоровье. А как рассердился сначала? Уже, наверно, в душе всякую чертовщину на Варивона гнал. Эге?… Прочитал я это, Дмитрий, и так обрадовался, будто обо мне написали, и еще сильнее, так как тебе теперь поддержка больше нужна, чем мне.
Сели у костра и, обжигая руки, начали есть картофель.
– Статья – статьей, а как дальше со мной? – вдруг погрустнел Дмитрий.
– Кушнир приказал, чтобы тебя из-под земли вытянуть. Сейчас же поедешь. Придется тебе, как имениннику, дать коня, а самому пешком топать. Неудобно же бригадиру, о котором в газетах печатают, за лошадиным хвостом идти. Только ты осторожно, мой Воронько норовистый: как скинет тебя – снова в газете напечатают статью «Падение бригадира»… Так спеши к своей бригаде сеять гречку… Из района приезжал один работник, хорошо накричал на Кушнира. А Крамовой уже, говорят, не будет уполномоченным по нашему селу – снимают.
