Текст книги "Большая родня"
Автор книги: Михаил Стельмах
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 78 страниц)
Затихало село.
Из-за домов высоко поднялся Возничий, пошли тесной кучкой на запад Стожары, и Воз опустил золотую шею над самой землей.
Напевая под нос какую-то песенку, Григорий шел из улочки в улочку домой. Шел спокойно, так как теперь немного прояснялись его мысли: хату он заложит в этом году – одолжил денег у Дмитрия, зимой, наверное, женится на Югинке и заживет в согласии и дружбе. Будет сеять, пахать, косить, жать, растить детей.
Любил ли он сильно девушку? – не раз спрашивался сам себя и твердо ответить не мог. Югина нравилась ему, была красивая; правда, не самая лучшая на все село, но что-то в ее движениях, взгляде, улыбке было такое, что каждому нравилось. Однако той любви, о которой столько приходилось слышать в рассказах, не ощущал и еще не понимал. Это только рассказывают и в песнях поется.
Чего ни напоют: из-за девушки парень и топится, и травится, и голову разбивает о дуб, а девушка все сто смертей принимает. А на самом деле посмотришь – проще и сложнее выходит в жизни. Редко корень любви разрубается одним ударом…
С приближением к дому на сердце становилось тяжелее от хлопот. Там изо всех щелей ждали его рук и пота ненасытные злыдни, обседали его: «Оно еще и рановато жениться, да…»
У перелаза появилась фигура. От неожиданности вздрогнул парень, замерла песня на полуслове.
– Поздно, поздно возвращаешься, певун, – услышал смешок Федоры. – Или хорошо какая-то девушка принимала?
– Да… – замялся парень и оглянулся: никого ли нет на улице?
– Кто в такое время появится? – ответила, будто в его мыслях побывала, Федора. – Это только ты зорюешь до такой поры. – Горячее, терпкое дыхание обдало Григория. Остановился, чуть переводя дух, слышал, как пылали огнем щеки молодицы. Стоял, будто опьяневший. Хотел овладеть собой – не мог.
«О чем она говорит?»
Напрягает до боли мозг и ничего не может понять. Только смех обдает его, липкий, как осенняя паутина на стернях. Голова шумит и вздрагивает от звона.
– А не под хмельком ли ты? – смеясь, кладет ладонь ему на лоб. – Так и есть, что выпил.
Отклонить бы руку, пойти, не оглядываясь, домой. Но так приятно чувствовать ее прикосновенье.
Чтобы немного прийти в себя, усаживается на перелазе. А рука Федоры уже мягко перебирает его кудри.
– Пошли – угощу.
«Никуда не пойду», – хочет ответить сердито и кривится от своего бессилия. Не может отринуть рук, приклоняющих его.
«Эх, и молодица же, сам черт ложку меда вложил в нее», – припоминает слова Варивона.
– Что же, можно. – Зацепляясь ногой за дерево, переступает перелаз, еще раз оглядывается незрячими глазами и идет к вишняку, где притаилась хата.
Если бы Григорий не опьянел в ту минуту, может, увидел бы, оглянувшись, что посреди улицы, против перелаза застыла высокая фигура.
«Э-э, Григорий, нетвердая твоя любовь, не умеешь своего счастья уважать. Или может, он по водку пошел? – еще сам себе не верит Дмитрий. – Как раз по водку. Видно, не раз заходил сюда». Сильное удивление сменяется скрытой радостью и будто бремя спадает с его плеч.
«Не умеешь своего счастья уважать, – повторяет он, смыкает уста, чтобы не улыбнуться, и сразу же мрачнеет. – А что мне от того? Как любила его девушка, так и будет любить, может, и вовеки не узнает, что связался парень с беспутной бабой». Тем не менее не может скрыть, что вопреки беспокойству сердце его получило облегчение.
XXXІВ сетке Млечного пути уже трепетали поздние созвездия, когда Павел Михайлович возвращался из коммуны имени Фрунзе.
Сегодня в жизни района незаурядный день – оформился первый куст колхозов. Он в самом деле веселым зеленым кустом разросся вокруг коммуны, разъедая, оттесняя рябизну латаных полей. Живой пример нового хозяйствования, повседневная работа актива, рядовых коммунистов, районных работников увенчалась успехом. И проводить кустовое совещание в новом клубе была сама приятность. Кроме того, из Москвы пришло известие, что на Всесоюзной конференции коммун фрунзенцы получили премию. Район явным образом крушил рамки обычной серединки, которую так недолюбливал и зло высмеивал секретарь окружкома. Уже не одинокий островок, а небольшой архипелаг горделиво поднимался над волнами узких застарелых нив. Уже осторожный крестьянин, вдоль и поперек изучив коммуну и заглянув во все щели, изумленно разводил руками:
– И что оно за знак? Скажи: своими же глазами видел, как несколько лет назад в двух землянках вмещалась вся коммуна. На целый гурт три пары сапог было. По снегу босыми ходили. А теперь в хоромах живут! А пшеницу какую вырастили. И название подходящее – «Триумф Подолья». По сто двадцать три пуда с десятины вкруговую дала. Прямо сказка! Не увидел бы сам – не поверил бы. И опять-таки трактор не отравляет землю, а такой ломоть воротит, что сразу же свежим хлебом пахнет.
Еще прислушивался к разговорам, сердцем медленно, тщательно взвешивал каждое слово и факт, а потом решительно, на глазах всего села, писался в коллектив. Правда, иногда забывал привезти новую шлею или колесо. Однако соседи, даже знавшие, что жена думает приготовить на обед, напоминали об этом, и хозяину приходилось искренне удивляться:
– Ты смотри! В самом деле забыл. Это баба мне голову задурила своей болтовней. Как начнет тарахтеть – очумеешь.
Суровая живая действительность, насыщенная героикой борьбы, перевитая трагическими ситуациями, инициативой масс, неусыпной работой, бытовым комизмом, – все это во всей сложности перекрестных дорог и тропинок возникало перед Савченко, как возникает широкий рассвет на пересеченной местности…
Бричка пулеметной скороговоркой загрохотала по мосту. Под мостиком в реке шумела вода; в полусне вздыхало мельничное колесо; обрызганное сиянием созвездий, оно позванивало упругими малиновыми ручьями. Весь огромный плес пруда торжественно шевелил звездную карту. Иногда рыба разбивала ветку созвездия, и оно долго не могло собрать вместе отряхнутые плоды.
Тихая улыбка затрепетала на худощавом лице Павла Михайловича. Он видел, как прибрежные звезды, удлиняясь, падали в новые реки и зацветали светлым цветом в повеселевших домах.
«Как электрическая лампочка разгибает, изменяет жизнь. Люди другими становятся. Недаром ее прозвали лампочкой Ильича».
Ясное веяние коммуны и веяние бессмертного предвидения сияло над ним широким крылом. В этом веянии вставал светлый завтрашний день.
Недалеко от берега захлюпали весла. Сильный девичий голос всколыхнул настоянную тишину. Потом с ним побратался задумчивый тенор, и песня в широком звучании начала растекаться над водой. Легко скользнула лодка; темные, будто вырезанные из дерева, силуэты парня и девушки задрожали на звездной дорожке.
– Поют! – Так сказал, будто новость открыл, спокойный возница. – И хорошо поют. Не так, как мы когда-то…
– Как это понять, Афанасий Яковлевич?
– Слышите: печальная песня. И голоса звучат грустно. Однако вслушайтесь, на душе у певцов нет печали. А когда мы эту песню в экономии пели – каждое слово, как вдова, голосило. Время не то, Павел Михайлович. За этой песней моя молодость, как бесплодная каменная гора, встает, а для моих детей – там только голуби летают.
– Потому что молодость только на нашей земле началась, – призадумался Савченко, припоминая свою преждевременно поседевшую юность. – Что Павел пишет?
– Скоро электротехником приедет. О, слышите, люди гомонят. Как раз с сельсовета расходятся. Неверное, тоже о хлебозаготовке говорили или про соз и коллектив.
У плота в чьей-то руке крохотным флажком замерцал огонек, на миг осветил головы двух крестьян. Грубоватая речь четко повисла над притихшим прудом.
– Погода же стоит как золото.
– Зерно само в землю просится.
– Значит, наш соз дней через десять получит скотину?
– Так Иона Чабану передавал. Он не обманет. Авторитетный человек.
– Говорят, жена его заболела.
– Разве на болоте не схватишь горячку? Комарья же там – черные тучи. Жена его, слышал, в бригаде Котовского сестрой была.
– Боевая. По всему видать.
Эти слова, как песня, взволновали Павла Михайловича. В них невидимой интонацией звучала речь, чувствовалась уверенная рука старого большевика Марьяненко, которого недавно райком послал в село на постоянную работу.
Подъехав к райпарткому, Савченко сразу же вызвал начальника райземотдела. Высокий статный бессараб Иона Чабану скоро бесшумно вошел в кабинет секретаря…
Трех сынов имел Сирдий Чабану и всех троих наделил одной, уже бедняцкого надела, батраческой судьбой. Не шелковой муравой – колючей стерней стлалось их детство. Мрачный бояр Андронаки Тодика от материнской груди одного за другим отрывал его детей, и они, маленькие и кудрявые, как ягнята, катились в степи к чужим отарам. Солнце навеки почернило их, ветры мелодичным звоном наливали голоса, а дожди быстро поднимали вверх. Выросли дети Сирдия Чабану как черные орлы, красивые, горделивые, работящие и дружные. Не разлучались ни на работе, ни на гулянках. Не разошлись и в революцию: зимой 1918 года оседлали самых лучших, еще неподкованных коней Андронаки Тодика и помчали к Григорию Котовскому. Только белый веселый снежок закурился за ними.
Из-под грозовых туч, из синих дождей, из колючих снегов выглядывал Сирдий воинов. И не дождался: старший, уже командиром эскадрона, полег на подольском поле, пророс пшеницами и красным маком и снова ожил в бессмертном камне. Даже и после смерти не тяжелой была ему каменная сабля, по которой не кровь, а дождевые потоки сеялись на освобожденную землю. Младший сын пал в лесах Тамбовской губернии, а со средним – Ионой – развела боярская Румыния. Она же, словно вора, за сынов заковала в кандалы старого наймита, бросила в грязь прокисшей тюрьмы, а его огород и лачугу отдала Андронаки Тодику.
Из тюрьмы Сирдий вышел полуслепым и совсем седым. За дела сынов ему уже не до хозяина было в своем селе. Пошел старый дорогой, по которой промчали его дети на восток. Белый снежок так же курился, как и в 1918 году, но не грел он теперь старого наймита. Так как над дорогой сейчас не пели, а бездомными старцами трусились скованные деревья, с веток заледеневшими слезами крошились ледяные зерна, и в небе ослепшее солнце надолго проваливалось в грязные мешки туч. Великая безнадега охватила старого Сирдия, и снег почернел в его глазах.
– Отец, не падай! – подхватили его юношеские руки.
В болгарском селе его приютили чужие дети – друзья его сынов, приютили как своего отца, вселили надежду, что он увидит свою кровь молодую, увидит счастье человеческое.
И старик терпеливо ждал с Востока большого дня…
– Буна сарра, приетене[28]28
Добрый вечер, друг мой.
[Закрыть]! – искренне поздоровался Павел Михайлович с Ионой Чабану.
– Буна сарра, фрате[29]29
Добрый вечер, брат.
[Закрыть]! – чернявый тридцатипятилетний красавец, играя блестящими выразительными глазами, легкими шагами разведчика подошел к своему секретарю.
– Как здоровье Иляны?
– Спасибо. Илянуца выздоравливает, – промолвил певучее и нежно.
– Теперь во веки веков на болота не поедет?
– Поедет! Только об этом и разговоров. Литературой обложилась, ест, а не читает. Боюсь, что болотная горячка в книжную превратится.
– Следи за ней. Пусть не перегружает себя.
– Уследишь! – Без тени осуждения, даже со скрытой гордостью промолвил Иона. – Начал я выносить книги из дому, так она додумалась их вместо грелок прикладывать. Не знаешь мою Илянуцу!
– Знаю. Береги ее.
– С гражданской берегу. Раньше беспрекословно слушалась. Правда, тогда я парнем был, – засмеялся, сверкнув ослепительными высокими зубами. – Сегодня она меня уже совсем убедила, что прибугские плавни всем похожи на придунайские. – Сел, скрестив руки на углу стола, так, как кладут их на эфес сабли.
– И какой вывод?
– Не маловажный: мелиорация прибугских плавней – это прекрасная подготовка к будущим работам в Бессарабии. А потом на меня напала – мало внимания болотам уделяю. Бюро райкома пригрозила. И знаешь, Павел Михайлович, может осрамить на весь район.
– А это уже от тебя, от твоей работы зависит.
– Она бы хотела, чтобы все время на болотах кис. А тут, как на зло, утром приехали мелиораторы. Едва усмирил свою: хотела с ними на Кругляк поехать.
– Возвратились с болот? – заинтересованно спросил Павел Михайлович.
– К сожалению, возвратились. Эти из очень быстрых, – осуждающе промолвил Иона. – В Доме крестьянина отдыхают.
– Сейчас вызовем, – поспешно вышел в коридор. Оттуда зазвенел молодецкий голос:
– Я одним лётом. Курьерским!
Бойкие шаги затопали на крыльце и затихли во тьме.
– Иона, ты уже получил скот и инвентарь для соза «Серп и молот»? – встал на пороге Павел Михайлович.
– Не получил. Не помог даже кавалерийский напор, – набежала тень на высокий лоб, осыпанный черными шарами кудрей.
– Плохо. Это тяжелое село. Бондарю в первую очередь помочь надо. Как квалифицируешь задержку?
– Квалификация такая, что и сердиться не имеешь права: рост созов.
– Задержка приятная. Но все-таки задержка. Когда пообещали помочь?
– Дней через десять. Мы не первыми стоим в списке.
– Совсем плохо. Надо, чтобы созовцы раньше всех засевали поля. Это наглядная агитация. Бондаря не обижай. В его селе знаешь, какое кулачье.
– Что можно будет сделать – сделаем. Себя не пожалею. Для Ивана Тимофеевича получил немного пшеницы с учебно-исследовательских участков сельскохозяйственного института. Обрадуется человек. Посмотри, какое за зерно! Из бронзы литое, – высыпал из пакетика на узкую ладонь красную россыпь.
Павел Михайлович, сдерживая дыхание, наклонился над ней.
– Хорошее, хорошее зерно. Вот что нашему полю снится… Вдовам и сиротам закончили хлеб собирать?
– Закончили. Комсомолия за это всеми силами взялась. Особенно отметились девчата с Новобуговки: Югина Бондарь, Софья Кушнир и Василина Пидипригора.
– Славные девчата. Видел их в райкоме при вручении комсомольских билетов. Иона, могу тебя порадовать: фильм «Бессарабская коммуна» будем демонстрировать в каждом селе. Знаешь, сколько он мыслей вызывает у крестьян? Вчера специально сидел в ивчанском клубе. Восхищение весь зал охватило.
– Кусок жизни, Павел Михайлович.
– Верно, это кусок жизни. После сеанса подошла ко мне целая делегация крестьян. Вышел один вперед, сам весь в морщинах, руки черные, крепкие, как корень, грудь как у молотобойца, а глаза надеждой полыхают.
– Дорогой товарищ, а это не туман мы видели? Не подкрасили картину? – спрашивает.
– Правду не надо подкрашивать, – отвечаю.
– Эх, и жизнь у людей… как праздник. А может, все-таки в картину подпустили немного тумана?
– Езжайте – увидите. Это же недалеко; от Крыжополя каких-нибудь двадцать километров.
– А таки поеду, – решительно махнул головой. – Если хоть половина правды живет в картине – сразу же запишусь в коллектив.
– Значит, запишется и других за собой потянет. Как его фамилия? – вытянул Иона из гимнастерки небольшой блокнот. – Денис Хоменко? Знаю, знаю. Большая семья у человека, жена недавно умерла. Я уж с него глаз не спущу.
– Не спускай. Толковый крестьянин.
На улице загомонили голоса.
– Идут мелиораторы.
– Как они тебе? – спросил, зная товарищеский характер Ионы: легко знакомиться, заводить дружбу и верно оценивать людей. Не было ни одного села, ни одного хутора в районе, где бы Иона не имел приятелей, где бы он не был желанным гостем и советчиком.
Когда же наступала осень и перекрестные голоса девчат засыпали свадебными песнями все улицы, Иона должен был почти каждое воскресенье выезжать в села, иначе кровно обидел бы своих друзей.
– Мало понравились. Узенько смотрят на мир. Придется пощипать их. В особенности старого, – это, кажется, спецхвастун. Он и землю и науку может, как кувшины, прикрыть бумажками. К тому же еще какие-то сомнения грызут старика. А какие – не ухватил, – неохотно ответил Иона. Неприятные воспоминания передернули его подвижное лицо. – Молодой – ничего парень, только несмелый, очевидно, за авторитеты обеими руками держится.
Мелиораторы вошли в кабинет.
– Олег Фадеевич Чепуренко, – горделиво отрекомендовался немолодой дородный мужчина. Массивная лобастая голова его суживалась книзу и заканчивалась конусом блеклой травянистой бородки.
– Владимир Слободенюк, – поклонился худой юноша с большими задумчивыми глазами.
– Просим, садитесь. Как вы съездили?
– Напрасно убили время. Ваш заврайземотделом большой оптимист, – заколебалась на белой рубашке бородка Олега Фадеевича.
– А вы большие пессимисты?
– Нет, мы люди реальности и точности.
– Так это совсем хорошо.
– Неплохо, – пренебрежительно согласился Чепуренко. – Наука любит точность, а не всякие поэтические излияния.
Слободенюк поморщился. Ионе показалось, что молодому специалисту не раз приходилось слышать эту менторскую сентенцию из уст старшего коллеги.
– Любая наука, если она наука, поэтична, – осторожно поправил Павел Михайлович.
– Ну, это выдумки ловких поэтов и фантазеров, примазывающихся к науке, – беспрекословно и уверенно отрубил Чепуренко.
– Я с большим уважением относился бы, например, к Ломоносову, Менделееву, Лобачевскому.
Тень бородки Чепуренка юлой завертелась на его широкой груди, а взгляд изумленно и вместе с тем со скрытым недоверием вперился в секретаря райпарткома. Павел Михайлович спокойно перехватил это раздвоение в глазах немолодого мужчины.
– А Вильямс, Мичурин, по-вашему, не поэты? Они в горькую воспетую землю не стон, не безнадежность песни, а сердце свое, как наиболее дорогое зерно, вложили. И мир увидел землю другой, какой она станет завтра для нас, для всего человечества. Так это, по-вашему, не поэзия? Ученый, не имеющий поэтической фантазии, – это сумка старца, набитая кусками фактов. А творец – всегда поэт… Вы знаете, что Ленин на одиннадцатом съезде партии о фантазии говорил?
– Нет, не знаю, – искренне признался Чепуренко. – Неужели Ленин о фантазии на съезде говорил? – глубокое удивление смягчило неприятную самоуверенность.
Павел Михайлович подошел к шкафу с книгами, достал том в красной обложке, быстро нашел нужное место и негромко, четко выделил каждое слово:
– «…Даже открытие дифференциального и интегрального исчислений невозможно было бы без фантазии. Фантазия есть качество наибольшей ценности…»
– Сдаюсь, сдаюсь! – поднял вверх обе руки Чепуренко.
Чабану и Слободенюк засмеялись.
– Вы, Павел Михайлович, серьезный оппонент, – уже с уважением промолвил Чепуренко. Голос его стал мягче. – С вами нелегко спорить. Памятью, памятью берете…
– Павел Михайлович правдой берет, истиной. Память немного ниже стоит, – поправил Иона, который терпеть не мог неточности в определениях.
– Это само собой, – великодушно согласился Чепуренко.
– Вы, может, познакомите меня со своими планами? – обратился Павел Михайлович к мелиоратору, стараясь уменьшить трения между ним и Ионой.
– Миссия наша очень скромная: мелиоративное общество послало нас открыть новую землю.
– Колумбы! – не выдержал Чабану, и складки насмешливо задрожали у рта.
– Сейчас наше мелиоративное общество, – невозмутимо продолжал Чепуренко, – не имеет соответствующих средств, и оно хочет, чтобы мы у вас провели одну операцию так, как в пьесе сказано: хитро, мудро и недорого.
– Государству дорога каждая копейка. И если мудрость поможет сэкономить средства – это хорошая мудрость. Что же вы придумали?
– Есть у вас такая круглая площадь – четыре квадратных километра, которую легко осушить.
– Что-то не припоминаю такого болота или поймы, – подошел Павел Михайлович к большой карте района.
– Это не болото, а… ставок.
– Вы что?.. Шутите? – Павел Михайлович повернулся от карты, застыл на месте, собранный и суровый.
– Чего нам жалеть это вечное украшение дворянско-помещичьего пейзажа? Мы быстро спустим воду… – но, взглянув на Павла Михайловича, осекся и, уже смущаясь, прибавил: – Об этом и в обществе говорилось.
– Специалистами?
– Специалистами.
– И сердце ваше тогда ровно билось? – металлически падает взволнованное и возмущенное слово. – Вы в будущее или в черное прошлое заглянули тогда?
– Я не понимаю, к чему это…
– Так мы понимаем, к чему, – вставил Иона.
Чепуренко нервно зажал бородку в кулак; на его лице, как ветряные лишаи, выступили кружочки пятен.
– Я честно служу в своем учреждении.
– Не видим. Вы знаете, что означает спустить пруды? Это означает на нашем языке – вредительство. Вы с этим согласны? – обратился Павел Михайлович к Слободенюку.
– Согласен, Павел Михайлович, – заволновался юноша. Румянец плеснулся через все его лицо.
– Вы член партии?
– Комсомолец.
– За чем же вы в своем учреждении смотрите?
– Я только в этом году окончил гидромелиоративный институт. Недавно поступил на работу.
– Вы тоже недавно работаете? – хмурясь, обратился к Чепуренко.
– Нет, у меня стаж.
– И солидный?
– Солидный, – невольный вздох вырвался из груди Чепуренко. Теперь все его самоуверенное превосходство разбрызгалось до последней капли. Лицо стало задумчивым и лучшим. – О вашем ставке я пробовал спорить, но…
– Побоялись пойти на конфликт? – Павел Михайлович дольше остановил взгляд на массивной голове Чепуренко. Шевельнулось сравнение: «У него и дела построены как лицо – сначала широко размахнется, а потом сузится, как клин бородки».
– Побоялся, – чистосердечно признался. – Я человек не молодой, отягощенный семьей. Место не очень хочется менять.
– Значит, закон вашей жизни – теплое место, мир и гнилая тишина?
– Не совсем так, но грешки есть.
– И это называется честной службой?
Чепуренко только вздохнул, а Павел Михайлович выделил каждое слово:
– Закон нашей жизни один: верно служить партии Ленина-Сталина, верно служить своему государству. Другого закона для нашей совести нет.
– Это великая правда, Павел Михайлович, – обмякший Чепуренко встал со стула.
– Вы ученый человек, который все свое знание может отдать народу! А вы вместо горячего сердца привозите нам холодную жабу. Неужели все мечты, все свои силы вы раструсили, засушили в мертвых кабинетах? Какие же у вас могут быть логические обобщения, ощущение реальности, когда столь грешна ваша практика?
– Ошибся, Павел Михайлович. Семипал, наш начальник, прямо пихал в болото.
– Это он проповедует осушать пруды?
– Он, он! Только не передайте, что я говорил…
– Не бросайте камень в наш тихий ставок, – прервал Иона жалобу Чепуренко. – Нет, Олег Фадеевич, прокисли вы фундаментально. Если так будете жить, не вам осушать болота; увязнете в самой страшной грязище.
Губы Чепуренко искривились, у переносицы зашевелилась вязь подсиненных мешочков; казалось, все его лицо взялось паутиной. Не пряча глаз, как-то растерянно и просительно посмотрел на Павла Михайловича.
– За несладкую науку благодарю. Признаюсь, все эти дни меня мучила плюгавенькая интеллигентская неуверенность. Сам люблю пруды, озера. А здесь модные словца пошли в нашем учреждении: уничтожать украшения дворянских гнезд. Я пробовал свою мысль вставить, но Семипал забил меня потоком сверхортодоксальных слов. «Может, я старый, не все уже понимаю», – подумал и, сжав сердце, поехал к вам. Свою неуверенность хотел дерзкой самоуверенностью заглушить. Самому противно за свой тон. И перед вами, и перед молодым поколением, – положил завядшую руку на плечо Слободенюка. – Не знаю, что вы обо мне думаете, но на самом деле я не такой, каким вошел в ваш кабинет… В деле увидите меня.
– Вы серьезно думаете у нас работать? – сосредоточенно спросил Павел Михайлович мелиораторов.
– Серьезно, – ответил Слободенюк.
– Я всей душой. Пусть разрешит общество…
– Разрешит. Тогда в первую очередь вам придется осушать одно подлесное болото. Недалеко от него работает молодой коллектив. Члены его – все до одного комсомольцы.
– Комсомольцы!? – обрадовался Слободенюк. – Я завтра же поеду к ним.
– Стоит. У них многому можно научиться. Ясные умы и золотые руки у нашей молодежи… А вы знаете, как наше Подолье в старину называлось? – неожиданно спросил Павел Михайлович мелиораторов, и лицо его стало совсем светлым.
– Не знаем.
– Золотой землей. Действительно, роскошная, золотая земля здесь, прославленная героическим народом и красотой. Кто только ни грел руки на пожарищах Подолья, кто ни грабил его? Калечили – половецкие ханы и венгерские королевичи, валахские хозяева и татарские орды, большие князья и великие визири, султаны и папы, баскаки и помещики, капиталисты и кулачье. Только за одно десятилетие семнадцатого века наш нынешний районный центр был дважды разрушен. Кровавые потоки текли по нашим полям. Сорняками косматились истерзанные города и села. Беднела земля, пересыхали реки и исчезали леса. И только наше государство прекратило разбой и грабеж земли. Мы перестраиваем не только жизнь, но и природу. Для этой высокой цели не жалко отдать все свое сердце… Неудобно за вас, Олег Фадеевич, что вы высокое служение народу подменяете мелкими расчетами мелочной выгоды. Вы откололись от народа, как пересохшая ветка. И это ваша страшная трагедия. Вы не почувствовали за тишиной кабинетов, что народ пошел вперед. Относительно него у вас сохранились еще народнические взгляды. Поучиться надо у жизни. Вот возьмите жену нашего Ионы Чабану. Она простая крестьянка, из Бессарабии сама, в бригаде Котовского сестрой была, а теперь возглавила группу активистов и работает над осушением болота. Поговорите с нею, и вы увидите новое, небывалое до сих пор село на Украине. Ровные голубые каналы разделят на квадраты широкое поле, над рыбными каналами перекинутся мосты; вместо белокрыльника и стрелолиста зашумят пшеницы и озера проса; на болотах, где свирепствовали ящур и малярия, зацветут долины цветов и под звездным небом расцветет озаренная счастьем земля Ленина, земля Сталина – наша земля. И это не сказка. Это поэзия работы и жизнь…
Ободренные, простились мелиораторы с Савченко и Чабану.
– Вы мне перспективу дали, Павел Михайлович, – растрогался Чепуренко. – Ил, брошенный грязными руками, сошел с души. У вас я буду работать, как черный вол.
– Поговорка не совсем на своем месте, – улыбаясь, глянул на красное от напряжения лицо специалиста.
– С поэтической фантазией буду работать! – выпалил Олег Фадеевич, и смех зазвенел в просторном кабинете.
Отгремели шаги в коридоре. С улицы к окну плеснулись обрывки взволнованного разговора:
– Стегал меня, как сукиного сына. А на душе просторнее стало. Перспектива прояснилась. Это главное!
– Расшевелил молодые порывы?
– Именно так, молодой коллега… засучим рукава.
А в райкоме еще не гаснул свет. Над картой района наклонились две головы – одна совсем седая, а вторая совсем черная. И карта, меняя свои очертания, вставала в красоте завтрашнего дня. Она, как живая капля, вливалась в жизнь всей Родины, сияя своей неповторимой красотой движения.
Зазвонил звонок.
– Я слушаю! – подошел к телефону Савченко.
– Доброе утро, Павел Михайлович.
– Неужели утро?
– У нас уже светает, – заклекотал тихим смехом голос секретаря окружкома. – Наш город на возвышенности стоит, а ваш – в долине.
– И мы на возвышение идем.
– Видим. Что нового, Павел Михайлович?
– Райком послал на постоянную работу в села испытанных коммунистов. Последствия очевидны. Сегодня проводили кустовое совещание колхозов. Настроение боевое.
– Хорошо, Павел Михайлович. Колхозам наша селекционно-исследовательская станция лучшим зерном поможет. К тебе мелиораторы приехали?
– Приехали.
– Еще дров не нарубили? Не взялись за ставки?
– Их порывы думаем на более полезные дела повернуть… Что это за Самопал засел в мелиоративном обществе?
– Не беспокойся. Ему уже больше не придется осушать ставки. Поэтому и позвонил… Нет, не враг он, а пронырливый недоросль, который случайно попал на ответственную работу и начал упиваться администрированием и сомнительными прожектами… Среди интеллигенции мы недостаточно работали.
– Учтем это и у себя.
– Непременно. На учителей обратите особое внимание. Как твой комсомольский коллектив поживает?
– Герои. Сам молодеешь с ними.
– Твоей старости не замечал. Новых успехов.
– Служим народу. От Ионы Чабану привет.
– И он не спит? Над картой гадаете? Знаю вас. Передай Ионе, что от его кавалерийских наскоков весь облземотдел врассыпную бросается. Террористом прозвали. Пусть послезавтра приезжает – уважили его. Он с председателем «Серп и молот» не родня, что так побивалась?
– Почти брат, так как председатель соза «Серп и молот» участник гражданской войны.
Иона в энтузиазме чуть не танцевал по кабинету.
– Хоть и влетит мне за наскоки, а гляди, не забывают Чабану. Порадуем, порадуем Бондаря. За него я уже всем бюрократам до печенок добрался. Только бы хороших лошадей достать – таких себе я Ивану Тимофеевичу не вручу…
Предрассветная пора уже сеяла росу, и отголосок неусыпной воды висел в певучем чистом воздухе.
– До свидания, Иона.
– Ремний сенатос, фрате[30]30
Будь здоров, брат.
[Закрыть].
– Салут Иляне[31]31
Привет Иляне.
[Закрыть].
– Спасибо.
Новое утро разметывало крылья над прояснившейся картой города.
