Текст книги "Большая родня"
Автор книги: Михаил Стельмах
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 78 страниц)
– Пески и болота.
– Жаль. Пшеница, значит, не родит, – даже вздохнул. – Вы торфу, торфу в эти пески. Он силу имеет, не зря что травица.
– Теперь можно: коня дали. А на плечах не наносишься.
– Да, такое дело, – согласился Тимофей. – Домой скоро?
– Пакуль врагов не доканаем. Словом, скоро. – Пружинисто встал на стременах, еще раз пристально огляделся вокруг, пустил коня к дороге, и песня предвечерней задумчивостью начала растекаться по полям:
Ой, речанька, речанька,
Чаму же ты не повная,
Чаму же ты не повная,
С беражком не ровная.
«С беражком не ровная», – мысленно повторил слова и мелодию Тимофей.
Повернув коней от одинокого перестоянного озерца позднего проса, подошел к круче, взглянул вдаль.
За рекой привольно, широко раскинулось зеленое Забужье, посеченное волнистыми холмами, усеянное небольшими округлыми оврагами. В красно-голубом предвечерье четко выделялось обтрепанное, открытое всем ветрам село Ивчанка, что испокон веку работало на бескрайних полях помещика Колчака. Немилосердные лапища войны и нищеты не обошли село: полуразваленные лачуги врастали в землю, светили ребрами балок, умирали на глазах, как тот луч на крохотном окошке ближайшего здания. Однако кое-где белели и свежие срубы: видно, пошел господский лес на батрачьи хаты.
– Что, любуешься?.. Как писанка село? – будто угадав его думы, промолвил Свирид Яковлевич.
– Да. Здесь написано. Еще лучше, чем у нас.
– Написано, – вздохнул Мирошниченко. – А из нищеты, смотри, ивчанцы не скорее ли нас выбьются.
– Почему так думаешь?
– Дружный народ. Славную историю имеет село. Кто барина первым громил в тысяча девятьсот пятом году? Ивчанцы. Партизан кто теперь дал больше всех? Снова же они. И за работу так возьмутся, аж гай загудит… Вовек не забуду день девятого ноября тысяча девятьсот семнадцатого года. Только что о революции услышали. Вечером в Ивчанке состоялось общее собрание местной организации РСДРП(б). Люди весь плац укрыли. Куда ни глянь – старые или малые. Только кое-где шапка-плетенка раненного фронтовика колышется. А резолюцию какую тогда приняли: «Несмотря на то что у нас остались калеки, деды и бабы, врагам революции не ходить по нашей земле. Вооружимся косами, вилами, метлами и сметем их с лица земли. Заявляем полную готовность стоять до последней капли крови за Советы рабочих, солдатских и крестьянских депутатов». И как стоят! Эх, Тимофей, что это за люди! В прошлом году, когда мы с петлюровцами дрались… – Но не пришлось Мирошниченко досказать свой рассказ. Из прибрежных кустов тяжеленькой походкой вышел Иван Тимофеевич Бондарь и, не здороваясь, озабоченно промолвил:
– Свирид, тебя срочно вызывает начальство. С уезда приехали.
– Не слышал, зачем? – обеспокоенно спросил, идя за винтовкой.
– Не слышал. Но, видно, дело снова в бандитизм упирается. Прямо нет тебе ну никакого покоя. То Шепель, то Галчевский, то черт, то бес, гром бы их на битой дороге навеки прибил. Ну сколько мы еще будем мучиться?
Грустные глаза Тимофея сузились, прояснились глубокой человечной улыбкой:
– «Пакуль врагов не доканаем», – даже интонацию красноармейца перехватил.
Свирид Яковлевич расхохотался и ударил Тимофея по плечу.
– Ай ловко ты… Кто к нам прибыл? – обратился до Бондаря.
– Анастас Донелайтис. Значит, дело серьезное.
– Анастас приехал? Да, он спроста не прилетит.
– А я о чем говорю?
Анастас Донелайтис заведовал уездным земотделом. В 1919 году, когда Литовская советская республика была задушена Антантой и кайзеровским сапогом, раненный Анастас с группой коммунистов пробился в Петроград. Лечь в госпиталь отказался наотрез, и тогда Военный революционный комитет послал его на юг во главе продотряда, состоящего исключительно из балтийских матросов. Снова ранение, потом черниговские леса, борьба с петлюровцами, рейд в щорсовских рядах вплоть до Винницы и еще одна рана.
На Подолье пришлось долго отлеживаться – открылись плохо залеченные рубцы, заныли, заскрипели пробитые кости. Сяк-так подлечившись, опираясь на палку, заковылял Анастас в губпартком. Перед высоким домом приткнул за чугунное ограждение свою палку и, стараясь, чтобы походка была ровной, пошел в секретариат. Но в губпарткоме ему сразу испортили настроение:
– На борьбу с бандитизмом вас не пошлем – больной.
– Так что же, в собес, может, прикажете пойти? – язвительно спросил, но его интонации не заметили и серьезно ответили:
– Можно, работа подходящая.
Все его усилия, обиды, доводы, просьбы и даже ухищрения разбивались о неопровержимое решение:
– Не пошлем.
В конце концов удалось вырвать другую должность: стать заведующим уездным земотделом. А поскольку сейчас в районе активничали петлюровские и шепеловские недобитки, то Анастас почти целые дни не вылезал с седла, и его небольшую, подобранную как у ястреба фигуру знали все прибугские села, знали его веселое и пламенное слово во время распределения земли.
И никто не знал, как болело сердце юного коммуниста по своей родной Литве, где остались родители, невеста и первые струйки молодой крови. Распределяя землю где-то над Бугом, он мечтал о том времени, когда выпадет счастье делать такую же работу над зеленым Неманом.
– А это где взял? – только теперь Мирошниченко увидел у Бондаря обрез.
– Красноармейцы одного бандита возле дубравы усмирили. Кое-как выпросил, чтобы мне отдали эту пукалку, – неизменная умная улыбка затрепетала на полных устах Бондаря.
– И не побоялся без разрешения брать?
– Для защиты своей советской власти разрешение не требуется, – серьезно и твердо ответил. – Пойдем, Свирид.
– Будь здоров, Тимофей. На рассвете постараюсь вернуться. Если же задержусь, Дмитрию скажу, чтобы пришел к тебе. Даже досадно. Так хотелось впервые пройтись за плугом по своей земле, – неподдельное сожаление смягчило суровые черты упрямого лица. – Пошли, Иван.
– Пошли, – и Бондарь большими шагами плечо в плечо пошел рядом с Мирошниченко. Оба они широкоплечие, коренастые, как родные братья.
По распухшей и черной от ненастья стерни вплоть до самого села пролегла осенняя стежка. Огородами дошли до школы и сразу же встретились с Анастасом. Он сидел верхом на неспокойном, со злым оскалом жеребце, что-то оживленно говорил комитетчикам и нескольким красноармейцам, которые как раз возились посреди улицы с трехдюймовой немецкой пушкой.
– Мирошниченко! Здоров! Приветствую, приветствую! – соскочил с коня и, прихрамывая, подошел к Свириду Яковлевичу. – Ты большой изобретатель, – показал рукой на пушку.
– Годится? – с надеждой посмотрел в зеленые глаза Анастаса.
– Годится! Кругом осмотрел! – бледное худое лицо, сбрызнутое несколькими каплями веснушек, смеялось по-детски щедро и ясно.
– Это хорошо! – облегченно вздохнул Мирошниченко. – Все-таки пушка!
В 1918 году немцы, удирая, бросили посреди дороги остов неисправной пушки. И вот Мирошниченко решил использовать ее в борьбе с бандитами. В каретной он поставил ее на деревянный ход, а кузнецы долго канителились с замком, в котором не было ролика, оттягивающего ударный механизм, но потом к замку умело приклепали тяжелую болванку. Мысль у Свирида Яковлевича была простая: при ударе молотом по болванке боек разобьет капсюль и снаряд полетит на врагов.
Изобретение и радовало и пугал его.
«А что если ничего из этого не выйдет?..»
На закате комитетчики и красноармейцы уже были на леваде. Анастас откуда-то узнал, что остатки разбитой банды Саленко вышли из барских лесов на соединение с Галчевским, и сразу же метнулся задержать бандитов.
Когда выехали в поле, вокруг хорошо запахло свежевспаханной сырой землей.
– Сегодня наши пахали, – сказал Мирошниченко Анастасу, скрывая волнение: все думал о пушке.
Густела темнота.
На горизонт опускалась туча, заглушая багряные лучи.
И вдруг клочок тучи будто зашевелился, оторвался и полетел к селу.
– Разворачивайся! – крикнул Анастас артиллеристам.
Кони круто описали дугу, и жерло пушки, вздрогнув, туго воткнулось в тревожный потемневший закат. Красноармейцы и комитетчики рассыпались по пашне.
Из-под тучи на конях летели бандиты. Все сильнее дрожала дорога, поднимая вверх два крыла пыли и низкий стон.
Тяжело щелкнул замок пушки. Волнуясь, Мирошниченко обеими руками схватил молот, подался назад и ударил по болванке. Жерло дохнуло длинным зубчатым языком пламени, загремело, и земля, как малярийный больной, затряслась, забилась в дрожи. Косматый кровавый столб земли взмыл перед бандитами.
– Так их! – энергично закричал Анастас, бросаясь к замку пушки. Из винтового отверстия горьким перегаром ударил дым, и его тугие завитки сразу же остановил новый снаряд.
– Так их! – снова ударил молотом Мирошниченко – и задрожала нива.
Стаей грачей бандиты слетели с коней и опустились на пашню. Над самой землей замигали неровные огоньки. Из обрезов они вырывались большими, тревожными для глаза вспышками, но на самом деле на расстоянии были более безопасны, чем мелкие вспышки винтовок. Иван Тимофеевич это хорошо знал и, вжавшись тяжелым телом в бороздку, не спеша бил из винтовки по небольшим светлячкам.
Свой обрез он уже успел отдать менее опытному стрелку Степану Кушниру, который лежал рядом во второй бороздке и немилосердно ругался после каждого выстрела: этот коротыш сильной отдачей чуть не выбрасывал человека из земли.
– Обманули, обманули вы меня, Иван Тимофеевич, – в конце концов не выдержал Кушнир.
– Каюсь, есть такое дело, – согласился. – Но ты же сам видишь, это на пользу идет.
– А то бы утерпел, будь иначе? Только это-то и утешает меня. Все меньше на какую-то нечисть для революции станет. Так ли я думаю?
Но Иван Тимофеевич ничего не ответил. Совсем недалеко взметнулась вверх, выпрастываясь, неуклюжая длинная фигура, что-то загорланила, и сразу же высокий натянутый вопль перешел в хлипкий, простуженный клекот.
– Жри теперь землю, – коротко откусил Иван Тимофеевич Бондарь, перезаряжая винтовку.
– Вот и нет уже одной контры.
– Хотел бы, чтобы все они за одну ночь свинцом утихомирились.
– Усмирим. Но не всех сразу. На все свое время приходит, как говорит Мирошниченко… Ох, и отдает! Уже плечо у меня ревом кричит, – поморщился Кушнир. – Кажется, отодвинулись бандиты от нас… Иван Тимофеевич, а вам не страшно?
– Ну пока что труса не праздновал.
– А мне страшновато, – признался Степан, и голос его перешел во взволнованный шепот. – Не подумайте, что за шкуру дрожу. Она у меня успела одубеть. Раньше и о смерти не так думалось. А вот теперь, когда аж четырнадцать государств от нашей молодой страны по норам драпануло, – страшно не хочется под бандитскую пулю попасть. Возле своей земли походить хочется. А посмотришь, как ее всякое воронье рвет в клочья, так сердце лопается. Будто не землю, а его рвут на части.
– Но землю у нас никакая сила не отберет, – коротко сказал Бондарь.
– И я так думаю… Хочется при своей власти пожить, по-новому, как товарищ Ленин учит. Это когда недавно наш Савченко начал на заводе объяснять размышления вождя, так в сердце надежды не вмещаются. Вся наша страна перед глазами, как солнце, встает. И так хочется жить, ну прямо рассказать нет силы. Как будто только что на свет появился. Вы старше, Иван Тимофеевич, где-то этого и не чувствуете.
– Нет, чувствую, – сдержанно ответил и лишь спустя время прибавил: – Поэтому и лежу с винтовкой тут, а не завалился барсуком на печи… Прислушайся – откатываются гады.
– Откатываются. Мирошниченко славную штуку с пушкой придумал.
– Подожди, что это за топот от леса? – сказал настороженно. Дорога снова загудела копытами – и среди бандитов пронесся разгонистый крик.
– Кажется, подмога чертям пришла! – обеспокоенно промолвил Бондарь, прислушиваясь к глухому звону земли.
– Так оно и есть! – встал Кушнир.
– Эх, не вовремя… Опоздали бы на какой-то час – и от них, проклятых, духу бы не осталось.
Отчетливым голосом Донелайтис дал какое-то распоряжение, и на пашне забухали шаги красноармейцев. Артиллеристы оттянули пушку назад, потом что-то озабочено промолвил Мирошниченко, и через короткие интервалы на дороге начали рваться снаряды, нащупывая подвижное логово врагов. Но оно с гиком и свистом проскочило между разрывами, спешилось и черным потоком бросилось в обход комитетчикам.
– Держись теперь крепко, Степан! – Пригибаясь, Бондарь побежал наперерез подвижному клубку.
Кушнир зачем-то тоскливо оглянулся вокруг, вздохнул и побежал за Иваном Тимофеевичем, на ходу стреляя из своего громобоя.
Пули с тоскливым струнным жужжанием все гуще оплетали погожую ночь, злобно, с фырком, бороновали свежую пашню, сбивали гребни неулегшихся комьев. Небольшая группа бандитов метнулась к пушке. Донелайтис и Мирошниченко первыми бросились им наперерез. И тотчас от овражка совсем нежданно по бандитам коротким, злым перебором ударил пулемет.
– Рабочий отряд подошел! – радостно воскликнул Мирошниченко, простреливая пашню, которая извивалась темными пятнами удирающих врагов.
– Почему так думаешь? – напряженно прислушивается к выстрелам Донелайтис.
– Узнаю пулемет и руку паровозника Фиалковского. Слышишь, как строчит? Коротко, решительно, с душой. По-рабочему.
– Это хорошо. Теперь Савченко не выпустит бандитов. Ох, и молодчина человек!
– К нам подступает. О людях в первую очередь беспокоится.
И в самом деле, скоро комитетчики соединились со всем вооруженным рабочим отрядом сахарного завода.
– Ну как, орлы? Бьем врагов? – подошел к комитетчикам с браунингом в руке высокий котельщик Савченко.
Даже в темноте его голова светилась мягкой волнистой сединой, а взгляд горел молодым юношеским блеском. После революции 1905 года Павла Савченко, кудрявого, веселого юношу (он даже самого князя Кохана удивил изобретениями) из каменец-подольской крепости погнали в Сибирь. С севера он вернулся спокойным, даже строгим человеком, обкиданным морщинами и усыпанным сединой; вернулся грамотным большевиком, с немалым опытом подпольщика. Дома Савченко никого не застал: мать, не дождавшись сына, умерла в холодной вдовьей лачуге, а братья и сестры разбрелись на заработки по экономиям и заводам. Директор сахарного завода, зная, какие у котельщика руки, поломавшись, принял-таки его на завод. А в 1917 году Савченко с передовыми рабочими разбил охрану князя Кохана и взял завод под опеку профессиональной организации.
– Кажется, вовремя подоспели, – припал командир рабочего отряда к влажной от росы станине. – Интересно воюете.
– Ох, и вовремя, – весело промолвил Мирошниченко. – Думалось… да что там говорить, очень тяжело приходилось нам. Погибли бы без вас.
– А вы плохое место выбрали для маневрирования, – тихо сказал Савченко. – Пушечный огонь переносим к лесу. Свирид, отсекай отступление контре, пока они не опамятовались.
– Есть отсечь отступление.
– О, у Фиалковского пулемет перегрелся. Товарищ Ильин, поднеси пулеметчикам воды.
– Есть поднести воды…
– Слышишь, как вокруг загудели голоса? – улыбаясь в короткие обрубки усов, промолвил Бондарь к Кушниру.
– Еще бы не обрадоваться! Сказано: рабочие пришли, надежда наша. – Выстрелил в короткую вспышку и вдруг совсем неожиданно промолвил мечтательно:
– Посмотрите вокруг… Видите, как поднимается земля на рассвете.
* * *
Луна взошла поздно, и тучи, раструшенные, как пучки ромашкового сена, вдруг посветлели, задымились, ожили и побежали на запад. Между берегами неясно очертилась линия Буга. Свесив головы, дремали кони, а Тимофею до сих пор не спалось.
Отягощенный мыслями и надеждами, полегоньку ходил он полем, как никогда еще по нему не ходил. Неразговорчивый на людях и дома, он теперь вволю говорил сам с собой, совещался сам с собой, а иногда с женой и с сыном: ощущал, что они рядом с ним, позови – и откликнутся на его голос, подойдут к нему.
И слова у Тимофея теперь были теплые и ласковые, как в полдень пшеница, нагретая июльским солнцем. И по-новому перемежались в них извечные чаяния и заботы, живущие рядом в сердце бедняка, который за век хлеба не наелся. И мысли Тимофея были поэтичные, как всегда поэтичны мечты о честной, лучшей жизни…
Вспашем тебя, нива, засеем. Не зерно, а сердце свое вложим в тебя, чтобы родила ты нам счастье, чтобы не бросала в люди нищих и побирушек, не гнала своих тружеников на край света за той копейкой, за тем исстрадавшимся куском батрачьего хлеба… Всем своим телом он ощущал эту землю, которой его сегодня наделил закон Ленина.
Но спустя какое-то время Тимофей вспоминает слова Мирошниченко: «Крестьяне одного русского села пришли к Ленину в гости, принесли ему в подарок свой хлеб. Принял Ильич тот хлеб, поцеловал, поблагодарил людей…»
И снова мысли, и глаза, и руки Тимофея купаются в теплом зерне, которое уродило на его поле.
Неожиданно совсем недалеко ударили копыта, прозвучали одиночные винтовочные выстрелы, а потом глухо отозвался пулемет.
По звуку Тимофей безошибочно определил, что стреляли из «кольта». Тоскливо, как человек, застонал раненный конь и, увеличиваясь в глазах, с высоко поднятой головой промчал возле самой телеги и круто повернул на восток. Потом надрывный голос всплеснулся нежданно высоким «ой» и сразу же оборвался.
Тимофей бросился к телеге, но на полдороге вспомнил, что винтовку забрал Мирошниченко. Остановился в тяжелом раздумье.
Въедливый писк пули, казалась, пролетевшей над самым ухом, вывел его из оцепенения. Тимофей упал на землю. Намокая в росе, быстро и осторожно пополз на стрельбу.
Через несколько минут Горицвет не только знал о бое, но уже видел в мыслях его безотрадный конец: четверым красноармейцам недолго можно было устоять против трех десятков бандитов, которые, спешившись, полукругом прижимали горстку смельчаков к реке.
Вдруг пулемет замолк. И только теперь страх уцепился в тело Тимофея, но он сразу же по суете пулеметчика понял, что тот меняет ствол.
«Только бы успел, только бы успел», – умоляла каждая клетка, так как бандиты уже взметнулись с земли черными тенями и побежали вперед. Еще несколько прыжков и… конец.
Молодой обеспокоенный голос что-то тихо сказал пулеметчику. Тот сквозь зубы зло и спокойно процедил:
– Сейчас, товарищ командир, сыпанем им страха в мотню. – И дуло пулемета, будто захлебываясь, зафыркало огнем. Бандитская цепь сразу же, как по команде, со стоном, воплями, матерщиной опустился на землю. Красноармейцы под прикрытием «кольта» быстро отбежали назад, так как когти бандитской цепи все больше вытягивались к реке.
– Товарищ командир, – волнуясь, встал Тимофей и застыл невдалеке от невысокого, в кубанке, воина с пистолетом в левой руке. – Спускайтесь за мной к Бугу, я перевезу лодкой.
– Ты кто будешь? – приближаясь, увеличиваются пытливые строгие глаза. В полутьме нахмуренное лицо бойца казалось непривычно белым, даже прозрачно синеватым.
– Я? – не нашел, что ответить. «Что ты ему скажешь? Еще за бандита примет!» – Бедняк я. Что за советскую власть.
– Все! – выругался пулеметчик. – Ни одного патрона! – Схватил пулемет и, обжигая руки о горячий ствол, снова выругался тоскливо и с болью. И только теперь Тимофей увидел, что с правой руки командира журчит несколько черных струек крови. Пуля, видно, насквозь пробила руку, и кровь, растекаясь, так струилась из растопыренных от боли пальцев, что казалось, будто все они были ранены.
– Тьху! Чертова мать!
– Иваненко, что с тобой?
– В плечо угодила, – отозвался красноармеец, который, люто отстреливаясь, лежал в бороздке.
– Бежать сможешь?
– Смогу, товарищу командир.
Под несмолкающие выстрелы побежали к Бугу. Заросшее кустами побережье залопотало пулями, но сила въедливого свиста снизилась, как снизилось с приближением реки чувство опасности.
Из-за обтрепанной тучи выткнулся щербатый месяц. На желтом побережье сильнее побежала кровь из руки командира, и волнистая побитая дорожка покатилась до самой лодки. Казалось, что не живая теплая кровь напоила берег, а кто-то из детворы в осеннюю пору воткнул в желтый песок ровные чашечки желудей.
Ни чувства боли, ни обычной досады и вялости, которые начинаются с дурнотой от большой потери крови, не увидел Тимофей ни в темных, будто с янтарным отливом глазах командира, ни на его белом спокойном лице. Было оно строго подобранным, сосредоточенным, красив упрямым.
– Подыми руку, товарищ командир. Жизнь вытекает! – обычным суровым голосом промолвил Тимофей и со всей силы рванул на себя тонкую заржавевшую цепь. Заныли пальцы, въедаясь в железо, но какое-то кольцо треснуло, и Тимофей повеселел: не надо отпирать плоскодонку – сбереглась дорогая минута.
Уже выплыли на середину реки, когда берег зашевелился темными фигурами, засверкал мерцающими огоньками. Небольшие певучие комочки воды, вздыбливающиеся вокруг лодки от вражеских пуль, на удивление были похожи на неспокойных крякв с голубыми крыльями, которые с криком падали на реку. На берегу все облегченно вздохнули.
– Спасибо. От Красной Армии спасибо, – левой рукой пожал командир твердую руку Тимофея.
– Это вам спасибо. За все спасибо. Я вам руку перевяжу. Сорочкой. Она у меня чистая. – Решительно рванул Тимофей ворот верхней полотняной сорочки, и мелкие пуговицы росой посыпались под ноги.
– Не надо, – улыбнувшись, вынул пакет с кармана, сказал пулеметчику, чтобы перевязал плечо Иваненко, а сам поднял руку вверх, и кровь с пальцев потекла в рукав.
– Как ваша фамилия?
– Горицвет. Тимофей Горицвет.
– Горицвет? А моя Марков. Чем же вас отблагодарить? У меня есть…
– Ничего мне не надо, командир. Сам солдатом был. Не на то революция пришла… – он заволновался. Хотелось многое сказать, но говорить с людьми ему всегда было тяжело, а особенно теперь, когда загустевшая кровь сеялась и сеялась на синеватую осеннюю траву. И он уже ровным голосом тихо прибавил: – Вы в Ивчанку идите. Там если банда и наскочит – люди наскок отразят.
– Бывайте здоровы, – побелевшими, бескровными, что аж морщинами взялись, губами Марков целует Горицвета и, прижимая к груди перевязанную раненную руку, идет луговой тропой к домам. А Тимофею и до сих пор кажется, что кровь командира течет по побережью, вдавливается в песок, как неглубокие желудевые наперстки.
«Славные хлопцы», – так, как отец о своих сынах, думает он, перебирая в воображении мимоходом схваченные черты воинов, не зная, что и они сейчас также думают о нем, вспоминают добрым словом неизвестного человека. И та сердечная помощь, которая не так бы могла закончиться – смерть же рядом ходила, поднимает Тимофея в собственных глазах, наполняет радостным чувством. И только со временем просыпается забота, что бандиты могут забрать коней. Внимательно прислушивается к тому берегу. Вода четко передает сердитую речь и ругань бандитов. И вдруг он слышит голос Сафрона Варчука.
«То ли показалось?»
Со временем черные фигуры поднимаются вверх. Потом забухали копыта и топот удалился, затих…
Сафрон Варчук узнал Тимофея Горицвета, когда тот нырнул над кручей в кустарники. Узнал и так трухнул, что мелкие капли на его плоском челе сразу же испарились.
«А что если он заметил меня?»
Почти на коленях выпросил раздраженного неудачей Крупяка разделить банду: большую часть пустить в село, а другую оставить в кустах.
Приближался рассвет.
Круглыми, увеличившимися от напряжения глазами вглядывался Сафрон вдаль, тоскливо обдумывая одно и то же: заметил ли его Тимофей, вернется ли на этот берег? И, как большинство религиозных людей, в критическую минуту он со своими делами с жаром фанатика обращался к богу, посылал ему неумело составленные молитвы, чтобы Тимофей приплыл к берегу.
И вдали у мыса простужено бухнуло весло. Сафрон сразу же забыл и о молитвах и о боге.
Раздвигая тьму, плеснула лодка, а на ней во весь рост стоит высокий сильный человек, неторопливо и умело орудуя веслом. Мягко стукнулась лодка в песок. Тимофей выскочил на берег, и тотчас звонко грохнул выстрел.
Сафрону на миг показалось, что это его сердце разорвалось. Он невольно обеими руками схватился за грудь, не спуская глаз с Тимофея.
«Покачнулся», – обрадовался, и руки его сползли с груди, но сразу же снова судорожно сведенными пальцами ухватились за сердце: Тимофей с непривычной прытью влетел в Буг, и не скоро его голова поднялась над водой, снова исчезла и снова появилась.
Бандиты выскочили из укрытия. Вода затрепыхалась то небольшими крылышками, то продолговатыми полосами. А Сафрон, одурев от испуга и злости, путался под ногами бандитов, тыча пальцем на поверхность реки:
– Вот он! Вот он! Появился!
– Да отойди ты… двоюродный брат Галчевского! – в конце концов ощерился на него высокий растопыренный бандит с узкими, будто осокой прорезанными глазами, стоящий на страже у моста. – Не повылазило нам!
И Сафрон обижено притих, но, когда появлялась над водой голова Горицвета, он механически указывал рукой в том направлении.
Холодная вода кипятком обдала Тимофея. Тело сразу же начало гореть и сжиматься в комья. Энергичными движениями он под водой сорвал с себя сапоги, пиджак, рывком поднялся на поверхность, на полную грудь вдохнул воздуха и снова погрузился в реку.
Крепкие затвердевшие руки, как два весла, разгребали густую воду. Не слышал, как вокруг него шлепались пули – уши словно жгучим клеем залило. И они начали больно пухнуть.
«Ничего, Тимофей. На тебя еще пуля не вылита», – утешал себя, как и на фронте. Под пулей он понимал не кусок свинца, а смерть, так как не раз Тимофей был ранен. Не только потом покрыты его георгиевские кресты, лежащие в уголке сундука с темными пятнами честной солдатской крови на черно-оранжевых лентах… Даже в мыслях не допускал, что он может быть сейчас убитым. «Поранить могут. Так это не новость. А речку переплывем». И вода аж шипела, расступаясь перед ним. Рассекал тугие подводные течения, могучими плечами с разгона крошил водовороты, каждой клеткой ощущая движение студеных наэлектризованных мышц реки. «Ничего, Тимофей, на тебя пуля еще не вылита». И, весь в тугом напряжении, не слышит, что кровь его уже вытекает в речку.
Вдруг случилось что-то непривычное и страшное. Какая-то злая сила передернула всем тугим его телом, перегнула, мучительно скрутила раненные кости и заморозила их. Трепыхнулся так, будто из камня выходил. Руки, голова, плечи послушались – ожили, а скрюченные ноги закаменели и потянули вниз.
И Тимофей все понял.
В последний раз поднялся над водой. Грустным умным взглядом широко окинул берег на рассвете. И чего-то ему стало жалко. Страха не было, а тоскливое сожаление о чем-то, что никогда не наступит, объяло все его полуживое тело. Он даже не подумал, что это была тоска по непрожитым годам, тем годам, которые поселились в наилучших его чаяниях, а наяву еще не приходили. Только теперь он приближался к их грани и уже отходил от них навсегда… Может, Евдокия, Дмитрий… И глаза его подобрели. Вся жизнь, все видения за какую-то минуту прошли перед ним, как проходит бессмертное войско мимо убитого товарища.
Промелькнуло детство, дождливые галичские ночи на фронте, более близкими стали убитые друзья и земля…
– Барская?
– Да нет, наша.
– Значит, барская?
– Барская была, да загула. Теперь наша, ленинской правдой дадена.
И увидел, как они с Мирошниченко и Дмитрием вошли в рожь и пошли по ней Большим путем. А издали им улыбается дорогое лицо вождя…. «Хлеб ему крестьяне принесли…» Так это же они кланялись вождю хлебом… все, все перепутал Мирошниченко.
И в последние секунды своей жизни он весь тянется к нераспознанной грани будущего, которая вот-вот должна была раскрыться перед ним, так как всю жизнь он жил будущим, не имея ничего отрадного в прошлом.
И Тимофей не чувствует, как от воды камнем берутся натруженные жилы, будто вымываются из тела, как подхватывает его течение и несет на широкий плес…
– Капец! – высокий растопыренный бандит подбрасывает обрез на плечо и идет тропой вверх.
– А напористый черт! – с удовольствием кто-то выругался, затягиваясь папиросой. – Сколько проплыл в такую холодину.
Сафрон хочет попросить бандитов, чтобы они еще подождали: а может, выплывет Тимофей. Но, чувствуя настроение всех, не отваживается произнести слова, только взгляд не сводит с реки. Его носатое лицо до сих пор безжизненно перекошено страшным напряжением.
Уже ушли бандиты наверх, уже застучали копыта, уже всколыхнулись, расширились полосы рассвета, уже плоскодонка, подбитая волной, шевельнулась, вздохнула и поплыла вслед за своим хозяином, а Варчук еще не выходил из прибрежных кустов.
«Господи, милосердный Иисусе, помоги мне грешному в тяжелый час. Если бы…» – И он перечисляет все свои неотложные заботы, и влажный рассвет, боль и злость туманят темные неблестящие глаза, подвязанные круто выгнутыми сережками фиолетовых подтеков. В его однообразное шептание как-то незаметно вливается песня, она не мешает молитве. Но вдруг Сафрон подскакивает как ужаленный. Вместо песни несмело плеснула задиристая частушка. В голосе парня во время пения слышится и радость и неуверенность. Но вот частушка пропета до конца, послышался облегченный хохот, и уже два голоса, аж смеясь, в восторженном удивлении, наверно, впервые вывели:
Ой на небі безпорядки,
Кажуть, бог змінився:
Пішов грітися у пекло
І весь обсмалився.
«Ироды! Черти проклятые!» – в неистовой злости Варчук чуть не выскочил со своего укрытия. Но вовремя опомнился, взглянул на реку.
К тому месту, где последний раз появилась голова Тимофея, подъезжала долбленая лодка. Посредине в ней лежал рыболовный вентерь, а по краям сидели два паренька – Григорий Шевчик и Варивон Очерет…
– Хорошая, значит, песня, Григорий. Жаль, что дома ее нельзя петь: родители волосы с кожей вырвут, – засмеялся Варивон и, оглянувшись, шепотом прибавил: – Смотри, чьи-то сети стоят. Не потрусить ли нам их?
– Да что ты? – замахал руками Григорий Шевчик, и на его темном красивом лице отразился неподдельный испуг.
– А мы давай попробуем, одну потрусим. Никого же нет. Ну, никогошеньки. – Варивон ухватился за палку и потянул сеть к себе. – Ох, и тяжелая. Наверно, полно рыбы набилось. Григорий, помогай!
Еще одно усилие – и вдруг они оба застыли в страшном оцепенении: из воды, опережая сеть, возникло спокойное, с полузакрытыми глазами лицо Тимофея Горицвета.
В лучистых морщинках его глаз и вокруг губ против солнца вдруг замерцали, заискрились зерна сырого песка.
* * *
Горе так ударило молодицу в грудь, что она сразу же, захлебываясь, без слова, без стона упала посреди двора на колени.
Рукой потянулась к груди, искала и не находила сердца. Хотела встать и снова упала, укрываясь тяжелыми расплетенными волосами.
Кровавя колени, поползла к воротам, ухватилась побелевшими руками за них.
А когда на улице тоскливо заскрипела подвода, Евдокия встала и, не чуя собственного тела, надламываясь, побежала к ней.
Черное покрывало, как грозовая туча, застилало всю телегу. Сама себе не веря, отбросила это покрывало, и сразу же вся земля со страшной силой качнулась, налетела на нее, поднимая вверх восковое лицо Тимофея.
