Текст книги "Большая родня"
Автор книги: Михаил Стельмах
сообщить о нарушении
Текущая страница: 39 (всего у книги 78 страниц)
Угрюмым возвращался Крупяк из города. Президиум райисполкома признал его работу неудовлетворительной, и в строгом решении он не только чувствовал показания Романенко, но и начало конца своей деятельности на научно-исследовательской станции. Это сейчас не отвечало его планам. Снова вспомнил про тол и решил срочно избавиться от него.
«Пусть Карп где-то припрячет».
Предвечерние тени уже покрывали луга, когда он увидел в долине высокую фигуру Сафрона. Горбясь, Варчук быстро собирал ароматное сено и сносил в валки.
«Сколько накосил, – с удивлением осмотрел покосы, которые будто кто-то засевал заводными лошадьми. – Лопнет от жадности».
– Добрый день, – радостно поздоровался с ним Сафрон, вытирая со лба капли пота.
– Доброго здоровья. Вы, я вижу, что-то можете нажить от такой поспешности.
– Не наживу, – уверенно ответил Варчук. – Я еще столько выкосил бы – и ничего. Если человек чувствует копейку в руке – тогда сила сама прибывает.
– Правда ваша. Я уж, Сафрон Андреевич, замечаю, что вы даже на старости лет бегать начинаете. Видел, как однажды от прудов сюда шпарили.
– Вынужден был бежать, чтобы и около рыбы, и около сена успеть, – нахмурился Сафрон.
– Скажете Карпу, чтобы ко мне заскочил.
– Когда?
– Завтра или послезавтра. Только вечером пусть забежит.
Но Крупяк не дождался Карпа ни в четверг, ни в пятницу. «Снова паскуда где-то по ночам промышляет. Придется самому вывезти опасный багаж на островок».
С этой твердой мыслью, не разуваясь, лег на кровать и быстро заснул опасливым сном: все казалось, что кто-то ходит вокруг дома…
И вдруг, как птица клювом, что-то ударило в окно. Крупяк сразу же, подсознательно, скатился на пол.
На синем оконном стекле, гася лунную порошу, лапой коршуна заколебалась чья-то черная рука.
«Выскочить в лабораторию – и через окно к Бугу», – появилась первая мысль. До боли в пальцах зажал плетеную ручку пистолета, легко скользнул к двери и тотчас услышал пересохший голос:
– Емельян! Отвори.
«Крамовой, – аж сплюнул в сердцах и от радости. – Носят его черти по ночам».
Напряженный гул начал отходить от головы, тело стало мягче. Гремя засовами, открыл дверь, и ночной гость тяжело ввалился в сени.
– Пугливый ты, ой, пугливый, – невесело пошутил Крамовой, повторяя давние слова Крупяка. – Видел, как ты с кровати галушкой ляпнулся.
Неудовольствие сразу же насупило подвижное лицо Емельяна: не любил, если кто-нибудь, хоть краешком, задевал его самолюбие.
«Тоже храбрый нашелся», – презрительно оттянул назад нижнюю губу.
– Чего же смелый по ночам блуждает?
– Лихая година заставила, – Крамовой мешком упал на стул, схватил голову руками. Почувствовав на себе прикосновенье месячного луча, отодвинулся от стола в темный уголок.
– Что случилось? – тревожно спросил, не спуская глаз с пожелтевшего, как старое сало, лицо Крамового.
– Кошевой нарезался. Докопался до многих дел… Сегодня меня из партии турнули. Боюсь, чтобы еще дальше дело не пошло…
– Вот тебе и твоя хваленая осторожность. На Горицвете споткнулся?
– И без него пеньки обнаружились. Ты еще не знаешь Кошевого.
– Да немного знаю, – призадумался Крупяк. – Тебе уже здесь в районе не усидеть.
– Сам знаю. К тебе на совет пришел.
– В леса на некоторое время пойдешь? Это пока что-то лучше придумаю.
– Хоть черту в зубы.
– Только там работать придется. Топором махать.
– Топором махать? – помрачнел Крамовой. – Такая работа не по моей комплекции – жир растечется… Мне что ни делать, лишь бы не работать.
Крупяк засмеялся:
– Зато и денег гребанешь! Есть там одна хитрая артель.
– Это в лесничестве? У Шкаварлиги?
– У него. Ты откуда знаешь?
– Приходилось слышать.
– Это плохо, – забеспокоился Крупяк.
– Не бойся: от верных людей слышал. К Шкаварлиге мне идти не с руки.
– Ну, придется найти место в торговой сети… Недалеко отсюда есть уютный уголок. Вот я бы хоть завтра перескочил туда, но все средства растранжирил на непредвиденные расходы.
– У меня найдется малость. Только оборудуй дело скорее, – глухо промолвил Крамовой и бросил на стол несколько позеленелых червонцев.
– В земле лежали. Аж разят сыростью… Это часом не из министерских фондов? – прищурился Крупяк. Но Крамовой только засопел недовольно, не в силах простить себе, что все бумажные деньги вкатал в покупку новой усадьбы.
С рассветом Крамовой вышел на дорогу, чтобы машиной добраться до нового уютного уголка. Только дошел до перекрестка, как ему на плечо легла тяжелая рука.
– Господин Крамовой, не туда идете!
Подошла легковая машина. Мешком гнилого мяса упал на сидение бывший служака петлюровского министерства. Он не слышал, как бежала машина вперед, так как вся его жизнь и разболтанная муть мыслей потянулись назад и безнадежно обрывались в вяжущем прошлом…
XXXВозле ивчанского берега Карп кусачками разгрыз цепь, оттолкнулся веслом, и дубок[95]95
Дубок – Большая лодка с плоским дном, подобие плота с герметичными бортами.
[Закрыть] тревожно заклекотал на густой смолистой волне. Василенко неудачно гребнул тяжелой опачиной[96]96
Опачина – тяжелое весло для плота.
[Закрыть] – и обшивка отозвалась глухим взрывом, который надолго повис над водой.
– Тише, ты… недотепа, – зашипел Карп, осторожно шевеля веслом полусонный плес.
Впереди переливались пурпуром огни электростанции. Огибая световые столбы, притерлись к самому берегу. Василенко, съежившись, обеспокоенно прислушивался к каждому звуку.
– Ли-ли-ли, хли-лов, – пела вода перед дубком и с шипением рассыпалась на узкой кайме дымчато-сизого песка.
Замедленный величественный берег так крепко отдавал благоуханием, как бывает только перед дождем. Из тьмы торжественно выплывали большие стога, веселая рассыпь копен и, кружа, отплывали назад, будто луг был не лугом, а молчаливой подвижной рекой.
С усилием протиснулись через косу и осторожно причалили к травянистому выгнутому тупику; на нем, как на тарелке, высился стожок. Карп сразу же лихо подскочил к нему и вилами сорвал горделивую островерхую шапку. Как живой, зашевелился, вздохнул стожок, плеснул распаренной волной.
– Сено же какое. Чай!
Легко метнул вилами; пронзенный верх копны рассыпался на дне дубка.
Коршуном с разгона налетал Карп на стожок, немилосердно рвал в клочья и растягивал его, не забывая остро косить по сторонам настороженными глазами. Разгорячился. К вспотевшему телу прилипала труха, мурашками покалывало семя трав – как живое, шевелилось и стекало к пояснице. Но не было времени отряхнуться.
Над самым горизонтом заколебалась тревожная вспышка: далекая молния не прорвалась сквозь тучи, только выхватила их из тьмы, просветила искореженные линии горбушек. Спросонок что-то пробормотал гром, скатился на землю и снова задремал. Какой-то нетерпеливый обрывок тучи, как пригоршней зерна, небрежно рассеял тяжелые капли, и обманутая рыба начала чаще раскалывать черный плес.
– Хоть бы дождь не сыпанул! – обеспокоенно промолвил Карп, когда в туче, как в крепкой овчине, увязла большая часть молнии.
– Не пойдет, – уверенно ответил Василенко. – Безопасно продадим. На середину брось немного, – затанцевал, утрамбовывая сено.
Чем выше поднимался дубок, тем меньше Василенко беспокоил страх, и он так уж распоряжался, будто кража не была кражей. Характерное воровское чувство, что страшнее всего, – это начало преступления, подсознательно жило в каждой его клетке.
Еще один удар – и вилы крепко вошли в подопревшую землю. Карп с силой рванул на себя часть стожка, но он развалился. Яркий отсвет закачал синим холстом неба, затрепетал на трезубце вил. Растопленный металл молнии, вырывая из дали массивы леса, пролился в реку. Ослепленный Карп отвернулся в сторону и сразу же изумленно, со страхом оступился назад, замигал глазами: перед ним, тяжело дыша, стоял Поликарп Сергиенко. Его лицо дрожало от негодования и ненависти.
– Поликарп Явдокимович… Это вы?.. Драстуйте, – низко кланялся, до боли сжимая вилы в руках. А за плечи когтями уцепился страх. И уже потное тело, хладея, совсем не чувствовало пощипывания перетертых стеблей и колючего семени. Из тьмы строго глянули неумолимые глаза нового прокурора.
– Что? Весь в отца пошел! И на высылке хочешь заменить старика? Его место там еще не остыло, – так промолвил, будто каждое слово было камнем.
Василенко, как щур, зарылся в сено, а Карп подступил ближе к Сергиенко, покорно наклонил голову, усеянную сухими стеблями сена.
– Все воровские курсы прошел? – сердито сказал Поликарп.
– Правильно, Поликарп Явдокимович, – вздохнул. – Научил меня отец воровать, будь он неладен со своей наукой. С детства научил. А сейчас ничего не могу с собой поделать. Что уже ни пытался…
– Ну, это мы тебе сделаем, – пообещал Сергиенко.
– Теперь моя жизнь в ваших руках, – тяжело промолвил Карп, надеясь на одно: разжалобить Поликарпа. В поисках спасения, вертуном забурлили мысли; просеиваясь, они переливались в покорную расслабленную речь, дрожали безвольным пугливым листом.
Поликарп насторожился. С удивлением слушал Варчука, а потом резко оборвал:
– Не прикидывайся дурачком и овечкой. Твои клыки аж воняют дохлятиной. Как лисье логово воняют.
– Поликарп Явдокимович… Что хотите сделаю. Всю душу отдам…
– А она, эта душа, у тебя есть? – повеселел Сергиенко. – Интересно было бы хоть издали посмотреть. Она у тебя, несомненно, похожа на клубок заразы.
– Какая уж ни есть… Заплачу вам…
– Много?
– Много, много! – обрадовался Карп, и речь его стала более оживленной. – Столько вы в колхозе не скоро заработаете…
– Ох, и сукин же ты сын! – охладил его Сергиенко. – Ты человеческую совесть хочешь воровским рублем вырвать! Как печенки у нас когда-то вырывал?
– Поликарп Явдокимович…
– Замолчи, стервец поганый. В милиции поговоришь…
Карп аж затрясся: понял – Поликарпа ничем не обломишь. До дрожи напряглось крепкое тело. Зло отклонился назад, скошенным глазом измерил расстояние до речки и бросился с вилами на Сергиенко. Тот ловко отскочил в сторону, метнулся ко второму стожку. Карп круто обернулся назад, чтобы встретить Поликарпа с противоположной стороны: хотелось убить мужика с одного удара – тогда не будет следов крови. Но Сергиенко, очевидно, поняв намерение Карпа, что-то крикнул и побежал к Бугу.
«Это хорошо. Сам к реке побежал», – злорадное рванулся вперед.
– Ну, зараза, пусть тебя раки едят! – исказился в злобе, настигая Поликарпа.
И тотчас кто-то, как обухом, ударил его по голове. Карп, выпустив вилы, широко закружил по лугу, но удержался на ногах.
Дмитрий Горицвет, с ужасом резанула догадка.
Но когда мигнула молния, он увидел, что возле Поликарпа стоял его сын Леонид.
Теперь конец, – похолодело внутри, и он мягкими кошачьими прыжками бросился искать спасения у Крупяка.
Скошенный луг шершнями обжигал ему ноги; в потное тело клещами въедалось семя, жуткими человеческими голосами обзывалась река, а впереди грозно скрещивались молнии.
И все, все ему казалось чужим и враждебным на этой грозной земле.
* * *
Глухие лесные дороги и бездорожье надолго запутали следы Карпа. У хмурого лесника Шкаварлиги, высокого мужичонки с разбойничьим выражением лица, молодой Варчук нашел гостеприимный приют и новую работу. Когда он впервые увидел настороженную высокую фигуру лесника, то сразу же с опаской покосился на него: «С таким не приведи господи встретиться в тесном закоулке… Это – фрукт!»
На следующий день Карп проснулся в небольшой небеленой комнате, забрызганной каплями устаревшей живицы. В окно осторожно постукивали ветки черноклена, отряхивая на землю и оконные стекла еще неблестящую матовую росу. На широких скамьях поленницами поднимались пачки осиновой стружки.
«Сколько ее!» – изумился, шурша рукой по тоненьким сухим пластинкам.
За стеной кто-то вскочил босыми ногами на пол, вкусно зевнул и позвал трепетным тенорком:
– Эгей! Брашка Шкаварлиги, поднимайся!
Карп также схватился с постели, с улыбкой подумал: «Брашка Шкаварлиги. Лучше не придумаешь!» И сразу же его лицо стало почтительным, подчеркнуто радостным: на порог, сгибаясь, вошел сам хозяин с каким-то обтесанным обрубком. Его мясистые порезанные щеки сейчас, после бритья, были влажными и темно-синимы; на подбородке ярче выделялся запущенный шрам.
– Хорошо выспался? – забурчал, оборачиваясь назад всем туловищем, по-волчьи. Плотно закрыл дверь, широко стал посреди дома, хмурый и сосредоточенный.
– Очень хорошо. Как у родной мамы, – с преувеличенной благодарностью сказал Карп, а Шкаварлига презрительно перекосился.
«К этому нелегко подъехать» – определил, и речи его стали более сдержанными.
– На работу сегодня пойдешь? Или еще… тэе, отдохнешь? – «Тэе» было сказано таким тоном, что исключало всякий отдых.
– Можно и сегодня.
– Ага! Смотри сюда и, тэе, запоминай, – положил на стол обтесанный обрубок. – Работа будет нетрудная, но требующая умения. Ты будешь выстругивать из осины торец. Длина – восемьдесят пять сантиметров, ширина – десять. В работу идет такое дерево, которое имеет не меньше сорока сантиметров в диаметре. Из него берешь только верхние пласты, где нет ни одного сучка и гнильцы. Вот тебе образец. Видишь? Ну, и, тэе, чтобы не нахомутал, пошлю с тобой поначалу Николая… Жалованье получаешь от выработки. Так что, тэе, старайся. В особенности теперь – спасовка[97]97
Спасовка – день 19 августа, приуроченный к христианскому празднику Преображения Господня; обычно с этого дня очень сильно начинают жалить мухи – возможно, тут имеется в виду, что на носу неприятности.
[Закрыть] на носу! Понятно?
– Разумеется, – мотнул головой, хотя к чему здесь была спасовка – не понял.
– Если тебя кто-то в лесу за работой увидит, говори: заготовляешь, тэе, клепку для лесничества. Слышишь – клепку. Иди – позавтракаешь с ребятами и – айда за дело.
Завтрак удивил Карпа: в глубоких тарелках дымилось мясо, краснела лесная малина, политая сметаной, желтел брусок свежего масла, а посреди стола рядом с молоком стояла бутылка с водкой.
«За такие харчи всю твою получку вычтут, – недоверчиво осмотрел яства скупой Карп. – Заранее надо разнюхать, что оно и как. Может, это только приманка?»
С Николаем, курносым задиристым человечком, который трепетным тенорком подсмеивался над помощниками Шкаварлиги, Карп быстро объяснился, но лишнего расспрашивать – не расспрашивал.
После завтрака оба вышли из лесничества.
Возле озерца на лужайке позванивали колокольчиками породистые коровы лесника. Большая косматая овчарка не пускала их в гущу и к высокому стогу сена.
«Живет лесник будто помещик», – завистливо подумал Карп, когда через дорогу с хрюканьем и визжанием промчало стадо полуодичавших свиней.
Чем глубже входили в неисхоженное чернолесье, тем больше бросались в глаза запущенность и бесхозяйственность. Везде валялись разлапистые верхи, почерневшие поленницы однометровок, клетки хвороста, сердцевины осин. Неочищенное и очищенное от коры дерево, начиненное паразитами, гнило, трухлявело и заражало здоровый лес.
Николай, постукивая обухом по окоренкам, облюбовал несколько осин, и острая пила зашипела по их живому телу. Разделали стволы. Николай умело раздвоил один кряж, показал Карпу, как надо выкалывать торец.
– Что вы из него делаете?
– А ты не знаешь? Тебе «тэе» не объяснил? – сказал со смешком про Шкаварлигу. – Стружку добываем.
– Какую стружку? – спросил, будто и не видел ее в глаза.
– Церковную, – снова засмеялся. – Ту, из какой бабы цветы к праздникам делают.
– И какой-то заработок перепадает, или где там? – спросил осторожно и будто небрежно.
– Теперь наши дела вверх пошли. Своих конкурентов подавили и цену на товар повысили. Трудно было сначала барахтаться. Но Шкаварлига не выдумает тебе абы-что!
– Он такой человек, – невнятно похвалил, чтобы выпытать какое-то слово.
– Коммерсант заядлый, – оживился Николай. – Копейку из-под самой земли выцарапает. Не видел, какую мы стружку выводим? Куда там заграничным фуганкам! На них прогорели наши конкуренты. У них фуганки не берут ленты шире шести-семи сантиметров, мы же – на десять захватываем. Сколько я наканителился, пока такой инструмент выдумал, – нажал на «я».
– Неужели сами придумали? – с увлечением и удивлением промолвил Карп. Его тон подкупил говорливого мастера.
– Ну, не до всего сам дошел, но ведь ухитрился…
– И неужели фуганок лучше заграничного сделали?
– Конечно! Выучил я эту иностранщину за работой. По дереву как ступа ходит – неповоротливая, при изменении температуры коробится, а когда к ножу клин подгоняешь – начинается вибрация. Словом, гиблое дело… Ну, ты вытесывай торец, а я пойду ножи закаливать. Тоже тонкая работа. Закаливал и в автоле, и в масла, и в солярке, и в воде, аж пока на вискозине не остановился. Да! Теперь работай на совесть. За трех, так как «тэе» быстро выгонит. Самые горячие дни поступают, когда стружку из рук вырывают.
Николай, мурлыча песенку, пошел в лесничество, а Карп, как на врагов, набросился на кругляки осины, которые крепко веяли запахами свежей болотистой рыбы.
Равно через полмесяца в Карпову комнатушку зашел Шкаварлига. Узкими глазами строго осмотрел ободранного, небритого Варчука, покачал головой:
– Ты, тэе, меньше всего живешь в лесах, а уже ходишь как настоящий леший. Гляди, моих коров не перепугай. Завтра с Николаем на базар поедешь – стружку завезешь. Постарайтесь оптом спустить ту, которая немного заплесневевшая. Ну, себе что-то купишь.
– Денег у меня нет, – прибеднился Карп, желая в конце концов узнать, заработал ли что-то: все беспокоился, что хорошие хозяйские харчи с неизменной водкой не оставят ему ни копейки.
– Нет? – Шкаварлига недоверчиво поморщился и сел возле стола. Сухие доски заскрипели под его тяжелыми руками. Медленно заговорил: – В этом месяце, сам знаешь, фининспектор у нас попасся. Это настоящий живодер… Из тебя я высчитал, тэе, двести рублей.
Карп аж искривился и пригнул голову, будто его по затылку ударили.
– Ну, и за продовольствие двести, – продолжал Шкаварлига.
– Так это четыреста за месяц!? – аж подскочил. – «Еще ему, волчаре, придется доплачивать».
– Четыреста. И не за месяц, а за половинку.
Карп позеленел. Ненавидящими глазами смерил массивную фигуру Шкаварлиги. «Вот это попал в лавочку. Последнюю шкуру сдерут».
И впервые за полмесяца он увидел на оттопыренных губах лесника какое-то подобное улыбки. Друг за дружкой он красиво выбросил на стол три пачки денег.
– Это еще тебе за труды осталось.
«Триста рублей! За месяц – шестьсот чистоганом», – сразу переменился Карп, с глубокой благодарностью взглянул на Шкаварлигу.
– Только запрячь подальше свое добро, так как здесь ребята, тэе, освежуют тебя, что и не заметишь.
Карп подошел к столу и с радостным удивлением, как наседка над цыплятами, наклонился над ним: в каждой пачке было по тысяче рублей.
– Хозяин! Дорогой мой! – еще сам себе не веря, перехватил твердую руку Шкаварлиги, прижал ее к устам.
– Га-га-га, – жутко забухкал тот, оскаливая длинные крепкие зубы, которые так теснились, будто выталкивали друг друга. – Прорвало? Знаю, кому плачу. Теперь мы, тэе, выжав конкурентов, живем, как князья. Да и работал ты совестливо. Сколько леса, тэе, перевел. Горы!..
Взбудораженный Карп побежал к Николаю.
– Ставь четверть водки, – встретил его тот пьяными глазами.
– Поставлю, – расщедрился Карп. – Денег у меня ого-го-го!.. Неужели так дорого ценится стружка?
Николай обсмотрелся вокруг и тихо промолвил:
– Цена подходящая. Машина торца дает… тридцать тысяч рублей.
– Тридцать тысяч? – пораженно воскликнул, а Николай покосился:
– Гляди, помалкивай мне! А то как узнают о нашей лавочке… вишь, обрадовался, как теленок на привязи. Деньги в голову ударили?
– Ударили, – радостно согласился Карп.
XXXІПоседело поле. Тяжелый колос нагнулся вниз, и рожь живой сеткой клонилось на юг, изредка просвечиваясь красным цветком мака. А дальше, за ржами, трепетали крылышками синеватые при корне овсы и покачивалась золотыми литыми волнами красная пшеница.
Млело, густо пахло чабрецом и урожаем полное лето. Метелки проса девичьей рукой звали к себе в гости колхозника. И все поле красовалось перед ним, как успокоенная счастливая молодая женщина.
Урожайное лето всегда наливает земледельца добрым покоем и уверенностью; так наливает оно колос дородным зерном.
Но Григорий теперь утратил и покой, и равновесие. Похудел и стал таким скрягой, что Василина только с удивлением и скрытой насмешкой смотрела на него. Однажды она сорвала несколько колосков на исследовательском участке и радостно сообщила Григорию:
– В каждом колоске по шестьдесят-семьдесят зерен. С нескольких колосков горсть зерна натеребила.
– Целую горсть? – перепугался Григорий.
– Ну да, – не расслышав интонации, с гордостью промолвила молодая женщина. – Урожай – просто как в песне поется.
– Это если каждый начнет переводить по горсти зерна, то быстро на нашей ниве всем колоскам головы поскручивают, – сердито начал вычитывать Григорий. – Здесь каждый стебель вес имеет. Гляди, Василина, больше и рукой не прикоснись ко ржи. Я уж как-то сам посчитаю, что даст поле.
Григорий и теперь схитрил. Он давно уже в одиночестве посчитал, что на каждом квадратном метре растет от 650 до 680 колосков. Приблизительно, замирая от радостного сердечного щемления, обсчитал, сколько даст гектар, но никому об этом и слова не сказал.
Когда же однажды увидел, что над дорогой скот вытоптал узкую дорожку ржи, разошелся, как огонь. Василина испуганно отошла подальше от него: впервые услышала с его уст бранное слово. В этот же день Григорий жердинами огородил участок от дороги, а дома сказал Софье:
– Пойду ночевать в поле.
– Зачем?
– Сама должна догадаться, – начал подыскивать убедительные слова, чтобы не подумала жена чего другого. – Сегодня какая-то вражья личина половину нашего участка вытоптала.
– Половину участка? – с ужасом воскликнула Софья.
– Ну, не половину. Немного меньше, – поспешил успокоить. – Но добрый кусок в землю вбила. И до сих пор сердце болит. Перед самой жатвой какой-то враг может всю нашу работу… Возьму дробовик…
– Иди, Григорий, – согласилась Софья. – Только одежонку захвати с собой.
– Не надо. Ночи теперь горячие. Только и добра в широком поле. А как перепела поют! Пошли вместе, Софья, – раздобрился и прижал жену.
– Если бы не дети, – со вздохом промолвила. И так обрадовалась, что аж побледнела, покорно подошла к мужу, как подходят дети к отцу. И Григорий, налитый чувством жалости и радости, приласкал жену, поцеловал, быстро вышел на улицу, зажатую с двух сторон вишняками и яблонями.
Шершавые усатые плети взобрались на плетень, дотянулись до дерева, и на ветви завязалась белая тыква, а на ней умостился пучок ярко-красных, еще недозрелых вишен.
Теперь все село потопало в садах. Издалека оно напоминало густую дубраву. И Григорий не без гордости вспомнил, что и его забота красуется краснобокими яблоками, наклоняется к плодородной земле отяжелевшими ветками, стучит плодами в новые окна колхозных домов.
«Что-то строительство театра затягивается… Надо проверить, как Сафрон работает на прудах», – вышел в поле, и сразу же ржи, обступив узкие гоны, прикрыли его золотыми волнами. Забыв ежедневные заботы, он влажными от счастья глазами осматривал новые нивы, как к своим детям, прикасался к ним руками, радостно улыбался, когда колос пощипывал ему крепкие, затвердевшие от работы руки. Хотелось запеть, но сдержал себя, быстрее пошел к заветному участку…
В день жатвы в село из района приехала комиссия. Василина со своим звеном выжала через все гоны две полосы, и жатка-самоскидка подошла к желтой двухметровой стене. Застучали сочленения, замахали руками зубастые грабли, выгибаясь с натугой, сняли на стерню веер урожая и… поломались.
– Нет, я такую рожь косить не буду – всю машину разнесет в щепки. А себе даже полтрудодня не заработаю, – вскочил из железного сидения Леонид Сергиенко.
– Что? Не пройдет жатка? – чуть сдержал улыбку Григорий.
– Куда ей сквозь такую стену пробиться. Сразу аж застонала и затрещала от натуги. Ну, и уродило же! – с одушевлением подошел Леонид ко ржи. – По ней и комбайн не пройдет – поломается. Только на половине хедера[98]98
Хедер – рабочая часть зерновых комбайнов, состоящая из режущего аппарата, мотовила и транспортера.
[Закрыть] надо пускать.
– Нет, Леня, и на половине не пойдет, – твердо промолвил Василий Прокопчук. – Только на четверть хедера сможет работать.
Оправдались слова Василия.
Под вечер волнительная новость облетела все село: исследовательский участок дал триста восемь пудов зерна…
– Слышал? – спросил Варивон у Дмитрия.
– Слышал, – сдержанно ответил, шагая к своему полю гречки.
– И что скажешь? – пытливо посмотрел на товарища: очень ли переживает, завидует.
– Теперь опыт Григория надо перенести в бригаду, на широкое поле, – спокойно ответил, срывая голубой цветок чабреца, – Григорий крепко поработал. Грудью делал. Как ты думаешь?
– Конечно, – согласился и удивился: в самом ли деле так спокойно на сердце у Дмитрия или притворяется?..
– Ну, чего так смотришь? Выпытываешь, что у меня на сердце делается? Так знай: радуется оно, так радуется, будто такой урожай в моей бригаде уродил, – остро посмотрел Дмитрий на Варивона. – Победа твоей Василины и Григория – большая радость… Чего ржешь? Не люблю, когда у тебя это мелкое крестьянское недоверие начинает шевелиться. Не все, значит, у тебя внутри перебродило.
– Насмеялась верша над саком. Намного ли убежал от меня? – примирительно промолвил Варивон и снова улыбнулся: – Кто Крамового кнутом хотел проучить?.. Продолжай, Дмитрий. По тебе вижу, что имеешь интересную мысль.
– Имею, товарищ инициатор. Ты знаешь, как я всегда кровно возле земли работал. К ней у меня какое-то особое чувство есть. Это, наверно, по-литературному талантом называется. А людей, думаешь, меньше люблю? Только показать это не умею, тяжело схожусь с людьми. Здесь также большое умение и особый характер нужен. Ты не раз меня хмурым называл. Думаешь, легко мне такое слышать? Что-то тяжелое есть в моем характере. Но не об этом хочу сказать… Я и в плохие годы как-то с горем пополам перебивался до нового урожая. Семья небольшая, работящая. В руках ремесло имею – всегда свежую копейку заработаю. А как мне было смотреть на людей, которые за кусок хлеба, и если бы хлеба, а то – кулаческого жмыха – свое здоровье продавали? Смотришь – другой мужчина как золото: красивый, работящий, всякое дело в руках аж смеется, а вот обсядет бедность, согнет плечи – и на глазах засыхает, на глазах в землю входит… Не раз свой кусок поперек горла вставал. Кажется, если бы мог, то солнце приклонил бы для людей. И чем я, ты могли помочь? Ничем. Силы у нас не было. А теперь есть. Мы можем сделать то, о чем лучшие люди испокон века думали. Можем победить бедность, голод, все бедствования. Свое советское государство прославить… Не маленькие с тобой – знаем, сколько еще есть отсталых колхозов, колхозников, сколько есть таких, что больше переведет, чем сделает. А сколько надо учить, чтобы для них коллективная работа стала кровным делом, как для меня, для тебя. Урожай на участке Григория и есть настоящей агитацией за большевистские колхозы. Взять всех председателей отсталых колхозов, таких колхозников, которые с чужого голоса твердят, что «вот когда-то жилось», привезти сюда и начать учить, как надо работать.
– И на твою гречку следовало бы привезти таких работяг. Вишь, как закрасовалась. Налюбоваться не могу, – нагнулся Варивон к потемневшему ядерному колосу.
– Только не рви, – предупредил Дмитрий. – Не могу смотреть, когда кто-то живое растение калечит… И на мою гречку можно было бы… Это не просто урожай какого-то тебе Дмитрия Горицвета. Такого урожая, такой силы мы без колхоза никогда бы и во снах не увидели. Это широкая нива передовиков, советских патриотов, если хочешь знать больше. За ним раскрывается жизнь, мощь народная. Уж в этом году никто у нас не скажет: «Когда-то было». А когда мы отставали, когда всякому палочку в табеле за день записывали, кто тогда старался, как теперь? Порядок всюду нужен и честная работа. Настоящая большевистская работа – это жизнь наша. Эт, не понимаешь ты, что у меня сейчас на душе. Не первый день его ношу, а все высказать не умею. О, снова улыбается Фальстаф ленивый.
– Нет, понимаю, Дмитрий, понимаю, бригадир… Твою мысль я перехвачу и расскажу ее в своей бригаде. Подберу примеры, выводы нужные так сделаю, что ты только глазами будешь хлопать! – и засмеялся. – А то ты на собрании пары слов в кучу не свяжешь. Если бы к твоей грамоте да еще язычок, ну, хоть в половину моего… А я сумею своих ребят крутнуть.
– Э, нет! – схватился Дмитрий. – Если на то пошло, то уже говори на собрании обеих бригад – твоей и моей. Только так надо подготовиться, чтобы наши бригады начали вырываться на первые места. По всей области. Хватит силы?
– Должно хватить. Тогда наши собрания отложим до дня урожая… Ты послезавтра на совещание агитаторов поедешь?
– Думаю.
– А сам быстро агитатором станешь? – прыснул Варивон и, косясь глазом, отступил от Дмитрия. Тот только брови насупил.
– Варивон Иванович! Варивон Иванович!
С бугорка в новом костюме извивисто бежал тропой небольшой бойкий Борис Зарудный. Русый, отбеленный солнцем чуб обвевал его смуглый лоб.
Глянул Варивон на парня и покатился со смеху. Дмитрий непонятно пожал плечами.
– Как товарообмен прошел? – чуть не плача от хохота, спросил Варивон Бориса.
– Лучше всех! – задиристым тенорком ответил Зарудный и тоже засмеялся.
– Значит, возвратили пиджак?
– Возвратили, еще и яблок на дорогу дали. Да каких яблок! Угощайтесь.
Взглянул Борис на Варивона, и снова оба закачались от смеха.
– Борис, расскажи Дмитрию Тимофеевичу о своих мытарствах.
– Да… – замялся парень. – Еще как доложат кому-то, так все село будет насмехаться. Кушнир, гляди, на собрании в краску введет. Тогда и на люди не показывайся.
– Никто не будет знать. Что ты, Дмитрия Тимофеевича не знаешь?
– Уже оба что-то натворили? Ну, говори, Борис. Знаю: ремешок давно плачет по твоей спине.
– Ну да, плачет, – покорно согласился Борис и весело покосился на Варивона. – Вот и скажи им что-нибудь. Никакой поддержки не будет, – по-детски правдивыми глазами глянул на Дмитрия, а самому аж натерпится рассказать свое приключение степенному бригадиру.
– Да рассказывай уже.
– Эге, рассказывай, – снова для вида засомневался Борис, а потом махнул рукой, мол, где мое не пропадало, и, аж меняясь от удовольствия, начал свой рассказ.
– Ну, сами вы знаете: наша бригада за большевистский урожай проса бьется. Уже у нас такие метелки высыпаются, что глаз не оторвешь: одну в пригоршне не поместишь, не метелка, а сразу чуть ли не целый сноп… Когда, как на грех, услышал я, что в Багрине заведующий хаты-лаборатории новый сорт проса выводит. Лепетнул я туда, а этот заведующий, Федор Туча, смерил мой незавидный рост, спросил, не ли школьник я, и даже к просу не подпустил. Еще и насмешку про мой новенький костюм пустил: «Это у вас все такие женишки чистенькие и малюсенькие?..» Такой вредный человек. Ну и что бы мне было после этого прийти домой и рассказать обо всем своему бригадиру? Так нет – какой-то черт соблазнил самому найти данное просо. Выждал я вечерний час, когда Федор Туча куда-то отлучился, и айда на огород. Пробираюсь садом, когда смотрю на одну яблоню, а там плоды ну прямо, как на заготовительном пункте: разных форм, цветов и величины. «Ей-право, человек вегетативной гибридизацией занимается», – подумал и сам не знаю, как оно случилось: снял пиджак – и на яблоню. Не успел я даже налюбоваться тем деревом, вдруг слышу такой приятный певучий девичий голос:
