Текст книги "Большая родня"

Автор книги: Михаил Стельмах

сообщить о нарушении

Текущая страница: 42 (всего у книги 78 страниц)

Но не дождалась его Ярина. Только начали враги засыпать у костра, она разгрызла зубами сыромятину, до крови вонзившуюся в ее руки, и бросилась убегать. Увидела ее стража, пустилась вслед, начала лошадьми догонять.

Настигли сестру в степи, лошадьми сбили с ног; потом ослепили ее, отрезали буйную косу и саблями посекли тело на мелкие куски.

Ночью, когда угасли огни, переплыл брат реку, напал на людоловов, порубил, разогнал их, но сестры не нашел.

Три года и три зимы искал брат свою сестру, бился с фашистами и на своей и на чужбинской земле. Была ему в битвах удача, только сердце удачи не имело – нигде не мог отыскать Ярину.

На четвертое лето снова попал брат на то место, где когда-то впервые побил врагов. Подошел к молодой гонкой березе, чтобы срубить ее. Только замахнулся саблей, а береза заговорила к нему:

– Не руби меня, брат, я твоя сестра, ордой замученная, порубленная. Эта береза белая – это мое тело, а трава шелковая – моя буйная коса, а черный терен – мои карие глаза…

Замолк Андрей, и после длинной паузы с сожалением отозвалась Ольга:

– Если бы не начал братик выпасать коня, а переправился через реку, то и сестру бы спас. Пусть бы без коня, пусть бы сам переплыл. Так ли я говорю, Андрей?

– Конечно, так, – изумленно согласился брат, не ожидавший, что Ольга сделает такой вывод из сказки.

Дмитрий приязненно улыбнулся: эта Ольга всегда что-нибудь скажет неожиданное. О, они у него оба к науке склонные, будет толк… Лишь бы только спокойно на свете было, да что-то не похоже на покой, – призадумался.

А в душе еще отзывалась старинная сказка, вставало Побужье, высокие кручи и замученная девушка в зеленой степи. Изгибаясь, вышел из-под деревьев и любовным взором остановился на Андрее, что был, как говорили, весь в отца – и лицом, и характером.

– Пошли, дети, домой.

– Папа, а где вы были? – бросилась к нему Ольга.

Андрей встал и спокойно, умными, немного унылыми глазами посмотрел на отца.

– На поле, дочка. Рожь там как роща стоит.

– А чего же меня не брали с собой?

– Чтобы не путалась под ногами, – промолвил за отца Андрей. – Заблудишься во ржи – кто тебя отыщет?

– Не бойся, кто захочет, тот отыщет и на самом краю света, – горделиво подняла голову, как настоящая невеста: и эти слова, и манеру держаться она уже успела перехватить от взрослых девчат.

Во дворе возле цветника возилась Югина, к ней полузакрытыми устами тянулись разноцветные цветы. С легкой улыбкой посмотрела женщина на детей, мужа.

– Давно из Городища приехала?

– Недавно, Марк Григорьевич и Соломия привет тебе передали, приглашают к себе, – посмотрела на Дмитрия. И тот голубой взгляд, не выцветший, не померкший, был ему таким же дорогим, как четырнадцать лет назад.

В доме около вазы с цветами лежал небольшой, очевидно от пистолета, патрон; по нему корешком покрутился разбухший след ржавчины. На ободке возле капсюля двумя мурашками чернели чужие буквы.

– Югина, откуда эта нечисть взялась?

– В Городище нашла, – ответила беззаботно, а Дмитрий задумался.

ІІ

В конце концов Андрей упросил отца пойти в овраг, чтобы увидеть старое Городище.

– Далеко идти, устанешь.

– Не устану, – уперся парень на своем.

В воскресенье, после завтрака, одевшись в праздничную одежду, Дмитрий перекинул через плечо дробовик и пошел с сыном в чернолесье.

Ночью прошла гроза, и теперь в дорожных колдобинах еще стояла зеленовато-золотистая вода, паруя легкими дымками.

За селом начинались луга. Ядреный дождь прибил высокую траву до самой земли, окутал сизой влажностью ослепительную зелень. Жалко было смотреть на опустошенное, вытоптанное, покрученное ветром и ненастьем приволье, курившееся на солнце, как пожарище. И вдруг на глазах долина начала оживать. Запели, затукали тяжелые капли, падая на землю с листьев и цветов, зашевелилась, без ветра зашумела трава, взметаясь и подпрыгивая вверх. Сначала поднимались отдельные кусты, зеленые и свежие, сильные в корне и стебле, а между ними серо-сизоватыми впадинами шевелилась неспокойная луговина. По ней, будто рыбины, вскидывались зернистые кучерявящиеся кисти цветов, долго качались и горделиво стихали, утоляясь густыми солнечными лучами. А потом, сразу, упруго вздымались целые поляны, давая знак другим, и все пространство, меняя краски, выпрямлялось мощно и упрямо, разливая вокруг пьянящее благоухание.

– Смотрите, отец, – не столько восторженно, сколько удивленно промолвил Андрей, осматривая черными блестящими глазами подвижное зеленое море.

– Оживают, сын, ибо мы сеяли такой сорт, крепкий, – задумчиво промолвил, глядя в даль.

Пресной прохладой повеяло из лесу. На полянах так пахли голубые шапки чабреца, что можно было напиться до беспамятства. Из-под кустика вспорхнула длинноногая поцябрушка и, семеня продолговатым, сизо-крапчатым телом, побежала, цинькая, по выгнутой росистой тропе. Могучим покоем дышало чернолесье. Корявые натруженные дубы тяжело раскинули неподвижные шатры зубчатой листвы. В гуще черных стволов молниями спадали белокожие березы, без ветра шумела чуткая листва осин.

С нескрываемым любопытством осматривал Андрей лесную красоту, обходя поляны, засеянные просом, пшеницами, яблоневые сады, огражденные жердинами или просто обсаженные вишняком и черешней.

Чуть заметной тропой вышли на пасеку. По траве и в голубизне синяка и фацелии длинными рядами бежали красные ульи. Возле контрольного, на корточках, сидел старик Марк Синица, курлыча под нос какую-то песню.

Самая младшая дочь его, Соломия, студентка сельскохозяйственного института, подняв голову, пристально осматривала осыпанную плодами яблоню. Зная, как его любит белоголовый Марк Григорович, Андрей, не здороваясь, сразу же позвал:

– Деда, дайте меда!

– Какого тебе, вражий сын? – приподнимаясь, поздоровался с Дмитрием.

– Сотового.

– Сейчас нельзя мед есть.

– Почему, деда?

– Почему? Язык как обрубок станет. Вспухнет, – сказал непреложно, сдерживая улыбку в роскошной седой, аж позеленевшей бороде.

– Ой, деда, а сами просили, чтобы на пасеку пришел.

– Так то же чтобы прочитал мне, старому, какую книжку, рассказал о своих однообразных оценках. И теперь они у тебя не изменились?

– Не изменились, деда.

– Все пятерки?

– Пятерки.

– А дерешься тоже на пять?

– Всяко бывает, деда.

– Соломия, принеси гостям свеженького.

– Сейчас, отец, – мелькнули между деревьями две черных косы и синее платье.

– Не надо, Марк Григорьевич. У нас и своего хватит.

– Как так – не надо? На пасеке быть и меда не попоесть? Ты что, меня, старого, обидеть хочешь?

– И нам на Городище надо попасть, не близкий свет.

– Успеешь еще с козами на торг. Ну, что оно в газетах пишут? Войной пахнет, говорят? Или перемелется?

– Кто его знает, – неохотно ответил.

Тут, в лесах, в зеленом и голубом мире, наполненном пением птиц и пчел, не хотелось сейчас думать об опасности, надвигающейся из далеких краев.

– Проклятый фашист. Толчется, толчется по миру, как Марк Проклятый по геенне огненной. Неужели ему укороту не будет? Как думаешь?.. А ты знаешь – и в наших лесах какая-то лихая година воду мутит. Я раза два чужих люди издали видел. Не мешало бы облаву сделать.

– Дмитрий Тимофеевич, взгляните на нашу яблоню, – подбежала Соломия.

Смуглое лицо было открытое и счастливое, как бывает в пору беззаботной юности, когда светлые надежды везде стелют добрые пути. Была девушка среднего роста, с высокой грудью и гибкой, как прут, талией. В каждом движении чувствовались упругость и сила.

«Какую дочку вырастил в лесах. Глаза аж светятся умом» – невольно засмотрелся на девушку, припоминая, что о ней, о ее работе в саду и на пасеке уже тепло писалось в газете. Осторожно пошел между ульями к яблоне. Молодая крона аж прогибалась от плодов, на которых пробивались первые лучи румянца.

– Это такие яблоки в июне? – удивился, касаясь рукой чистого ствола.

– А она думает выращивать яблоки, как арбузы, – отозвался Марк Григорьевич.

– Нет, немного меньшие, – серьезно ответила Соломия. – А вот качества арбуза не помешало бы привить плодовым деревьям.

– Что именно? – недоверчиво спросил Дмитрий.

– Чтобы они цвели и плодоносили несколько раз, до самого мороза.

– А это возможно?

– Возможно, Дмитрий Тимофеевич. Наука не знает слова «точка».

«Крестьянские дети» – вспомнил произведение Некрасова и улыбнулся сам себе.

«Крестьянские дети» – как музыка отозвались взволнованные мысли, широко раскрывая новый мир. Прислушивался к ним, как к своей свадьбе, и добрел, и радовался, глядя то на Соломию, то на Андрея.

Девушка с удивлением видела, как менялось лицо Дмитрия.

«Эх ты… маленькая, – подумал, будто о своей дочке. – Крестьянское дитя… А в институте учишься, готовишься научным работником стать. Ты понимаешь, что это значит? Наверное, не понимаешь, так как это тебе кажется обычным».

– Дмитрий Тимофеевич, что вы подумали? – краснея, спросила Соломия.

– Многое… О государстве нашем. Как поднимает оно нас. Понимаешь, – как мать детей на руках.

– Как вы хорошо сказали, Дмитрий Тимофеевич. Даже не думала, что вы такой… лирический.

– Прямо не бригадир, а типичная… лирика.

Оба рассмеялись.

– Нет, Дмитрий Тимофеевич, это вы сильно передали… Скажите: у вас есть такое ощущение, что наши люди – родня вам?

– Это ты тоже хорошо… Большая родня, – призадумался.

– Верно – большая родня! Не раз, бывает, идешь по городу; реки людей текут, а тебе кажется – все они твои друзья, всех ты их знаешь. И еще лучше жить и работать хочется. И правда, это ничуть не удивительно!

Полное и чистое доверие как-то сразу соединило пожилого мужчину с дыханием самой юности. Как к сокровенным наилучшим своим мыслям, прислушался Дмитрий к мелодичному голосу Соломии. Было приятно, что много ее юных порывов также жили и в его сердце; было хорошо, что с каждым новым словом девушка становилась еще лучшей в его глазах, такой, как подумалось, такой, какой хотелось видеть молодость.

Крестьянское дитя… Как это узко. Да такую девушку и всему миру не стыдно показать… Нет, это не крестьянская – это наша, советская дочь.

– А ты не боишься здесь, в лесах, жить? – спросил, когда пошли к хате.

– Чего мне бояться? – удивилась. – Дробовики есть и у меня, и у отца. Волков всегда отгоним.

– Стрелять умеешь?

– В лесу жить и не уметь, – засмеялась, сверкнув двумя рядами ослепительных зубов. – В прошлом году с отцом двух волков убили. А в Городище, у Белого озера, на выводок напали. Поймали его.

– Да она, непоседа, дикого голубая на лету сбивает. Я бы ее на генерала учил: как начнет капризничать и командовать мной – хоть из пасеки убегай. Только и покоя, пока в том институте учится. А приедет – и начинает тут свои порядки заводить. Словом, имею помощницу, как тот бес дуду на свою беду.

– Так прогоните меня с пасеки, – ухмыльнулась девушка.

– Вишь, какая хитрая. Прогони, а ты еще за кого-то замуж выйдешь, что отец на свадьбе и рюмки не выпьет. Пусть уж лучше сюда на пасеку ходит. Может, хоть пчелы хорошо искусают.

Только темными глазами повела девушка и пригасила улыбку ресницами.

И хорошее воспоминание, и чистую радость оставляет в душе этот отдаленный уголок его родного колхоза, это обновленное яблоневое приволье с красными ульями на лоснящихся травах, с седым говорливым дедом и молодой девушкой, которая с умным, немного насмешливым выражением прислушивается к отцу…

Высоко поднялось до неба певучее чернолесье, могучее и родное, как материнская песня, как верная девичья ласка.

Уже и тропы нет, только зеленое снизу, только голубое сверху.

А он идет со своим сыном этим светлым миром к Городищу, где когда-то партизаны били врагов революции. Может в Городище лежат кости его предков, которые отстаивали вольную волю и за жизнь – жизнь отдали.

Расступилась величественная панорама столетних дубов, и перед ним выгнулась горбушка глубокого неисхоженного оврага. Несколькими этажами поднимались в огромной котловине молодые деревья и кустарники, перемежеванные озерцами и болотами.

– Отец! – схватил отца за руку Андрей. – Кто-то в гуще притаился.

От неожиданности екнуло сердце. В самом деле, внизу, в зарослях широколистой ольхи притаился человек; черным горбылем втиснулся он в сочную зелень.

Не раздумывая для чего, петляя между деревьями, Дмитрий большими шагами спускается вниз. Неизвестный исчезает в кустарнике.

«Эге, с чего бы ему убегать?» – пробуждается подозрение, припоминаются слова Марка Григорьевича, и Дмитрий срывает с плеч дробовик. Неизвестный проскакивает между тонкими деревцами и снова исчезает в подвижных зарослях.

– Стой! – испуганно прыгает оврагом эхо и звонко бьет где-то вверху возле дубов.

В ответ раздается сухой выстрел; пуля свистит над головой Дмитрия.

«Вон как!» – аж гудит крепкое тело.

Забыв обо всем на свете, срезает он прямой линией изменяющееся расстояние, не спуская с глаз согнутую фигуру, рябеющую между деревьями. Снова раздается выстрел, но тело преисполнено неуклонной уверенности, что пули не возьмут его. Чем больше сокращается расстояние, той чаще раздаются выстрелы. Пули срывают листву и кору с деревьев, чмокают в болоте, но не задевают Дмитрия.

– Стой! – поднимает дробовик. И тотчас резкая боль обжигает ему ногу выше колена.

«Врешь, не убежишь!» – пошатнувшись, спускает курок – и неизвестный падает лицом на землю, но сразу же начинает ползти в кустарник.

Сгоряча Дмитрий бежит за ним еще немного, но падает в траву и руками хватается за ногу.

Кровь темными пятнами выступает на штанах, обагряет черные большие руки, процеживается сквозь пальцы. Побеждая боль, он боком ползет за неизвестным. Тотчас напротив него затрещали пули.

Наверное, другой, напарник, спешит на выручку – сжимает руками ружье.

Раздвигаются кусты. Еще мгновение – он спустит курок. И вдруг со страхом, заскрипев зубами и обливаясь потом, бессильно опускает ружье на землю: в кустах остановился Андрей с пистолем в руке.

– Отец! – больше ничего не произносит, бежит и опускается на землю возле отца, – глаза парня расширились и, кажется, аж задымились большие синеватые белки.

– Как же ты меня напугал. Еще минутка и я… Где тот? Убежал?

– Нет, я связал ему руки ремешком… Всю спину дробью изрешетили. Кровь так и льется, – настороженно стоит парень, прислушиваясь к каждому звуку.

– Связал? – долго смотрит на сына.

– Ой, что с вами? – только теперь увидел кровь и припал к отцу.

– Ничего, сынок, покажи дорогу к тому.

Андрей, возвращаясь, идет впереди, но плечи его то и дело начинают дрожать – он видит, как отец кровавит след и траву. Кривясь от боли, дополз до озерца.

На примятой траве кукожился человек. Большие темно-серые глаза, искаженные болью и злобой, впиваются в Дмитрия. Голова неизвестного продолговатая; подбородок резко выпячен, клинообразный и забрызган грязью; губы сжаты в тонкую белую полоску.

С облегчением вздохнул Дмитрий, вглядываясь в злобно-передернутое лицо: развеялось сомнение, которое несколько раз холодило его – а может, напрасно пролилась кровь.

– Беги, Андрей, к Марку Григорьевичу. Пусть запрягает коня и приезжает сюда. Не заблудишься?

– Нет. А как же вы? Дайте я вам ногу перевяжу.

– Я сам. Беги скорее. Беги, сынок!

Стонет, извивается на земле неизвестный.

– Ничего, не околеешь, – зло следит за побелевшим лицом, на которое падают жиденькие, потные волосы цвета перегнившего лыка.

Дмитрий ножом разрезает штанину возле раны и начинает перевязывать ее.

* * *

Кто-то склоняется над ним. Он ощущает это, не раскрывая глаз, – только по тому, как над ним сгустилась тень.

Куда же он плывет? Щемит сердце, истомный перестук перекатывается в голове, и все тело аж пышет огнем, будто на нем перекручивают раскаленные обручи. Еще неясно веет над ним широкими крыльями мир, и в нем Дмитрий ловит то до боли знакомое курлыканье журавлей, то какое-то слово, важное и таинственное, то признательное фырканье коня, то изменение теплых струек, то дух распаренного чабреца. Все это снова расходится, как ветер на приволье, и что-то новое приплывает – только напряги память и уловишь его.

И вдруг высоко-высоко над ним раскинулась темно-синяя река. Она вьется в темных берегах, небольшими озерцами просвечивается в стороне, переливается мягким сиянием больших звезд. Это Млечный Путь плывет над ним, разделяясь на две дороги.

Тихо шумят развесистые деревья. Иногда на черном фоне резанет глаз хрупкий ствол березы, и снова колышется река, глубокая, спокойная. Курлычут колеса. Вот шина ударила в корень, забряцали вальки, боль терпко отозвалась в ноге. Две головы наклоняются к нему, и он скорее ощущает чем узнает Андрея и Соломию.

– Дмитрий Тимофеевич, мы вас на ночь в нашей хате оставим, – касается девичья рука его руки.

И он закрывает глаза, преисполненный каким-то новым чувством, чувством, что в его жизни случилась что-то важное. А что оно? Ага, он будет жить! Нет, не то, не то. Он доброе дело сделал. А люди, какие же люди с ним… Соломия, Марк Григорьевич, Андрей… Все становится непривычно хорошим, и чужая жизнь расстилается так же близко, как и своя. Он хочет ощупью найти руку Андрея и не находит. Сын! Двенадцать лет, а он бежит на помощь. И выстрелы не остановили.

– Андрей!

– Что, отец? – наклоняется к нему, обдавая прерывистым дыханием.

– В село поедешь, только маму, бабу не перепугай. Это у меня крови много вытекло.

– Хорошо, отец. Довезем до Марка Григорьевича и я – верхом домой. Болит у вас?..

Широкий гул мягко окутывает Дмитрия. В его жизни произошли новые события. Пусть никто не знает о них, только его сердце – и это уже хорошо. И пока что сильное чувство, которое радостно связывает его со всей страной, со всеми родными людьми, побеждает чувство боли. Тем не менее со временем она снова подкрадывается, огнем наливает тело, сжимает сердце; тяжело отдаляется небесная река, пятнами растекается, только шум, неуловимый, тревожный, все плещет и плещет, как неусыпный колос…

В хате возле него сидит Соломия, но Дмитрий настороженным слухом ощущает присутствие еще какого-то человека.

– Здесь кто-то есть?

– Это Степанида Сергиенко, моя подруга.

– Мы будем ухаживать за вами, Дмитрий Тимофеевич, – из просвета полуоткрытой двери надвигается черная глыба и останавливается возле Соломии.

– Доставил людям хлопот, – искренне сетует и выразительно припоминает энергичную Степаниду, студентку университета.

Дурманяще шумит в голове, такая слабость во всем теле, что даже смотреть тяжело на проблеск звезды, которая дрожит и дрожит на небольшом участке неба.

– Что вы, Дмитрий Тимофеевич! Такое скажете. Вы для нас, можно сказать, жизни не жалели, – горячо заговорила Степанида. – Если бы я могла вам помочь, если бы я могла вашу боль перетерпеть…

И приятно Дмитрию слушать взволнованное слово девушки, хоть не забывает с насмешливым сочувствием отметить: мягко говорит, а характера твердого – не в отца пошла.

На рассвете приехали Югина, мать, Андрей и врач.

– Дмитрий! – припала жена к мужу и не могла оторваться, обдавая его слезами и горячим дыханием.

– Хоть бы людей постеснялась, – попробовал отшучиваться. – И не умывай меня слезами. Ну, не надо, Югина.

– Через месяц будет брыкать ваш воин, – ответил после перевязки врач на немой вопрос Евдокии. – Кость не задета.

– И то уже хорошо, – вздохнула мать, ее запавшие глаза засветились сырым блеском.

И снова качалась перед ним светящаяся река, а потом разлилась она безграничным морем; росистый ржаной и пшеничный колос перегнулись с нивы к нему, искали руки его, и невыразимо хорошо было ехать своими родными полями, где каждый бугорок, где каждая ложбина породнена каким-то воспоминанием то ли детства, то ли юности, или уже средних лет, когда на висках начали серебриться первые ниточки.

И ни разу Дмитрию не подумалось о недалеком будущем, которое теперь подошло вплотную к нему, ни разу не подумалось о том лихом диком корне, который выбросил свой ядовитый отросток в неисхоженный овраг, ни раза не подумалось, что этим выстрелом обрывалась его мирная земледельческая жизнь. Новое чувство полонило его, давало ясность мыслям, как солнце дает тепло богатой ниве. И как никогда, тянуло теперь Дмитрия в поля, к людям, к работе. Поэтому и лежали рядом с лекарством безостые и остистые колоски, рассказывая о тех чудесах, которые делались без него на полях.

Третьего дня, когда он лежал после перевязки на высокой кровати, в дом вбежала Ольга:

– Папочка, к нам дядя Иван Васильевич на машине приехал и снова мне книгу привез. Смотрите!

Пригибаясь в двери, вошел Кошевой.

– Здравствуй, бригадир. Как здоровье? – подошел к кровати и поцеловал Дмитрия. – Важную птицу поймал, Дмитрий Тимофеевич. За ее полетом давно следили. Большевистская благодарность тебе. Выздоравливай скорее. Что колоски рассказывают? – улыбнулся и присел у изголовья.

– Разные новости рассказывают. Перекрестный способ сева порадует нас, Иван Васильевич.

– Мария Опанасенко тебе привет и наилучшие пожелания передавала, а у Навроцкого, как услышал, аж слезы заблестели.

– Что он теперь делает?

– Новые сорта ржи выводит. Захватил себе такую площадь, что на ней и исследовательская станция вместилась бы.

– Этот захватит. На рыбалку не ездили?

– Никак не соберусь. С тобой хотелось…

– Поедем, Иван Васильевич. Одно место я такое наметил.

– Снова целую ночь продержишь на воде?

– Целую ночь, – и увлекаясь разговором, планами, Дмитрий забывает про рану.