Текст книги ""Фантастика 2025-3". Компиляция. Книги 1-22 (СИ)"

Автор книги: Марианна Алферова

Только глаза у всех зверей одинаковые – светящиеся, словно гори-камень, оранжево-жёлтые.

Узоры на телах зверей что-то напоминают Илидору. Где-то он видел очень похожие рисунки – похожие не самими узорами, а тонкостью плетения, их уместностью на телах, неотделимостью от тел – и пускай смысл узоров непонятен чужакам, это не имеет никакого значения, они нанесены не для чужаков.

Нить, чуть подавшись вперёд, следила за движениями Илидора внимательными блестящими глазами. Смотрела, как мягко, невесомо, не нарушая покой этого места, а вплетаясь в него, Поющий Небу ступает на поляну. Медленно обходит поляну по кругу, касаясь морды каждого зверя и каждому заглядывая в глаза, проводит кончиками пальцев по узорам на деревянных телах.

Заглянув в глаза последнему зверю – оленю, Илидор вспомнил, где видел такие узоры прежде – похожие не внешне, а по сути своей, по смысловой завершённости и самодостаточности, которой не постичь чужакам.

В племени степняков. На руках Жасаны.

***

От прикосновения пальцев матери, от звука её голоса Йеруш внутренне сжался в туго смотанный клубок. Может быть, внешне тоже.

Пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста, не нужно говорить. Не нужно меня касаться. Смотреть на меня. Быть здесь. Хватит того, что вы постоянно сидите и разговариваете в моей голове.

Вживую это в пятьсот раз невыносимей.

Когда я вижу вас вживую, меня отбрасывает на годы назад. Вворачивает в меня-семнадцатилетнего, который ещё не умеет отличать собственное «надо» от чужого «хочу» и скорее будет годами ломать себя через колено, чем осмелится сказать вам «Нет».

Когда я вижу вас перед собой, я забываю, что в моей жизни было что-то кроме детства. Что моя жизнь и началась-то лишь после него.

Пожалуйста-пожалуйста, не говорите со мной. Я не знаю, как разговаривать с вами. Я забыл и потерял все слова себя-не-ребёнка, остались только жалкие и скрюченные слова оправдания!

– Ты и правда стал совсем взрослым, – улыбнулся отец.

Он совсем не изменился, ни капельки. Всё такой же строгий, подтянутый, с очень уверенным спокойным взглядом и голосом. Ни морщин, ни седины не прибавилось. Даже наряд знакомый – серая шёлковая рубашка и льняные тёмно-бордовые брюки прямого кроя.

– Очень взрослый Йер. Очень смелый. Но немного безрассудный, как и прежде. Что взбрело тебе в голову, когда ты забрался так далеко в лес?

В последний миг Йеруш поймал себя за язык и ничего не ответил: вереница оправдательных слов уже столпилась у него на языке и рвалась наружу, толкаясь локтями.

Отец смотрел с доброжелательной улыбкой. Ждал ответа. Йеруш мазнул взглядом по его лицу и снова опустил глаза. Он чувствовал, как пылают его щёки, и ненавидел себя за это.

Чего стоят все минувшие годы новой, настоящей, собственной жизни, если одним лишь своим появлением родители перечёркивают их?

– Йер.

Шорох подола по траве. Прикосновение тёплой ладони к щеке, к виску. Хочется не то зажмуриться от счастья, не то орать от ужаса. Когда его в последний раз просто участливо гладили по щеке? И почему сейчас его вдруг озаботил этот вопрос?

– Йер, мне больно видеть, как ты подвергаешь себя такой серьёзной, такой излишней опасности. Я беспокоюсь. Я всегда беспокоюсь, когда ты так делаешь. В конце концов, ты мой единственный сын.

Почему-то щиплет глаза. Почему-то ему важно узнать, что родители не завели другого сына. Удачного. Который оправдал бы ожидания. Который был бы успешен во всём, быть может, он был бы даже успешней клешне-слизнего кузена.

Почему они не завели другого ребёнка? Ведь могли бы – они ещё вовсе не старые… или всё-таки не могли?

Или они ожидали, что Йеруш вернётся?

Даже знали, что он вернётся?

Вдруг родители следили за ним, следили за его успехами, никак не давая знать о себе? Не навязывая ему своё общество, раз он сам его не ищет? Вдруг родители прониклись и сочли его всё-таки небезнадёжным? Ну хоть чуточку? Ну хоть в чём-то?

– Йер, тебе не нужно подвергать себя опасности, – спокойно и серьёзно проговорил отец. – Тебе вообще нечего делать в таких местах, как этот лес. Тебе уже давно не нужно ничего нам доказывать, тем более… таким трудным способом. Мы и так тебе верим. Правда.

Йеруш был абсолютно уверен, что его рот закрыт, но в то же время ощутил удар, с которым рухнула наземь челюсть.

С каких это пор родители ему верят? С каких это пор он не должен доказывать… не то что свою правоту, а вообще своё право быть? Давно ли отец считает, что в Йеруша всё-таки стоило вкладывать время и силы?

Неужели родители и впрямь его поняли и поверили в него? Что-то вынесли из той ссоры, что-то переосмыслили после ухода сына? Вдруг они и впрямь следили за ним все эти годы – ну а почему бы нет, он же не прятался! Если они наблюдали, как он живёт свою жизнь (без них!), как делает свои выборы и принимает последствия, как упоённо и неустанно бежит вперёд по дороге, которую выбрал сам для себя, а не которую выбрали для него другие…

Если они поняли, увидели, сколько всего он способен совершить, когда действует по внутренней потребности, а не по принуждению? Действуя там, где чувствует свою значимость и причину быть, а не там, где ежедневно должен участвовать в состязаниях, которых не выбирал, и пытаться выиграть в них, волоча за собой гирю на ноге – вечный груз вины, вечное ожидание окрика, вечное сознание, что он недостаточно хорош, что его самого не достаточно… Ни для чего. Гиря-неуверенность, гиря-вечное-сомнение, что он достоин хотя бы дышать.

– Йер, ты правильно сделал, когда ушёл по своему пути.

Мать качает головой. Точно удивлённая, что ей приходится говорить это сыну.

– Ты был прав. А мы – нет. Тебе не нужно снова и снова доказывать это каждый день. Не нужно повторять это, как урок, – это не твой урок, Йер.

Как же трудно дышать.

Мать и отец расплываются перед глазами. Горло стискивают чьи-то невидимые пальцы. Родители и правда всё поняли? Она всё поняли настолько хорошо, что отправились за сыном в Старый Лес, только чтобы остановить его глупые и опасные поиски… того, чего, возможно, и не существует в действительности?

Ведь живой воды, скорее всего, не существует.

– Пойдём домой, Йер, – отец улыбается и протягивает руку.

Домой. Домой.

Какое щемящее, тёплое и прочно забытое слово.

– У меня ещё здесь дела.

Йеруш впервые разлепил губы и не узнал своего голоса – он был тусклый, низкий, глухой и немного драконий. Совсем не этим голосом Йеруш разговаривал с родителями прежде.

– Йер, дорогой, – нежно улыбнулась мать, – тебе не нужно больше бегать за призраками. Твоё желание сделать нечто важное – оно давно исполнилось. Ты уже сделал это, дорогой, многократно. Разумеется. Теперь мы верим в твоё предназначение, в твой талант и в твою способность…

– Может быть, ты только говоришь, что веришь, – перебил Йеруш чужим драконьим голосом. – Или вправду веришь, но ошибаешься. Я учёный. Вера для меня – не аргумент. Может быть, я тоже ошибаюсь, когда верю в свою правоту. Когда кажется – надо проверять. И, знаешь… – Когда Йеруш ухватил за хвост эту мысль, голос его окреп, а рот едва не рассмеялся. – Знаешь, у меня есть не только желание сделать нечто важное и проверить свою правоту, да. У меня есть ещё и намерение.

И Йеруш, глядя в серебристо замерцавший портал арки, прошёл мимо родителей. Даже не посмотрел на мать. Даже головы не повернул к отцу, который всё ещё протягивал ему руку.

– Их здесь нет, – шептал Йеруш арочному порталу, шагая к нему на дрожащих ногах. – Это лишь морок, а может, даже картинки в моей голове. Я понял, понял. Я же сказал тебе, бзырявая захухрячья, у меня есть не только желание. У меня есть намерение.

Котули и оборотни-усопцы, терпеливо ожидающие кого-то или чего-то на поляне, видели, как Йеруш Найло долго стоял перед исполинской аркой и о чём-то спорил сам с собой, а потом пошёл вперёд на явственно дрожащих ногах и растворился в серебре портала.

Арка тут же исчезла. На её месте стояла светловолосая женщина в пышном красном платье. Глаза у неё были лисьи.

***

Поздно вечером Нить, твердя себе «Всё, чего я не делаю, делает меня» и понимая, что у неё может не быть другой возможности взять «телом с тела» так много и так полно, тихонько ввинтилась под одеяло к Илидору. Охраняющие поляну звери следили внимательными жёлтыми глазами, как волокуша прижимается к чужаку, вытянувшись в струнку, едва дыша от ужаса и осознания собственной смелости.

Поющий Небу, видимо, уже успевший задремать, немедленно проснулся – Нить поняла это по тому, как подобралось его тело. Несколько мгновений никто из них не шевелился, потом волокуша, обмирая, протянула дрожащую ладошку, положила Илидору на живот, медленно повела пальцами вниз по напрягшимся мышцам.

Илидор мягко перехватил запястье Нити, аккуратно убрал её руку. Из-под одеяла не выгнал, но недвусмысленно повернулся к волокуше спиной, произнеся одними губами:

– Я, конечно, люблю зверушек. Но не этим.

***

Старшая волокуша Матушка Пьянь вошла в свой дом, тяжело гружёная котомками со всякими полезными и редкими в старолесье вещицами, которые эльфы-торговцы выставили с рассветом на рынке посёлка Четырь-Угол. После полудня торговцы двинутся дальше, и очень удачно, что сейчас Матушке Пьяни удалось накупить у остроухих замечательных вещей. Чайник из разрисованного стекла – чтобы заваривать вкусные отвары, и травы для этих отваров – такие травы, которых не растёт в старолесье. И всякие лакомства, подобных которым не умели готовить в Старом Лесу: маленькие печенюшки с маком, печёные палочки из овсяной муки, а внутри у них – перетёртая с сахаром смородина. А ещё мятные пряники из людских земель – пряники политы сладкой белой глазурью, такой душистой, что аромат её будет чувствоваться в доме ещё несколько дней после того, как сами пряники будут съедены.

Матушка Пьянь не знала, что глазурь делают из яиц. Иначе оказалась бы перед неразрешимой моральной задачей: пряники с глазурью очень вкусные, но волокуши не едят яйца, поскольку, как известно, сами когда-то произошли от птиц, а птицы вылупляются из яиц. А значит, есть яйца – это для волокуши всё равно что есть плоды плотоядного дерева, под которым вернулись в землю предки.

– Всё жрёшь, – сухо отметил женский голос из ниоткуда, когда Матушка Пьянь поставила котомки на пол и крылом захлопнула дверь за собой.

Голос невидимой гостьи прокатился под сводом круглого жилища и потерялся в складках многочисленных драпировок. Матушка Пьянь питала слабость не только к красивой посуде и сладостям, но и к мягким струистым тканям. И к вышивке. И к украшениям из стёклышек.

Звякая многослойным колье из дутого стекла, Матушка Пьянь вперевалку, грузно протопала к столу, стоящему посреди жилища. Села, со стоном вытянула ноги, отёкшие от прогулки по рынку. Прикрыла глаза – смотреть в пустой комнате всё равно было не на кого.

Невидимая гостья снова хмыкнула.

– Чего ты припёрлась, сестрица? – мирно спросила Матушка Пьянь, не открывая глаз.

***

Пещера оказалась довольно просторной, правильной круглой формы, с высоким куполообразным потолком. Стены пещеры образованы ветками и корнями растений вперемешку с землёй, слежавшейся и твёрдой, как камень. А потолок – потолок складывается из крупнозернистой каменной крошки. При большом желании в нем можно рассмотреть очертания листьев или нечто подобное узорам, которые были вырезаны на телах деревянных зверей с горящими глазами.

На другой стороне, чуть наискосок от входа, виден выход, и Илидор издаёт острожное, негромкое, но всё-таки победное восклицание: дорога не заканчивается тупиком, как уверяла Нить, дорога ведёт дальше, к потерянному озеру, гномская карта не врёт, нужно только пройти через эту пещеру… Выход расположен наискось, стены у пещеры толстые, потому невозможно понять, куда он выводит.

Нить, разинув рот, смотрит на выход, которого прежде не существовало. Куда бы ни вёл этот путь – он только для Илидора, и волокуша понимает это так же точно, как то, что здесь не должно, не должно, не должно быть этого пути.

Почему он тут есть для Поющего Небу – знает, наверное, один лишь Старый Лес.

– Я здесь прощаюсь с тобой, – глухим голосом проговорила Нить. – Не иду дальше я. Дальше твоя лишь дорога идёт, Поющий Небу.

Илидор не ответил, замялся, протянул руку, неловко сжал ладонь волокуши. Он не ожидал, что они расстанутся так скоро, и немного расстроился. Путешествовать в компании было, как ни крути, приятнее, чем в одиночку, да и кто знает, что обрушил бы на него Старый Лес, если бы рядом не было волокуши.

Очень хотелось на прощание сказать ей что-то хорошее, запоминающееся и очень умное, но слова разбегались от золотого дракона, оставляли его выкручиваться самостоятельно, как знает. Он сейчас совсем не понимал, какие слова будут уместны. Нужно ли о чём-то спросить? Вот, к примеру, узнать, всё ли с ней будет в порядке на обратном пути – впрочем, нет, это глупый вопрос, Илидор ведь сам видел, что дорога вполне безопасна. Или попросить Нить передать карту Конхарду? Нет, гном, пожалуй, снесёт Илидору голову, если тот попытается увернуться от личной встречи с ним после возвращения с озера. Да и кто знает, застанет ли Нить Конхарда в посёлке. Сказать ей что-нибудь про небо, которое она так любит, про ветер, наполняющий крылья? Но не будет ли это издевательством? Ведь её крылья никогда не наполнятся ветром, Нить никогда не поднимется в небо.

Дракон с надеждой посмотрел на потолок пещеры – отчего-то вдруг вспомнилась дурацкая присказка драконьей воспитательницы Корзы Крумло – та утверждала, что со времён рождения мира все ответы находятся на потолке.

Илидор посмотрел вверх – и отпрянул, выпустил ладонь Нити, чувствительно ахнулся плечом и затылком о закаменевшую земляную стену пещеры.

С каменного потолка, медленно кружась, падали хлопья белого пепла.

***

– Мне нужен новый пузырёк, – сварливо заявил женский голос из пустоты.

– Да ну?

Матушка Пьянь поцокала языком.

– Не мотай мне кишки, сестрица, – вещала пустота. – Давай в этот раз обойдёмся без твоего ебельманского занудства.

– Ну конечно, – с кротостью, в которую не поверил бы даже маленький котуль, ответила Матушка Пьянь. – Конечно, дорогая сестрица. Кто я такая, чтобы занудничать. Кто я такая, чтобы задерживать тебя хоть на миг и утомлять своими мыслями, своими историями. Я ведь так… ниточка в пряже. У меня ведь предельно простая задача.

Волокуша с кряхтением встала из-за стола и вразвалку пошла к плетёному стеллажу у дальней стены.

– Конечно. Мне-то что. Я-то чего. Рассуждать – это не моё дело. Моё дело – оно маленькое очень и простое. Всего лишь пузырёк. Да. Что такое мои задачи. Что такое кусочек хрусталя в сравнении с твоими бесконечными и важными заботами.

Пустота вздохнула. Шумно и неодобрительно.

– А сама-то чего только склейке выучилась? – приговаривала волокуша, роясь на полках. – Оно-то конечно, сестрица. Хрусталь-то – он суеты не любит. А ты ж вечно носишься где-то, вечно суетишься чего-то. Хоть бы меня куда позвала хоть раз! – Неожиданно выкрикнула Матушка Пьянь. – Хоть из вежливости, ну! Глядишь, и я бы на что сгодилась, кроме как пузырьки тебе тесать!

Пустота молчала.

***

Нить наблюдала за Илидором, вжавшись в стену пещеры. В висках волокуши стучало так сильно, будто гном Конхард бил её по голове своим тяжеленным молотом и голова лопнула от мощных ударов, остались только висящие в воздухе вытаращенные глаза, которые не могли перестать смотреть на Илидора.

Он стоял спиной к Нити перед вихрями белого пепла, медленно падающего с потолка пещеры. Стоял, вытянувшись, развернув плечи, чуть разведя в стороны руки, – словно готовый упасть в этот медленно кружащийся хоровод – или предлагая ему забрать себя, растворить себя, раствориться в себе. Золотые волосы блестели, словно белый пепел источал какой-то свет.

Нить даже приблизительно не могла понять, что именно сейчас происходит, и знала, что Поющий Небу тоже не понимает. Нить видела его силуэт на фоне белого пепла очень чётко: очертания тела – развёрнутые плечи, чуть разведённые в стороны руки, очень прямая спина и прямые ноги – и никакого намёка на плащ. Значит, крылья плотно-плотно прижимаются к Илидору и повторяют каждый контур его тела, и наверняка немного мешают дышать.

Илидору страшно. Илидор не понимает, зачем и почему какая-то иная действительность вдруг ворвалась в пещеру и окружила его – но, быть может, Илидор знает, откуда взялся этот кусочек действительности, в котором с потолка падает пепел.

Нить смотрела на Поющего Небу, затаив дыхание, Нить стояла, вытянувшись, развернув плечи и чуть разведя в стороны руки, брала чувства «телом с тела» и была почти уверена: нет, Илидор тоже не понимает, что всё это означает. Но он определённо что-то знает про этот пепел, в этом Нить была абсолютно уверена.

И ещё – Илидору страшно. Бесконечно, оглушительно страшно.

Но он не уходит.

К собственному и разделённому страху Нити добавилось отчаяние. Она отправилась в путь, потому что не могла просто выпустить из своей жизни этого странного завораживающего чужака, не попытавшись перенять от Илидора хотя бы тень его отваги, решимости, его непонятного шального задора. Но теперь, когда он без всякого задора стоял перед кружащимся белым пеплом, которого боялся до оцепенения, стоял перед ним, как перед палачом, нараспашку, без кожи, стоял и не уходил – Нить вдруг подумала, что видит перед собой не человека, а нечто совсем иное. Нечто ещё более иное и далёкое от неё, нечто такое, чего она никогда бы не сумела понять, не то что за проведённые вместе два дня – а даже за две вечности. Она не постигнет глубинной, сущностной разницы между собой, недокрылой волокушей, и тем, чья душа достаточно сильна и открыта, чтобы петь песни небу, чтобы петь небу песни, которые оно станет слушать.

Нить бы никак, никогда не постигла даже части этой глубины, ни наблюдая за Илидором, ни повторяя его «телом за телом», ни разговаривая с ним, ни слушая его – и, возможно, это к лучшему, что она бы никогда не поняла.

Невесомый пепел густел. Теперь он падал крупными хлопьями. В Старом Лесу, бывает, идёт такой снег на изломе зимы – очень пушистый, очень медленный, и за снегопадом тогда становится невидимым весь мир.

– Я не уйду, – одними губами сказал Илидор хлопьям белого пепла.

Они взвихрились, пустились в пляс, принялись рисовать на полу какие-то знаки, которых дракон не понимал. Что-то похожее на гномскую письменность – а может, снова на те узоры и петли, которые были высечены на боках деревянных зверей, охранявших места его ночёвок, а может быть, на узоры из шрамов на тонких запястьях Жасаны. Пепел рисовал дорогу из знаков перед драконом, а справа и слева от Илидора пепел собирался в кучки. В холмики. В сугробы. В маленькие курганчики. Всё новые и новые пепельные хлопья тянулись к этим курганчикам, делали их выше и выше, лепились к ним, вылепляли из них…

Илидор задохнулся. Сердце на миг замерло и забыло, что нужно стучать, а потом заколотилось бешено, сильно и часто, словно пыталось вырваться из груди дракона.

Вырваться и истечь кровью на хлопьях белого пепла.

Он собирался в фигуры, похожие на гномские. Дорога из знаков исчезла, сгинула, как не бывало, затёрлась новыми пепельными хлопьями. А фигуры, похожие на гномов, выстраивались молчаливыми стражами вдоль намеченной для дракона дороги. Два ряда фигур.

Бесконечное отчаяние склизко повисло на плечах. Илидору не пройти сквозь два ряда гномских фигур из белого пепла. Он не в силах ступить на эту дорогу. Илидору не дойти до выхода из этой пещеры, как бы он этого ни желал. Да и осталось ли у него это желание? Наверняка на той стороне не ждёт ничего, кроме бледно-розовой дымки, из которой прорастают тени: драконьи, гномские, эльфские, людские. Тени, которые желают знать: разве это правильно, Илидор, что ты выжил, а мы – нет? Разве это справедливо? Тени безмолвно спрашивают: почему ты не спас нас и зачем погубил? Имеешь ли ты право дышать после этого? Почему это право осталось у тебя, а не у нас?

Наверняка выход из пещеры вывел бы дракона прямо туда, в розовую дымку. Наверняка гномы-векописцы нарочно подослали к Илидору Конхарда с картой, которая выведет его к розовой дымке. Она заберёт его право дышать. Ведь Илидор забрал это право у других.

Золотой дракон яростно замотал головой.

Нет. Карта выведет его к Потерянному Озеру, где может найтись очень-очень важный ответ, очень-очень важный для Илидора, гномов и, главное, для Такарона, для их общего отца Такарона!

Эта пещера, сплетённая из грязи и веток, возомнила, будто способна остановить дракона, старшего и любимейшего сына Такарона? Хочет испугать Илидора, показывая ему… просто какие-то картинки?!

…Но это очень страшные, очень оцепеняющие картинки. И ещё страшнее то, что эта ненастоящая пещера, это жалкое скопище грязи и веток – она как-то залезла в мою голову. Она точно знает, какие картинки нужно показать, чтобы остановить меня. Как заставить меня отказаться от своего стремления, от своего желания, от своего намерения…

– Я! Не! Уйду!

Гулкий, мощный, очень драконий голос прокатился от стены к стене, всколыхнул позёмку белого пепла.

Сотканные из него фигуры были уже выше Илидора. Вот неловкая гномка в мешковатой мантии. Вот воин в доспехах и с топором у пояса. Вот толстяк, сжимающий меч – гном с мечом, ну где вы такое видали…

Илидор прерывисто вдохнул, посмотрел в потолок пещеры – сплошной вихристый танец белых хлопьев. И медленно шагнул в пепельный хоровод.

Он шёл-скользил, словно наугад, и каждый шаг требовал столько же усилий, сколько обычно уходит на двести шагов. В гору. Пепел хлестал по лицу, колючий и злой, словно плачущий снег, тяжёлый от капель воды. Пепел скользил под ногами, словно жирные липкие насекомые, а может быть, требуха. Пепел ткал и ткал гномьи фигуры по обеим сторонам дороги, и фигуры нависали над плечами Илидора, над его головой, беззвучно корили, шептали, вопрошали и роняли на него хлопья белого пепла, колючего и злого, словно плачущий снег.

Сияющий пепел подсвечивал силуэт Илидора, и было хорошо видно, как медленно и упорно он шагает сквозь мелькучую пелену, не растворяясь в ней и не растворяя её в себе. Не останавливаясь, не оборачиваясь. Сотканные из белого пепла фигуры стали такими высокими, что вот-вот упрутся в потолок, они склоняются над Илидором, а его фигура становится всё меньше по мере того, как Илидор уходит дальше, дальше, дальше по дороге исчезнувших знаков. Ещё один шаг и ещё – он идёт вперёд непреклонно, словно его не гложут сомнения, не терзает вина, не грызёт липкий ужас. У него подгибаются ноги и крылья впились в тело, словно орущие от ужаса дети, но он идёт вперёд, развернув плечи и задрав подбородок.

И наконец он пронзает собой эту бесконечную пляску пепла, подобного снегу. Проходит сквозь него, проходит между двумя рядами укоризненных гномских фигур, не упав, не оступившись, словно ни на миг не сомневаясь в своём праве, возможности и намерении пройти сквозь этот скорбный караул. Он проходит, пусть и на подгибающихся ногах, дрожащий всем телом и обхвативший себя крыльями так сильно, что они стесняют движения.

И останавливается напротив выхода из пещеры – выхода, который поведёт его дальше, поведёт по пути, отмеченному на гномской карте. Только теперь Илидор на мгновение обмякает всем телом и дрожащей рукой отирает лоб. Оборачивается к волокуше, оставшейся позади, но не видит её сквозь густую пелену белого пепла. А потом снова решительно разворачивает плечи и делает ещё шаг, пригибается, проходя под низким сводом, и пропадает из виду.

Лишь тогда Нить понимает, что стоит, сжавшись в комочек и пребольно закусив костяшки своих пальцев.

Заставляет тело выпрямиться. Развернуть плечи, повторяя движение Илидора, и чуть развести руки. Закрывает глаза и долго, медленно дышит.

Поющий Небу ушёл по своей дороге. Нити пора возвращаться на свою. Нить благодарна Поющему Небу за то, что видела часть его пути, даже если почти ничего из него не поняла.

Волокуша выдохнула, с силой выталкивая воздух из лёгких, и, чуть пошатываясь, пошла обратно – ко входу в пещеру, через который они с Илидором вошли, кажется, месяц назад.

Сзади дохнуло что-то прохладно-душистое, и Нить обернулась.

Гигантские фигуры пропали, словно привиделись, а с потолка пещеры теперь падал вовсе не белый пепел. Падали белые цветочные лепестки.

***

– Ну да, конечно. – Матушка Пьянь взяла с полки нечто очень маленькое и пошла к столу. – Ты ж у нас всё сама, всё сама. Важная птица!

Поставила на стол хрустальный пузырёк, крошечный, размером с мизинец, с аккуратно притёртой крышечкой. Пустой.

– Ну что же, сестрица, давай-ка я наговор прочитаю после того как отвару попьём. А то в горле пересохло – сил прям нет никаких. И сладости у меня сегодня вкусные, и травки свежие. Чего б отвара не попить, прежде чем наговор читать? Давай-ка, покажись, дорогая, давай! Уж не настолько мне опостылела твоя рожа, чтоб в пустоту вещать!

Пустота хмыкнула и соткалась вовсе не в ещё одну волокушу, хотя они с Матушкой Пьянью и называли друг друга сестрицами. Второй «сестрой» была женщина – светловолосая, совсем молодая с виду, со злыми лисьими глазами.

***

Нить вышла из пещеры, проглотившей Илидора, ничего не видя перед собой. Она теперь была уверена, что Поющий Небу призван лесом, призван для исполнения какой-то большой и очень важной задачи, ведь… Кого ещё лес мог провести к себе сквозь вихри белых лепестков, сквозь пещеру, в которой никогда не происходило ничего особенного?

Нить ведь знала эту дорогу и эту пещеру, хотя и не очень хорошо. Это место вовсе не было сокрытым. Нечасто, но по нему ходили, хотя тропы подчас и зарастали ползучими травами, и никто особенно не расстраивался, если в какой-нибудь год хрущи устраивали своё логово неподалёку от дороги.

Эта дорога вела в земли шикшей, а никто не скажет, что шикши и волокуши особенно любят друг друга. Правду сказать, шикшей вообще никто особенно не любит, хотя все с ними считаются. Словом, по дороге ходили нечасто, но волокушам она была очень хорошо известна. И пещера, через которую ушёл Поющий Небу, тоже была известна Нити.

Только почему-то никогда прежде на этой дороге и в этой пещере лес не показывал ничего такого, что Нить увидела сейчас, пройдя по знакомым местам с Илидором. Никогда не было на этой дороге отвилка к круглой поляне. Никогда Нить не видела вырезанных из дерева зверей с горящими глазами, не видела поваленных липовых стволов сияющими на них неизвестными знаками. И эта самая пещера никогда никого не посыпала лепестками.

Не говоря уже о том, что из неё никогда не было второго выхода!

Нить медленно пошла по тропе, глядя перед собой невидящими глазами, – они снова и снова зрели, как Поющий Небу ступает среди медленно кружащихся белых лепестков, которые зачем-то притворяются пеплом, как хоровод лепестков густеет, скрывая Илидора от мира, но не растворяясь в нём и не растворяя его в себе.

Кто-кто пребольно и грубо сграбастал Нить за плечи огромными лапищами.

Волокуша взвизгнула от неожиданности. Её встряхнули. С глазами что-то происходило – они видели перед собой только чёрно-голубые пятна и яркий дневной свет. Кто-то выругался – мужчина, ругается непонятно, не по-старолесски, но Нить понимает, что таким голосом и тоном возможно произносить только бранные слова.

Когда её снова тряхнули, да так, что клацнули зубы, Нить наконец проморгалась – как тряпицей стёрла веками Поющего Небу, растворившегося в кружеве белых лепестков. Теперь прямо перед своим носом Нить видела давно не стиранную, изрядно помятую голубую мантию.

– Куда он делся? – требовательно рыкнул жрец, держащий Нить за плечи.

На лоб волокуши попали капельки слюны. Нить хотела съёжиться, стать крохотной и незаметной, но тело, схваченное чужими руками, тоже сделалось чужим.

Ещё два жреца стояли по бокам и чуть позади первого. Все трое – совсем молодые, едва ли старше самой Нити. Молодые и оттого глупые. Глупые и оттого безжалостные.

Их глаза были пылко-бездумными глазами бешеных лисиц.

– Я спросил, куда он делся.

Одна огромная рука отпустила плечо Нити и тут же шлёпнула её по щеке тыльной стороной ладони. Наверное, жрец считал, что слегка, только голова волокуши мотнулась так, что хрупнуло в шее и плече.

Наверное, этот здоровенный юный жрец с клокастой щетиной на длинном лице и глазами бешеной лисицы может убить волокушу, если ударит сильно. Волокуша маленькая. Косточки у неё хрупкие.

Нить молчала – просто не понимала, что ей делать и чего от неё хотят, а ещё она молчала потому, что происходящее было невозможным. Почему эти люди так себя ведут? Почему они могут хватать кого-то за плечи и бить по щекам, и мрачно нависать, и задавать какие-то вопросы, плюясь слюнями? Они же старолесцы из приопушечных селений, Нить видит, пусть они и ругались не по-здешнему. Но все трое – уроженцы Старого Леса, а старолесцы так не ведут себя.

Разве можно так себя вести?

Сейчас кто-нибудь явится из чащи и отгонит жрецов, вяло думала Нить, но никто не появлялся. Только кряжичи раскряхтелись над головой.

– Она немая, что ли? – нетерпеливо спросил другой жрец, коренастый и лохматый, словно полунник. – Или глухая? А ну дай!

Он шагнул вперёд, и взгляд Нити метнулся к нему затравленно.

– Ничё не глухая, – ожил третий – рыжеватый верзила в слишком короткой для него мантии. – Слышьте, полегче, ну! Она, может, и не тварь вовсе. Негодно получится, стыдно получится!

– Да я ща проверю! – Коренастый отёр плечом длиннолицего, обхватил Нить за руки выше локтей. – Я ща проверю, в каком месте они тварь или немая! И чего тут стыдного ещё!

Приблизил своё лицо к лицу оцепеневшей волокуши. Сверху кряжичи истошно скрипели, сыпали на жреца сухую кору, они летела и на него, и на Нить.

– Говори щас же, куда делся дракон, што шёл с тобой, или я те все перья повыдергаю, тварь летучая!

– Дракон?!

В животе оборвалось. Скрутило. Сделалось и тошно, и жутко до того, что колени ослабли, и легко до того, что захотелось рассмеяться, как бы это ни было неуместно сейчас.

И Нить рассмеялась, безудержно, со всхлипами, со слезами, подвывающим и жутковатым хохотом, похожим на вопли полузадушенной кошки.

Смех отсекло пощёчиной. Голова Нити мотнулась в другую сторону. Хрупнуло в шее и в другом плече, зазвенело в ухе, сверкнуло в глазу.

Жрец снова сгрёб её за руки выше локтей и хорошенько тряхнул. Кряжич бросил в жреца неведомо откуда взявшимся гнилым яблоком, промазал.

– Говори, тварь, куда делся дракон! Говори, пока я тя ногами не забил! Куда он ушёл? Куда ты его отвела? К кому?

Жрец снова тряхнул Нить, и у неё клацнули зубы.

– Его не я вела. Его лес звал! Я рядом просто была!