Текст книги ""Фантастика 2025-3". Компиляция. Книги 1-22 (СИ)"

Автор книги: Марианна Алферова

Глава 19. Вдребезги

Золотой дракон тащил под мышкой ребёнка лет трёх. Ребёнок вырывался. Боролся молча, ожесточённо и безуспешно, барахтая в воздухе ногами и мотая головой, как взбесившийся конь, бодал дракона в бок и пытался укусить, но не доставал. В руках малыш держал зеркало. Он не кричал, не пищал, ничего не говорил, только хрипел, кряхтел и пускал слюни на листвяную подстилку. Лицо его было сосредоточенным – ни тени испуга или злости, только собранность, как при решении сложной задачи: как бы вырваться из железной хватки золотого дракона, который несоизмеримо выше, сильнее и тяжелее?

– Вот, – Илидор дотащил свою буйную ношу до лагеря и поставил малыша перед Фодель.

Ребёнок, не меняя выражения лица, покрепче впился обеими руками в зеркало и принялся ловить солнечные лучи, чтобы пускать зайчиков. Солнечные лучи не ловились, прятались за облаком. Фодель едва удостоила ребёнка взглядом – выжидающе смотрела на дракона.

– Я его поймал в подлеске, – сердито пояснил тот. – Он, кажется, собирался уйти в чащу носить свет отца-солнца или какой кочер… я хочу сказать, тут кто-нибудь вообще смотрит за детьми?

– Смотрит? – с улыбкой переспросила Фодель. – Да, конечно, ты же видел, у детского шатра…

– Но этот детёныш уже который раз уходит от детского шатра! – негодовал Илидор. – Ещё на вырубке я много раз видел, как он шатается кочерга знает где! Я видел его на поляне у озера, один раз он учапал аж к кромке леса и потом вернулся обратно с Рохильдой, а…

Фодель улыбалась и смотрела на дракона с приветливым интересом, во взгляде её ясно читалось: «Ну-ну, мой друг, а в чём же суть?».

– Что, всем наплевать, что ребёнок куда-то уходит?

Он подтолкнул малыша к детскому шатру. Тот сделал шажок вперёд и два назад. Всё его внимание было поглощено облаком, за которым пряталось солнце.

– Аадр, сын Латьи, считает, что уже достаточно велик, чтобы познавать мир за пределами известного, мой друг, – мягко проговорила Фодель. – Это значит, что Аадр, сын Латьи, уже достаточно велик для этого.

– Вы что тут, ополоумели в кочергень? – рассердился Илидор. – У Аадра, сына Латьи, мозги размером с орешек! Он же потеряется в этом лесу навсегда, вы его с собаками не отыщете, тем более нет у вас собак! Вы зачем его три года растили или сколько там – чтобы теперь в чащобе потерять?

Фодель смотрела на дракона с улыбкой. Дракон смотрел на Фодель как на безумную.

– Друг мой, дети солнца не ищут одиночества, они ищут компании. Как ты сам отметил, Аадр всегда оказывался рядом с другими – с Рохильдой, с тобой или с Йерушем…

– Но мы кочерга знает в каких дебрях сейчас! Тут волки воют! Грызляки ползают! Тут, может, носятся шикши! А если Аадр притопает к ним?

– Тогда Аадр принесёт шикшам свет отца-солнца.

Дракон медленно моргал и таращился на Фодель, силясь поверить, что услышал именно то, что услышал.

Солнце наконец вылезло из-за облака, и Аадр, сын Латьи, немедленно пустил солнечного зайчика дракону в глаз.

– А если это окажутся буйные шикши? Они вроде не очень-то хотят, чтобы им несли свет! А если шикши свернут ему шею? – утирая слёзы, с надеждой спросил дракон.

Аадр, сын Латьи, обошёл Илидора с другого бока и пустил ему солнечного зайчика в другой глаз. Илидор выругался. Фодель приветливо улыбнулась. Аадр старательно ловил новый солнечный лучик, а облако играло с ним, то пряча лучики, то показывая их на миг-другой.

– Тогда Юльдра снова будет говорить об этом с первым предводителем шикшей, который встретится на нашем пути. В каждом сообществе есть свои твари, и Храм будет узнавать, как шикши относятся к своим тварям. Так мы сумеем точно понять, кто есть шикши по существу своему, поскольку сейчас нет в этом ясности, сейчас шикши ведут себя и так, и эдак, сейчас Юльдра видит в них и много тварьского, и много светлого.

– Отличный способ проверки – отправить им на съедение ребёнка! Долго придумывали?

Жрица опустила взгляд, и Аадр тут же врезал ей в глаз солнечным зайчиком.

– Если беда есть, то она непременно до кого-нибудь доберётся – так ли важно, до кого именно?

Илидор появился на свет в кладке эфирных драконов, которые раз в десять лет откладывают четыре-пять яиц, и каждый вылупившийся из яйца драконыш – даже не на вес золота, а на вес кое-чего несоизмеримо более ценного – целой драконьей жизни, огромной, прекрасной и почти вечной драконьей жизни. У Илидора не было ни малейшего шанса принять мысль, что при помощи детей можно проверять окружающий мир на дружелюбие.

От костра потянуло подгорелой кашей. Из лекарского шатра вышла жрица в зелёной рубашке. В руках она держала ворох несмотанных бинтов, заляпанных кровью и рыже-бурой мазью. Нескольких жрецов вчера вечером угораздило набрести на гнездо грызляков. Ещё один жречонок пропал бесследно.

– Детей солнца нельзя заставлять что-то делать или не делать, – нежно улыбнулась Фодель. – Дети солнца ведомы незамутнённым стремлением нести свой свет вовне, ведомы им одним.

– На словах это, может, и звучит убедительно, – проворчал Илидор, всем своим видом показывая, что его – не убеждает. – А на деле получается полная ерунда. Можно придержать эту их ведомость, пока вы не окажетесь в безопасном месте? Можно, ну я не знаю, запереть детей в клетке или привязать их к колышкам за ноги?

– Друг мой, твои шутки иногда немного кровожадны, – невозмутимо отметила Фодель.

– Да я не шучу.

– Но нельзя верить в одно, а делать другое, – продолжала жрица, не слушая его. – Вера – это не убеждения, вера – это выбор. Многие считают их равнозначными явлениями, но воин-мудрец возглашал иное.

Илидор подталкивал Аадра в спину, чтобы топал уже к своему малышовому шатру, но ребёнок упрямо кренился в другую сторону, к лесу. Дракон так же упрямо разворачивал его назад.

– Как у воина-мудреца, так и у нас должна быть сила оставаться последовательными. Не просто возглашать выбор солнечной стороны, а совершать этот выбор день за днём…

Дракона сегодня особенно сильно раздражали скопом все жрецы, у которых якобы есть ответы на все-все-все вопросы – а ведь тогда, на вырубке, он действительно поверил, будто ответы есть! Но на деле всякий раз оказывается, что жрецы дают тебе ответ вовсе не на тот вопрос, который ты задал. Их ответы не имеют той ценности, которую можно приложить к повседневной жизни. Слова Храма красиво звучатм – но Илидор бы предпочёл ответы меньшей красивости и большей практичности.

– Исключительно и только действия, ежедневные и бессомненные, являются выбором, который мы делаем на пути света…

От невозмутимой уверенности, от неизменной благожелательности Фодель в животе у Илидора поселилось сердитое колючее тление, оно требовало что-нибудь перевернуть, уронить или хорошенько треснуть, ворваться с топотом на поле бесконечных парящих словес и сгрести их в кучу, и смять хорошенько, и всем показать, сколь мало места занимают кружева словес, если не пускать их размахивать крыльями на воле, а приложить к действительности.

В другое время Илидор давно бы уже свалился в небо и вылил зарождающееся раздражение энергичным движением, смыл сердитость свежим разреженным воздухом, и не осталось бы ничего колючего и тлеющего внутри, небо забрало бы его злость и тревогу, а вместо них дало бы упоение полётом, ощущение пьяной свободы и собственной почти безграничной силы, огромности мира и бесконечной радости от того, что этот мир есть. В другое время небо подарило бы Илидору новую песню.

Но сейчас, когда дракону запретили падать в небо, запретили даже менять ипостась, а он выбрал принять этот запрет – сейчас он чувствовал себя запертым в собственном теле. Человеческая ипостась не могла вместить всех драконьих чувств, не могла переварить их огромность, используя одно лишь маленькое и нелетучее человеческое тело, потому царапучее и тлеющее распирало Илидору грудь. Он недостаточно уставал, шагая по лесу и даже бегая по нему за лесным зверьём, или же это была не та усталость, которая могла забрать сердитое тление из его груди и живота.

Жрица продолжала что-то говорить, и её слова бурились дракону в голову, как уховёртки.

– Хватит! – он зажал уши. – Пожалуйста! Не теперь!

Она замерла с полуоткрытым ртом, брови её сложились обиженным домиком, но тут, к счастью, жрицы стали созывают к ужину, и Аадр, сын Латьи, внезапно проявил интерес к чему-то помимо зеркала и солнца. Он встрепенулся и деловито протянул руку Фодель, показывая, что милостиво доверяет этой женщине отвести великолепного себя к котлу с подгоревшей обеденной кашей.

Илидор весьма ожидал, что жрица в ответ с милой улыбкой предложит ребёнку самостоятельно прогуляться к костру и проверить, насколько безопасно будет сигануть на горикамни, но Фодель охотно взяла Аадра за руку и направилась вместе с ним к котлу. Обернулась к Илидору, тот скорчил гримасу, которая с одинаковым успехом могла означать «Подойду позже», «Сами ешьте горелую кашу» и «Ещё не решил, чем хочу заниматься в этой жизни».

Жрица ушла, ведя за руку ребёнка. Илидор смотрел ей вслед в очень растрёпанных чувствах.

Совсем ещё недавно Фодель, такая невозмутимая, такая уверенная в собственном пути и назначении, немного успокаивала страстно-хаотичную сущность Илидора, но теперь дракон почти физически ощущал, как заканчивается способность Фодель это делать.

Всё чаще она вызывала у него раздражение – своей уверенностью, своим равновесием, своим совершенством.

Что может бесить больше совершенства?

Всё чаще злое тление в его груди вспыхивало, они с Фодель оставались наедине, и эти вспышки выливались только в болезненную, яростную страсть дракона к жрице. Он очень старался держать себя в руках, но злое тление от этого только набирало жар, бесилось и билось, не в силах выпростать себя вовне, и дракон не был уверен, что однажды не причинит жрице боль, которую нельзя будет принять за проявление страсти. Невыплеснутая энергия копилась и копилась в его животе, клокотала и распирала грудь, колола пальцы, выстреливала в голову. Хотя Илидор сдерживался изо всех сил, он то и дело оставлял на коже жрицы царапины и синяки.

Фодель почему-то воспринимала это как должное и шутила про пламенную золотодраконью страсть.

Но почему-то крылья Илидора, в человеческой ипостаси живущие собственной жизнью, никогда и никак не взаимодействуют с Фодель. Те самые крылья, которые обнимали непроницаемым коконом Илидора и Жасану на празднике степняков. Которые к месту и не к месту хватали за задницу Даарнейрию и однажды так за неё уцепились, что Илидор и Даарнейриа едва не рухнули наземь с дерева бубинга. А когда Илидор был с Фодель, крылья деревянно вытягивались вдоль его хребта и делали вид, будто их почти совсем нет на спине золотого дракона.

Может быть, дело в том, что его влечение к Жасане или к Даарнейрии было похоже на яркое пылающее пламя, а страсть к Фодель – на волну, плавную, как изгибы её тела. Страсть на кончиках пальцев. Во всяком случае, так было поначалу.

Какое-то очень краткое время поначалу, если на то пошло.

– Мило, – вдруг произнёс за спиной Илидора голос Йеруша Найло. – Вот правда, очень-очень мило. Ты, Фодель и неуправляемый ребёнок. Не думал взять их обоих под своё крылышко на веки вечные, дракон? Завести пару собственных детишек-жречат? Или драконят? Или ты уже и так достаточно воспитанно берёшь корм из рук Храма, и не нужно дополнительных верёвочек, чтобы таскать тебя за ноздри?

Йеруш изумительно не вовремя вломился в вихрь драконьих эмоций, неосторожно наступил на хвост драконьей ярости, не заметил как задел локтем растерянность, взбаламутил раздражение. Дракон подскочил, обернулся, рявкнул:

– Да какой кочергени, Найло! Какой кочергени ты вылезаешь отовсюду и паскудишь всё?

Йеруш ухмыльнулся, словно его похвалили за что-то очень хорошее, и эта ухмылка взбесила Илидора окончательно, ему до трясучки, до заложенных ушей захотелось стереть довольное выражение с лица Найло, иначе его, Илидора, разорвёт изнутри на целое стадо маленьких дракончиков!

– Кусок тупого эльфа!

В ушах дракона грохотал гул камнепада, в нос бросился запах нагретых лавой подземных камней, в следующий миг Илидор ощутил боль в костяшках и запястье и увидел, как Йеруш рыбкой отлетает шагов на пять спиной назад. Найло рухнул в траву и перекатился на бок, сипя, синея, хватая воздух ртом: дракон врезал ему под дых, вышиб ударом весь воздух из лёгких, и теперь у Найло не получалось сделать вдох и снова начать дышать.

Дикими глазами таращась на дракона, он что-то прохрипел, но Илидор не услышал.

Найло предупреждал его тогда, на вырубке. Говорил, что нельзя слишком распахиваться перед Храмом. Что нельзя слишком доверять Храму, нельзя в него врастать, что это не ведёт ни к чему хорошему и гораздо, гораздо удобнее, когда ты ничей, чем когда ты чей-нибудь.

Йеруш Найло когда-нибудь бывает неправ?

– Ты меня охренительно достал! – рявкнул дракон и пронёсся мимо Йеруша, с трудом удержавшись, чтобы не наподдать ему ещё ногой под рёбра.

Имбролио

Юльдра ввалился в шатёр Асаль в сумерках, взъерошенный, в сбившейся мантии и сияющий рассеянной, глуповатой улыбкой. С благодушно-отсутствующим выражением лица верховный жрец оглядывался в полумраке шатра, словно желал спросить полумрак, где это он, Юльдра, находится, а потом его блуждающий взгляд упёрся в Асаль – гневно блестящие глаза, пылающие щёки, сжатые кулаки. Юльдра воссиял.

– Да как ты смеешь.

Асаль поднялась с тканого коврика, на котором сидела и перебирала какие-то тряпочки, когда в её обиталище ввалился верховный жрец.

– Как ты смеешь приближаться ко мне, Юльдра, позорище Чергобы? Как смеешь нарушать то подобие покоя, что мне ещё доступно?

Верховный жрец громко икнул и не без труда сфокусировал взгляд на Асаль. Жрица беззвучно охнула, поняв, что Юльдра мертвецки пьян. Прижала пальцы к щекам. Взгляд её метнулся от жреца к выходу из шатра, который Юльдра загромождал собой, потом – к разложенным на тканом коврике тряпочкам, с которыми Асаль возилась до появления жреца.

Тот проследил её взгляд – видимо, что-то в нём было такое, что пробилось даже через предельно рассредоточенное внимание пьяного до изумления Юльдры. Он долго морщил лоб, словно из последних сил приказывал себе сосредоточиться, а потом внимательно, почти осмысленно посмотрел на тканый коврик.

Там были разложены одёжки младенца. Чепчик, пелёнка-рубашонка, крохотные матерчатые мешочки с завязками – для ладошек, чтобы ребёнок случайно не оцарапался. Вещи выглядели старыми, не заношенными, а именно старыми, точно их уже долго-долго таскают туда-сюда, раскладывают на тканых ковриках, гладят и вертят в руках, стирают и сушат под присмотром отца-солнца.

Но не надевают на ребёнка.

В шатре Асаль не было никакого ребёнка.

– Уйди.

Она сложила руки на груди. Заношенная голубая мантия болталась на ней, как на пугале. Короткие волосы, похожие на взъерошенные птичьи перья, полыхали рыжим огнём над блестящими, словно от жара, глазами. Стоящий у тканого коврика фонарь держал за стеклом красно-жёлтый огонь гори-камня, а огонь бросал на лицо Асаль пожарные пятна.

Юльдра, покачиваясь, долго смотрел в пол, морщил лоб и цокал языком, не то пытаясь припомнить что-то, не то от старательности, с которой пытался справиться с непростой сейчас задачей – сохранять вертикальное положение.

– Юльдра, – голос Асаль – резкий, как щелчок, в нём пузырится едва сдерживаемая ярость, горячащая щёки, сбивающая дыхание. – Юльдра. Уходи.

Он переводит на жрицу мутный взгляд, явно не без труда сводит глаза в одной точке – на суровой морщинке между бровей Асаль.

– Ну ми-илая, – он протягивает руку. Голос становится плаксиво-сюсюкающим.

Асаль содрогается всем телом, словно ей за шиворот бросили свежераздавленную жабу. Жрица смотрит на Юльдру так, как могла бы глядеть на кучу гниющих отбросов.

– Ну што ты, – плечи жреца обмякают, руки, словно чужие или неживые, свешиваются вдоль тела, лицо стекает в жалобную гримасу. – Ну хватит уже, а? Ас-са-аль!

Он выдыхает её имя, как в молитве, и лицо жрицы искажает такое отвращение, что Юльдра, как он ни пьян, всё понимает.

– Да ш-штоб тебя, ну ш-што ты вечно…

Он шагает к ней, пошатываясь, она – вбок, оступается в полумраке шатра. Из-под ноги Асаль выкатывается катушка ниток.

– Да хватит уже!

Юльдра снова шагает к жрице, его лицо перекошено негодованием. Асаль делает ещё шаг вбок, выход из шатра оказывается за её спиной. Она дрожащими пальцами нащупывает полог, чуть сдвигает его, и в шатёр заползает немного ночного воздуха, прохладного, свежего, с запахом близкой воды и прелой листвы.

– Юльдра, уйди. Ты не хочешь, чтобы я сейчас вышла наружу и подняла крик, – плотная ткань полога, зажатая в руке, придаёт Асаль уверенности. – Ты не хочешь, чтобы другие увидели тебя в таком состоянии!

– Да? – удивляется верховный жрец, неожиданно теряя плаксивость голоса и входя в свой обычный басовый тембр. – А что с моим состоянием? А?

– Ты пьян, – с отвращением выплёвывает жрица. – О небо, был ли у тебя способ стать ещё более омерзительным в моих глазах? Я бы не поверила! Но ты его нашёл! Убирайся, наконец, из моего шатра, верховный жрец старолессого недохрама, Юльдра, позорище Чергобы!

Жрец, словно враз потеряв силы, придавшие ему недавнее краткое оживление, довольно долго осмысливал слова Асаль, расплывчатым взглядом таращась сквозь неё и глубоко дыша. Жрица морщилась – от Юльдры неистово разило перегаром и почему-то варёным салом. Несколько раз жрец зажмуривался и мотал головой, словно пытаясь стряхнуть с неё что-то липкое. Плямкал губами, прочищал горло, качался вперёд-назад.

– Да-а, – наконец выдохнул он и поник плечами. – Я пошёл. Я позор… то есть пошёл. Да.

Шагнул к выходу из шатра, и Асаль посторонилась, давай ему пройти. Тело жрицы было напряжено, плечи чуть сгорблены, она подобралась, готовая отпрянуть, оттолкнуть Юльдру, если его пьяные зигзаги подведут верховного жреца слишком близко. Впрочем, как ещё возможно в таком маленьком шатре? Лицо Асаль стало жёлто-бледным, застыло-помертвело, и только едва заметно подрагивали от отвращения крылья носа.

Юльдра навалился на неё неожиданно, всем своим телом, навалился-набросился, но в первый миг Асаль подумала, что пьяный жрец всего лишь не устоял на ногах, она дёрнулась – оттолкнуть или поддержать, чтоб не рухнул и не разбил свою никчёмную голову, не заляпал кровью её прекрасный шатёр? Но Юльдра вовсе не рухнул – он каким-то неожиданно ловким, уверенным, словно многажды испробованным движением, совсем не вязавшимся с его состоянием, обхватил Асаль за талию одной рукой, толкнул в плечо другой, повалил наземь. Она ударилась затылком, и в ушах зазвенело. Юльдра схватил её одной рукой за короткие пряди на макушке, другой рванул ворот мантии. Асаль дёрнулась, взбрыкнула беспомощно, и Юльдра, словно только этого и ожидавший, наотмашь ударил её по виску.

Жрица снова задохнулась от звона в ушах, от боли, от страха и бешеной бессильной ярости, от вспыхнувших перед глазами огненных пятен… И завизжала. Истошно, высоко, истерично, невыносимо, как никогда не визжала бы Асаль, воинственная и несгибаемая, отстранённая и полная достоинства Асаль, которую легче было представить безмолвно идущей на безнадёжную битву, чем вот так визжащей, словно заполошенный зверёк.

Впрочем, Асаль никогда не ввязывалась в безнадёжные сражения.

Юльдра скатился со жрицы, зажал уши и, ругаясь, путаясь в собственной мантии и пологе шатра, вывалился, наконец, вон, во взорванную криками ночь. Неверными зигзагами поспешил убраться от шатра, затеряться в тенях, чтобы его не увидел никто из дозорных, которые сейчас прибегут на визг Асаль. И никто из других жрецов, которые сейчас повыскакивают из своих шатров.

С пьяной уверенностью Юльдра считал, что ему очень ловко удалось ускользнуть от чужих взглядов.

Назавтра, протрезвев и искренне ужасаясь своему неприглядному поведению, Юльдра всё ещё будет уверен, что проскользнул в свой шатёр незамеченным. И что Асаль никому ничего не расскажет.

А ещё назавтра, мучимый жестоким похмельем и жгучей неловкостью, верховный жрец даже не найдёт сил удивиться, когда ему расскажут, что на рассвете Асаль и ещё семеро жрецов и жриц покинули лагерь. По словам дозорных, все они ушли в сторону стоянки шикшей. Ушли, вежливо попрощавшись и ничего не объясняя, лишь один из жрецов бросил странную фразу, что «Свет свету рознь, и для каждого, в чьём сердце горит частица отца-солнца, близится время выбора».

Асаль и примкнувшие к ней жрецы пропали бесследно. Так же бесследно исчезла в то утро стоянка шикшей. Словно привиделась.

Если бы Юльдра в этот день был способен чувствовать что-то, помимо головной боли, тошноты, бесконечной слабости и ужасной неловкости – он был бы до крайности встревожен.