Текст книги ""Фантастика 2025-3". Компиляция. Книги 1-22 (СИ)"

Автор книги: Марианна Алферова

До вечера Храм успел покинуть земли грибойцев и остановился на ночлег в лощине меж трёх холмов на ничейной земле.

Подавленных жречат и малышню собрал вокруг себя один из старших жрецов Язатон, обладатель могучих плеч и немигающего взгляда хищной птицы. Дети и прежде частенько жались к нему, как выпавшие из гнезда недослётки, теперь же облепили плотным встревоженным коконом, а Язатон из этого кокона успокоительно клекотал:

– Ужас перед смертью свойственен лишь тёмным умам и тем, чья совесть неспокойна. Смерть уготована каждому из нас, этого нельзя отменить и страх ничего не изменит.

Туда-сюда бродили хорошечки, вид у них был поникший, движения замедленные, лепестки и листья подвявшие. Не было слышно ни криков Мажиния «Уо-оу, уо-о!», ни голоса Рохильды, ни храмовых гимнов. Только шорох лапок волочи-жуков, постукивание камней по колышкам – расставляли последние навесы и негромкое переругивание котулей, которые спорили, в какую сторону идти за водой, на запад или на север.

– Вон там родник, – проходя мимо котулей, Илидор ткнул пальцем на северо-запад, откуда явственно слышал голос воды. – Шагов триста.

Котули при виде дракона умолкли и начали коситься на Ыкки, а тот делал вид, будто всецело поглощён состоянием ведёрка. Дракон, ничего не заметив, прошёл мимо – к Фодель, которая сидела на подстилке у лекарского шатра и при свете фонаря сматывала рулончиками бинты-тряпицы, выстиранные ещё на месте прежней стоянки и просохшие в дороге. Илидор присел рядом и тоже принялся сматывать тряпицу. Целый ворох их лежал в большой корзине.

Позади, в шатре, лекарка что-то успокоительно втолковывала раненому, а тот плаксиво спорил. Из-за незадёрнутого полога падал свет фонаря, жёлтый и успокаивающий. Над головой бодро зудели комары.

Когда Илидор уселся рядом с Фодель, она заговорила, продолжая незаконченный в пути разговор, словно и не прерывала своей речи:

– Потому нет смысла горевать и печалиться о смерти наших братьев, которые жили честно и умерли, выполняя свой долг. Ведь частица отца-солнца, что горела в их груди очищающим пламенем, не угасла. Она вернулась к целому. Снова стала частью отца-солнца.

– Ну и я говорю: выходит, можно вообще не беспокоиться, – очень ровным голосом ответил Илидор. – Ты всегда при деле, если с Храмом: или носишь свет в своей груди, освещаешь им мрак, выжигаешь тьму – и, значит, бесконечно молодец. Или у тебя ничего не получилось, и тогда свет из твоей груди отправляется домой, что тоже очень хорошо. Что бы ни случилось – всё идёт по плану. Даже если ты обосрался – это тоже план такой.

Каким-то образом Фодели иногда удавалось смотреть на дракона сверху вниз, хотя она была ниже его ростом. И дракон от этого всегда утрачивал запал – отчасти потому что подобные взгляды напоминали Илидору трудное детство в Донкернасе, отчасти – поскольку он не понимал, что может противопоставить Фодель. Не ответишь же жрице так, как мог бы ответить кому-нибудь из донкернасских эльфов!

– Не в любом случае всё идёт по плану, мой друг, – произнесла жрица назидательно и при этом так приветливо, что дракону почти неудержимо захотелось скорчить ей рожу, и он бы скорчил, если бы не всепоглощающее чувство досады. – Ведь осколок отца-солнца в груди может угаснуть. И тогда ничто не сумеет осветить темнейшие углы мрака, и тогда нечему будет возвращаться к отцу-солнцу, чтобы снова стать частью целого после нашей смерти.

– О, – сказал золотой дракон.

– Потому наиважнейшее, – проговорила Фодель мягко и с нажимом, словно опуская Илидору на лицо пуховую подушку, – наиважнейшее – не утратить частицу света, которая горит в твоей груди. Ведь тот, в чьей груди погаснет сияние отца-солнца, не сумеет озарить дорогу даже самому себе.

– И что происходит после смерти с людьми, которые потеряли свой свет? – спросил Илидор, чувствуя, как немножечко немеют его губы при мысли об утрате света.

Ему не нужно разделять веру в отца-солнце, чтобы понимать, насколько это бесконечно страшно: утратить огонь, который горит у тебя внутри.

Фодель пожала плечами. Лицо её как будто постарело от этого вопроса, или же его так причудливо освещал свет фонаря в сгущающейся темноте. А может быть, жрица просто устала, что очень даже возможно после такого дня. Отвернулась и принялась пересчитывать смотанные тряпицы, а потом стала копаться в корзине, где лежало ещё много несмотанных тряпиц.

– Дель, – с нажимом произнёс Илидор. – Ответь мне.

Жрица вздохнула, обернулась, но глядела она не на дракона, а в землю, и вид у Фодель был какой-то скукоженный.

– Люди, которые потеряли свой осколок солнца, будут вечность бродить в темноте и стараться его отыскать.

– О, – повторил дракон. – Но ведь очень трудно отыскать в темноте погасший осколок, разве не так?

Фодель едва заметно развела руками, подхватила с земли охапку смотанных тряпок и пошла к лекарскому шатру. Илидор смотрел на неё и чувствовал, как поднимается дыбом чешуя на затылке, несуществующая в человеческой ипостаси. Вовсе дракон не находил удивительным, что в таком случае жрецы предпочли проявить настырность и убиться о грибойцев, чем жить дальше без света в своём сердце.

То есть они верили, что выбор был именно таким.

– Но для жрецов Храма Солнца умирание тела является лишь переходом в иное состояние материи, которое для упрощения мы можем назвать возвратом к истоку, – издалека донёсся до Илидора голос Язатона. – Жизнь дана нам для того, чтобы нести в своей груди свет отца-солнца, выжигать тьму и мрак на своём пути, а когда мы перестаём быть живыми, то рассыпаемся в прах и возвращаемся в состояние солнечной пыли.

Илидор слушал успокаивающий зычный глас Язатона и немножко, самую чуточку хотел сейчас быть жречонком или малышом, который слушает мудрые речи и находит в них ответы на неразрешимые вопросы, вроде «Ну какой же кочерги в жизни случается всякая неумолимая хренотень?». Может быть, самую малость Илидор в это мгновение даже хотел быть жрецом Солнца. Да, жрецом, который способен умереть спокойно, с чувством исполненного долга или даже с радостью, ожидая, что после смерти сияющий осколок солнца, который жил в его сердце, воссоединится с настоящим солнцем, целым и вечным.

Но Илидор не был ни малышом, ни жрецом Храма Солнца. Илидору было тоскливо. У Храма не нашлось для дракона настоящих ответов – ведь Илидор, в отличие от жрецов, не имел ни единой причины верить в посмертные воссоединения внутреннего света с солнечным целым. Драконы знают наверняка, что после смерти нет никаких воссоединений ни с кем, нет никаких событий и действий, нет встреч и завершения важных историй, нет ответов на вопросы, нет радости, скорби или одиночества. То, что происходит после смерти, вообще бессмысленно описывать, когда ты живой, мыслящий и чувствующий. Ведь после смерти у тебя не будет ни тела, ни мыслей, ни чувств.

После смерти есть просто вечность. И больше ничего.

Имбролио

Избушка в лощине заброшена давно – десятки лет, сотни? Покосилась, осела, печально свесила скаты крыши, доски покрылись сеткой трещин-морщин, слепо таращатся провалы маленьких окон, окружённые грубо вытесанными плоскими наличниками.

С охлупня и водосточника свисают пучки трав. Свежих.

А под этими пучками, почти касаясь их макушкой, стоит статуя молодой женщины – не то вырезанная тончайшим резцом из дерева, не то слепленная из неведомой в других краях глины, тёплой, дышащей, почти живой. Волосы распущены по плечам и, кажется, немного сверкают на солнце, а может, это так падают на них блики. Длинное, в пол, платье из плотного бархата, накидка из бобриного меха на плечах. Лицо сосредоточенное, неприятное этой сосредоточенностью, глаза хищные, лисьи. Двумя руками женщина держит толстый резной посох – сказать бы, что из кости, да чья же это может быть кость – толщиной с трёхлетнюю осину, высотой в человеческий рост? В навершии посох распадается на два рога – не козлиных, не оленьих, не лосиных – они расходятся в стороны и уходят торчком вверх-назад, словно длинные любопытные уши, а может, это и не рога вовсе никакие, а гребень. Кажется, будто посох вместе с женщиной слушает полунников, которые пришли сегодня к заброшенной избушке в лощине.

Полунников пятеро – пятеро здоровых, сильных мужчин, которые сейчас виновато сжимаются, ёжатся, всеми силами пытаются казаться меньше. Зеленоватые лица в красных пятнах, поникшие волосы, похожие на высохшие водоросли, подвижные усики-жгутики не шевелятся на макушках, свисают безжизненно вдоль висков. У одного полунника замотана грязной тряпицей шея, и он неловко поворачивается всем телом сразу, у другого обмотано предплечье, и он кренится на правую сторону.

– Кьелла, – выдыхает старший.

Все пятеро, наклонив головы, стоят перед статуей.

– Кьелла.

Едва уловимый шорох ветра тревожит пылинки в траве.

– Мы пришли виниться. Пришли за ответом. За советом.

На солнце наползает облако, бросает тень на лицо статуи. Неохотно кряхтят ближайшие к лощине кряжичи.

– Кьелла, мы очень виноваты. Очень виноваты. И мы не понимаем.

Тень переползает по лицу статуи, закрывает глаза чёрной полосой.

– Кьелла. Отчего?! Отчего ты не пресекла его? Его, кто пришёл на сокрытую дорогу! Отчего не пресекла его?!

– А вы?

Голос-шёпот, голос-дуновение, он приходит с дыханием ветра и тут же осыпается мелкими пылинками на зелёную траву.

– Мы виноваты.

Все пятеро ещё ниже опускают головы.

– Что он такое, Кьелла? Что он такое? Такой лютой жуткости мы никогда прежде… Он не человек, Кьелла, не человек!

Полунники сопят, пыхтят, переминаются с ноги на ногу. Качаются жгутики у их висков. Набрякает кровью тряпица на предплечье одного раненого, шипит и трогает забинтованную шею второй.

– Оцепенил нас. Сбил с разума того кота драного. Дух ярости и злобы! Дух ярости, не человек, не человек! Мы чуяли, чуяли его лютость, его весёлость! Он зол и весел был, Кьелла! Весел и зол! И ты не остановила его!

Осекшись, полунник ещё ниже склоняет голову, втягивает шею в плечи.

– Отчего пришёл он на сокрытую дорогу? – шепчет полунник с раненой рукой. – Зачем он посмел коснуться тебя? Как он сумел вверчь тебя в землю?

– Вы позволили.

Один полунник хватается за голову двумя руками, другой стискивает в ладонях свисающие вдоль висков жгутики и качается туда-сюда, крепко зажмурившись. Раненые опускаются наземь, глядят в траву перед собой. Пятый полунник поднимает взгляд на статую, хочет о чём-то спросить или возразить, но не решается.

– Вы не стоите за то, что дорого вам. Как ждёте, что за это будет стоять кто-то другой?

Пятый полунник пристыжённо поникает плечами.

– Как возвернуть тебя на сокрытую дорогу, Кьелла? – едва слышно шепчет раненый в шею.

Долгое-долгое молчание. Лишь поодаль стрекочет крыльями синяя стрекоза да шуршат о чём-то травы в пучках, свисающих с охлупня.

– Кьеллы больше нет на сокрытой дороге. Вы слышали. Вы позволили. Вы зрели.

– Как мы можем…

– Вон.

Полунники отползают, поникшие, как лишённые влаги побеги.

– Как мы можем повиниться? – с надеждой вопрошает раненый в шею. – Не загладить. Загладить нельзя. Повиниться.

Долгая-долгая тишина. Сварливый треск кряжича с опушки. Хруст ветки. Снова тишина. Солнце выглядывает на миг из-за облака, подсвечивает губы статуи.

– Просите места у Пруда Грусти.

– У этих кошек драных? – от неожиданности вскрикивает старший полунник и тут же, виновато ойкнув, прикрывает голову руками. – Просить, чтобы коты пустили нас в прайд?

– Идите и скорбите у пруда.

– Кьелла, а…

– Прочь, гнилые зёрна!

На миг густеет туча, вдали рокочет гром. Полунники берут руки в ноги и, непрестанно благодаря, вперевалку спешат под сень кряжичей. Подвижные усики на их макушках больше не притворяются дохлыми, приподнимаются у висков, нерешительно пробуют воздух.

Очень скоро пять полунников растворяются в лесу. Солнце из-под облака бросает свет на лицо статуи так, что кажется, будто её губы сжаты в нитку. Вокруг посоха, сделанного из кости кого-то очень большого и древнего, вьются в хороводе пылинки.

– Я тоже не смогла помешать. Они правы. Это не человек.

Синяя стрекоза садится на один из рогов посоха – а может, на часть гребня.

– Это дракон. Он дракон, да?

Подсвеченные солнцем пылинки танцуют над посохом. Стрекоза трещит крылышками и приплясывает, словно под неслышную музыку. Долго-долго пляшет стрекоза, танцуют на земле пылинки, скачут по навершию посоха солнечные блики.

– Что? – слово-дуновение почти прорывается в мир, едва не вспугнув синюю стрекозу.

В лесу поднимается треск кряжичей – сначала тихий, потом громче и громче, потом деревья начинают качать ветками, наземь сыпятся листья, летит вниз пустое птичье гнездо и куски коры, треск делается почти оглушительным, будто деревья сейчас выберутся из земли, отряхнут корни и хорошенько начистят друг другу кроны. Откуда-то налетают мелкие чёрные мухи и принимаются с занудным жужжанием носиться друг за другом кругами.

– Призванный? Да я эту наглую тварь…

Шумит листва крячижей, трещат ветки, орут синепузые птички. Порыв ветра поднимает клок сухих трав, бросает его на лицо статуи, между бровей, и теперь её лицо выглядит ещё злее, ещё опасней смотрят вдаль хищные лисьи глаза.

– Это против уговора. Не мог призвать кого-нибудь другого? Сюда не должны были являться другие драконы!

Глава 15. Его тварьская природа

Илидор сегодня не попадался Йерушу на глаза и правильно делал. Ночевал он, видимо, в шатре Фодель, а может, в захухрой бзыре шпынявой кочерги, с утра его нигде не было видно, и вообще создавалось ощущение, что золотой дракон лишь привиделся Старому Лесу.

Йеруша это сердило. Йеруш не мог сосредоточиться.

Илидор даже не завтрак не пришёл, хотя какой это донкернасский дракон упускал возможность пожрать? Донкернасский дракон привык, что его в любой момент могут лишить еды на день-другой за какую-нибудь провинность, и если еда есть в доступе – её немедленно нужно употребить! Тем более что сегодня приготовили салат из стеблей острой хрустянки, а котули с утра сбегали на рыбалку и принесли корзину мелких рыбёшек, которых зажарили на прогретом горикамне, и несколько корзин больших мясистых плодов крахмального дерева. Оставленные на солнце, плоды вздувались и источали запах свежего хлеба с пряными травами.

Но дракон не пришёл даже на запах рыбы, свежего хлеба и салата из острой хрустянки! Да чтобы Илидор не примчался на запах рыбы?!

Фодель сидела со своей миской в кругу нескольких других жрецов и жриц, в разговоре не участвовала и, кажется, даже не понимала, что именно ест. Светлобородый Кастьон смотрел на неё с угрюмой тоской, но Фодель его не замечала, никого вокруг не замечала. Жрица то хмурила брови и складывала губы куриным гузном, то рассеянно-мечтательно улыбалась и взгляд её делался блуждающим, щёки то бледнели, то полыхали, она то крепко стискивала свою ложку, то едва не роняла её в миску, отсутствующими глазами глядя вдаль. Временами жрица начинала оглядываться, не то высматривая кого-то, не то убеждаясь, что на неё никто не смотрит. Хотя утро выдалось жарким, Фодель накинула лёгкий платок, прикрывающий шею и плечи, и постоянно его поправляла, особенно старательно драпируя шею.

Йеруш вполголоса привычно назвал Илидора порочным невыносимым змеежопым засранцем. Заглотил свой завтрак и пошёл собирать вещи.

Сегодня предстояло проехать через открытые земли шикшей, что звучало не вполне безопасно. Далее предстоял длинный путь через посёлки котулей, потом снова через земли шикшей и цепочки людских поселений, а дальше будет и обиталище крылатых волокуш. Там Йеруш планировал найти нового проводника и отправиться на поиски источника живой воды. Да, пока что Йерушу не удалось даже приблизительно понять, где может находиться её источник, но была надежда, что это знают волокуши. Ведь крылатые создания высоко летают и далеко глядят – так говорят котули, а потому – волокуши должны знать лес лучше всех других народов.

Ещё он надеялся за оставшееся время вытащить из Рохильды то, что она знала и не хотела говорить о драконах. Драконы точно были как-то связаны со Старым Лесом, и если окажется, что здесь когда-то жили слышащие воду… Или если истории о них будут как-то связаны с центральной частью Старого Леса, куда, по расчётам Йеруша, утекает прорва воды и о чём не знают жители старолесья…

Конечно, до того как распрощаться с Храмом, предстояло убедиться, что жрецы будут обеспечены питьевой водой до конца пути. Ведь Храм вовсе не хочет, чтобы его путешествие задержалось из-за отравления жрецов негодящей водой. Потому Храм заботливо опекает Йеруша Найло, как-то даже слишком заботливо, и эту опеку уже можно называть слегка навязчивой. Особенно сейчас, когда Найло и Храм снова встретились после недолгого расставания – за это время жрецы основательно порылись в тех его записях, которые оставались в большом рюкзаке, и Йеруш не мог этого не заметить. Надо было всё-таки взять рюкзак с собой.

Уложив связку штативов, Найло оценивающе посмотрел на раздувшиеся бока рюкзака и решил, что внутрь, пожалуй, влезет ещё куль прыгучих грибов, если он успеет наловить их до отъезда. Сверху положил мешочек с двумя пробирками. В пробирках шевелились червячки, а может, гусеницы, которых Йеруш насобирал на берегу котульского ручья-из-которого-никто-не-пил. Как пояснил Ыкки, этот ручей «льётся из вод пруда грусти, и оно никому не надо – хлебать воду грустного пруда».

Червячки выглядели странненько – разглядывая их через стёклышко, Йеруш понял, что головы их открываются на три части, как лепестки цветка. Или как взрыв.

И где бродит этот дурацкий золотой дракон? Илидор же не решил, что всё поломал настолько сильно, чтобы навсегда улететь в какое-нибудь другое место? Чего он вообще разъерепенился? Им с Найло случалось пособачиться и сильнее, а назавтра уже и не вспомнить об этом!

Йеруш решительно вывалился из палатки и едва не врезался во что-то большое, что колыхалось прямо за порогом.

– Уо-о-у! – возорал Найло и едва не ввалился обратно в палатку спиной вперёд.

Рохильда слегка порозовела, приняв возглас Йеруша за восторженный.

– Предупредить тебя пришла, – изрекла жрица и снова колыхнулась, переступив с ноги на ногу. – Про дракона предупредить. Серьёзное тут дело, понимаешь, какое серьёзное, нет?

Йеруш заставил себя сделать медленный, вдумчивый вдох, расслабить руки, развернуть плечи и улыбнуться Рохильде. Улыбнуться одной из гадких внимательных банкирских обходительных «ну-вы-же-понимаете» улыбочек семейства Найло, которые Йеруш ненавидел.

– Я вижу, дело важное, Рохильда, хотя пока не вполне понимаю тебя, – голос Йеруша стал ниже, мягче – не голос, а касание нежнейшей ткани.

Жрица немного смутилась, но охотно улыбнулась в ответ и строго, едва ли не печатая слова, проговорила:

– Не след. Тебе. Водиться. С драконом. Как рассорились – так тому и быть. Возрадуйся ссоре и не ищи с ним мира.

Рохильда потрепала Найло по щеке. Эльф покосился на руку бой-жрицы так, словно она ему показала непристойный жест.

– Бросай, бросай с драконом-то тетешкаться. Не к добру такое полюбование. Ну зачем тебе дракон, а, Йерушенька?

На «Йерушеньку» у Найло непроизвольно дёрнулась губа, но Рохильду мелочами было не смутить и она продолжала вдохновенно вещать:

– Дракон тебе не ровня, Йерушенька. Он тварь по существу своему. Хоть и человек он в то же время, хоть он и прозвался другом Храма. А всё ж таки драконище он, и весь тут сказ. К чему тебе такая компания жуткая? Неужто не с кем тебе водиться, такому умному и милейшему человеку, то есть эльфу? Ты ж умница большая. Ты приличный учёный, наверняка из хорошей семьи, привычный ко всякому вниманию и заботе, привычный к окружению достойных людей, верных друзей…

У Йеруша дёрнулся глаз. Верные друзья, внимание и забота. Да, конечно.

…Одно из самых летних воспоминаний детства: он вприпрыжку подбегает к беседке, где трапезничают родители, и выпаливает:

– А можно завтра к нам придёт Ябир? Ябир Бузай.

Йеруш не просит ничего такого особенного, он это точно-точно знает. Ведь сам Ябир в любой день может сказать родителям, что сегодня в гости придёт Йеруш Найло, и родители Ябира никогда не возражают. Не то чтобы они были особенно рады гостям, но два десятилетних эльфёнка вполне способны развлекать себя самостоятельно, бегая по саду, лазая по деревьям, строя в комнате Ябира подушечные домики и не слишком мозоля глаза взрослым.

Йеруш знал, что главное – не шуметь и ничего не ломать. Они с Ябиром не особенно шумели и совсем ничего не ломали, ну, быть может, кроме пары веток молодого ореха, на верхушку которого как-то лазили на спор по очереди. Да, Йеруш и Ябир ничего не ломали и не слишком шумели, потому родители Ябира были полностью довольны детьми – они не говорили этого словами, но Йеруш понимал, что они довольны, поскольку ни разу не кричали на них и не называли их косорукими бестолочами. А родственники и учителя Йеруша говорили именно так, когда были им недовольны.

Словом, Йеруш точно знал: дети могут ходить друг к другу в гости. И он обещал теперь показать Ябиру и свой дом, и свою комнату, и главное – красивый пруд с жёлто-красными рыбками в саду, самое любимое место Йеруша. У Ябира в саду не было пруда и рыбок.

Потому сейчас Йеруш в радостном предвкушении подбегает к беседке, где трапезничают родители, и выпаливает:

– А можно завтра к нам придёт Ябир? Ябир Бузай.

Однако по тому, как родители смотрят на Йеруша в ответ на этот безобидный вопрос, Йеруш, холодея затылком, понимает, что, как обычно, ляпнул нечто бесконечно тупое и совершенно неуместное, чего приличные эльфы никогда не ляпают. У него немеют пальцы и слабеют колени, голова сама собой втягивается в плечи.

Солнце тускнеет и светит на Йеруша вполсилы, словно стыдясь, что приходится тратить своё уютное тепло на такую бестолочь.

– Что ещё за Ябир Бузай? – мать раздражённо отодвигает тарелку, отец смотрит на Йеруша так сложно-задумчиво, словно до сих пор не знал, что его сын разговаривает, и Йеруш понимает, что правильного ответа на вопрос матери не существует.

Но он очень-очень хочет объяснить, как ужасно важно разрешить ему пригласить в гости Ябира, а вдруг родители разрешат, вдруг на это есть хотя бы малюсенький шанс, потому Йеруш начинает тараторить, чтобы рассказать как можно больше самых главных вещей, пока родители ещё не ответили отказом:

– Ябир – мой приятель, ну, мы у фонтана познакомились, когда в банк ездили, помните, мы тогда долго ждали папу, мы с Ябиром разговорились, он хороший, я уже был у него в гостях, у него есть набор корабликов, прям как настоящих, прям как в Ортагенае, но у Ябира в саду нет пруда, а без пруда мы запускаем кораблики только в тазу, это большой таз, красивый и звенит, у него водоросли растут на донышке, но если бы Ябиру можно прийти к нам в гости с корабликами…

– Йер, всё, хватит, хватит, да умолкни же, наконец! – Мать прижимает пальцы к вискам. – Какой же ты громкий! Какой ты неуёмный! Почему ты всё время тараторишь? У меня голова от тебя болит!

Она машет рукой, словно отгоняя муху: показывает, чтобы Йеруш ушёл, и снова сжимает пальцами виски. Она не смотрит на сына, и он понимает, что снова повёл себя как плохой, плохой, плохой, неудобный, неуместный ребёнок.

– Скажи, Йер, почему тебе обязательно нужно возникать повсюду и всё портить? – устало спрашивает отец и бросает на стол салфетку.

Йеруш знает, что правильного ответа на вопрос отца не существует. Йеруш испортил родителям обед и настроение. И он не сможет пригласить Ябира в гости, чтобы пускать кораблики в пруду с красно-жёлтыми рыбками.

А ведь он обещал Ябиру гости и пруд. И зачем он обещал до того, как спросил родителей? Почему он такая бестолочь?..

– Напрасно Юльдра верит дракону, напрасно, – Рохильда трясла пальцем перед носом Найло. Он моргнул и вывалился в реальность. – И тебе не след доверять дракону!

Йеруш наклонил голову, подставил под ухо собранную ковшиком ладонь. Похлопал ею, вытряхивая из головы воспоминание, словно затёкшую воду. Воспоминание сказало, что оно ещё не раз вернётся, как всегда, и Йеруш зашипел на него.

– Не водись больше с драконом! – Назидательный палец снова ткнулся едва ли не ему в нос. – Опасно тебе быть рядом с ним!

– А чего сразу мне опасно? – огрызнулся Найло, ещё не полностью вернувшийся в реальность из своих воспоминаний. – А чего не Фодель? Ей можно с драконом теши… тетешчи… как ты это сказала?

Рохильда укоризненно покачала головой: как, дескать, ты не понимаешь таких простых вещей, а ещё учёный!

– Не с Фоделихой его чешуя делается шёлком.

Йеруш на мгновение потерял себя и нить разговора: он настолько не ожидал от Рохильды поэтических сравнений, что всё внимание пришлось бросить на расшифровку смысла этой фразы.

– А сердца Фоделихи дракону и не высосать, нет! Даже если он посмеет пытаться! Обожжётся дракон, сгорит, сгинет! Пусть лишь только попробует выпить сердце жрицы Солнца! В груди её горит частица отца нашего, горит ясным очищающим пламенем! Свет отца-солнца защитит её от дракона, порождения хаоса! Её защитит, но не тебя, Йерушенька. В твоей груди горит иное пламя.

Йеруш смотрел на жрицу с жадным интересом. Как же разговорить её, как убедить рассказать больше о драконах? Что ж такого знают о них в Старом Лесу, и почему именно здесь о них что-то знают?

– Не доверяй дракону, не возвращай ему своей дружбы, – повторяла Рохильда, заламывая пальцы, подавшись вперёд и словно читая наговор Йерушу прямо в лицо. – Не давай больше дракону своего сердца и тепла души! Дракон желает дать тебе в ответ тепло своей души, но вместо этого сосёт твоё тепло и твою душу – всю как есть, как есть, Йерушенька! Такова уж его тварьская природа!

Найло уже тоже едва не заламывал пальцы и буквально жрал Рохильду взглядом. Говори, говори, говори!

Жрица переступала с ноги на ногу, колыхалась телом и голубой мантией, похрустывала пальцами. Глаза её блестели, как у больной, когда она наклонилась к эльфу поближе, точно желая поведать ему какой-то секрет, и зашептала жарко:

– Мы-то в Старом Лесу всё знаем про драконью натуру. Да, Йерушенька, мы как никто знаем. Всё ведаем про подлючесть их и про коварность лживую. И как они высасывают сердце у каждого, кто только даст им тепло своей души, свою любовь, свою открытость. Звери они, драконища, истину говорю тебе! Звери распроклятые, даже когда не желают зла – всё одно его приносят, Йерушенька. Вот как свет отца-солнца ясен надо мной! Ничего не приносят драконы, помимо горя, злобы и пустоты в сердце того, кто их полюбит. Не водись с драконом, не давай ему своей дружбы, свово сердца горячего. Не знаешь ты ничегошеньки про змейскую его натуру…

– Драконы змеям не родня! – встрепенулся вдруг Йеруш прежде, чем успел схватить себя за язык. – Драконы рождены от камня!

Рохильда горестно вздохнула, покачала головой, сложила массивные руки под массивной грудью и сделалась похожей на диковинную башню. Найло окинул взбудораженным взглядом эту башню, и прищур у эльфа был до крайности сосредоточенный, словно он высчитывал в своей голове направление её падения – но через мгновение сосредоточенность стёрлась с его лица будто тряпицей. Разгладились едва заметные морщинки, лучисто засияли яркие глаза, голова чуточку склонилась вбок и вперёд, губы дрогнули в приятной улыбке, которую мигом узнал бы любой эльф из семейства Найло.

– Я вижу, ты очень хорошо знаешь, о чём говоришь, Рохильда, – вкрадчиво проговорил Йеруш. – Ты знаешь о драконах больше, чем ведомо мне и жрецам, и больше, чем я даже мог себе представить, хотя мне доводилось видеть много, очень много драконов.

Рохильда прижала пальцы к губам и замотала головой.

– И, – продолжал Найло вкрадчиво, – если ты считаешь, что из-за дракона нам грозит опасность…

– Тише! Тише! – умоляюще прошептала жрица. – Не всем. Может, ещё и не всем. Не тем, в чьих сердцах горит частица отца-солнца. Но тебе. Тебе уж точно. Тебе первее всех и неотвратимо. Ты очень рядом с ним, ты очень близко, ты очень любишь его, Йерушенька.

– Тогда почему ты не расскажешь мне об этой опасности? Что она такое? Куда мне смотреть, чтобы понять? Почему ты не объяснишь?

– Про некоторые вещи не говорят! – отрезала Рохильда. – Они есть и всё! Вещи, про какие не говорят. Дороги, по каким не ходят. И думки, которые думать не надо.

Йеруш отступил на полшага, прижал ладонь к груди. На тёмно-сиреневой рубашечной ткани было хорошо видно, как подрагивают его длинные пальцы.

– Я не вправе настаивать, – смиренно проговорил эльф. – Не вправе доставлять своими вопросами неудобства человеку, который заботится о моём благе. Я не вправе досаждать тебе вопросами, даже если ты говоришь, что от ответов зависит моя собственная жизнь. Или даже что-нибудь поважнее жизни.

Его слова несколько мгновений висели в воздухе, словно напитываясь значимостью. Найло сделал медленный вдох. Облизал губы. Башня-Рохильда чуть подалась вперёд.

– Но если бы ты захотела, – вновь заговорил Йеруш тихим, смиренным, чуть сдавленным голосом, – если бы поделилась со мной тем знанием, которого мне недостаёт…

Он позволил своему голосу сорваться.

– О-о, – выдохнула Рохильда. – Я… Но ты просто не понимаешь, не понимаешь, как всё это… О-о-о!

– Меня глубоко трогает твоё неравнодушие, – ладонь Йеруша раскрылась, пальцы, дрогнув, потянулись в сторону Рохильды и тут же снова сжались в кулак. Голос упал до полушёпота, завибрировал: – И мне жаль, что я здесь чужак. Что я не в силах постичь твою мудрость, понять основания твоей тревоги. Если бы я только знал то, что известно тебе, тогда свет истины залил бы собой самые дальние уголки моего невежества, подобно тому, как сияние-отца солнца заливает темнейшие закутки мрака.

Рохильда ломала пальцы и громко сопела, глаза её блестели.

Йеруш с отвращением к себе думал, что любой эльф из семейства Найло в этом месте бы аплодировал.

Сколько лет он не позволял прорываться этим выученным манерам, этому низко-вкрадчиво-вибрирующему голосу, этим идиотским напыщенным фразам – всему, что вбило в него семейство за годы юности, когда он тратил свою жизнь на обучение этикету и общение с клиентами в банке, когда отец и дядья таскали его на встречи с важными шишками из числа городских властей, на бесконечные деловые обеды, в тоскливо-затяжные визиты к богатейшим и важнейшим клиентам, многие из которых были решительно невыносимы, ужасны, омерзительны. Родня учила Йеруша видеть, когда важность, назойливость, отстранённость, вредность являются истинной частью натуры, а когда эльфы лишь прячут за ними свою уязвимость, своё желание быть нужным, важным, интересным хоть кому-то – и страх быть отвергнутыми в этом желании. Родня учила Йеруша давать страждущим иллюзию искреннего внимания, интереса, участия – живого, тёплого, неспешного, надёжного. Такого, которого эти эльфы жаждут так сильно, не признаваясь в своей жажде даже самим себе.