Текст книги ""Фантастика 2025-3". Компиляция. Книги 1-22 (СИ)"

Автор книги: Марианна Алферова

– И печи не топлены.

Рваный темный дымок, уже почти рассеянный ветром. Он поднимается над одной точкой, где-то в глубине деревни. И больше ничего не говорит о том, что рядом есть живые существа.

– Сиди здесь. – Шадек выпутался из поклажи и перевесил бузуку за спину, котомки бросил на сухие лопушиные листья у тропы. Рядом упала поклажа, которую тащили Дорал и Гасталла.

– Нет уж, – заволновалась Бивилка, – я с вами!

– Нет, не с нами, – решительно возразил Шадек. – Там творится какая-то бдыщевая погань.

– А вдруг то, что ее натворило, еще бродит рядом? – Бивилка подняла на него серьезный взгляд ореховых глаз, и маг не нашелся с ответом, только рукой махнул, снова перевесил бузуку на грудь и поднял свои котомки.

Тропинка вывела к толстым, запертым изнутри воротам. После недолгого совещания решено было сломать их Разладом, и Шадек с Бивилкой тут же принялись его начаровывать. Заклинание получилось мощным – взволнованные маги вложили в него слишком много энергии, потому вместе с воротами рухнула часть забора. Шадек и Бивилка сразу же подвесили на руки атакующие заклинания и криво улыбнулись друг другу, потому что сделали это одинаково: на правую руку – жгучую Сеть, на левую – молнийку.

Улица пуста. Она короткая и широченная, дома орочьи – большие, высокие, с двумя-тремя трубами. Затейные пышные наличники словно стремятся восполнить маленький размер слюдяных окошек. Во дворах никого нет, не видно даже сторожей-собак.

Деревня не спит и не заброшена. В деревне случилась беда. О ней кричат темные провалы распахнутых дверей и рассыпанная под ногами утварь – корзины, кувшины, горшки. Из одного перевернутого ведерка тянется кроваво-влажное месиво раздавленных ягод брусники, вливается в другие следы на земле – каплями, полосами, пятнами.

Запах горелого мяса становится сильнее. Четыре мага молча идут по следам из полос и пятен до конца короткой улицы и сворачивают вправо на развилке.

Двери конюшни тоже открыты настежь, и внутри нет маленьких мохноногих лошадок, которых сын кузнеца Голвера разводит нарочно для северных зим. На пороге конюшни лежат большие мохнатые собаки, истыканные то ли ножами, то ли копьями. Их пасти в крови, они сопротивлялись ожесточенно и отчаянно.

Четыре мага отходят от конюшни и, не проронив ни слова, идут по улице дальше, словно зачарованные. Над их головами качается огромная птичья стая: волной вверх, ниткой вниз.

Деревня для этих мест небольшая – двенадцать дворов. Двенадцать распахнутых дверей. Жителей – около сорока. Подсчитать невозможно, потому что нельзя стоять и смотреть на изуродованные обгорелые тела. Они лежат грудами во дворике божемольни. Одно семейство гномов и много-много орков – взрослых, ребятишек и подлетков. У орков отрублены стопы. Жрец прибит копьем к каменному опояску того, что осталось от божемольни. Ее деревянная часть обвалилась и уже почти перестала дымить.

Запах жареного мяса лезет в нос, липко трогает кожу, заполоняет все вокруг, обволакивает мир и Миры, а потом поднимается до самого порога Божини. В глазах рябит от розово-красно-черных тел с пригоревшими обрывками одежды.

Бивилка, часто сглатывая, отступает из дворика обратно на улицу, слепо шарит по сторонам руками, пока не натыкается на плетень, а потом начинает бездумно двигаться вдоль него.

Шадека одолевает сухой кашель, он трет горло, задевает ремень бузуки. Она заунывно побренькивает.

Дорал, морщась и тихонько бормоча, обходит дворик. Между его ладонями висит клок сизой мглы с подвижными синими щупальцами. Они пробуют воздух, как змеиные языки, словно пытаются что-то найти и не могут.

Гасталла шумно выдыхает, идет вслед за Бивилкой. Она ушла уже на два десятка шагов вдоль плетня и продолжает двигаться по кругу, обходя божемольнин дворик. Некромант кладет руку на плечо магички, и она останавливается, оборачивается, тупо смотрит на его большую ладонь с узловатыми длинными пальцами. Он что-то говорит вполголоса, и из глаз Бивилки понемногу уходит безуминка, она часто моргает и несколько раз кивает. К тому вздоху, как Шадек и Дорал выходят со двора, Бивилка начинает тихо всхлипывать, вцепившись в руку некроманта на своем плече. Шадек ворчит, разворачивает магичку к себе, и она утыкается ему в грудь. Бузука снова жалобно бренчит.

Гасталла кивает и, скупо бросив «Скоро вернусь», уходит по дороге в сторону конюшни. Шадек провожает его задумчивым взглядом.

– Надо же. С виду такой мрачный – а как воодушевленно смотрит в будущее.

Потом Шадеку казалось, что он долго-долго стоял там, среди невыносимых запахов горелого мяса и дерева, прижимал к себе Бивилку и тихонько покачивался вместе с ней, и шептал что-то глупое и успокаивающее, и гладил ее волосы, зарываясь пальцами в короткие пушистые прядки. И ему не мешала даже неловко зажатая между ними бузука, которая уже не бренчала, а только негодующе покряхтывала.

А потом перед глазами у Шадека замелькали мошки, голова закружилась, и все вокруг стало мутнеть и отдаляться. Через два-три вздоха все прекратилось, а за спиной длинно выругался Дорал, до того затейливо, что молодой маг едва удержался, чтобы не присвистнуть. Даже когда они увидели двор божемольни, магистр выразился сдержаннее. И тише.

Шадек осторожно обернулся, не выпуская Бивилку, и выругался тоже.

В каком-то дворе Гасталла раздобыл повозку. Просто замечательную повозку, легкую, крепкую, на четырех колесах, с пристежными полозьями и кожаным шатром на деревянном каркасе. В повозку цугом были запряжены четыре лохматые собаки, такие большие, что сбруя маленьких лошадок им пришлась почти впору.

Гасталла остановил повозку перед опешившими магами.

– Залезайте, живо!

– Ты спятил! – рявкнул Дорал. Его голос пронесся над мертвой деревней, и сверху ответили птицы.

Три мага смотрели на повозку, а на них тупыми глазами смотрели собаки. Четыре одеревенело-мглистые собаки-мертвяги с равнодушными мордами, по которым была размазана кровь. Из приоткрытых пастей свисали черно-синие языки, на боках зияли развороченные раны. Когти на мощных лапах были неудобно растопырены, словно собаки вообразили себя котами и хотели взобраться на дерево. У одного пса под брюхом болтались внутренности.

– Да что ты привередный такой? – возмутился некромант. – Вымою я их, только позже. Убираться отсюда надо, поехали, ну!

Шадек покрепче обхватил за плечи Бивилку и подошел к повозке. Собаки стояли смирно.

– Давай, давай, – приговаривал Гасталла, принимая поклажу. – Живность-мертвяга – она бестолочь, но смирная. Домчат собачуры нас до Недры не хуже, чем те хваленые лошадки. Даже лучше, чем хваленые лошадки – мертвяг ведь кормить совсем не надо!

* * *

На звук несущейся повозки первым оборачивается брамай. Остальные орки еще вздох-два зачарованно смотрят в пламя костров. От вертелов пахнет почти готовым мясом.

Брамай глядит на повозку, которую тащат четыре мертвые собаки, и впервые в жизни не находит слов.

Сидящие в телеге люди – маги. Только порождения Божинины могли заставить мертвых восстать. А орки, идущие по Пути Серой Кости, хорошо знают, что нужно делать с магами. Божининых порождений в повозке не может быть много, а вот орков – много, несколько сотен, на придорожном пригорке от них должно в глазах рябить.

Но, глядя на повозку, запряженную мертвыми собаками, орки тоже не находят слов и не понимают, как нужно себя вести при встрече с таким могучим противником. На большеглазых лицах, разукрашенных бурыми полосами, отражается сомнение. Орки смотрят на своего брамая, а брамай, недоуменно приоткрыв рот, провожает глазами повозку.

Когда собаки-мертвяги увозят жуткую телегу, брамай прочищает горло, оборачивается к остальным оркам и стучит по земле посохом. Птичьи черепа качаются туда-сюда и звонко пощелкивают.

– Сей вздох мы узрели знак от Воплотительниц. Они молвят, что мы не напрасно ступили на Путь Серой Кости, что он угоден им. Кому еще, если не Воплотительницам, под силу прогнать таких могучих порождений Божининых? Но посмотрите: терзаемые страхом, они что есть силы убегают из нашего благословенного края по дороге, ведущей в Недру! И пусть они сгинут там в холоде, голоде и мучениях!

Орки удовлетворенно ворчат. Они счастливы, что Воплотительницы им благоволят. Они довольны, что не пришлось вступать в схватку с непонятным и грозным врагом. Они уверены, что враг непременно сгинет на снежных дорогах таинственного северного края.

Глава 7. Отражение дороги

В Преданиях сказано, что Божиня не посылает нам испытаний, которых мы не в силах преодолеть. Значит, если я не могу справиться с бедой – это не моя беда!

Излюбленная отговорка ортайских бездельников

Сегодня в Мошуке казнили заговорщиков.

Давно уже в городе ворчали, что «раз ректор сбежал – так и гласник теперь не гласник», хотя о ненужности Оля всерьез пока мало кто трепался. Но теперь люди сделали и второй шаг, в той же последовательности заключив, что раз государь сбежал, так и наместник – не наместник, а не понять кто.

И это он, между прочим, пригревает магов, которые кругом виноваты. И это он переезжих принимал, из-за чего теперь еды на всех не хватает. И плохо списывается с другими городами, раз помощи никто не шлет, и с эльфами договориться не может, да еще зерно изводит на дурацкий птичник! Да, может, и лозоплетение захирело не просто так, а от Террибаровой бестолковости и нерасторопности!

А что именно Террибар когда-то спас город от вековой вражды и загнивания, что именно он возродил в Мошуке лозоплетение – про это забыли с обескураживающей естественностью.

Получив от верных людей уведомление про такие речи, которые велись еще не во всеуслышание, но уже и не шепотком, стражники повязали пятерых главных смутьянов и доставили их в вязницу. А Хон и Террибар решили, долго не размышляя: с вязнями нужно поступить по всей строгости, чтоб другим неповадно было.

Народу на площади собралась тьма – чуть не весь город, включая древних стариков, опиравшихся на провожатаев, да малых детей на руках у мамок. А как пропустить такое – не каждый день рубят головы пятерым твоим вчерашним соседям – уже сколько лет такого не бывало!

– Свезло вам, свезло, поганцам! – повторял лысый бородатый орк, которого повели к плахе первым. – Мы бы в городе живо порядок навели!

– Да это ж Хорь-побирун! – весело выкрикнул кто-то из толпы. – Какой те в городе порядок наводить, ты в дому-то в своем порядка навести не можешь!

– И в штанах своих тоже! – сипло добавила дебелая орчиха, наблюдавшая за действом с усмешкой, подбоченясь.

В толпе захохотали.

Тяжелый топор медленно поднялся и сразу же, будто передумав, пошел вниз. Хрясь! – и лысая голова покатилась по наклонному помосту, по желобу, глухо стукнула снизу о доски. Раз! Привалило сегодня радости помощнику палача – пятеро приговоренных, из которых четверо – не старые и здоровьем не обиженные, одних только зубов на обереги с них можно надергать ого-го сколько!

Хон стоял прямо перед помостом, рядом с четырьмя стражниками. Наместник присутствовать на казни отказался, заявив, что ничего любопытного там не увидит.

Повели следующего, пузатого краснощекого старика. Он шел, трудно переставляя ноги, словно тело забыло, как это делается. Глаза его, мутные и слезящиеся, бездумно перебегали по возбужденным лицам в толпе, от одного к другому, пока не остановились на старшине стражи. Старик запнулся, дернул плечом, за которое держал его стражник, вдохнул с клокотанием, едва не поперхнувшись, и визгливо заорал Хону:

– Я ж тебя на руках качал, сволота ты поганая!

Старшина стражи стоял, сложив на груди руки. Лицо его было невозмутимым, словно он и не слыхал ничего. Зато в толпе позади него слыхали все очень хорошо, и заворчали, зароптали. Хон обернулся, потянул руку к мечу на поясе, и люди тут же смолкли, опустили головы.

Хрясь! – клюнул топор во второй раз. Загупала по сухим доскам голова.

Люди в толпе снова зашептались. Слов было не разобрать.

Третий преступник, человек в жутко грязной нарядной одежде, неумолчно бормотал, прося у Божини заступничества, и дико оглядывался вокруг. Вновь развеселившиеся люди отпускали едкие шуточки про его наряд и неверную поступь.

– Божиня, сохрани, Божиня, сохрани, Божиня, сохрани, – как заговоренный, твердил мужчина, стреляя горячечным взглядом по сторонам.

В толпе глухо взвыла женщина, вслед за ней зашелся воплем ребенок.

Хрясь!

Руки у приговоренных были связаны за спиной, ноги – между собою, на длину веревки в полшага. Но четвертый приговоренный, стриженный «под эллордца» худой эльф, вырывался так отчаянно и кричал такое плохое, что пришлось его приложить по затылку и дотащить до плахи в бессознательности.

– Не по-человечески это – беспамятным головы рубить, – осудили басом из толпы.

– Так ведь он и не человек! – тут же отшутились несколько голосов.

Вокруг снова расхохотались и принялись перебрасываться колкостями под стук катящейся по помосту головы. Среди гогота старшина стражи расслышал несколько слов на исконно-эльфском – злобное «Йель’ва хон-на».

Последним вышел гном – сам вышел, на полшага впереди стражников, и с таким видом, словно делал собравшимся огромное одолжение. Он, единственный из приговоренных, молчал, только презрительно кривил толстые губы.

Из толпы позади Хона вывернулся Эдфур – почитаемый среди мошукских старожилов гном. В прежние времена, когда половина города непрестанно резалась с другой половиной города, этот гном был славен невероятной удачливостью, редкостно буйным нравом и очень остро заточенным топором.

По угрюмому выражению лица Эдфура Хон заподозрил, что гном на плахе – его приятель. Или ближайший родственник – кто-нибудь вроде внучатого племянника соседа по деревне свата Эдфуровой троюродной тетки.

Но на помост гном не смотрел, а смотрел на Хона. И не сердито, а просто насупленно.

– Ну? – непонятно спросил он и сложил на груди мощные короткопалые руки. – И чего ты скажешь про все это бдыщево дерьмо?

Старшина стражи сплюнул себе под ноги. Демонова матерь поймет этих гномов!

– Следующим балаболкам всунем в пасти кляпы, когда поведем их на плаху, – отрезал он.

Испятнанный топор, тускло блеснув на солнце, поднялся в пятый раз.

* * *

– Оль! – Худенькая молодая женщина замерла на пороге дома, удивленная.

Маг вперевалку поднялся по трем деревянными ступеням, остановился на крыльце, глядя на Умму с добродушной усмешкой. Она была такой забавной, когда ей случалось растеряться, – прям как дите малое, право слово.

– Ну что Оль, Оль, – проворчал он, продолжая улыбаться, – в дом-то позовешь? Нальешь компотику из еловых шишек, перескажешь новости?

– В баньке попарю и в печь посажу. – Она обрадованно рассмеялась, шагнула к магу, шутливо взъерошила его волосы, выгоревшие за лето и жесткие, как сухие пшеничные стебли.

Оль тоже рассмеялся, подхватил подругу на руки, обнял крепко-крепко, с удовольствием вдохнул запах трав, которым пропитались ее волосы и платье – крашеное, светло-голубое, не по-домашнему гладкое и ладное.

Как будто Умма ждала кого-то, кто не должен был понять, что его ждут.

Выпустив подругу, Оль внимательно оглядел ее смущенное личико и понял, что не ошибся. И в который раз мимовольно удивился, каким же молоденьким остается это лицо – ни морщинки, ни складочки, кожа аж сияет и румянец – во всю щеку. Чего тут делают с женщинами, в этом Эллоре? Вот даже матушка Оля, пожив в эльфийском пределе полмесяца, посвежела и вроде как помолодела. А та одинокая эльфийка, с которой мать поселили, – та по виду годится ей пусть не в дочери, но в племянницы наверняка, хотя лет эльфийке почти столько же.

– В баньку уже некогда, – маг кивнул на верхушки деревьев, на которых трепетали бледные закатные отсветы, – уже костры складывают. Я подумал – чего нам поодиночке туда плюхать? Зайду вот к вам, компотику хлебну, полюбуюсь на тебя, красу писаную. А там вместе и пойдем. Пойдем же?

– Конечно, пойдем! – Девушка посторонилась, пропуская гостя.

Домик, в котором жили Умма и ее племянник Аррин, был одноэтажным, маленьким, устроенным по эльфийскому обычаю не из бревен, а из внешних частей стволов от гигантских деревьев, переложенных смесью мха и какой-то местной смолы. Дома получались уютными, душистыми и очень теплыми. Хотя какая тут зима в Эллоре, смех один, ортайская осень бывает холодней.

Сеней поэтому нет, сразу за дверью – небольшая кухонька, от нее по три стороны расходятся полукруглые комнаты. Снаружи эльфийские дома похожи на поросшие мхом огромные пни, только с окошками и земляными крышами, из которых смешно торчат печные трубы.

Мебель внутри – деревянная, плетеная, частью – из того же Мошука: прежде городские мастера продавали в Эллор изрядное количество плетеных ларей, сундуков, шкатулок, стульев, колыбелек. В последнее время эльфы сообщались с Мошуком редко.

Умма налила сливового компота, подвинула к Олю плетенку с лепешками, горшочек с жидким липовым медом, глиняную миску с поздними яблоками – сочными, красно-зелеными.

– А где Аррин? – спросил гласник, хотя понятно было, что племянник Уммы не дома. Носится где-нибудь с друзьями, верно. Или гостит у родителей Кинфера в соседнем поселке. После того как старики потеряли сына, они еще сильнее привязались к спасенному им мальчишке.

Поняв, что остался с подругой наедине, Оль немного смутился. Когда-то давно, еще в первый школьный год, он, помнится, глядел на Умму с вовсе не дружеской заинтересованностью, хотя она этого не замечала. Впоследствии Оль как будто выбросил из головы то полудетское увлечение, но после смерти Кинфера временами думалось: а вот если бы тогда…

Впрочем, теперешние их отношения с Уммой были такими доверительными, теплыми, почти родственными, что вздумай сама магичка преподнести Олю подобный подарочек – он бы, пожалуй, шарахнулся до самого Мошука, причем шарахнулся бы совершенно искренне.

А все-таки непрошеные мыслишки нет-нет да и мелькали.

– Аррин умчался в соседнее селение, – Умма говорила ровным тоном, но близкому человеку становилось ясно, что она недовольна, – сказал, что ему слышится голос встревоженных деревьев оттуда и что он должен встретиться с тамошней Старшей.

– Голос деревьев, – крякнул Оль и окунул лепешку в мед.

– Ты же знаешь, ему все время слышится разное. И Старшие не считают это блажью! Эльфы Аррина слушают, очень слушают, временами нарочно посылают за ним из других деревень, чтоб он приехал и поговорил… с чем-нибудь.

Оль исподлобья бросил взгляд на маленький писчий столик, на котором стояли громадные часы. Внутри у них был не песок, а серая зола.

Проследив его взгляд, Умма грустно спросила:

– Я раздражаю вас своими причудами, да? Всех вас: и тебя, и Шадека, и…

– Нет, не раздражаешь. Удивляешь только… Сильно. Вот, к примеру, когда ты упихала прах нашего друга в песочные часы – мы очень удивились, прям в один голос, хоть и разными словами.

– Но Аррин же слышал его!

Оль сделал вид, что его внимание поглощено лепешкой. Конечно, одно дело – просто верить в существование демонов, и совсем другое дело – выслушивать блажь семилетнего ребенка: дескать, вашего друга убил именно что демон, а прах ребенку про все это поведал. Если бы Оль услышал что-нибудь подобное в своем городе – тут же определил говорящего в опасные безумцы и велел страже послеживать за этим человеком, будь он хоть дитем семилетним, хоть давней подругой.

Однако после того случая, четыре года назад, никаких опасных странностей за Уммой больше не замечалось, а то, что Аррин слышал жучков, солнечный свет и всякое прочее неслышимое – так иди его пойми, что там может сильный маг, которого воспитывают эллорцы. И который, между прочим, еще в прошлом году, в день своего десятилетия, должен был отправиться в Школу, в доучебные детские жилища.

Только к тому времени не брала больше Школа учеников. А теперь и вовсе… Одной Божине ведомо, какая судьба ожидает необученных магов! Особенно сильных, вроде Аррина, которые без руководства мудрых наставников могут наладиться применять свой дар не пойми как. И особенно слабых, самых незащищенных, которые без школьной учебы не могут почти ничего.

– Хорошо, что ты пришел, – сказала Умма и тут же с обидой добавила: – Бивочка даже не заглянула ко мне, когда была здесь в последний раз.

– Она говорит, ты сильно изменилась, – неохотно ответил Оль и отодвинул чашку.

– Наверное. А она не изменилась? Ты ее узнаешь вообще?

– Почти то же самое она о тебе спрашивает. Ей вот не по нраву, что ты взяла да закрылась в Эллоре. И дружба с Тахаром твоя тоже ей не по нраву, хотя я в толк не возьму, отчего.

– Ты скажи, Оль, разве в прежние времена она бы осудила меня за это? Или за что бы то ни было другое? Прежде она все понимала, теперь же только осуждает впопыхах. Теперь она рубит сплеча и не дослушивает до конца даже тех, кому нужна ее помощь. Она стала очень нетерпимой. И в то же время – очень… действенной.

Умма провела руками по лицу.

– Не будем о плохом. Не хочу. Пойдем на посиделки, да? – Она слабо улыбнулась.

Оль кивнул и поднялся из-за стола.

– Никогда бы не подумала, что тебя интересуют эльфийские обычаи, – продолжала Умма по дороге, – я имею в виду – вот такие обычаи, как эти осенние посиделки у костра вместе с предками.

Они шли мимо домиков-пней, законопаченных мхом, мимо ухоженных садов, где еще висели на ветках яблоки и сливы. По пыльной дороге носились дети – совсем крошечные: эллорские эльфы были мельче своих оседлых собратьев. В закатном свете эльфийская деревенька выглядела сказочной, колдовской, и голоса звучали иначе, звонко и волнительно, и воздух был необычным, сладким и тревожным. Словно десять лет назад, когда казалось, что впереди ожидает что-то особенное и удивительное, и даже в клубах дорожной пыли виделись знаки грядущих свершений.

Теперь эта закатная сказочность навевала легкую грусть.

– Не то чтобы эльфские обычаи мне так уж интересны, – Оль поскреб затылок, – просто заняться нечем больше. Ты, я вижу, собралась – отчего компанию не составить? Матушку я проведал, она уже успокоилась совсем, только за меня тревожится. У матушки сегодня и заночую, но коротать с тетками весь вечер мне что-то не хочется. У меня ж тут и кроме них знакомцы есть, и они нынче на костряные посиделки наладились!

– Не могу пропустить костряные посиделки, – пробормотала магичка, – ведь я очень красиво выгляжу в свете костра или луны, как любая старая развалина.

Оль прыснул. Щеки Уммы чуть порозовели, и она быстро, словно чтобы не передумать, спросила:

– Ты с Тахаром приехал, да?

Маг прищурился.

– Вообще-то Тахар не один ездит, а с друзьями. Про них не спрашиваешь?

Сказал это – и тут же укорил себя за неуместную язвительность, вызванную не словами Уммы, а собственной неловкостью.

С того утра, когда взъерошенный Оль понесся в материну деревню на пожарище, Тахар, Элай и Алера сопровождали его неотступно. Бывало, еще Ыч увязывался «помогащая», как в то промозглое утро, когда Оль отыскал у соседки-молочницы беззвучно рыдающую мать с безумным взглядом. Это было паскудное утро: горький запах сгоревшего дома, чужая сухость материных пальцев, испуганная суетливость соседки… и тяжесть. Тяжесть ненавидящих взглядов односельчан. Ненавидящих его, Оля, за то, что он – маг. Ненавидящих его мать за то, что ее сын – маг.

На самом деле Оль не знал, как бы он справился в то утро, если бы по счастливой случайности за ним не увязались трое друзей и тролль. Не хотелось думать, каких дел он мог натворить в деревне, если б Тахар и Элай не подпирали его плечами с двух сторон. И не хотелось признавать, что односельчане, вот те самые с детства знакомые односельчане могли бы не выпустить их с матерью за околицу, если бы не тяжелый взгляд тролля и не увесистая дубина в его мощных лапах.

Магу потом несколько дней казалось, будто все вокруг пропитано запахом его сгоревшего дома.

Оль понимал, что произошедшее в деревне придет и в Мошук в том или ином виде, и не знал, что ему делать. Похоже, трое друзей тоже сознавали это, потому что старались не оставлять магов одних надолго – во всяком случае, по ночам и в пути. Вот и теперь, отправившись в Эллор вместе с Олем, поручили Ычу присматривать за Кальеном, хотя лекарь и ворчал, что не нужна ему нянька.

Было досадно ощущать себя обязанным этой троице, к которой Оль относился без всякой теплоты. И еще неприятней было то, что для малознакомых людей его беды и его безопасность оказались важнее, чем для старых знакомцев, которых Оль привык считать друзьями.

Теперь с ними и видеться-то не хотелось. Сталкиваясь с наместником в ратуше, гласник сухо кивал и проскакивал мимо. Хон избегал его сам – Оль хотел думать, что из-за неловкости, а не по неприязни. И Хоновым стражникам доверять не хотелось после того, как на магов повесили вину их старшины.

Трое друзей, настырными тенями сопровождая гласника в поездках за город, открыто говорили: нет стражникам веры при нынешней смуте. Как бы не отошли они в сторонку, если доведется на тракте повстречать разбойников. Как бы не завели тебя в лапы к маголовам. Кто знает.

Оль не мог согласиться с этим вслух, но и возразить не мог тоже. Он не понимал, кому и чему еще можно верить. Вот и получалось, что Оль и эта троица в последние полмесяца стали словно веревкой связаны, хотя их отношения нельзя было назвать дружескими – они даже почти не разговаривали.

Но какой у него был выбор? Бивилка и Шадек уехали, Умма сидит в Эллоре, Кинфер… Оль никак не мог отвыкнуть думать о нем как о живом. После Школы они виделись не так уж часто, и гласнику теперь казалось, что Кинфер просто в отъезде. В долгом отъезде.

Отношение Оля к Тахару в последнее время немного потеплело, но его друзей гласник по-прежнему выносил с большим трудом. Заносчивый эльф раздражал его невыразимо, даже когда молчал. Алера же пугала Оля своим безжалостным всепонимающим взглядом, и гласник старался лишний раз даже не смотреть в ее сторону. Он не понимал, почему эти трое таскаются за ним.

Оль, откровенно говоря, нуждался в них. Они в нем – нисколько. И никто из этой троицы не походил на заботливую наседку, воспылавшую любовью к ближнему своему. Но все-таки они сопровождали его невозмутимыми неотлучными тенями. И в новом свихнувшемся мире Оль больше всего доверял этим троим друзьям, да еще пришлому магу из Меравии, да еще троллю из пизлыкской чащи.

Ну как тут не прийти в душевное смятение?

Они уже подходили к длинному костру, сложенному на большой поляне, когда Умма, словно забыв о своем решении не вести грустных разговоров, сказала:

– Ты ведь спас Бивочку, когда уговорил ехать гласницей в Мошук. Спас ее от нее. Но погубил для нас – погубил как нашу подругу, как самую младшую в нашей связке. Ведь мы стремились опекать ее, даже после Школы. Относились к ней так трепетно и чуть-чуть снисходительно. Мы так переживали, когда наша милая зайка ходила, свесив ушки, так старались помочь ей воспрянуть духом… А потом милая воспрявшая зайка взяла да перелиняла в куницу. Попробуй теперь, потрепай ее по ушкам.

– Ты вот так говоришь, словно все это зря было. Нужно было не любить, не жалеть, не помогать?

Эльфы и эльфийки от костров радостно махали Умме, и Оль понял, что сей вздох они подключат подругу к участию в подготовительных делах.

– Конечно, не зря. – Умма махала эльфам в ответ и улыбалась, но глаза ее были грустными. – Мы помогли ей вернуться на ту дорогу, которую она для себя избрала. Никто не говорил, что путь будет легким, но никто и не предупредил, что на нем можно терять друзей. Мне горько, что это оказался именно такой путь. Мне не хватает ее.

* * *

В прежние времена Оль считал, что относится к жизни достаточно легко. Не настолько, конечно, чтобы можно было спутать его с упитанной белобрысой бабочкой, но все же.

Однако в первый же приезд в Эллор он понял, что прежде попросту ничего не знал о беззаботности. Вот эльфы – дело другое!

И когда же они успевают справляться с делами – а дел-то у них должно быть ого сколько?! Никто никуда не спешит и даже не знает, что можно торопиться, все только и делают, что наслаждаются жизнью и обществом друг друга. По утрам эльфы собираются во дворах, заваривают в огромных котлах ягоды или мятные листья и подолгу распивают отвары, болтая и смеясь. По вечерам – опять отвары или вот костры с разными вкусностями. По осени поглубже в лес уходят, чтобы предков порадовать – в преддверии зимы те напитываются от костров теплом, чтобы бойчее быть в холода.

И все такие спокойно-добродушные и беззаботные, так легко переходят от одной группки к другой, завязывают беседы, перебрасываются шутками, и никто не спорит, не вопит и не хмурится.

Ну, почти никогда.

Скажем, если поблизости не случается Алеры! Пока она молчит – это еще ничего, хотя она и умеет показывать свое мнение одним лишь выражением лица, и получается у нее почти так же хорошо, как у Элая. Сразу видно – друзья детства! А если она еще и отпускает свои едкие замечания – улыбки эльфов вянут, как срезанные златочники.

Впрочем, в Эллоре Алера по большей части молчит.

Наверное, ей трудно дается пребывание в краю исконцев, где все такие неспешные и прянично-милые. И эльфам, наверное, тоже нелегко выносить ее, такую… не милую. Если эльфов (или скорее – звонких смешливых эльфиек) Оль сравнил с пряниками, то Алера скорее походила на одну из гномских приправ – жгучий перец, который можно добавлять в котел крохотными кусочками, но храни тебя Божиня угрызть его в чистом виде.

Сегодня Алера не смолчала – Оль, сидевший по другую сторону костра, да еще и во втором ряду, не услышал, что именно она сказала, но увидел, как вспыхнули щеки молоденькой темноволосой эльфийки. Оль видел ее раньше – не то швея, не то плетельщица, бойкая, веселая и глуповатая. Ее ответа гласник не услыхал, но по тому как ухмыльнулась Алера и как лениво что-то процедила сквозь зубы, Оль понял, что поле спора осталось не за эльфийкой. Та, впрочем, лишь вздохнула и махнула рукой.

– Почему вы позволяете ей так вести себя? – спросил Оль у Имэль, которая сидела между ним и костром. Вопрос был, быть может, нагловатым, чему способствовало выпитое у костра вино. Впрочем, Оль и без вина чувствовал себя в Эллоре как дома.

Эльфийская Старшая помедлила с ответом, глядя почему-то на Элая, который сидел рядом с Алерой. Тот почувствовал ее взгляд, но головы не повернул, только пожал плечами.

– Это из-за Элая им такая свобода действий? – допытывался Оль. – Так даже местные эльфы ведут себя скромнее. Он кто такой, этот Элай, ваш потерянный внук?

А вот Алера, хотя и не могла слышать тихий голос Оля, уставилась на него через ярко плещущее пламя костра. И магу показалось, что ее черные глаза безжалостно вгрызлись в его мысли, потащили наружу из глубин памяти все, что он считал надежно там упрятанным.